Гарторикс E-Book

Юлия Идлис

• Herausgeber: Corpus
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Другая реальность
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 738

Beschreibung

2241 год. Жизнь человечества выстроена вокруг феномена Переноса: после получения «номера», загадочного биохимического кода, тело человека умирает, а сознание переносится в звероподобное тело на планете Гарторикс. Кому и когда придет номер — неизвестно; отказаться от него — нельзя, можно лишь передать другому. На Гарториксе человеческие сознания могут менять тела и жить вечно — и за билетами в бессмертие идет настоящая охота: в телешоу, где можно выиграть «номер», вся планета выбирает победителей в прямом эфире, могущественный Департамент защиты сознания заменил все спецслужбы мира, преступные картели промышляют продажей номеров на чёрном рынке… Вот только так ли хороша жизнь на Гарториксе? «Тягучая атмосфера "Бегущего по лезвию", мир, густо заселенный тварями Ганса Гигера. Оторваться — невозможно, заснуть не получится, электроовцы давно пущены на корм ужасу перед неизбежностью смерти. …Какую цену ты готов заплатить за исполнение мечты о бессмертии?» Юлия Гумен «Не все мы умрем, но и не все изменимся; чтобы стать бессмертным, надо перестать быть человеком, — но и тогда невозможно выключить в себе человеческое. Иначе как мы друг друга узна'ем, покинув Землю?.. Захватывающий, многоуровневый роман, оставляющий читателю пространство для размышлений о смерти и бессмертии, любви и родстве, тишине и ветке, времени и песке». Татьяна Замировская «"Гарторикс" может выглядеть криминальным боевиком, социальной фантастикой или видениями загробной жизни, но остается самим собой: дерзким, ловким и современным рассуждением о сути и пределах человеческой личности. Знаешь ли ты, читатель, кто' ты? У Идлис есть, что рассказать по этому поводу». Александр Гаврилов

Leseprobe

Юлия Борисовна Идлис Гарторикс. Перенос

Моему мужу Диме и моей подруге Олесе – первым читателям этой книги, без которых я не смогла бы ее дописать, а также моим родителям: отцу, научившему меня любить науку, и маме, которая просто всегда в меня верила.

© Идлис Ю.Б.

© ООО «Издательство АСТ»

Пролог

These dreams are not mine[1].

Мне приходится повторять это про себя всякий раз, как я закрываю глаза. Иногда я слышу это даже во сне – или говорю. И тогда кто-то вдруг произносит эти слова вслух, пробираясь между розоватых теплых стволов, уходящих к небу.

Белое солнце уже скрылось, но красное еще висит над лесом, бросая длинные багровые тени поперек тропы. В короткий час между дневной жарой и ночным холодом его отсветы ложатся на всё вокруг, и мир кажется залитым теплой живой кровью.

Сквозь гладкую кору хондров проступают узловатые жилы, по которым течет густой алый сок. Если положить ладонь на ствол, можно почувствовать, как жилы пульсируют – доверчиво и беззащитно, как ямочка в середине груди между ребрами, куда помещаются только два моих пальца, средний и безымянный. Но у меня нет рук, чтобы это почувствовать.

Я втягиваю воздух; в голову ударяет резкий запах свежей смолы и перьев. Тропа уходит направо, я сворачиваю налево, петляю, чтобы не потерять след. Деревья здесь растут гуще. Сквозь кроны едва пробиваются последние лучи красного солнца, ничего уже толком не освещая. Но я всё равно нахожу то, что ищу. В багровых сумерках глубокие царапины на хондровых стволах кажутся рваными ранами; алая смола запекается по краям, не давая дереву истечь соком.

Я знаю, что́ означают эти царапины, хотя вижу их впервые: на закате сюда приходят пастись глоки.

Острые боковые перья вспарывают кору. Мощные синеватые клювы раскрываются, ловя густые теплые капли. Но смола хондра быстро затвердевает, и глокам приходится переходить к новому дереву. Несмотря на размеры – взрослый глок больше и выше меня раза в полтора, – двигаются они бесшумно и быстро. Выследить их можно только по кровавому следу, который они оставляют на хондровых стволах.

Судя по обилию царапин на разной высоте, я иду по следу самца с птенцами. Едва оперившихся глоков выводят пастись самцы – подальше от гнезда, чтобы самка могла набраться сил в безопасности. Боковые перья взрослого самца достигают метра в длину и легко разрезают даже кость; трехгранный клюв пробивает ствол дерева насквозь. Но каждый птенец – это два-три толла нежного мяса и целый мешок разноцветных шелковистых перьев, из которых плетут одеяла, чтобы согреться ночью.

Впереди за деревьями чуть слышен клекот: птенцы еще совсем маленькие и не приучены пить бесшумно, как взрослые. Это значит, самец настороже. Его надо заметить первым, иначе охота закончится быстро и не в мою пользу.

Осторожно обхожу прогалину, на которой пасутся птенцы. Глоки не чувствуют запахов, но отлично слышат малейшие шорохи. Клекот раздается совсем близко, прямо за толстым стволом справа от меня. Запах теплых перьев заполняет меня целиком, заслоняя весь остальной мир. Я делаю шаг вперед – и чувствую, как мое плечо скребет по стволу: шшш-шш-ш…

Тело разворачивается само – так резко, что я с трудом удерживаю равновесие. Взрослый самец стоит прямо передо мной, склонив голову набок и подняв длинные боковые перья со стальным отливом. Клекота больше не слышно: птенцы наверняка уже сгрудились под деревом, топорща перья и раскрывая острые трехгранные клювы. Убежать они еще не могут, так что самец будет атаковать.

Fuck.

Боковые перья со свистом разрезают воздух. Я едва успеваю отскочить, натыкаюсь спиной на дерево, падаю, откатываюсь в сторону – мощная когтистая лапа вспарывает землю, рассекая корни. Вскакиваю, путаясь в конечностях; перья самца мелькают прямо перед моими глазами. Отшатываюсь – и опять натыкаюсь на дерево за спиной. Самец не случайно привел свой выводок на эту прогалину: он знает здесь каждый кустик.

Взрослый глок с головы до лап покрыт густыми жесткими перьями, скользкими и упругими, как хорошая броня. Единственное его слабое место – голое, в сизых кожистых складках горло. Чтобы метнуть легкое костяное копье в просвет между пурпурным воротником из перьев и тяжелым бронебойным клювом, нужно одно мгновение – но у меня нет ни копья, ни мгновения.

Тошнотворный свист боковых перьев раздается прямо над ухом – едва успеваю сползти по стволу вниз. В тот же миг над моей головой с сухим треском лопается кора хондра, и густая багровая жижа заливает мне глаза.

Я перестаю видеть почти сразу.

Без зрения и копья против взрослого разъяренного самца у меня практически нет шансов. Мы оба это знаем. Птенцы, пока маленькие, пьют сок хондрового дерева, а вот взрослые особи уже всеядны. Свою добычу они убивают ударом клюва, раскалывая череп, как скорлупу яйца.

Я всё еще не слышу, что́ глок делает, но могу попытаться представить. От того, насколько точно я угадаю, что́ происходит сейчас в его маленькой костяной голове, зависит моя жизнь.

В оглушительной багровой тишине, до краев наполненной удушающим запахом перьев, есть только биение моего сердца: один, два, три. Пожалуй, хватит.

Бросаюсь влево. Чувствую, как острая грань клюва скользит по черепу, разрезая мне кожу. Глухой удар – трехгранный клюв входит глубоко в ствол дерева, там, где только что была моя голова. У меня появилось мгновение.

Рывком поднимаю голову – и смыкаю челюсти на складчатом кожистом горле.

Самец дергается всем телом, но я не разжимаю зубов, только уворачиваюсь от когтистых лап, которыми он молотит перед собой. Мой рот наполняется горячей сладковатой кровью, уши – отчаянным хриплым клекотом. Когти глока все-таки пропарывают мне ногу, но он уже слаб, кожистое горло дрожит под моими зубами. Наконец, я слышу хруст – и его тело разом обмякает, становясь неподъемным. Я теряю равновесие, и мы валимся на землю.

Глок не шевелится. Я осторожно разжимаю челюсти. Трусь мордой о перья, счищаю застывшую смолу, разлепляю веки. Начинаю видеть.

На перепаханной земле передо мной лежит туша роскошного пурпурно-сизого самца. Радужные глаза раскрыты и устремлены туда, где под деревом сбились в дрожащую кучу три едва оперившихся птенца.

Я выпрямляюсь. Открываю пасть. Длинным раздвоенным языком пробую воздух между нами; он сладкий на вкус – такой же, как кровь только что убитого самца.

Припадая на раненую ногу, делаю шаг вперед.

Старший птенец заслоняет собой младших, поднимает боковые перья – но они еще тонкие и шелковистые, как и всё детское оперенье.

Острое счастье охватывает меня. Мой враг повержен. Всё, что у него было, теперь мое. Сейчас я выпью его кровь и уничтожу его потомство.

Но эти сны – не мои. Там, на Земле, мы же не были убийцами. Ни один из нас. Или были?

Глава 1. Эштон

– These dreams are not yours[2], – врач наклонился к Мие с улыбкой профессионального сочувствия, и умный интерфейс немедленно перевел его слова на паназиатский.

Специалист такого уровня мог бы вести прием на языке, который использует большинство населения, с раздражением подумал Эштон. Тем более за такие деньги.

– Но я понимаю ваше беспокойство, – бросив цепкий взгляд на Эштона, врач перешел на паназиатский. Судя по отсутствию акцента, это и был его родной язык. – В вашем положении многие вещи вызывают дискомфорт. Если вам удобнее вести разговор на языке вашего семейного наследия, мы можем говорить на английском.

Мия растерянно улыбнулась. Эштон кашлянул. Их англоязычное семейное наследие состояло из его прабабушки по отцовской линии: в рамках обучения винтажной синтетической музыке она разобрала со своим младшим внуком, отцом Эштона, песенку 2010-х годов про член, который был так велик, что искажал пространство и время. Этого словарного запаса вряд ли хватит для обсуждения нынешней ситуации, но так записано у них в карте: обеспеченный средний класс, гетерогендерная нуклеарная семья, англоязычное семейное наследие. Историческая связь с национальными микрокультурами – обязательный признак семьи с высоким уровнем образования и дохода.

– Я просто хочу показать, что у вас есть разные опции, – мгновенно сориентировался врач.

Скорость реакции и легкость, с которой он читал их с Мией как пару, вызывала у Эштона острое чувство профессиональной ревности. Мысленно он поставил врачу 95 баллов из 100 за установление контакта с пациентом и снисходительно похлопал его по плечу. Стало немного легче. Но в следующий момент врач обернулся и сверкнул гордой мальчишеской улыбкой – так, будто прочитал и эти мысли Эштона тоже.

Эштон вяло улыбнулся в ответ:

– У нас есть разные опции?

– Кроме одной, – Мия сказала это так резко, что Эштон и врач слегка подпрыгнули.

Врач повернулся к Мие с выражением вежливого удивления. Но она смотрела на мужа: в упор, исподлобья, чужим острым взглядом, который, как лазерная указка, выжигал между ними в воздухе тонкую, почти что видимую дорожку.

Эштон встал, подошел к гинекологическому креслу и заботливо положил ладонь жене на плечо – чтобы не видеть этого взгляда.

– Вряд ли в ближайшие лет десять будет новый референдум по абортам, – с шутливым вздохом произнес он.

Удивление на лице врача сменилось таким же шутливым пониманием.

– Двадцать как минимум, – врач развел руками, как бы извиняясь за несовершенство шести континентов. – Демографическая необходимость, вы же понимаете… Особенно в свете участившихся Переносов.

– Мне снится, что он задыхается, – упрямо перебила его Мия. – Захлебывается и…

Она снова посмотрела на Эштона – совсем другим взглядом, испуганным, беззащитным, – и замолчала. Они никогда не говорили об этом. С тех пор, как Мия узнала, что беременна, они вообще ни о чем не говорили.

– Ребенок не может утонуть в околоплодных водах, – улыбнулся врач. – Он там дышит. Хотите послушать?

Они ответили разом, синхронно, так что ответы слились в одно слово, состоящее из двух слогов, намертво наложенных друг на друга: «Нет/Да». Эштон знал, чей слог будет его, а чей Мии, еще до того, как это двуглавое слово вырвалось и повисло в стерильной тишине кабинета. Врач взмахнул рукой, как бы отгоняя от себя новорожденного лексического уродца, и доверительно наклонился к Мие.

– Вы не поверите, сколько пар приходят сюда с точно такой же тревогой. И всем я говорю одно и то же…

Мы не «все», с яростью подумал Эштон. Иди ты к чёрту со своим «одним и тем же». Что ты вообще знаешь о нас, о том, через что мы прошли, как зачали этого ребенка, несмотря на…

– Хотите узнать предполагаемый пол?

Эштон почувствовал, как плечо Мии под его ладонью окаменело. Она всё так же полулежала в кресле, но теперь всё ее тело было напряжено до предела – даже ресницы, даже прозрачный пух на щеках. В этом состоянии она никак не могла произнести свою часть их двуглавого слова, поэтому Эштон глубоко вздохнул и сказал за двоих:

– Да.

Они встретились на юбилее супружеской пары; ни он, ни она никого из них толком не знали. Эштона притащил приятель, имевший виды на одного из супругов и нуждавшийся в спутнике для отвода глаз. Мию позвал парень, с которым она переписывалась в приложении для сексуально активных одиночек; предполагалось, что они выпьют по бесплатному коктейлю, потрахаются в гостевом туалете и разъедутся по домам.

Так бы и получилось, но оба гостевых туалета были заняты, а в хозяйский стояла очередь из подвыпивших гостей, демонстративно засекавших время всякий раз, как за очередным страждущим закрывалась дверь. Эштон простоял минут двадцать, глядя на кучерявую рыжую макушку с тремя ярко-зелеными прядями, которая приплясывала перед ним в такт музыке. В руках у рыжей макушки, переливаясь через край, раскачивались два разноцветных коктейля.

Когда подошла ее очередь, она оглянулась вокруг, ища кого-то глазами, не нашла, с сомнением задержала взгляд на Эштоне, потом подняла оба коктейльных бокала – и дернула головой в сторону освободившегося туалета. Скрученная в пружину ярко-зеленая прядь упала ей на глаза и зацепилась за ресницы. Эштон так хотел, наконец, отлить, что взял у нее из рук липкий холодный бокал и вошел следом.

– Оптом быстрей! Засекайте, – крикнула макушка и захлопнула эргономичную дверь, задушив возмущенные возгласы очереди.

Голос у нее оказался низкий и прохладный, как стакан воды в летнюю ночь. Как бессмысленный разноцветный коктейль, который плавился у Эштона в руке, пока он смотрел, как она отхлебывает из своего бокала, морщится, ставит его на раковину, а потом легко задирает платье, стягивает трусы и садится на унитаз.

– Прости, я иначе лопну, – сказала она, и Эштон, спохватившись, поспешно отвернулся, расплескав на рубашку половину своего коктейля.

Подняв голову, он обнаружил, что стоит лицом к зеркалу, откуда на него внимательно смотрят смеющиеся глаза.

– А ты упорный, – фыркнула она, шурша скомканным подолом над голыми веснушчатыми коленками. – Как тебя зовут?

Первый год они занимались сексом везде. В парке, на пляже, в аэротакси, в туалетах ресторанов и пневмопоездов, которые несли их в отпуск на другой конец мегалополиса. В гостях у друзей, где хозяева со смехом запирали все туалеты на ключ, чтобы успеть пообщаться с ними. В дизайнерской гостиной у родителей Эштона, куда он привез Мию знакомиться, – за пару недель до свадьбы.

Он хотел ее постоянно: даже когда принимал пациентов у себя в кабинете, даже когда спал. Мия снилась ему каждую ночь – хотя и лежала рядом, закинув на него ноги и руки, голая и горячая, как галька на диком пляже. Во сне она обхватывала губами его член, цепляясь ресницами за волосы у него на животе. Наяву Эштон проводил пальцами по ее бедру – и Мия, не просыпаясь, разворачивалась и вся раскрывалась ему навстречу. Тогда он осторожно нащупывал языком ложбинку у нее под грудью, между ребрами, слушал, как бьется там горячий источник, и чувствовал, что, когда входит в нее, то погружается – прямо туда.

Потом, когда она вышла из клиники после реабилитации, ничего этого в ней больше не было. Она ждала его на ресепшн, мягкая, будто из пластилина. Эштон взял ее за руку и тут же отпустил, испугавшись, что помнет ей пальцы. Ее отросшие волосы были собраны в хвост; выцветшие зеленые пряди едва проступали в них, как водоросли в мутной воде. Эштон поднял ее чемодан и направился к аэротакси, а Мия послушно пошла следом, как сенсорная собачка, реагирующая на движение.

В такси он повернулся к ней – и тут же забыл, что хотел сказать. Ее лицо было совсем близко, но Мия смотрела на него издалека, словно со дна глубокого озера, сквозь толщу воды, которая не давала ей всплыть. Эштон потянулся за ней туда, в глубину, – и почувствовал, что задыхается. Там, где она теперь была, он не мог дышать.

Прошло полгода, прежде чем Мия начала всплывать к нему на поверхность.

В ней всё еще не было ничего из той, прежней жизни, в которой она учила его прыгать в воду прямо с крыши аэротакси, зависшего над озером, отплевываясь, выбираться на мелководье, стаскивать друг с друга липнущую к телу одежду, ложиться на спину и чувствовать, как нежное илистое дно расступается под твоим весом, а потом обнимает и забирает себе без остатка.

Они больше не ездили на озеро и вообще редко выходили из квартиры. Мия почти всё время сидела в гостиной, спиной к панорамному окну. Эштон подходил к ней по расписанию, составленному в клинике, с чаем, едой и лекарствами. Она брала всё это молча, прикрыв глаза и экономя движения, как будто он был головной болью, с которой ничего нельзя было сделать, только переждать. Всё остальное время она смотрела на ровную белую стену между двумя дверями: одна вела в спальню, вторая – в другую комнату. Эштон перекрасил эту стену сам, своими руками, пока она лежала в клинике.

Как только синеватая вечерняя тень заполняла стену целиком, съедая последние отсветы закатного солнца, Мия вставала и шла в спальню. Эштон приходил, когда она уже спала, осторожно ложился рядом и лежал всю ночь, глядя в потолок с тем же упорством, с каким она целый день рассматривала стену.

Где-то через полгода под утро Мия со вздохом перевернулась и, не просыпаясь, подсунула теплую ладошку ему под бок.

Когда пришла весна, они стали выходить на улицу. Эштон водил ее в парк смотреть на многоуровневые лужайки и цветущую сакуру. Они сидели на лавочках, осторожно держась за руки, всё еще не глядя друг на друга, но уже ощущая робкое тепло, которым понемногу наливались их ладони.

Первый секс после знакомства случился у них так стремительно, что Эштон даже не понял, как за ней надо было ухаживать. Теперь он ухаживал за ней по всем правилам – день за днем, медленно, но настойчиво добиваясь первого поцелуя. Он заново открывал для себя Мию – такую, какой не знал раньше и какой она, вероятно, никогда и не была: тихую, нежную, почти целомудренную. Она всё еще смотрела на него как из-под воды – но теперь между ними больше не было холодной удушающей бездны. Мия лежала на мелководье и даже слегка улыбалась ему оттуда.

Через несколько месяцев она вышла на работу в «Калипсо Корп». Родители Эштона были в шоке: они никогда не думали, что Мия способна «заняться делом».

Она накупила строгих костюмов, делавших ее похожей на влажную мечту любого троечника, и собрала волосы на затылке, так что пружины ярко-зеленых прядей кокетливо торчали из небрежного узла. В гостиной появилось ее «рабочее место» – эргономичная капсула со встроенным экраном, умной саунд-системой и подставкой для чашки кофе, которая подъезжала ближе, стоило поднять руку. Когда Мия работала из дома, она почти не отрывалась от экрана, но рабочая капсула всё равно была развернута к панорамному окну с видом на небоскребы: спиной к белой стене между двумя дверями. Впрочем, со временем – Эштон даже не заметил, когда, – белую стену закрыл встроенный шкаф. Костюмы Мии перестали помещаться в гардеробной, а в другую комнату, что так и стояла пустой, она не заходила.

Никто не понимал толком, чем она занималась в «Кэл-Корпе». Должность ее называлась «старший политкорректор». На все расспросы Мия смеясь отвечала, что составляет пары финалистов так, чтобы миллиардная аудитория Лотереи думала, что эти пары созданы на небесах.

Иногда она ездила на планерки в офис – на 38 этаж высоченной спирали, похожей на ДНК из стекла и бетона, которая была частью Шоу-центра «Калипсо». Пневмопоезд останавливался прямо у входа, на уровне 30 этажа, и пустел почти наполовину. Стеклянная спираль заполнялась крошечными человечками, снующими вверх-вниз на скоростных лифтах. В каждом из сотен тысяч окон загорались экраны, и к вечеру корпус Амальгама весь светился изнутри, как гигантская праздничная гирлянда.

Первые пару месяцев Эштон приезжал встречать Мию с работы. Он стоял на прозрачной платформе, глядя на уходящие далеко вниз двадцать девять этажей Амальгамы, и старался не слушать обрывки разговоров, которые вели разъезжавшиеся по домам сотрудники корпорации. «Там нужен кто-то с редким заболеванием, желательно одинокий». – «Есть транс с частичным отказом почек, но он в отношениях…» – «Детей нет? Жаль, можно было бы организовать суд за опеку. Хотя – перекинь его мне, посмотрю, что можно сделать…» Эштон понятия не имел, почему Мия решила работать здесь, и не хотел об этом думать. Вместо этого он оглядывал переполненный перрон и улыбался, увидев знакомые ярко-зеленые пряди. Мия никогда не замечала его в толпе пассажиров и всегда проходила мимо – прямо к дверям пневмопоезда. Как будто не верила, что и в этот раз он снова приедет за ней.

Через некоторое время Мия получила бонус – два билета на финал Лотереи. С тех пор как Эштон уехал от родителей поступать в университет, он никогда не смотрел финалы, считая всю эту суету с трансляциями эмоциональным сублиматом для бедных. Нет, конечно, он всё равно зацеплял их краем глаза – везде, где были экраны, рано или поздно появлялась Арена с каскадом лож, набитых нарядными зрителями, похожими на конфеты в ярких обертках. Но он никогда не смотрел финал от начала и до конца – до момента, когда одному из кандидатов доставался номер.

Корпус Селеста, где располагалась студия, был окружен многотысячной толпой тех, у кого не было денег на билет. Для них финал транслировался прямо на зеркальную поверхность шарообразного здания. Эштон и Мия прошли внутрь по специальному коридору для сотрудников «Кэл-Корпа» и оказались в ложе высоко над Ареной. Здесь был небольшой бар и люди в вечерних нарядах. Многие приветливо здоровались с Мией, бросая быстрый оценивающий взгляд на Эштона. На лицах большинства проступало отчетливое сожаление, что у него нет синтетической ноги или какого-нибудь врожденного уродства. Но Мия была здесь как рыба в воде, и Эштон перестал обращать внимание на кого бы то ни было еще. Длинное чешуйчатое платье обнимало ее от щиколоток до ключиц, тонкие серебряные бретельки перекрещивались на голой спине, открывая ямочку на пояснице. Под студийными софитами платье сверкало и переливалось; в тени чешуйки становились полупрозрачными и зеркальными, так что Мия превращалась в голые веснушчатые плечи и распахнутые глаза, плывущие по воздуху меж пиджаков и коктейльных бокалов.

Какой-то пиджак с малиновыми вихрами над высоким лбом помахал ей рукой, и Мия подошла к нему, ошпарив Эштона быстрой улыбкой. Судя по всему, они куда-то ушли из ложи, – и следующие полчаса Эштон не мог найти ее в толпе, как ни оглядывался вокруг. На Арене два кандидата рассказывали зрителям всю свою жизнь, выворачивая наружу кишки эдипова комплекса и суицидальных мыслей, но Эштон даже не смотрел в их сторону. Он крутил головой, пытаясь разглядеть веснушки на голых плечах, и пропустил момент, когда во всей студии погас свет и над Ареной прогремел торжественный голос Калипсо Скай:

– По итогам онлайн-голосования… номер с правом Переноса через восемь дней… получает…

Многотысячный зал ахнул и замер в ожидании. Под самым куполом Арены раздался оглушительный хлопок, и сверху посыпалось сверкающее в луче софита конфетти – прямо на голову рыдающего от счастья очкарика в сенсорном инвалидном модуле. Его оппонент – высокий темнокожий мужчина в фиолетовом парике – остался в тени, но Эштон всё равно разглядел, как он оседает на руки двух сотрудников Лотереи, странно переломившись в пояснице, и те аккуратно и быстро уносят его с Арены, не забывая на всякий случай улыбаться в дронокамеры.

В этот момент Мия обняла Эштона сзади, встала на цыпочки и прошептала ему прямо в ухо:

– А я знала, что так получится.

Она была горячая и голая, несмотря на платье, – такая же, как в первый год их знакомства. Эштон сразу вспотел, словно стоял, прислонившись к нагревательному элементу. Мия смотрела на него как раньше – смеющимися глазами, распахнутыми для него так, что всю ее было видно до дна, как горное озеро под ярким солнцем. Так, будто она ничего не боялась.

Мия была под грэем. Пиджак, оказавшийся начальником ее отдела, угостил и ее, и еще пару сотрудников, которые отлично поработали над финалом.

Эштон провел рукой по голой спине, обжигая пальцы, зарылся губами в волосы над ухом и хрипло сказал:

– Пойдем.

Они шли быстро, почти бежали. Мия вела его запутанными коридорами без единого окна – такое странно было представить, глядя на стеклянный шар Селесты снаружи. Наконец, спотыкаясь и сдавленно хихикая, они спустились по решетчатой лестнице вниз, Мия толкнула тяжелую металлическую дверь, и они оказались в серверной.

В глухом гуле серверов любой звук тонул, как в вате. В кромешной тьме мерцали зеленые и красные огоньки, так что на мгновение Эштону показалось, что они снова в космосе, на экскурсии в модуле прошлого века, где, глядя на звёзды и планеты, окружавшие их со всех сторон, сверху и снизу, так легко было представить себя центром Вселенной.

На смутно различимом столе у стены всё еще переливались серебристые разводы – остатки грэя. Эштон просунул руку под перекрещивающиеся бретельки и скользнул по спине вниз, нащупывая под платьем тонкую полоску трусов. Мия выгнулась ему навстречу; одна из бретелек лопнула и упала с плеча. Эштон почувствовал, как Мия напряглась у него в руках, и замер. Она смотрела на него, запрокинув голову. Он всё еще мог разглядеть ее всю до дна, но теперь в ее взгляде отчетливо проступал страх.

– У нас нет… – прошептала Мия так тихо, что он скорее почувствовал, чем услышал.

Гормональный чип ей вынули в клинике, и с тех пор они по старинке пользовались сенсорными презервативами (в те редкие моменты, когда у них вообще что-нибудь получалось).

– Всё будет хорошо. – Эштон прижал ее к себе. Запах ее волос ударил ему в голову, заслоняя весь остальной мир. – Я обо всём позабочусь.

И она доверилась ему – целиком, без остатка, впервые после выхода из клиники. Он так и сказал: «Я обо всём позабочусь», – и Мия решила, что он имел в виду ее. Что Эштон позаботится о ней.

– Это мальчик, – врач повернулся к Эштону и впервые за весь прием улыбнулся сначала ему, а потом Мие. – Конечно, современные методы хромосомного анализа позволяют определить только предполагаемый биологический пол…

Врач еще что-то говорил об участии родителей в формировании гендера и о том, как важно давать ребенку самостоятельно исследовать весь доступный ему гендерный спектр, но Эштон уже не слушал. Острое чувство счастья захлестнуло его с головой, как в тот первый раз на озере, когда они с Мией вылезли на крышу старенького аэротакси и встали рядом на самом краю, крепко держась за руки.

Эштон взглянул на нее – и в первый момент ему показалось, что Мия куда-то вышла, а ее место в гинекологическом кресле заняла незнакомая женщина. Она смотрела на него, но с тем же успехом могла бы смотреть в потолок или на пол. Эштону пришлось прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что она живая.

– Я вижу, вы передали мужу право принимать за вас решения, связанные с вашим здоровьем…

Голос врача доносился издалека, словно то, о чем он говорил, имело отношение к совершенно другим людям. Мия всё так же смотрела на Эштона, не шевелясь и никак не показывая, что она хоть что-нибудь слышит. Каменея под этим взглядом, он заставил себя повернуться к врачу.

– Это еще тогда, в клинике… они просили подписать формы…

– Да-да, у них это стандартная процедура, – врач смахнул пару окошек у себя на экране и профессионально улыбнулся обоим. – Поскольку я не вижу аннулирующего документа…

– Мы как-то… не думали с тех пор об этом, – неловко сказал Эштон.

– …то формально окончательные решения по поводу родов принимаете вы. – Врач вежливо посмотрел на него, игнорируя краску, заливавшую лицо и шею Эштона. – Конечно, рождение ребенка – это совместный опыт, но закон требует, чтобы на консультации я обращался в первую очередь к тому из вас, на ком лежит юридическая ответственность. Надеюсь, это не помешает нашему разговору.

Врач замолчал в ожидании. Эштон тупо смотрел, не зная, что сказать.

– Мне бы очень помогло, если бы вы произносили ответы на мои вопросы вслух, – уточнил врач. – Система всё записывает…

– Да. Нет. Конечно, – спохватился Эштон и на всякий случай сказал погромче: – Не помешает.

Они поговорили с врачом о родах. Эштон послушно отметил все нужные галочки во всех необходимых документах. Он даже выбрал настенный фон в родильной палате – «свежая трава под ярким солнцем»: Мия всегда любила ходить босиком по траве. Врач еще раз поздравил обоих, и они оказались на улице.

Мия так и не проронила ни слова. В такси она сразу отвернулась к окну. Эштон сел рядом. По ее лицу, отражавшемуся в оконном стекле, плыли равнодушные облака – он специально заказал дорогое аэротакси, с доступом на верхний уровень, чтобы ее не укачало. Эштон попытался поймать ее взгляд в отражении, но Мия смотрела вдаль – туда, где не было ни аэротакси, ни Эштона, ни даже ее самой.

Так же молча они вышли из такси возле дома. Прозрачная капсула пневмолифта с антиультрафиолетовой тонировкой бесшумно оторвалась от земли и понесла их вверх, на 54 этаж. Эштону заложило уши; чем выше они поднимались, тем сильнее его вдавливало в стеклянный пол, словно он погружался на дно океана, а не поднимался на высоту 243 метров над уровнем моря.

– Всё будет хорошо, – умоляюще произнес он.

Мия обернулась. Ее глаза на мгновение стали прозрачными – и он провалился в ледяной океан ужаса между ее перепутанных ресниц.

– Он дышит там, внутри, – сказала она. – Дышит в воде.

Пневмолифт задрожал и замер. Мия достала карту-ключ, открыла дверь и вошла в квартиру. Эштон сделал шаг, чтобы войти следом. Тогда она, не оборачиваясь, добавила:

– Если он родится, то больше не сможет так делать.

Эштон застыл на пороге. Мия скинула туфли и скрылась в гостиной. Через минуту он услышал, как в глубине квартиры зашумела вода.

Глава 2. Дрейк

На верхнем танцполе было битком, но Рогана еще не было. Вместо него на диване сидели две длинноногие девицы в полупрозрачных платьях, похожие на экзотических насекомых. Увидев Дрейка, одна помахала ему рукой и улыбнулась. Роган не разрешал своим мотылькам общаться с посетителями, но в его отсутствие и те, и другие делали вид, что в этом нет ничего особенного.

Дрейк потолкался среди горячих скользких тел, пробился к бару и взял водки со льдом. В другое время он бы подождал здесь, у бара, тем более что Йенна, как всегда, плеснула ему от души, с запасом. Но сегодня был особенный день, и у Дрейка было мало времени. Он сделал большой глоток и направился к дивану.

Мотыльки завороженно следили за его приближением. В их огромных глянцевых глазах шевелился многорукий танцпол, перерезанный острыми лучами прожекторов. Дрейк на мгновение остановился, любуясь своим отражением в четырех одинаковых зрачках, потом пододвинул ногой кресло, сел и аккуратно поставил стакан на зеркальный стол. Теперь уже скоро.

Он терпеть не мог сидеть спиной к многолюдным помещениям с несколькими входами, но сейчас зрачки мотыльков давали ему неплохой обзор. Дрейк как будто смотрел в камеры наружного наблюдения, но всё равно почувствовал Рогана раньше, чем тот появился у него за спиной во всех четырех зрачках сразу.

– Хочешь на мое место? – Роган хлопнул Дрейка по плечу, и тот дернулся, сделав вид, что не ожидал его появления.

– Я тебя ждал, – сказал он, оправдываясь.

– Да? – Роган поднял брови с искренним удивлением. – А я думал, ты и так неплохо проводишь время.

Мотыльки нервно затрепетали. Дрейк протестующе замотал головой. Роган захохотал и плюхнулся на диван не глядя. Если бы мотыльки не разлетелись врозь, он приземлился бы прямо к ним на колени.

Дрейк взял стакан и сделал глоток. Роган внимательно смотрел на него сощуренным глазом; второй, широко открытый, как всегда, был направлен куда-то в сторону. Дрейк не любил этот прищур и предпочитал не попадаться под него, но сегодня у него не было выбора.

– Каждому нужно расслабиться… после работы, – осторожно сказал он.

– Если работа закончена, – Роган пожал плечами, – то почему бы и нет.

Они помолчали, глядя друг на друга. Дрейк чувствовал, как сощуренный глаз Рогана прожигает дырку у него в черепе, добираясь до самого мозга.

– Закончена, – сказал он и сделал нарочито медленный глоток. Руки у него совсем не дрожали.

Роган улыбнулся.

– Мотылек, принеси мне водки с сиропом, – произнес он, всё еще глядя на Дрейка.

Одна из девиц вспорхнула и растворилась в толпе танцующих. Роган достал из кармана пачку одноразовых сигарет с нагревательным элементом и маленькую круглую шкатулку из черного металла. Отвинтив крышку, он поставил шкатулку на середину стола.

Внутри переливался легкий серебристый порошок. Даже при его работе Дрейку редко приходилось видеть грэй такой чистоты и качества – это было сразу понятно по широкому спектру свечения.

– Вчера привезли, – ухмыльнулся Роган. – На улице такого нет.

«А где есть?»

Дрейк сделал несколько больших глотков и закашлялся, чтобы не задать Рогану этот вопрос. Его работа закончилась.

Роган одобрительно хмыкнул, насыпая грэй в сигарету. Забив, он смахнул со стола серебристую пыль – кредов на сто, если не больше, – и сжал пальцами пластиковый фильтр. Нагревательный элемент вспыхнул, над столом поплыл знакомый горьковатый запах.

Дрейк против воли наклонился вперед. Вдыхать частицы жженого грэя вот так, без фильтрации, чертовски вредно для легких, но сейчас ему было всё равно.

Роган затянулся, выпустил облако серебристого дыма и улыбнулся, глядя на Дрейка.

– Знаешь, почему они мотыльки? – спросил он.

Дрейк пожал плечами. Это было последнее, что его сейчас интересовало.

– Потому что летят на огонь. – Роган опустил руку с сигаретой меж худых ног мотылька и прижал нагревательный элемент к внутренней стороне бедра.

Дрейк дернулся – на этот раз рефлекторно: тошнотворное шипение пробрало его до костей. Запах паленой кожи смешался с горьким дымом грэя. Девица скорчилась на диване, зажав рот руками, чтобы не издать ни звука. Пушистые ресницы в разноцветных стразах мелко дрожали над побелевшими пальцами.

Когда Роган наконец поднял руку, она судорожно всхлипнула и захлопала глазами, глядя на сверкающий огнями потолок. Дрейк обнаружил, что сжимает в кулаке стакан, и поспешно допил остатки, чтобы это не было похоже на угрозу.

– Хочешь? – Роган протянул ему через стол сигарету.

Дрейк осторожно взял, чувствуя жар внутри даже сквозь пластик корпуса. Роган положил руку на спину девицы и толкнул ее вперед, к столу.

– Угощаю.

Дрейк замер с сигаретой в руке. В распахнутых глазах девицы он увидел свой собственный взгляд – такой же отчаянный, как у нее. Сколько ей было – семнадцать? Восемнадцать? Она могла бы быть его дочерью, если бы они с Лиз в свое время не решили сосредоточиться на работе.

Девица приподнялась и села на стол, протянув Дрейку беззащитные голые ноги. На внутренней стороне бедра быстро, прямо на глазах, затягивался багровый след от ожога: всем своим мотылькам Роган оплачивал баснословно дорогую пересадку генно-модифицированной кожи с ускоренной регенерацией.

Чувствуя на себе его внимательный взгляд, Дрейк взял девицу под коленку и подтащил к себе. Она была натуральной блондинкой, почти альбиносом. Сквозь прозрачную кожу на руках и ногах просвечивали синеватые вены. Светлый пух на бедрах стоял дыбом.

Сигарета тлела в пальцах у Дрейка, окутывая обоих горьковатым дымом. В ней еще оставалось больше половины – затяжки на четыре, если не экономить. Девице предстоял веселый вечер.

Всё так же держа ее под коленку, Дрейк поднес сигарету к губам – и затянулся изо всех сил.

Горький дым ошпарил горло и легкие. Перед глазами поплыло, в ушах зазвенело. В груди нарастало жжение, словно туда сунули горсть раскаленных углей, но Дрейк продолжал тянуть в себя воздух пополам с дымом, глядя на дрожащий перед носом огонек нагревательного элемента.

Через несколько секунд, показавшихся вечностью, огонек мигнул и погас. В следующее мгновение Дрейк сложился пополам, выкашливая легкие себе под ноги.

В голове стоял звон, сквозь который едва пробивались оглушительные басы с танцпола. Немного придя в себя, Дрейк с усилием разогнулся и поднял руку с потухшей сигаретой.

– Кажется… всё, – пробормотал он, едва ворочая языком.

– У меня еще много, – ухмыльнулся Роган, вытряхивая новую сигарету из почти полной пачки.

Дрейк сглотнул, чтобы справиться с подступившей тошнотой.

– Давай, – кивнул он, с трудом фокусируясь на струйке серебристого порошка, исчезающей в белом пластиковом корпусе.

Нагревательный элемент вспыхнул, резанув по глазам неожиданно ярким светом. Роган выпустил дым из ноздрей и протянул сигарету Дрейку. Собрав все силы, тот наклонился туда, где в радужных всплесках реальности мерцал небольшой огонек.

Роган расхохотался и откинулся на спинку дивана, затянувшись снова.

– Всегда знал, что хороший грэй тебе дороже телки, – сказал Роган, впервые за вечер глядя на Дрейка другим, широко открытым, глазом. – Может, ты евнух?

Дрейк помотал головой, пытаясь вытрясти из глаз пляшущие лучи прожекторов.

– Я торчок, – с трудом произнес он. – Ты же знаешь.

Роган удовлетворенно кивнул и щелкнул пальцами. Девица моментально вскочила со стола и забилась в угол дивана, обняв коленки.

– Водка с сиропом, – неожиданно прошелестела вторая девица, проступая сквозь плывущий огнями воздух.

Роган качнул головой, и перед носом у Дрейка появился высокий бокал, переливающийся чем-то сиренево-розовым. Он отхлебнул через силу. Рот наполнился приторной шипящей сладостью, но от алкоголя с глюкозой в голове слегка прояснилось.

– Пойдем, – сказал Роган. – Надо поговорить.

В служебных коридорах клуба было тихо, как в криохранилище. Дрейк шел за Роганом на трясущихся ногах, то и дело хватаясь за стены. Его всё еще мутило, но красочные галлюцинации от передозировки грэем основательно поблекли.

Жаль.

Завернув за угол, Дрейк остановился: дуло лазерного пистолета смотрело ему между глаз. Двое парней обшарили его карманы, ремень и даже швы на одежде. У него при себе ничего не было: с оружием в клубы Рогана мог войти только идиот или самоубийца.

Наконец Дрейка отпустили, и он с облегчением привалился к стене: по всему телу разливалась ватная слабость.

– Я знаю, зачем ты здесь. – Роган смотрел на него сквозь клубы серебристого дыма.

– Разве я когда-нибудь это скрывал? – удивился Дрейк.

– Я имею в виду, зачем ты здесь на самом деле.

«Ни черта ты не знаешь, даже не догадываешься».

Дрейк едва не сказал это вслух – у него начинался нормальный приход от грэя. Вернее, не нормальный, а грандиозный.

Мир остался прежним, только теперь в нем не было страха. В принципе, как явления. Во всем теле Дрейка не было ничего, способного ощутить страх, – ни за себя, ни за свою жизнь, ни даже за Лиз. Вместо этого всё его существо наполнял азарт, как в детстве, когда мысль о возможной смерти – чьей бы то ни было – даже не приходит в голову.

Деятели вроде Рогана часто использовали грэй как сыворотку правды, чтобы раскалывать копов на задании. Поэтому Дрейк сказал правду.

– Я здесь за этим, – он кивнул на сигарету Рогана.

– Ты же не куришь, а дышишь, – рассмеялся тот.

– Ты знаешь, о чем я, – Дрейк посмотрел на него в упор. – Мне нужен такой стафф.

– Да? – спокойно сказал Роган. – А кто тебе сказал, что мне его привезли?

Дрейк всей кожей почувствовал, как парень с лазерным пистолетом передвинул указательный палец на кнопку спуска. Но сейчас это даже добавляло ему азарта.

– На работе услышал.

Роган посмотрел на него с интересом.

– От кого?

– Если я скажу, мне там больше никто ничего не расскажет.

Роган улыбнулся. Дрейк смотрел прямо в его прищуренный глаз – и почти что видел, как внутри тяжелого черепа мысли сменяют одна другую, как цифры на колесе рулетки. Что важнее – информация, которую Дрейк сможет продать ему когда-нибудь потом, или сиюминутная безопасность нового, судя по всему, канала?

Дрейк ставил на информацию. Роган был средним звеном в длинной цепочке сбыта, уходящей на самый верх, к элитным потребителям. Даже полторы тысячи за грамм были для них плевым делом – но только если грэй был действительно чистым.

Эти люди были готовы переплачивать втрое за качество товара – и уж конечно, платили за надежность поставок. Значит, безопасность канала обеспечивали гораздо более серьезные персонажи, чем Роган. Пара ушастых полицейских из Департамента защиты сознания не представляли для них угрозы.

Роган дернул головой, и парень справа бросил Дрейку туго набитый пакетик из эластичного пластика. От чистых спектральных переливов серебристого порошка у Дрейка перехватило дыхание. Роган был его планом «Б» – на случай, когда быстро вымутить хорошего грэя не удавалось. Откуда же у него такой стафф?

– Сколько?

Дрейк взвесил пакетик в руке. Тут было не меньше пяти граммов. Ему бы хватило на месяц, если не больше.

– Считай, что это подарок, – Роган широко улыбнулся, и его прищуренный глаз превратился в щель.

Дрейк понял, что оказался прав: безопасность канала поставок обеспечивает не Роган. Тема с неожиданным подарком на семь тысяч кредов ему совсем не понравилась.

– Сколько? – повторил Дрейк чуть более настойчиво.

Роган пожал плечами.

– Деньги – это мусор, – сказал он. – Но ты можешь подарить мне кое-что в ответ.

– Фунт мяса?

Роган усмехнулся. По данным Департамента, в университете он изучал древнюю евразийскую литературу.

– Всего лишь подпись.

Парень слева протянул Дрейку электронный бланк с продолговатым углублением для отпечатка пальца. Это был бланк передачи полученного номера в пользу анонимного бенефициара. Такие подписывали в Центре Сновидений те, кто получил номер, но хотел, вопреки всему, остаться доживать свою жизнь на Земле. Только этот бланк был пустой – на нем не было ни имени Дрейка, ни идентификатора его номера.

– Если ты получишь номер, система свяжет его идентификатор с твоим отпечатком, – Роган, как всегда, ответил на невысказанный вопрос Дрейка. – Бланк дозаполнится автоматически. Ты даже ничего не почувствуешь.

– А если я… откажусь?

Парень с лазерным пистолетом направил дуло Дрейку в пах.

– Чтобы получить номер, твой мозг должен быть живым, – сказал Роган. – Больше ничего не понадобится.

Вот откуда у него был такой стафф. В Департаменте ходили слухи о продаже левых номеров за грэй – номеров, которые никогда потом не всплывали в Лотерее. По ним на Гарторикс отправлялись те, кому на Земле светила смертная казнь с конфискацией. Эти люди легко могли заплатить двести тысяч за билет на финал; сколько же они были готовы отдать за личное бессмертие?

Дрейк боролся с собой. Для него, как и для всех в Департаменте, эти номера были городской легендой. Никто никогда не видел, как работает цепочка, и не мог с уверенностью сказать, что она вообще существует, – до этого самого момента.

Он поднял голову и посмотрел на Рогана. Что ты сделаешь с моим гипотетическим бессмертием, которое я продам тебе за дозу? А я продам, мы оба это знаем; и даже не из страха остаться без члена, рук и ног (сейчас я всё равно не способен ощутить страх), – а потому, что уже давно не могу долго обходиться без дозы. И это мы с тобой тоже прекрасно знаем.

– Думай быстрее, Томми, – сказал Роган. – У парня рука устает.

Работа закончилась. Томми Вальтер, полицейский из Департамента, которого когда-то перекупили, подсадив на дешевый грэй, завтра должен исчезнуть. Дрейк обещал Лиз, что после увольнения ляжет в рехаб. Что больше никуда не уйдет. И вообще не будет надолго выходить из дома – разве что в супермаркет, за стейками и ее любимым мороженым. Клубника с шоколадной крошкой – вроде бы так?

Но сегодня, сейчас Дрейк пришел за еще одной ночью без страха. Всего одной, последней.

Указательный палец лег в углубление. Электронный бланк мелодично тренькнул, регистрируя отпечаток.

Один из парней забрал бланк, другой толкнул Дрейка в спину. Тяжелая дверь со скрежетом распахнулась и захлопнулась, выплюнув его во влажную вонючую ночь на задворках клуба. Всё еще сжимая в руке пухлый пластиковый пакетик, Дрейк прислонился к шершавой стене, и его вывернуло наизнанку.

До мотеля он добрался только часа через два. Над обшарпанным двухэтажным зданием переплетались линии многоуровневой эстакады: здесь был транспортный узел, связывающий два мегалополиса. Мотель стоял на границе между ними, так что полиция обоих городов предпочитала не соваться сюда лишний раз, не без основания считая мотель чужой юрисдикцией.

Дрейк снимал угловую комнату на втором этаже. Картонная дверь выходила на общую галерею, а небольшое зарешеченное окно – на ржавую пожарную лестницу за углом. Решетку Дрейк давно подпилил, так что в случае чего ее можно было выбить легким ударом.

В номерах грохот эстакады был слышен не меньше, чем снаружи. Ночью было потише, но для того, чтобы поговорить, всё равно приходилось кричать. Дрейка это устраивало: разговаривать он старался как можно меньше. Раньше Томми Вальтер снимал комнату над магазином электронных приборов; по ночам там становилось так тихо, что слышно было, как по крыше соседнего здания ходит голубь. От каждого случайного звука Дрейк просыпался раз по двадцать за ночь, сжимая пистолет под подушкой, а потом плюнул и переехал сюда, в мотель.

Поцарапанный чемодан подпирал грязноватую столешницу: одна из четырех ножек стола была давно отломана. Чемодан Дрейк не стал трогать: в комнате всё должно было остаться так, будто Томми собирался вернуться сюда наутро, но не смог. Может, его убили, а может, он передознулся грэем и спрыгнул с десятого уровня эстакады, чтобы испытать чувство полета, – что только не приходит в голову людям, когда они ничего не боятся.

Грэй недаром называли «наркотиком смелых». Действующее вещество GRX-18 оставляло сознание ясным, блокируя в то же время ощущения тревоги и страха. Человек под грэем не боялся ничего; он мог признаться жене в измене, выпрыгнуть из окна или затеять драку с десятком крепких парней в баре – просто потому, что давно хотел это попробовать. Сам по себе грэй был довольно безвредным, особенно в виде холодного пара, но из тех, кто плотно садился на него, почти никто не жил дольше пяти-шести лет. Все они пополняли статистику несчастных случаев и убийств.

Дрейк сел на продавленную кровать и просунул руку между пластиковой спинкой и стеной. Нащупав решетку вентиляционного отверстия, державшуюся на одном шурупе, он сдвинул ее вниз и зацепил пальцами сверток в углублении. Его тоже придется оставить: те, кто будет обыскивать комнату через пару недель, должны убедиться, что у Томми Вальтера была заначка, а значит, он и не думал сливаться.

Внутри было четыре пакетика с грэем – весьма сносным, хоть и не чета тому, что Дрейк достал сейчас из кармана, – и полупрозрачная серебристая трубочка с масляной насадкой для парообразования. В Департаменте ему сразу сказали: что бы ни было, никогда не кури эту херь, пересадка легких в стандартную страховку не входит. Все копы сидят на ингаляторах.

Дрейк развинтил трубку, раскрыл пакетик, полученный от Рогана, и насыпал грэя в насадку.

На экране, вделанном в стену напротив кровати, светилась Арена, окруженная ложами для гостей. Финалы Лотереи транслировались круглосуточно: «Кэл-Корп» получал процент с каждой занятой комнаты во всех мотелях мира. Экран пересекала извилистая трещина: видимо, кто-то пытался таким образом отключить изображение. Но выключить Лотерею нельзя – можно только убрать звук. Впрочем, за грохотом эстакады и так не было слышно ни слова.

Дрейк вдохнул из трубки горького холодного пара и откинулся на спинку кровати, глядя, как высокий темнокожий мужик в фиолетовом парике что-то говорит в сияющую пустоту под куполом, прижимая руки к груди и страдальчески кривя рот. Внизу экрана мелькали цифры онлайн-голосования: соперник только что обошел его, и разрыв медленно, но верно увеличивался. Перед финалом всех кандидатов проверяют на допинг – Дрейк знал это, потому что проверки осуществлялись силами Департамента. Зрителям всего мира нужны только искренние эмоции, не заполированные грэем: отчаяние, стыд, страх… Люди любят видеть чужой страх, когда не могут ощутить свой собственный.

По данным Департамента, на грэе сидела по меньшей мере половина взрослого населения планеты. С момента его изобретения в 2090-х эти цифры только росли, несмотря на все усилия по контролю за сбытом и производством, – хотя контролировать надо было не распространение наркотика, а страх, фоновую экзистенциальную тревогу, в которой пребывал каждый житель Земли с того момента, как ученые объявили об открытии Переноса.

Мозг человека заканчивает формироваться примерно к 25 годам. После этого он в любой момент может принять «космический нейросигнал» – то есть получить номер для переноса сознания на Гарторикс. На Земле от человека остается только пустая оболочка в криохранилище. Лет пятьдесят назад была надежда, что перенесенные сознания можно будет вернуть в законсервированные тела, и все, кто когда-либо совершил Перенос, воскреснут. Но теперь криохранилища – это просто модная замена кладбищам.

Ученым так и не удалось определить алгоритм, по которому сознания абсолютно здоровых людей разного возраста получали или не получали свои номера. Это не было болезнью: большинство болезней давно научились лечить, пересаживая синтетические органы и продлевая жизнь пациента практически до бесконечности. Калипсо Скай, поп-звезда, почти сто пятьдесят лет назад основавшая корпорацию имени себя для перераспределения номеров через Лотерею, была живым памятником тому, на что способна современная медицина при безграничных финансовых возможностях.

Перенос мог случиться с каждым; это было обстоятельство непреодолимой силы и стандартный пункт в любом договоре. При получении номера нижеподписавшийся обязан в течение четырнадцати календарных дней закончить дела и передать все свои активы и обязательства доверенным лицам, потому что на пятнадцатый его не станет.

Вместе с тем Перенос не был смертью. Научившись принимать и даже записывать мыслеобразы от сознаний с Гарторикса, люди получили доказательство того, что там, за гранью, что-то продолжается. Потребовались многолетняя пиар-кампания в масштабах планеты, проведенная силами «Калипсо Корп» и Центра Сновидений, чтобы убедить человечество, что это «что-то» было жизнью.

Исследования, посвященные бытованию человеческих сознаний на Гарториксе, изначально были частью пиар-кампании, но со временем превратились в самостоятельную область научного знания. Оказалось, что после Переноса сознание на Гарториксе получало возможность произвольно менять тела, а значит, фактически жить вечно. На Земле от этого открытия, в сущности, ничего не менялось: любой человек старше 25 лет мог получить номер и уйти навсегда. Наука о Гарториксе утверждала, что в этом нет ничего страшного, – но наука была уделом избранных интеллектуалов. Для всех остальных существовал грэй.

Шоу на экране подошло к концу: мужик в фиолетовом парике извивался в руках улыбчивых ассистентов и что-то надсадно кричал, пока его уносили с Арены. Дрейк сделал глубокий вдох и почувствовал, как под действием паров грэя сжатый до хруста кулак у него между ребер медленно разжимается. Серебристая трубка выпала из расслабленных пальцев. Он прикрыл глаза и смог наконец подумать о Лиз.

Она ждала его дома. В их доме – о котором он боялся даже думать, когда был на задании, так что со временем стал его забывать. К тому же Лиз постоянно делала какие-то перестановки, перекрашивала стены, покупала новую мебель, так что, возвращаясь, он всякий раз путался в комнатах и открывал не те двери. Дом встречал его как чужого – весь, за исключением Лиз.

Ее мягкие глаза цвета сумерек были единственным, что никогда не менялось. Они всегда смотрели на Дрейка с надеждой, особенно в первые дни после его возвращения, но в глубине их таилась легкая укоризна. И чем дольше Дрейк был дома, тем яснее видел, как эта укоризна проступает сквозь надежду, – словно кит-убийца, всплывающий к поверхности за добычей. Дрейк никогда не оставался надолго, чтобы не встретиться с ним лицом к лицу.

Самому себе Дрейк объяснял частые отлучки словами Ванхортона, своего начальника, когда тот отправлял недавно женившегося молодого сотрудника Департамента на внедрение в транспортный картель, осуществлявший связь между сетью наркоторговцев и некой подпольной лабораторией. «Никто не защитит твою семью от этого дерьма, кроме тебя самого». Именно этим Дрейк и занимался с тех пор – защищал семью.

Лабораторию он вычислил месяца за три – благодаря одному из своих контактов, которого пришлось потом убрать, чтобы продолжать работу под прикрытием. После разгрома лаборатории и транспортного картеля он вернулся к Лиз – и ничего ей не рассказал, потому что некоторые вещи лучше никогда не произносить вслух. Тогда-то на дне ее глаз и поселилась тихая укоризна; а может, Дрейк придумал это себе, чтобы в следующий раз было проще уходить на внедрение.

…На треснутом экране мелькали слезящиеся глаза и перекошенные рты кандидатов: между трансляциями финалов, как всегда, крутили повторы лучших моментов. Дрейк подобрал с покрывала остывшую трубку, снял насадку и аккуратно пересыпал остатки грэя обратно в пакетик. Там оставалось еще много – больше, чем он рассчитывал. Дрейк туго свернул пакетик, снял ботинок и засунул пакетик под стельку. Он твердо решил защищать Лиз от этого мира – еще тогда, в первый раз, когда вернулся к ней, насквозь пропахший своей и чужой смертью. Именно поэтому он ничего не сказал ей тогда – и завтра тоже ничего не скажет.

Спальное западное побережье встретило его неожиданно ярким солнцем и свежим морским ветром. Пневмопоезд сделал крутой вираж над скалами и нырнул в долину, застроенную эргономичными умными домами. Дрейк посмотрел на электронное табло над дверями вагона: десять минут пятого. Лиз наверняка еще на фитнесе. Он успеет принять душ, переодеться и спрятать пакетик где-нибудь на заднем дворе.

Выйдя на станции, Дрейк взял гироскутер и сделал круг-другой по району – больше для проформы, чем для безопасности. Тихие солнечные улицы были пусты; из окна мансарды высунулся толстый кот, где-то залаяла собака. Оставив гироскутер на парковке за пару кварталов, Дрейк подошел к своему дому.

В этот раз Лиз перекрасила его снаружи. Фасад цвета яичной скорлупы светился на солнце так, что Дрейку пришлось даже прищуриться. Робот-газонокосильщик копошился возле открытой террасы, ровняя слегка заросшую лужайку. Лиз не любила ухаживать за газоном, почему-то считая это «мужским занятием». В отсутствие Дрейка все «мужские занятия» в доме выполняли роботы.

Дрейк подошел к террасе, присел на корточки, запустил руку под настил и нашарил магнитный держатель. Нажав на кнопку, он отключил магнит и достал карту-ключ. Они с Лиз придумали этот тайник, когда Дрейк в первый раз уходил на задание – чтобы не пришлось брать с собой ключ от дома, о котором никто не должен был знать. Тогда это был еще его ключ; после третьего или четвертого раза он превратился просто в запасной ключ для службы эксплуатации.

Внутри было прохладно и тихо. Дрейк втянул в себя пыльный воздух – и даже не заметил, как у него в руке оказался пистолет.

Дом всегда встречал его незнакомыми запахами, но раньше над ароматами непривычной еды, новой одежды и чужой мебели стелился едва уловимый запах лаванды и морской соли – любимые духи Лиз. А сейчас этого запаха не было – словно Лиз никогда здесь не жила.

Бесшумно ступая по новеньким доскам пола, Дрейк вошел в гостиную.

С первого взгляда всё было на своих местах, но он давно привык не полагаться на первый взгляд. Что-то было не так в этом дизайнерском интерьере с аккуратно свернутыми пледами на креслах и подушками в гамаке. Дрейк обвел глазами гостиную, прошел вдоль стены – так, чтобы его не было видно в большие окна, выходившие на задний двор, – и оказался за кухонным островом. На мойке рядом с раковиной стояла уродливая голубая кружка, которая в их семье всегда была «кружкой Ванхортона».

Лиз терпеть не могла начальника Дрейка. Когда он пришел к ним перед первым внедрением Дрейка, она достала откуда-то из коробок с барахлом, приготовленным на благотворительность, кружку с потеками краски и фаянса по ободку, налила кофе и отодвинула от себя, словно это было отвратительное вредоносное насекомое. Ванхортон сделал глоток – и с тех пор Лиз тщательно следила, чтобы его руки не касались никакой другой посуды в их доме. Перед уходом Ванхортон всегда мыл за собой эту кружку, а Лиз перемывала ее в посудомойке и убирала поглубже в шкаф – до следующего раза.

Но сейчас кружка стояла рядом с раковиной. Дрейк почувствовал, как по спине ползет холодок, всегда предупреждавший его об опасности.

В доме по-прежнему было тихо. Дрейк вышел из гостиной в коридор и направился в кабинет Лиз.

У окна стоял ее мольберт с электронным листом для чертежа. На полочке под ним были аккуратно сложены четыре разных стила. Дрейк подошел к мольберту и прикоснулся пальцами к матовой поверхности. Электронный лист ожил, высветив неоконченный чертеж. Дрейк вздрогнул и отдернул руку.

Через весь лист прямо по тонким линиям изящного загородного дома с круговой террасой шла жирная кривая черта, похожая на шрам от охотничьего ножа.

Томми Вальтер не был женат, и никто не знал, откуда он родом, – за это Дрейк мог поручиться. Посмотрев на то, что делают с человеческим телом в попытке выдавить нужную информацию, он с самого начала решил работать в одиночку. Никто не знал про Лиз; никто не знал, где они живут, – кроме Ванхортона.

Не чувствуя под собой ног, Дрейк вышел из кабинета и направился по коридору в спальню, зная, что́ там увидит.

Сколько прошло времени? Дрейк вспомнил робота-газонокосильщика перед домом.

Его заряда хватает месяца на три; вряд ли у тех, кто забрал Лиз, было столько терпения. Ему бы уже сообщили – если они добрались до нее, то прекрасно знали, кто он и как с ним связаться.

Коридор упирался в закрытую дверь спальни. Лиз никогда не закрывала эту дверь.

Она вообще никогда не закрывала двери – говорила, что за годы их брака привыкла быть дома одна. Кем бы они ни были, им нужна была не Лиз, а информация. Знает ли он достаточно, чтобы купить ей жизнь?

Холодная ручка двери легла в ладонь, как рукоять пистолета. Кого он может продать за Лиз? Весь свой отдел. Спецоперации Департамента, которые шли через него и его коллег. Рогана с его левыми номерами – если это конкуренты Рогана. Ванхортона – если только он не заодно с ними.

Дрейк аккуратно нажал на ручку. Дверь щелкнула и медленно отворилась.

В спальне было темно и тихо. Французские окна, выходящие в сад, были зашторены. Дрейк замер на пороге, почти ожидая выстрела из-за плотных штор. Потом сделал несколько осторожных шагов.

На покрывале в центре аккуратно застеленной кровати лежала тонкая черная пластина – коммуникатор Дрейка. Перед внедрением он всегда выключал его и отдавал Лиз. Это был один из их ритуалов «на удачу».

Дрейк выдохнул сквозь стиснутые зубы, протянул руку и положил указательный палец в углубление. Коммуникатор ожил, и над кроватью появилось голографическое изображение ухоженной молодой женщины с гладкой прической.

Женщина улыбнулась, совсем чуть-чуть промахнувшись мимо Дрейка, и сказала:

– Меня зовут Джейн Банхофф. – Дрейк машинально поднял пистолет и прицелился между ее идеально ровных бровей. Женщина, не моргнув, продолжила: – Это автоматическое сообщение из Центра Сновидений Юго-Западного округа. Ваша супруга, Элизабет Барри, назначила вас единоличным адресатом ее мыслеобразов в связи с получением номера и Переносом, осуществленным 24 июня. Вам необходимо явиться в Центр Сновидений по месту жительства, чтобы подписать согласие на запись, хранение и получение мыслеобразов. Центр Сновидений Юго-Западного округа работает круглосуточно. Наш адрес…

Сквозь полупрозрачный лоб говорящей женщины Дрейк видел шторы на окнах, ведущих в сад. Шторы не шевелились, но он всё равно в два прыжка пересек спальню и резким движением отдернул тяжелую пыльную ткань.

Солнечный свет ослепил его. Дрейк зажмурился; горячая багровая пелена обожгла веки, просачиваясь между ресниц.

В саду никого не было.

Глава 3. Гордон

– Нет, – сказал Гордон с раздражением, – это совсем не похоже на сон.

Журналистка поморщилась от его тона, но он был уже в том возрасте, когда человек может позволить себе не обращать внимания на эмоции собеседников.

– Когда вы спите, ваш мозг занимается перераспределением полезных веществ с помощью глимфатической системы. А при Переносе… – Гордон поднял голову и увидел, что в выпуклых глазах журналистки отражается суматранская орхидея, посаженная Софией, а больше не отражается ничего. Он вздохнул и закончил: – При Переносе в мозгу происходят совершенно другие процессы.

Журналистка подалась вперед и по-ученически наклонила толстую шею.

– Какие?

– Можно сказать, что человеческий мозг – как орган, состоящий из живых клеток, – умирает.

– Навсегда?

Гордон закатил глаза.

– Гипотеза обратного Переноса была дважды опровергнута в начале века, – терпеливо сказал он. – Один раз – под руководством вашего покорного.

Видимо, все-таки недостаточно терпеливо – потому что на веранде немедленно появилась Линди. Она принесла теплый клетчатый плед, которого он не просил, наклонилась, укрывая его худые старческие колени, и укоризненно прошептала над самым ухом:

– Пап…

– Спасибо, милая, – сконфуженно пробормотал Гордон и повернулся к журналистке. – В этом нет ничего страшного. Наш мозг всю жизнь так или иначе занят умиранием. В моем возрасте это особенно наглядно: мы с вами только начали разговаривать, а я уже не помню, как вас зовут.

– Эмбер, – прошелестела она чуть слышно, и лоб у нее пошел красными пятнами. – Эмбер Джиу.

– Что вы знаете о Переносе, Эмбер?

– То же, что и все, – журналистка растерянно пожала плечами. – На Гарториксе человек может жить вечно.

– А на Земле он при этом – что?

Эмбер молчала, глядя на него своими выпуклыми глазами, полными бледно-розовых цветков суматранской орхидеи. Интересно, сколько они вообще живут, вдруг подумал Гордон. Прошло уже тридцать шесть лет, а она всё еще цветет каждое лето.

– На Земле наш с вами человек умирает, – назидательно произнес он.

Изысканные очертания орхидеи слегка расплылись: выпуклые глаза журналистки наполнились слезами. Этого еще не хватало, с тоской подумал Гордон. Линди меня убьет. Или просто расскажет Микке за ужином, и тот снова заберет близнецов, когда уедет.

– Пока мы бодрствуем, в мозгу происходит множество разных процессов, – нехотя пояснил он. – Все они очень энергозатратны, поэтому мозг устает и нуждается в отдыхе; это называется «сон». Если мы возьмем среднюю продолжительность жизни взрослого человеческого мозга – которая, как вы можете видеть на моем примере, за последние пятьдесят лет увеличилась просто до неприличия, – уберем из нее промежутки сна и запустим всё остальное на ускоренной перемотке, чтобы уложиться примерно в две недели, мы получим то, что происходит с мозгом после получения номера.

– То есть… это… – неуверенно произнесла Эмбер.

Гордон вздохнул.

– Получив номер – сложный биохимический код-сигнал, причины и механизмы возникновения которого по сей день до конца не изучены, – мозг как бы начинает жить на полную катушку. И в течение двух недель полностью разрушается. В этом и была суть открытия, которое сделало Перенос возможным.

Эмбер осторожно кивнула, не сводя настороженных глаз с Гордона.

– Представьте, что мы разгоняем мозг в центрифуге, – медленно и раздельно произнес Гордон. – От него отделяется нечто. За неимением лучшего слова мы называем это «сознанием». Именно оно становится объектом и агентом Переноса.

– Это как… душа? – немного оживилась Эмбер.

– Скорее, опыт, – Гордон пожал плечами. – Я слишком давно живу, чтобы верить в человеческую душу.

Розовый лоб Эмбер наморщился. Она открыла рот, потом закрыла, уткнулась в коммуникатор, перелистнула пару окошек и снова подняла глаза на Гордона.

– Давайте поговорим о семье.

– Давайте, – живо согласился он. – У вас кто-то есть, Эмбер?

– Господин Фессало… – выдохнула она почти умоляюще.

– Вы же хотите, чтобы я рассказал вам довольно личные вещи о своей жизни. По-моему, будет честно, если вы мне расскажете о своей.

Эмбер молча смотрела на него, как кролик на удава. Гордон услышал, как во дворе у Мерчилансов через два дома от них с тихим шелестом включился автополив лужайки.

– У меня есть близкий человек, – наконец произнесла Эмбер.

– Как его зовут?

– Кайра, – выдавила она и против воли слегка улыбнулась.

Гордон почувствовал, как в груди у него потеплело. Его лицевые мышцы рефлекторно повторили эту невольную полуулыбку – даже раньше, чем в голове возникло слово «София».

– Эта ваша Кайра – она ведь женщина? – ворчливо спросил он.

– Да, но какое это имеет отношение…

– Тогда она ваша жена, – перебил ее Гордон. – А вы – ее жена. Имейте смелость называть вещи своими именами.

– То есть вашими именами.

Эмбер приосанилась в кресле и впервые взглянула на него с некоторым вызовом. Поразительно, как легко это новое поколение ведется на старые как мир провокации.

– Имена важны, – мягко сказал Гордон. – Они помогают понять, что́ мы чувствуем, и поделиться этим с другими. Если мы с вами всё будем называть по-разному, то никогда не сможем договориться.

– Но почему вы считаете, что мои имена… неправильные? – запальчиво спросила Эмбер.

– Потому что они вам не помогают, – пожал плечами Гордон. – Знаете, в XX веке был такой физик, Эрвин Шрёдингер. У него был мысленный эксперимент…

– В университете я изучала историю евразийской науки, – Эмбер обиженно нахмурилась.

– Очень хорошо, – усмехнулся он. – Моя правнучка Грета считает, что Шрёдингер проводил бесчеловечные эксперименты над животными.

Эмбер вежливо улыбнулась. Неизвестно, что им там сейчас рассказывают, в этих цифровых университетах, подумал Гордон.

– Если запереть кота в стальной камере, – сказал он, – вместе с адской машиной, которая, будучи предоставлена самой себе, либо убьет его, либо нет, то для нас – тех, кто стоит снаружи, – этот кот будет одновременно и жив, и мертв. Если у нас нет возможности открыть камеру и посмотреть, что там внутри, всё, что нам остается, это имена, которые мы даем происходящему. Мы можем решить, что кот жив, и остаться сидеть рядом с камерой, а можем решить, что его больше там нет, и пойти заниматься другими вещами.

– Но… ведь… – начала было Эмбер и тут же замолчала, снова уткнувшись в коммуникатор.

Гордон почему-то вспомнил, как в юности Микка упрямо называл все эти новомодные гаджеты «экзомозгом», утверждая, что они так же неотделимы от него, как руки, ноги и голова, а Линди сердито говорила, что синтетические руки и ноги не так уж и дорого стоят по сравнению с ее материнскими нервами. С возрастом она стала всё больше походить на Софию – даже не конкретными чертами лица, а быстрыми порхающими движениями и манерой смотреть как будто на всех членов своей семьи сразу, сколько бы их ни собиралось за большим чайным столом.

Вот и сейчас, накрывая к чаю в гостиной, Линди одновременно следила за тем, как Микка с мужем протирают чашки и блюдца, Сара читает в бабушкином зеленом кресле, перекинув ноги через вытертый подлокотник, а здесь, на веранде, уже второй час идет это бессмысленное интервью.