Горгиас E-Book

Platón

• Herausgeber: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Kategorie: Geisteswissenschaft
• Serie: История политических и правовых учений
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 177

Veröffentlichungsjahr: 2017

Beschreibung

«Горгиас» — диалог древнегреческого философа и мыслителя Платона (427–347 до н. э.). Беседа между Сократом, Горгиасом, Калликлом и другими философами о проблемах этики (когда можно терпеть несправедливость), политики, сущности риторики (польза убеждающих речей). Платон размышлял об устройстве и управлении государством, был основоположником теории идей, блага, а также дуализма души и тела, сформулировал учение о познании. Платон — автор множества философских трудов: «Ион», «Иппарх», «Иппиас Меньший», «Клитофон», «Кратил», «Критон», «Лахес», «Лизис», «Менексен» и других.

Leseprobe

Оглавление

Платон

Горгиас

Примечания

Платон

Горгиас

«Горгиас» — диалог древнегреческого философа и мыслителя Платона (427–347 до н. э.). Беседа между Сократом, Горгиасом, Калликлом и другими философами о проблемах этики (когда можно терпеть несправедливость), политики, сущности риторики (польза убеждающих речей). Платон размышлял об устройстве и управлении государством, был основоположником теории идей, блага, а также дуализма души и тела, сформулировал учение о познании. Платон — автор множества философских трудов: «Ион», «Иппарх», «Иппиас Меньший», «Клитофон», «Кратил», «Критон», «Лахес», «Лизис», «Менексен» и других.

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

КАЛЛИКЛ, СОКРАТ, ХЕРЕФОН, ГОРГИАС, ПОЛОС.

Калл. Так-то можно бы прийти, Сократ, только на войну, да в сражение[1]

Сокр. Что? неужели, по пословице, мы поспели на праздник к шапочному разбору? [2]

Калл. Да еще на праздник торжественный! Ведь вот сейчас только Горгиас показал нам так много прекрасного [3]

Сокр. В этом, Калликл [4], виноват именно Херефон [5]: он заставил нас провести несколько времени на площади.

Хереф. Нет нужды, Сократ; я же и поправлю дело. Ведь Горгиас мне друг; так он покажет себя, если угодно, хоть сегодня, а когда хочешь, — и в другое время.

Калл. Что ты, Херефон? неужели Сократ захочет слушать Горгиаса?

Хереф. Да ведь мы для того и пришли.

Калл. А когда хотите, — не угодно ли пойти ко мне домой [6]; ведь Горгиас квартирует у меня и покажет вам свое искусство.

Сокр. Ты хорошо сказал, Калликл. Но согласится ли он беседовать с нами? Ведь я хочу спросить у него, в чем состоит сила его искусства? Что такое то, о чем он объявляет и чему учит? А иной опыт речи пусть он отложит, как ты говоришь, до другого времени.

Калл. Нет ничего лучше, как спросить его об этом, Сократ; потому что одна похвальба его к этому именно и относится; ныне же приказывал он всякому, кто тут был, спрашивать себя, о чем кому угодно, и вызывался отвечать на все.

Сокр. Куда хорошо говоришь ты! Спроси его Херефон.

Хереф. Очем?

Сокр. Кто он таков.

Хереф. Как это?

Сокр. А вот как: если бы он был мастер шить обувь, то вероятно отвечал бы тебе, что он башмачник. Или и теперь не понимаешь, что я говорю?

Хереф. Понимаю и спрошу. — Скажи мне [7], Горгиас! правду ли говорит этот Калликл, будто ты вызываешься отвечать на все, о чем бы ни спросили тебя?

Горг. Правду, Херефон; ведь я ныне же объявлял это и утверждаю, что в продолжение многих лет еще никто не спросил меня о чем-нибудь новом.

Хереф. Так видно тебе легко отвечать, Горгиас.

Горг. Можешь узнать это на опыте, Херефон.

Пол. И клянусь Зевсом, лишь бы только ты хотел, — от меня, Херефон; потому что Горгиас, мне кажется, вволю наговорился, — он сейчас много рассуждал.

Хереф. что ты, Полос [8]? неужели думаешь, что будешь отвечать лучше Горгиаса?

Пол. Какая нужда, лишь бы для тебя-то было довольно.

Хереф. Никакой. Отвечай, если хочешь.

Пол. Спрашивай.

Хереф. А вот спрашиваю. Если бы Горгиас был знаток того искусства, которое знает брат его Иродик [9]; то чем мы по справедливости назвали бы его? Не тем ли, чем и брата?

Пол. Конечно.

Хереф. Стало быть, мы хорошо сказали бы, когда бы назвали его врачом?

Пол. Да.

Хереф. Если бы также он был опытен в искусстве Аристофона [10] сына Аглаофонова, или брата его; то какое бы правильно дали ему имя?

Пол. Явно, что имя живописца.

Хереф. Но теперь, так как Горгиас — знаток какого-то искусства; то каким именем можно бы правильно назвать его?

Пол. О Херефон! У людей из опыта опытно изобретено много искусств. Опыт ведет наш век путем искусства, а неопытность — путем случая [11]. И из всех искусств, иными владеют иные иначе, превосходнейшими же — превосходнейшие. К числу их относится и этот Горгиас и владеет искусством прекраснейшим.

Сокр. Видно, Горгиас, что Полос действительно хорошо приготовлен вести речь; однако ж не делает того, что обещалХерефону.

Горг. Чего же лучше, Сократ?

Сокр. Да кажется, отвечает не совсем на вопрос.

Горг. Так спроси его, если хочешь, сам.

Сокр. Нет, сам-то я охотнее спросил бы тебя, если бы только ты согласился отвечать мне. Ведь уже и из сказанных слов Полоса видно, что он занимался более так называемою риторикою, чем искусством разговаривать.

Пол. Почему же это, Сократ?

Сокр. Потому, Полос, что когда Херефон спросил, в каком искусстве Горгиас знаток, — ты начал превозносить Горгиасово искусство, как будто кто порицает его, а в чем оно состоит, не ответил.

Пол. Да разве я не ответил, что оно самое прекрасное?

Сокр. О, конечно; но ведь никто не спрашивал, каково Горгиасово искусство, а спрашивали, что такое оно, и чем надобно назвать Горгиаса. Прежде этого на вопросы Херефона ты отвечал хорошо и коротко: скажи же и теперь так, что это за искусство, и чем должны мы назвать Горгиаса. Или лучше скажи ты сам, Горгиас, чем тебя называть и какого искусства почитать тебя знатоком.

Горг. Риторики, Сократ.

Сокр. Стало быть, надобно называть тебя ритором?

Горг. Да, и хорошим, Сократ, если только угодно тебе назвать меня тем, чем я хвалюсь, говоря словами Омира.

Сокр. Конечно угодно.

Горг. Так называй же.

Сокр. Но должны ли мы говорить, что ты и других можешь делать риторами?

Горг. Да ведь я объявляю это не только здесь, но и в иных городах [12]

Сокр. Так не хочешь ли, Горгиас, продолжать беседовать с нами, как теперь, то есть, иногда спрашивать, иногда отвечать, а такую длинную речь, какую начал Полос, отложить до иного времени? И уж что пообещаешь, — не обмани, но решись коротко отвечать на вопросы.

Горг. Некоторые ответы таковы, Сократ, что необходимо бывает излагать их в длинной речи. Впрочем, я все-таки постараюсь отвечать как можно короче; ибо в мое объявление входит и то, что на один и тот же предмет никто не может сказать короче, чем я.

Сокр. Это-то и нужно нам, Горгиас: в этом именно покажи мне себя — в краткословии, а длиннословие — до другого времени.

Горг. Изволь, покажу, — и ты согласишься, что не слыхивал, кто бы говорил так коротко.

Сокр. Давай же. Так как ты называешь себя знатоком риторского искусства и вызываешься сделать ритором и другого; то конечно скажешь, какому действительному предмету учит риторика — подобно тому, например, как швейное искусство учит приготовлять платья. Не правда ли?

Горг. Да.

Сокр. Или, как музыкальное учит сочинять песни.

Горг. Да.

Сокр. Клянусь Ирою, Горгиас, я очень рад этим ответам, — что ты отвечаешь как можно короче.

Горг. И ведь мои ответы, думаю, очень удовлетворительны, Сократ.

Сокр. Ты хорошо говоришь. Отвечай же мне так и касательно риторики: о каком действительном предмете она есть наука?

Горг. О речах.

Сокр. Окаких это, Горгиас? не о тех ли, которыми объявляется больным, какой должны они сохранять образ жизни, чтобы выздороветь?

Горг. Нет.

Сокр. Так видно риторика занимается не всеми речами?

Горг. Конечно не всеми.

Сокр. Однако ж делает людей сильными в речи?

Горг. Да.

Сокр. И не правда ли, что эти люди разумеют то, о чем говорят?

Горг. Как же не разуметь?

Сокр. Но и врачебное искусство, о котором мы теперь только говорили, разве не делает людей сильными в разумении и в речи о больных?

Горг. Необходимо.

Сокр. Поэтому и врачебное искусство, как видно, есть наука о речах.

Горг. Да.

Сокр. Именно о речах касательно болезней?

Горг. Непременно.

Сокр. Не есть ли и гимнастика также наука о речах, касательно хорошего и дурного состояния тел?

Горг. Конечно.

Сокр. Да таковы ведь и все прочие искусства, Горгиас. Каждое из них занимается теми речами, которые касаются предмета, рассматриваемого известным искусством.

Горг. Видимо.

Сокр. Почему же бы прочих наук, рассуждающих о речах, не назвать тебе риториками, если эту, занимающуюся также речами, ты называешь риторикою?

Горг. Потому, Сократ, что все занятие прочих искусств касается, так сказать, ремесел и подобных тому дел, занятие же риторики — отнюдь не ремесло; ее работа и служение совершается посредством речей. Оттого, называя риторику искусством о речах, я называю ее, говорю тебе, правильно.

Сокр. Так неужели я понимаю, какою хочешь ты назвать ее? Но вот тотчас узнаю это яснее. Отвечай-ка. У нас есть искусство. Не так ли?

Горг. Да.

Сокр. Из всех искусств иные, думаю, состоят большею частью в рукоделье и требуют не много речей, а некоторые даже и не требуют, но во всем ограничиваются художеством и производятся молча, как например, живописное, ваятельное и многие другие. Такие-то, кажется, разумеешь ты искусства, касательно которых, говоришь, нет риторики. Не так ли?

Горг. Ты весьма хорошо понимаешь, Сократ.

Сокр. А есть и другие искусства, которые во всем ограничиваются речью, дела же, можно сказать, или вовсе не требуют, или очень мало, напр. арифметика, счетоводство, геометрия, игра в кости и многие иные; так что некоторые из них допускают столько же речей, сколько дел, а другие гораздо больше, и вообще все их занятие и служение совершается посредством речей.

Горг. Справедливо говоришь.

Сокр. Но и из них также ни одного, думаю, не захочешь ты назвать риторикою, хотя буквально и выходит, что искусство, служащее посредством речи, есть риторика. Иной, желая говорить наперекор твоим словам, пожалуй, возразит: неужели арифметику, Горгиас, ты называешь риторикою? Нет, ни арифметики, не геометрии, думаю, не назовешь риторикою.

Горг. Да, ты правильно думаешь и верно понимаешь, Сократ.

Сокр. Ну теперь закончи же и ты свой ответ на мойвопрос. Так как риторика есть одно из тех искусств, которые пользуются по большей части речью, а такие искусства бывают и кроме этого; то потрудись сказать, в отношении к чему служение речами есть риторика. Если бы, например, кто спросил меня о котором-нибудь изупомянутых мною теперь же искусств: Сократ, что естьискусство арифметическое? — Я отвечал бы ему, как сейчас ты, что оно принадлежит к числу наук, служащих посредством речей. — А когда бы тот опять спросил: чему она служит? — Я сказал бы: чету и нечету, определяя, что такое оба они. — Потом, пусть бы он еще спросил: а счетоводство каким называешь ты искусством? — Я отвечал бы, что и оно из числа искусств, исполняющих все речью. — А когда бы тот опять спросил: что оно исполняет? — Я сказал бы: то же, что собирающий голоса в народной сходке[13], а в рассуждении других дел, оно таково, как и с. арифметика, ибо занимается тем же предметом — четом и нечетом, с тою лишь разницею, что счетоводство наблюдает над четом и нечетом, имея в виду отношение их величин возвратное и взаимное. — Равным образом, если бы спросили меня об астрономии и, выслушав мой ответ, что она все свое служение совершает словом, опять предложили вопрос: о чем говорит астрономия, Сократ? — Я сказал бы, что о движении звезд, солнца и луны, какова, то есть, относительная скорость их.

Горг. Да и правильно сказал бы, Сократ.

Сокр. Ну, а ты, Горгиас? Ведь настоящая-то риторика принадлежит к числу искусств, все совершающих и служащих речью. Не так ли?

Горг. Так.

Сокр. Скажи же, о чем она, что за предмет, около которого вращаются речи, употребляемые риторикою?

Горг. Величайшие и превосходнейшие из дел человеческих, Сократ.

Сокр. Но и это, Горгиас, подлежит спору и сказано во все не ясно. Я думаю, ты слыхал, как на пирах люди поют хитро сложенную песню[14] и перечисляют в ней блага жизни; именно: первое благо — быть здоровым, второе — быть прекрасным, а третье, как говорит сочинитель песни, — быть богатым без дурных средств.

Горг. Конечно слыхал. Но к чему ты сказал это?

Сокр. К тому, что производители благ, восхваляемых сочинителем песни, — врач, гимнастик [15] и ростовщик, могут тотчас прийти к тебе, и врач первый скажет: Сократ! Горгиас обманывает тебя; не его, а мое искусство имеет предметом величайшее благо людей. И если бы я спросил его: кто же ты, что так говоришь? — Он, может быть, отвечал бы: врач. — Так что ж? неужели дело твоего искусства есть величайшее благо? — Да здоровье как не благо, Сократ, может быть, сказал бы он? для людей В. какое благо выше здоровья? — Потом за ним стал бы говорить гимнастик: как удивился бы я, Сократ, если бы Горгиас умел показать тебе больше блага от своего искусства, чем я от своего! — Но мне вздумалось бы спросить и этого: а ты-то что за человек? какое твое дело? — Я гимнастик, отвечал бы он, и мое дело — доставлять людям телесную красоту и силу. — Наконец, после гимнастика, думаю, с совершенным презрением ко всем, начал бы говорить и ростовщик: смотри-ка, Сократ, покажется ли тебе какое Горгиасово, или чье бы то ни было благо больше богатства. — А мы сказали бы ему: что это? разве ты мастер производить богатство? — Он подтвердил бы. — Кто же ты? — Ростовщик. — Так что ж? неужели, думаешь, богатство есть величайшее благо для людей, спросили бы мы его? — Да как же не благо, отвечал бы он? — Однако ж этот Горгиас спорит, что его искусство есть причина большего блага, чем твое, сказали бы мы. — Явно, что после сего он спросит: какое же это благо? пусть Горгиас укажет его своим ответом. — Так вот, Горгиас; представляя, что тебя спрашивают и они, и я, отвечай, что такое то, что ты называешь величайшим благом и чего производителем почитаешь самого себя.

Горг. Это, Сократ, по истине, величайшее благо и причина как свободы самих людей, так и власти их над другими в каждом городе.

Сокр. Что ж это говоришь ты?

Горг. То, что речами можно убеждать и судей в судебном месте, и советников в совете, и членов в заседании, и всех во всяком собрании, какое бы то ни было гражданское собрание. Владея такою силою, ты будешь иметь раба и во враче, раба и в гимнастике; а тот ростовщик будет приносить доходы не себе, а другому — именно тебе, могущему говорить и убеждать народ.

Сокр. Теперь, Горгиас, ты, кажется, ближе объяснил, каким искусством почитаешь риторику. Сколько я понимаю, ты говоришь, что риторика — мастерица убеждать, и что в этом главным образом заключается все ее дело. Или у тебя есть намерение сказать, что она в состоянии сделать нечто более, чем внушить убеждение душам слушателей?

Горг. Отнюдь нет, Сократ. Ты, кажется, достаточно определил ее. В этом именно состоит главное ее дело.

Сокр. Послушай же, Горгиас. Твердо знай, что если кто, разговаривая с другим, желает именно понять, о чем у них идет речь; то, по внутреннему убеждению, одним из таких я почитаю и себя, да и тебе приписываю это самое.

Горг. Так что же, Сократ?

Сокр. Сейчас скажу. Будь уверен, что убеждения, производимого риторикою, каким, то есть, ты называешь его, и к чему относишь, как убеждение, ясно я не понимаю. Впрочем, мысленно догадываясь, что такое оно, по твоим словам, и с чем имеет дело, тем не менее спрашиваю, что называешь ты убеждением, которое производится риторикою, и к каким оно относится предметам. Почему же, догадываясь, я спрашиваю тебя, а не говорю сам? — Это делается не ради тебя, а ради беседы. Она должна идти так, чтобы ее ход показывал нам в совершенной ясности, о чем у нас речь. Смотри-ка, по твоему мнению, имею ли я право давать тебе вопросы? Если бы мне случилось спросить тебя, кто таков между живописцами Зевксис, — и ты отвечал бы, что это портретист животных; то не имел ли бы я права предложить тебе новый вопрос: каких животных и в каком роде [16] портретист?

Горг. Конечно.

Сокр. Не потому ли, что есть и другие портретисты, пишущие иного иных животных?

Горг. Да.

Сокр. А не будь другого портретиста, кроме Зевксиса, — твой ответ был бы хорош.

Горг. Как не хорошь!

Сокр. Ну так скажи и о риторике, одна ли только риторика, по твоему мнению, производит убеждение, или и другие искусства? — Я разумею следующее: кто учит чему-нибудь, — убеждает ли в том, чему учит, или нет?

Горг. Как же нет, Сократ? Всего более убеждает.

Сокр. Обратимся опять к тем самым искусствам, о которых сейчас говорили. Арифметика, или арифметист не учит ли нас всему тому, что касается чисел?

Горг. Конечно учит.

Сокр. Стало быть, и убеждает?

Горг. Да.

Сокр. Следовательно, и арифметика — мастерица убеждать?

Горг. Явно.

Сокр. Посему, когда спрашивают нас, какие ее убеждения и в чем, — мы, конечно, отвечаем: во всем том, что преподается относительно чета и нечета. Подобным образом можем показать, что и все прочие недавно упомянутые искусства производят убеждение именно такое-то и в том-то.

Горг. Да.

Сокр. Значит, не одна риторика мастерица убеждать.

Горг. Правда.

Сокр. Если же не одна она производит это дело, но и другие; то, как спрашивали о живописце, мы теперь по справедливости можем спросить своего собеседника, — по отношению к какому убеждению и в чем риторика есть искусство. Или тебе не кажется, что мы имеем право предложить этот новый вопрос?

Горг. Кажется.

Сокр. Отвечай же, Горгиас, когда уже и тебе самому так кажется.

Горг. Я говорю об убеждении, Сократ, которое, как недавно мною сказано, производится в судах и других народных собраниях, — об убеждении в том, что справедливо и несправедливо.

Сокр. Я таки и догадывался, Горгиас, что это именно разумеешь ты убеждение, и в этом отношении. Но не удивляйся, если и немного после я буду спрашивать тебя о подобных вещах. — Дело-то, кажется, очевидно; а я спрашиваю, — и спрашиваю, как уже сказал, не для тебя, а для того, чтобы наша беседа шла к концу последовательно, чтобы мы, догадываясь, не привыкали перехватывать речь друг у друга, и чтобы ты, согласно с своею целью, доводил свои положения до последних заключений, как сам хочешь.

Горг. Да и хорошо, кажется, делаешь, Сократ.

Сокр. Давай же рассмотрим следующее: допускаешь ли ты слово — узнать?

Горг. Допускаю.

Сокр. Ну, аповерит?

Горг. И это.

Сокр. Но тожественными ли тебе кажутся слова: узнать и поверить, — знание и вера, или различными?

Горг. Я-то думаю, Сократ, что они различны.

Сокр. И хорошо думаешь; — узнаешь это вот из чего. Если бы кто спросил тебя: бывает ли, Горгиас, вера истинная и ложная? — Ты, как мне кажется, отвечал бы положительно.

Горг. Да.

Сокр. Ну, а знание — бывает ли ложное и истинное?

Горг. Отнюдь нет.

Сокр. Стало быть явно, что они не тожественны.

Горг. Правда.

Сокр. Но убежденными бывают одни — именно таки знающие, а другие верующие.

Горг. Так.

Сокр. Что ж, хочешь ли, постановим два рода убеждения: один, который дает веру без знания, а другой — знание?

Горг. И очень.

Сокр. Так если риторика и в судах, и в других народных собраниях производит убеждение в отношении к справедливому и несправедливому; то ли это убеждение, из которого рождается вера без знания, или то, из которого проистекает знание?

Горг. Уж явно, Сократ, что то, из которого — вера.

Сокр. Стало быть, риторика, как видно, мастерица производить убеждение веровательное, а не учительное касательно того, что справедливо и несправедливо.

Горг. Да.

Сокр. Следовательно, ритор есть не учитель судебных мест и других народных собраний относительно справедливого и несправедливого, а только уверятель. Да ведь и невозможно такую многолюдную толпу научить столь великим предметам в короткое время.

Горг. Конечно невозможно.

Сокр. Пусть так. Посмотрим, что-то мы скажем, наконец, о риторике. Ведь я и сам таки не в состоянии понять, что говорю. Когда в городе открыто собрание для избрания либо врачей, либо кораблестроителей, либо какого другого рабочего народа; тогда-то знаток риторики — неправда ли? — не будет советовать. Явно ведь, что, при каждом таком избрании, избирателем должен быть человек самый опытный в искусствах. Да и в том случае, когда рассуждается о постройке стен, либо об отделке пристаней и гаваней, — не он будет советовать, а архитекторы. Равным образом, когда бывает совещание о избрании начальников, либо о вооружении против неприятеля, либо о занятии областей, — советуют военачальники, а риторы — нет. Или как говоришь ты об этом, Горгиас? Ведь если ты называешь себя ритором и берешься сделать других риторами; то прилично спросить тебя о предмете твоего искусства. Думай так, что в эту минуту я забочусь именно о твоей пользе. Может быть, между присутствующими здесь кто-нибудь, желая сделаться твоим учеником… впрочем замечаю, что некоторые, — даже почти все, только вероятно стыдятся, а спросили бы тебя. Итак, принимая мои вопросы, представляй, что они предлагаются и этими людьми: что выиграем мы, Горгиас, если станем слушать тебя? о чем будем в состоянии советовать городу? только ли о справедливом и несправедливом, или и о том, о чем сейчас говоришь Сократ? — Постарайся же отвечать им.

Горг. Да, постараюсь, Сократ, ясно открыть тебе всю силу риторики. Ты сам прекрасно привел меня к этому. Ведь тебе должно быть известно, что эти гавани, эти стены афинские и пристани сооружены по совету Фемистокла, — другие же — по совету Перикла, а не художников.

Сокр. О Фемистокле так говорят, Горгиас; а что касается до Перикла, то я сам слышал, как он советовал нам построить поперечную стену [17].

Горг. Вот видишь ли, — когда бывают избрания-то, о которых говоришь ты, — советниками, победоносно защищающими свои мнения, являются риторы.

Сокр. Удивляясь именно этому, Горгиас, я давно спрашиваю, в чем состоит сила риторики. Поражая меня своим величием, она представляется мне делом какого-то гения.

Горг. А если бы ты, Сократ, еще все-то знал, что то есть она владеет всеми могуществами… Но я скажу тебе одно великое доказательство. Много раз случалось мне с братом и другими врачами приходить к такому больному, который либо не хотел принимать лекарства, либо не позволял врачу подвергнуть себя операции и прижиганию[18]. Врач не в силах был убедить его;а я убеждал, — и не иным искусством, как риторикою. Говорю тебе, что если бы и в какой угодно город пришли знаток риторики и врач, и должны были в общественном месте, либо в каком ином собрании состязаться посредством речей о том, кого из них следует избрать, — ритора или врача; — врач показался бы человеком ничтожным, и избран был бы, если бы захотел, владеющий силою слова. Пусть бы он равномерно вступил в борьбу и с другим каким бы то ни было художником: — ритор более, чем кто иной, убедил бы избрать себя; ибо нет предмета, о котором искусный в риторике не мог бы говорить пред толпою народа убедительнее всякого другого художника. Такова-то и так-то велика сила этого искусства. Впрочем риторикою надобно пользоваться, как и всяким иным способом состязания. Ведь прочие способы известный человек должен употреблять против всех людей не для того, что он умеет биться на кулаках, искусен во всех родах борьбы и может сражаться оружием, так что превосходит друзей и врагов. Это не дает ему права бить, колоть и убивать ближних. Притом, клянусь Зевсом, — если кто, посещая палестру, выйдет крепок телом и, сделавшись кулачным бойцом, начнет потом бить отца, мать, или другого кого из домашних и друзей; то за это не должно ненавидеть и изгонять из города гимнастиков и людей, научающих сражаться оружием: потому что учители преподали ученику свое искусство для справедливого пользования им против врагов и обидчиков, — для защищения себя, не для нападения; а он наоборот — пользуется своего силою и искусством несправедливо. Итак, не учители худы, и искусство поэтому не есть ни причина зла, ни нечто злое; худы, думаю, несправедливо пользующиеся искусством. То же должно сказать и о риторике. Ритор конечно силен против всех и может сильно говорить обо всем, так что весьма скоро убедить толпу, в чем бы ни захотел; однако ж это не дает ему нисколько права уничижать славу врачей и других художников, — единственно потому, что он в состоянии унизить их: напротив и риторикою, как другими способами борьбы, он должен пользоваться справедливо. Если же кто-нибудь, думаю, сделавшись искусным в риторике, будет этою силою и этим искусством наносить обиды; то учителя не следует ненавидеть и изгонять из города: ибо последний преподал риторику с тем, что она будет употребляема справедливо, а первый пользуется ею — напротив. Итак, справедливость требует ненавидеть, изгонять и убивать того, кто несправедливо пользуется ею, а не того, кто преподает ее [19].

Сокр.