Испанский садовник. Древо Иуды E-Book

Арчибальд Кронин

• Herausgeber: Иностранка
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Иностранная литература. Большие книги
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2022

Seitenzahl: 671

Beschreibung

У консула Харрингтона Брэнда не сложились ни личная жизнь, ни карьера. Получив незначительный пост в маленьком испанском городке, он переезжает туда вместе с сыном Николасом. Эгоистичный и властный отец не разрешает мальчику видеться с матерью, под предлогом слабого здоровья не пускает его в школу и не позволяет общаться со сверстниками. И потому Николас быстро заводит дружбу с молодым дружелюбным садовником Хосе. Чувствуя, что сын выходит из-под его жесткого контроля, обозленный Харрингтон Брэнд идет на сомнительные меры, чтобы разорвать дружбу Николаса и Хосе… Дэвид Мори, шотландский врач, живет в Швейцарии и пользуется уважением в обществе. Его считают баловнем судьбы. Однако уже много лет Мори страдает бессонницей, его преследуют воспоминания о женщине, которую он когда-то любил, но бросил. Не в силах исправить ошибки молодости, он снова и снова разрушает себя, ломает судьбы дорогих ему женщин и приближает неминуемую трагедию… Романы «Испанский садовник» (впервые на русском!) и «Древо Иуды» написаны в прекрасной повествовательной манере классических произведений Кронина.

Leseprobe

Содержание

ИСПАНСКИЙ САДОВНИК

ДРЕВО ИУДЫ

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

A. J. CroninTHE SPANISH GARDENERCopyright © 1950 by A. J. CroninTHE JUDAS TREECopyright © 1961 by A. J. CroninAll rights reserved

Перевод с английского Люси Бергер-Винокур, Екатерины Коротнян

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Валерия Гореликова

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

Кронин А.Испанский садовник ; Древо Иуды : романы / Арчибальд Кронин ; пер. с англ. Л. Бергер-Винокур, Е. Коротнян. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2022. — (Иностранная литература. Большие книги).

ISBN 978-5-389-21903-8

16+

У консула Харрингтона Брэнда не сложились ни личная жизнь, ни карьера. Получив незначительный пост в маленьком испанском городке, он переезжает туда вместе с сыном Николасом. Эгоистичный и властный отец не разрешает мальчику видеться с матерью, под предлогом слабого здоровья не пускает его в школу и не позволяет общаться со сверстниками. И потому Николас быстро заводит дружбу с молодым дружелюбным садовником Хосе. Чувствуя, что сын выходит из-под его жесткого контроля, обозленный Харрингтон Брэнд идет на сомнительные меры, чтобы разорвать дружбу Николаса и Хосе…

Дэвид Мори, шотландский врач, живет в Швейцарии и пользуется уважением в обществе. Его считают баловнем судьбы. Однако уже много лет Мори страдает бессонницей, его преследуют воспоминания о женщине, которую он когда-то любил, но бросил. Не в силах исправить ошибки молодости, он снова и снова разрушает себя, ломает судьбы дорогих ему женщин и приближает неминуемую трагедию…

Романы «Испанский садовник» (впервые на русском!) и «Древо Иуды» написаны в прекрасной повествовательной манере классических произведений Кронина.

© Л. Бергер-Винокур, перевод, 2022© Е. А. Коротнян (наследник), перевод, 2022© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022Издательство Иностранка®

Глава 1

Ночной путь от Парижа до испанской границы оказался на редкость долгим и утомительным. Потом из-за досадной задержки в Портбоу, где их продержали лишние сорок минут, и из-за нерасторопности носильщика они не успели на утреннюю пересадку в Барселоне. Было уже почти пять часов пополудни, когда, усталые и запыленные, они тряслись по узкоколейке Коста-Бравы, приближаясь к своей станции. Несовершенство людей, равно как и механизмов, всегда выводило консула из себя, и его настроение было не самым благодушным. Выпрямившись в своем углу, он с беспокойством посматривал на тепло укутанного сына. Мальчик на противоположной скамье длинного замусоренного вагона, пахнущего пылью, чесноком и прочими застарелыми деревенскими ароматами, украдкой бросал на отца ответные любящие взгляды.

— Ну как ты, Николас? — в третий раз за час спросил консул.

— Хорошо, папа.

Грохочущий локомотив, из последних сил одолев крутой поворот, с пронзительным свистом втащил поезд на пустынный перрон Сан-Хорхе. Оставив дорожный плед и оба чемодана в вагоне, консул за руку вывел Николаса на безлюдную, покрытую толстым слоем красной пыли платформу, вдоль узкой полосы которой тянулись пальмы, понуро клонившиеся под порывами ветра. Подумав, что их никто не встречает, консул нахмурился, но тут же увидел у входа молодого человека в аккуратном льняном костюме, несколько севшем от стирки, с галстуком-бабочкой и в желтой соломенной шляпе. Рядом был припаркован серый автомобиль с американским флажком на капоте. При виде двух пассажиров молодой человек в сопровождении шофера суетливо заторопился им навстречу:

— Мистер Харрингтон Брэнд? Рад вас видеть, сэр! Мы вас ждали с утренним поездом. Я Элвин Деккер из офиса. — Он повернулся к шоферу, смуглому коренастому испанцу в черной куртке из альпаки, джинсах и рыжих остроносых туфлях. — Пожалуйста, Гарсиа, возьмите багаж.

Разглядев машину, Брэнд почувствовал, что раздражение начинает его покидать: солидный «пирс-эрроу» с откинутым верхом сверкал надраенной латунью, вычищенными шинами и белоснежными чехлами на сиденьях. Пока выносили их багаж, Брэнд стоял в стороне — грузный, высокий и оттого сутуловатый, с едва заметным, приберегаемым для подчиненных выражением надменности на удлиненном желтоватом лице, от крыльев носа к уголкам губ прорезанном глубокими складками.

— Надеюсь, сэр, дом вам понравится, — говорил тем временем Элвин. — Мистер Тенни увез своих слуг, но я приложил все усилия и нанял хорошую пару. Гарсиа — шофер и дворецкий, — он понизил голос, — с наилучшими рекомендациями... А Магдалина, его жена, — превосходная повариха.

Харрингтон Брэнд кивнул:

— Мы можем ехать?

— Да, сэр! — едва не задохнувшись от волнения, воскликнул Элвин.

Они сели, и машина тронулась. Привычно сжимая под пледом тоненькие влажные пальцы сына, новый консул безотрывно рассматривал окрестности. Место не казалось столь отвратительным, как он того опасался. Воздух был прозрачен; изогнутую береговую линию, вдоль которой они ехали под угасающим февральским солнцем, окаймляла полоса чистого песка; между фонарными столбами набережной, хотя и несколько неровно, росли цветущие акации. На площади среди алых цветов огненного дерева искрились струи фонтана; за черными фигурами стариков, читающих «Ла Гасету», посверкивала облезающей позолотой эстрада; старенький автобус высаживал пассажиров — все это создавало приятное ощущение жизни. Через дорогу от церкви с неизменной розовой штукатуркой и парой куполов, напоминающих вздернутые вверх груди, с центральной колокольней, облицованной цветной плиткой и увенчанной потускневшим крестом, промелькнули один-два недорогих магазина и вполне приличное на вид кафе «Эль Чантако» с полосато-синим тентом; дальше по улице рядом с гаванью виднелось солидное коммерческое здание, в котором, как тут же сообщил Деккер, располагался офис консульства.

Но это что такое?.. Совсем рядом — консул не мог этого не заметить — в порту, с которым по большей части будет связана его работа, царило унылое запустение, он будто вымер. Вряд ли здесь происходило что-либо более серьезное, чем вялая торговля кожей, удобрениями, пробкой, оливковым маслом и эстрагонным уксусом. Всего две рыбачьи шаланды на пристани да ржавый каботажный пароходишко, с которого несколько моряков с помощью трех ослов и простейшего шкива лениво сгружали бочки. Брэнда снова захлестнула волна горькой обиды, на лице отразились тяжелые раздумья. Почему, ну почему в сорок пять лет, после пятнадцати лет усердной и безупречной службы в Европе его отправили в такую глухую дыру, с его-то выдающимися способностями? Да он хотя бы только стажем давно заслужил право занять высокий пост в Париже, Риме или Лондоне! Последние полтора года в Арвиле, среди нормандских болот, он надеялся, что следующее назначение принесет ему заслуженную награду. И на тебе — Сан-Хорхе... А самое обидное, что его предшественнику Тенни, который моложе его на целых три года, досталось место консула первого класса в Мадриде под началом самого Лейтона Бейли...

— Папа, смотри! Правда красиво?

Оставив город позади, они поднимались по крутой петляющей песчаной дороге между рядами серебристых эвкалиптов, и взволнованный Николас застенчиво указывал на открывшийся с вершины вид. Под ними простиралось Средиземное море с тонкой башней далекого маяка над скалистым мысом бухты в белой пене прибоя. Севернее сквозь голубую дымку тускнели очертания громадных гор. В воздухе плавал аромат трав с добавкой соли. А прямо перед ними на краю ущелья, густо окутанная жемчужными лепестками ладанника и почти скрытая за высокой изгородью из мимозы, раскинулась вилла под красной черепицей. Над входом с колоннами выгоревшими буквами было выведено «КАСА БРЕЗА».

— Нравится? — Элвин Деккер повернулся к мальчику, и по напряженному ожиданию в его тоне Николас понял, что это и есть их новый дом.

За свои короткие девять лет Николас пережил много перемен и слегка утратил способность удивляться. Но этот необычный старый дом, который казался таким заброшенным и таинственным, притягивал его к себе. Консулу, похоже, он тоже понравился. Когда они, прохрустев колесами по гравию подъездной дорожки, вышли из машины, его острый оценивающий взгляд смягчился.

Здание в мавританском стиле с просторным арочным портиком и горизонтальной, слегка нависающей крышей выглядело благородно-изысканно: время превратило в янтарь простую желтизну стен из местного песчаника, оно же слегка затушевало и яркую киноварь крыши.

Широкий балкон, куда выходили окна верхнего этажа, обильно зарос глицинией и виноградной лозой, сиренью и яркими побегами бискутеллы. Слева — зеленый от мха мощеный двор, ведущий к конюшне и другим хозяйственным постройкам. За домом — сад.

— Дом, конечно, старый, — заметил Элвин, увидев лицо своего шефа. — Кое-что требует ремонта. Электричества нет, только газ. Но мистер Тенни был им очень доволен. Видите ли, рядом с офисом нет подходящего жилья, а здесь у нас долгосрочная аренда... С мебелью...

— Ясно, — оборвал его консул.

Устремившись всем корпусом вперед, он зашагал по пологим ступеням крыльца к распахнутым дверям, где их уже ожидала улыбающаяся полная женщина средних лет в строгом черном платье, которую Деккер представил как Магдалину.

Внутри был прохладный холл с высоким потолком и мозаичным полом, по разным сторонам которого располагались выполненные в стиле рококо столовая и гостиная с массивной двустворчатой дверью. В глубине холла темнела спиральная лестница из орехового дерева, и консул, памятуя о своих обязанностях и правах, невзирая на усталость, грузно поднялся на второй этаж для осмотра комнат. Их было намного больше, чем требовалось ему с сыном и будущим потенциальным гостям, но это не могло смутить человека с изысканным вкусом. Консулу понравился простор помещений, инкрустированные тумбочки и комоды, позолоченные стулья с гобеленовой обивкой, сонетки с кистями и выцветшие бархатные шторы; даже легкая затхлость длинного коридора и та ласкала его обоняние. Когда доставят его увесистый багаж, здесь будет достаточно места для книг и фарфора и для замечательной коллекции старинного оружия, собранной им за много лет в разных местах.

Когда Брэнд спустился в холл, было заметно, что он доволен. Элвин вздохнул с облегчением, его карие глаза радостно заблестели.

— Надеюсь, все в порядке, сэр? У меня оставалось не слишком много времени после отъезда мистера Тенни, но я сделал все, что мог.

— Разумеется, — обходительно ответил консул, придав голосу максимальную загадочность.

Он не настолько глуп, чтобы начинать свое руководство с расточения похвал помощнику. Это лучший способ разрушить дисциплину и спровоцировать фамильярность. Кроме того, он уже решил, что общество этого нервного юнца в облегающем костюме, лопнувшем под мышкой, совершенно невыносимо и лучше держать его на расстоянии. А так как Элвин все не уходил, вертя в руках соломенную шляпу, словно ожидал, что его пригласят остаться, может быть, даже предложат выпить хереса, Брэнд вежливо, но решительно проводил его к двери:

— Увидимся завтра в офисе, мистер Деккер.

— Хорошо, сэр.

— Вы всегда приходите ровно в девять?

— Да, конечно!

У Элвина покраснела шея над воротничком. Перед тем как попрощаться, он остановился на ступеньках крыльца и, набравшись смелости, запинаясь, произнес:

— Могу я надеяться, что вы окажете нам с миссис Деккер честь своим посещением? Мы живем на Калье Эстрада, дом небольшой, но мы постарались превратить его в кусочек старой доброй Америки.

Его неуверенность вызвала сочувствие у Николаса, и он умоляюще посмотрел на отца. Консул ответил Элвину предельно вежливо, но, когда тот ушел, губы Брэнда скривились. Никто не мог поставить под сомнение его лояльность к своей стране, и все же он считал себя рафинированным космополитом, вылепленным европейской культурой, — по сути, гражданином мира! Неудивительно, что наивная фраза Элвина вызвала у него усмешку.

В семь часов вечера Гарсиа, замечательно предвосхитив пожелание хозяина, объявил, что обед подан. В столовой их ждали два прибора, и, усевшись в разных концах длинного резного стола с горящим канделябром посередине, отец и сын приступили к первой трапезе в новом доме.

Погруженный в свои мысли и глубоко озабоченный переутомлением Николаса, консул ел молча. Но превосходная еда и отменное обслуживание, приятная полутьма прохладной комнаты принесли ему успокоение, развеяв все досады и огорчения этого дня. Тяжелым задумчивым взглядом сопровождая все движения дворецкого, он наконец приподнял завесу непроницаемой сдержанности:

— Вас зовут Гарсиа, как я понимаю?

— Да, сеньор.

— Вы всегда жили в Сан-Хорхе?

Гарсиа выпрямился с бесстрастным видом. В глубине его лишенных выражения глаз на мгновение вспыхнуло, отразившись, пламя свечей.

— Нет, сэр. Я жил в гораздо более крупных городах. И всегда у самых лучших людей. Прежнее место моей службы было у семьи де Аоста в Мадриде.

— Вы имеете в виду маркизу де Аоста?

— Одну из ветвей этой семьи, сеньор.

Харрингтон Брэнд понимающе кивнул. Он бы возмутился, если бы его обвинили в снобизме. Тем не менее он придавал большое значение общественному устройству, и ему было приятно, что этот молчаливый человек, который сейчас ему прислуживает, имеет, если можно так выразиться, аристократические рекомендации.

— Передайте поварихе, что утром я хочу ее видеть. У сына хрупкое здоровье, ему требуется особая диета.

Когда Гарсиа, поклонившись, бесшумно удалился, консул с удовлетворением заметил:

— Превосходный малый!

Слово «превосходный» — относилось ли оно к слуге, лошади или его близкому другу профессору Галеви из Парижа — было высшей похвалой в устах консула. Но на этот раз Николас не смог разделить восторг отца. Первым же косым взглядом дворецкий вызвал в нем странное неприятие, которое он не мог объяснить.

Допив кофе, консул многозначительно посмотрел на свой золотой брегет. Но Николас, на которого возбуждающе действовала необычность виллы, стал упрашивать отца погулять перед сном в саду, и тот милостиво согласился.

В пальто, укутавшем узкие плечи, чтобы исключить малейшую вероятность переохлаждения, мальчик глубоко вдыхал теплый душистый воздух, лившийся, казалось, из ниоткуда, смывая все представления о пространстве и времени. И хотя гул поездки все еще звенел в ушах Николаса, он ощущал, как на него и на сад опускается вечерний покой. Сад был больше — да что там! — огромнее, чем он ожидал, и восхитительно запущенный. От крыльца в сад под тремя перголами, сгибающимися под тяжестью вьющихся роз, сбегала дорожка, с обеих сторон окаймленная широкими травянистыми бордюрами, на которых в беспорядке росли примулы и большие белые пионы. Слева были заросли мирта и олеандра, полные белых и розовых душистых цветов. С другой стороны раскинулся луг (возможно, когда-то здесь был газон), а на нем два прекрасных дерева — раскидистая катальпа и тамариск; далее, за низкой оградой и деревянным сараем, лежала каменистая пустошь, усеянная белыми валунами, колючими кактусами и сиреневыми кустами азалии. За пустошью заросли лавра скрывали конюшню и жилые помещения, а дальше склон с чахлыми кедровыми деревцами плавно переходил в морской берег.

Николас стоял рядом с отцом, упиваясь этой красотой, его пьянили ароматы почвы и буйной растительности, и в душе у него стало зарождаться предчувствие, переходящее в уверенность: здесь он может быть счастлив. Никогда еще, ни в одном из мест, где им приходилось жить, он не ощущал ничего подобного. Здесь он будет счастлив! Снизу приглушенно доносились резкие вздохи прибоя. Радость захлестнула мальчика, он зажмурился, боясь расплакаться, и стал дышать медленно и глубоко в счастливом ожидании.

— Правда красиво, папа? — проговорил он, желая продлить это мгновение.

Неожиданно для самого себя консул улыбнулся той редкой улыбкой, которую только Николасу дано было вызвать у отца. Прелесть сада не оставила равнодушным и его. Обводя взглядом спутанные кусты олеандра и густую изгородь из мимозы, которой Тенни позволил расти как попало, консул мысленно вынашивал не лишенные грандиозности планы благоустройства, свежих посадок, ландшафтного дизайна и садово-парковой архитектуры.

— Это может стать красивым, — снисходительно согласился он. — Нам необходим садовник. Я займусь этим завтра.

Возвращаясь в дом, он нежно смотрел на сына, тревожно думая при этом: неужели этот сад, этот чистый целебный воздух гор и моря не прибавят ему здоровья?

На втором этаже он заранее выбрал для себя и Николаса две смежные спальни в передней части дома, разделенные занавешенным дверным проемом, через который он сможет ночью подойти к сыну, если будет нужно. Сам он спал очень чутко и часто страдал от бессонницы. Тем не менее его бдительно-заботливая любовь к сыну требовала, чтобы он всегда был рядом с ним в ночные часы, когда мальчика терзали кошмары. Николас часто просыпался в холодном поту, трепеща от страха, с бешено бьющимся сердцем. Этот симптом болезни больше всего беспокоил консула.

Их чемоданы наверху уже были разобраны, и Николасу осталось только раздеться, умыться и выпить через стеклянную трубочку железосодержащую микстуру, прописанную ему профессором Галеви, а потом почистить зубы. Затем он в ночной рубашке опустился на колени рядом с отцом для молитвы. Несмотря на приобретенную за время долгого пребывания в Европе светскость, Харрингтон Брэнд оставался — в чем он признавался без тени улыбки — религиозным человеком. Он позволял себе посмеиваться над своими английскими предками, но их пуританский дух был в нем крепок. Он выслушал любимого сына, склонив голову и положив руки ему на плечи, а в конце добавил от себя особую молитву, в которой просил Всевышнего защитить его и сына и благословить пребывание в их новом жилище. Потом помолчал и глухим голосом тихо произнес слова, идущие как бы из самого его сердца:

— Мы просим Божьей милости ко всем грешникам... и особенно, мое дорогое дитя... мы просим милости к твоей матери.

Минуту спустя Николас уже лежал в большой кордовской кровати с отделанным желтой тисненой кожей и большими медными заклепками изголовьем. Консул помедлил, с некоторой неловкостью глядя на почти исчезнувшую под большим парчовым стеганым одеялом фигурку.

— Да, мой мальчик... Ты слишком устал, чтобы читать сегодня.

У Николаса от слабости кружилась голова, веки — фиолетовые тени на бледном личике — тянул вниз непреодолимый сон. Но, зная, какое значение отец придает заключительной части их вечернего ритуала, он с усилием улыбнулся и возразил, что ни капельки не хочет спать.

Поколебавшись совсем недолго, консул уступил своим привычкам, от которых неудержимая любовь к ребенку призывала его отказаться. Зайдя на минутку в свою спальню, он вернулся с увесистой книгой по орнитологии Акермана, уселся на край мягкой кровати и надел очки в роговой оправе.

— Как ты помнишь, Николас, в последний вечер в Арвиле мы обсуждали интереснейшую тему — птицы Южной Африки. Сегодня мы прочтем совсем немного, чтобы не было перерыва в занятиях. — Он полистал книгу. — Итак, мы остановились здесь, — и, прочистив горло, начал читать: — «Страусы, род Struthio, — самые крупные из ныне живущих птиц. Они характеризуются наличием двух пальцев на ногах и отсутствием киля у грудной кости. Самец может достигать семи футов в высоту и весить до 300 фунтов. На песчаных равнинах и открытых местах страусы очень хорошо бегают, но, загнанные в угол, могут стать чрезвычайно свирепыми. Птицы славятся своим великолепным оперением. Самцы проявляют особую заботу о потомстве...»

Глава 2

На следующий день консул встал рано и точно ко времени отбыл в офис. У Николаса же, к сожалению, ночь прошла неспокойно. Сквозь овладевшее им оцепенение проносились, причудливо сплетаясь, детали поездки и скрежет паровозных колес, шум прибоя и, непонятно почему, темная, бесстрастная фигура дворецкого. И хотя утром температура была нормальной, отец, обеспокоенный избыточным румянцем на щеках сына, настоял, чтобы тот остался в постели, но, разумеется, пообещал к ланчу вернуться и решить, можно ли ему встать.

Николас расстроился. Вот если бы ему позволили хотя бы просто полежать в этом чудесном саду! Но он был послушным ребенком, хорошо осведомленным о всех своих недугах, и успел привыкнуть к регулярным измерениям температуры и пульса, предписанным профессором Галеви, равно как и к неусыпной заботе отца, которую принимал со своеобразно-сдержанной благодарностью.

Магдалина, запыхавшаяся от подъема по лестнице, но не утратившая радушия, принесла завтрак. Ее черные глаза почти спрятались в складках пухлых смуглых щек, а белый шарф, обмотанный вокруг головы, и металлические серьги в виде колец делали Магдалину похожей на цыганку. Благодаря урокам отца Николас неплохо говорил по-испански, а кроме того, он рано овладел французским и итальянским, но Магдалина тараторила на каком-то диалекте, видимо каталонском, и они плохо понимали друг друга. Уперев руки в бока, она стояла, глядя на него с нескрываемым крестьянским любопытством. Заметив это, мальчик решил ей немного подыграть: захлопав длинными ресницами, он заглотнул воздух и утробно заурчал. Она хохотнула и, покачав головой, вышла.

Завтрак был привычным, но довольно вкусным: яйца всмятку, хрустящие галеты с сотовым медом и стакан кипяченого козьего молока. Очевидно, отец успел дать поварихе указания. Николас ел медленно и благодаря приобретенному опыту не уронил на простыню ни единой крошки. Затем он соскочил с кровати и притащил с туалетного столика мохнатую собаку с короткими лапами, которая тихо и преданно дожидалась его внимания. Он знал, конечно, что ему нельзя держать живую собаку. Не любивший собак консул аргументированно объяснил ему, что трудности, сопряженные с их слишком подвижным образом жизни, исключают такую возможность, и мальчик нашел замену в виде этого маленького чучела. Однако сегодня Николас не был настроен на одну из тех бесед, которые скрашивали им обоим долгие часы одиночества. Он также не смог заставить себя заниматься. Учебник, положенный отцом на тумбочку, чтобы сыну было удобно его брать, удостоился только беглого взгляда. Нет, слишком уж он был возбужден новизной до сих пор не исследованного места. Пока яркий квадрат солнечного света тепло скользил по полосатым бордовым обоям с причудливым орнаментом, которые от этого становились еще занятнее, мальчик лежал на спине, вслушиваясь в безмолвное сердцебиение дома.

Впрочем, не такое уж и безмолвное. Звуки донеслись с первого этажа — неприятные, будто там ссорились, — перепалка с последующим громким стуком, как догадался Николас, хлопнувшей двери кухни. Затем до него донесся приглушенный шепот, звуки неспешной уборки, из столовой внизу послышались шаги и потянуло запахом крепкого табака. Пытаясь выстроить четкую картину происходящего, Николас был застигнут врасплох и даже испуган внезапно открывшейся дверью. Обернувшись, он увидел Гарсиа, взирающего на него с видом заговорщика.

От неожиданности краска бросилась мальчику в лицо. Необъяснимое недоверие к дворецкому, которое он испытал накануне вечером, будто с самого начала почувствовал в нем врага, вернулось с удвоенной силой, когда тот возник на пороге.

— Могу я забрать поднос? — Гарсиа говорил вкрадчиво, с подчеркнутой учтивостью, но горящая сигарета в желтых от никотина пальцах выдавала его притворство.

— Да, пожалуйста... Спасибо! — запинаясь, ответил Николас слабым голосом.

Дворецкий не сдвинулся с места, лишь обнажил зубы, что при общей неподвижности его черт должно было, вероятно, означать улыбку.

— Не бойтесь меня, — мягко сказал он. — Я хорошо лажу с детьми. В одном доме их было семеро. Младшая девочка любила сидеть у меня на коленях. Потом она умерла. — Николас судорожно вздохнул, а дворецкий, не сводя с мальчика глаз, рассеянно поднес к губам коричневую сигарету и глубоко затянулся. — Когда-нибудь я вам о ней расскажу. У нас может получиться интересный разговор. Я многое повидал. Много грустного и страшного. Много невероятного. Мир полон дураков. А меня ничем не проймешь, ровным счетом ничем.

— Что вы хотите этим сказать? — выдохнул Николас.

Гарсиа равнодушно пожал плечами:

— Потом поймете. Я был солдатом. Офицером. Я видел, как людей избивают, пытают, убивают. Но мы поговорим об этом в другой раз. Скажите, а где ваша мама?

Николас побледнел. Вопрос, заданный с небрежностью, маскирующей дерзость, заново разбередил самые сокровенные раны в его съежившейся душе. От испуга он чуть не ответил: «Она умерла». Ведь сколько раз отец со скорбью говорил, что для них обоих она все равно что умерла. И только вчерашняя вечерняя молитва о ее прощении не позволила уподобить забвение могиле. Но солгать ему не разрешил природный инстинкт, основанный не столько на неискушенности, сколько на странном предчувствии: если он солжет этому человеку, то раз и навсегда будет перед ним беззащитен. Тогда ему не спастись.

— Она в Америке, — запинаясь, произнес Николас.

— О! — воскликнул Гарсиа. — Прекрасная страна! Но почему не здесь?

У Николаса задрожал подбородок, что вызвало трепет губ и тонких ноздрей, лоб сморщился.

— Мама больше не живет с нами, — только и смог выдавить он.

Тонкие губы Гарсиа раздвинулись в беззвучном смехе.

— Значит, она нам никто. Она живет отдельно. Но такое от людей не спрячешь. — Он замолчал, прислушиваясь к неторопливым шагам, донесшимся с крыльца, затем кивнул и тем же тоном, разве что с легким оттенком осторожности, сказал: — Ваш отец вернулся. Не стоит говорить ему о нашем интересном разговоре. Теперь у нас с вами есть тайна. Помните об этом, невинное дитя.

Приблизившись к кровати, он одной рукой ловко поднял поднос и, с полупоклоном и все с той же иронично-лакейской ухмылкой, повернулся и вышел из комнаты.

Растерянный до потрясения, с нахмуренным лбом, Николас остался лежать. Он был подавлен и опустошен, и лишь появление отца удержало его от плача.

Консул пребывал в хорошем расположении духа, явно не омраченном утренней работой, и после беглого осмотра позволил сыну встать. Пока мальчик одевался, консул, присев на край кровати, говорил и говорил в совершенно несвойственной ему манере, перескакивая с одного на другое. Офис оказался лучше, чем он ожидал, — маленький, но вполне современный — и находится над гаванью, откуда летом будет дуть приятный бриз. Кроме Элвина Деккера, в штате состоят два клерка-испанца. Оборудование в исправном состоянии, кроме нуждающейся в ремонте пишущей машинки и сломанного ротатора, который он уже велел заменить.

— А теперь тебе, наверное, будет интересно узнать, что я нашел садовника, — все тем же оживленным тоном продолжил консул. — Он во дворе. Пойдем, посмотришь на него.

Бок о бок, не спеша, они спустились по лестнице. Высокий, ладно скроенный юноша лет девятнадцати с открытым лицом и мягким взглядом черных глаз, стоя у задней калитки, смотрел на них с почтительным вниманием. У юноши были ярко очерченные брови и густые черные волосы, а над верхней губой уже виднелась незрелая, трогательная тень. Простое лицо, несмотря на шафрановый цвет, было бы даже красивым, если бы его не портил полуоткрытый рот с пухлыми губами. Молодой человек был одет в свой лучший костюм из дешевой ткани, но тщательно вычищенный, с очень коротким — по каталонской моде — пиджаком; манжеты брюк слегка обвисали, прикрывая разбитые башмаки. Его большие смуглые руки сжимали круглую плоскую шляпу.

— Итак, парень, как, ты сказал, тебя зовут? — весело окликнул его консул.

— Хосе, сеньор... Хосе Сантеро.

— И что, ты опытный садовник?

Хосе виновато улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы. И такой заразительной была эта теплая естественная улыбка, что Николасу тоже захотелось улыбнуться в ответ.

— Я умею копать и рыхлить землю, сеньор. Могу подрезать и сажать деревья. Я очень старательный. Но не слишком опытный.

— Я был уверен, что у тебя есть опыт работы, — несколько раздраженно заметил Брэнд.

— Да, конечно, сеньор, — поспешил ответить Хосе. — Я три года работал на виноградниках в Монтаре. Но сейчас в горах нет работы...

— У тебя есть рекомендации?

У Хосе перехватило дыхание. Улыбка стала жалкой, он перевел взгляд на мальчика, как бы ища у него поддержки.

— Мы не заботимся о таких вещах, сеньор. Вы можете спросить Диего Боргано из Монтары, думаю, он обо мне плохого не скажет.

Наступило молчание. Николас с беспокойством посмотрел на отца. Тот покусывал губу, явно озадаченный таким поворотом дела, и мальчик решительно подавил в себе желание, которое могло только повредить Хосе, попросить отца нанять этого садовника — такого молодого, приветливого и такого симпатичного.

Звук обеденного гонга ускорил принятие решения. В конце концов, на бирже о парне хорошо отзывались.

— От тебя потребуется усердный труд, — строго сказал консул. — Оплата тридцать песет в неделю. Ты согласен?

— Я принимаю ваши условия, — серьезно ответил Хосе.

— Очень хорошо, — произнес Харрингтон Брэнд. — Приходи завтра к восьми часам, я покажу тебе, что нужно делать... Пошли, мой дорогой. — Взяв сына за плечо, он направился в дом.

В глазах Николаса запечатлелся приятный облик испанского юноши, держащегося скромно, но с достоинством в своей бедной воскресной одежде, со смешной твердой шляпой в красивых смуглых руках. Поднимаясь вслед за отцом по ступеням веранды, он, подчиняясь непреодолимому желанию, посмотрел назад через плечо и улыбнулся. Зубы Хосе сверкнули в ответной улыбке, и он, к большой радости мальчика, весело помахал ему рукой. И что-то в этом жесте проникло в самое сердце Николаса... Со скрытым удовольствием он все время думал об этом и во время ланча, и потом тоже и тихонько про себя смеялся.

Глава 3

Для Николаса было устроено место под олеандрами, где цветущие ветки, свисая, образовали подобие беседки. Здесь, в соответствии с составленным отцом расписанием, он проводил бóльшую часть времени между ланчем и чаем, лежа в шезлонге, дыша морской свежестью и внимательно читая книгу, несомненно полезную, поскольку выбрал ее сам консул.

Но в это утро взгляд мальчика то и дело невольно перебегал со страниц на нового садовника, приводящего в порядок разросшийся бордюр под катальпой. Николасу вот уже два дня очень хотелось с ним поговорить, но случай все никак не подворачивался, а подстроить его самостоятельно не позволяла застенчивость. Теперь же, видя, с какой скоростью Хосе продвигается вдоль бордюра, взрыхляя землю и выпалывая сорняки, мальчик понял, что садовник вот-вот окажется рядом, и его сердце застучало быстрее в предвкушении встречи, ведь он с самого начала почувствовал ток взаимопонимания — точнее не скажешь, — текущий между ним и этим испанским юношей. Конечно, он мог ошибаться. Хосе вполне мог оказаться таким же лживым льстецом, как Гарсиа, но Николас гнал от себя эту мысль — слишком велико было бы разочарование, такого ему не вынести.

В конце концов садовник приблизился к беседке, выпрямился, облокотившись на ручку заступа, и улыбнулся Николасу. Мальчик знал, что ему следует заговорить первым, но ничего не мог придумать, а когда наконец нашелся, слова застревали у него в горле.

— Вы так тяжело работаете, — по обыкновению зардевшись, выдавил он.

— Нет, нет! — Улыбка Хосе стала шире, и он пожал загорелыми плечами.

Он был обнажен до пояса, а туго подпоясанные хлопчатобумажные штаны и эспадрильи не скрывали очертаний стройных сильных ног. Игра мускулов под гладкой золотистой кожей делала ее живой и теплой. Дыхание, несмотря на физические усилия, было спокойным.

— А вы не работаете? — помолчав, наивно спросил он.

— Я занимаюсь. — Николас указал на книги, лежащие рядом с ним на плетеном столе, при этом румянец на его щеках стал ярче.

— Да, конечно, — серьезно кивнул Хосе в знак признания за собеседником интеллектуального превосходства. — Думаю, вы очень умны.

— Вовсе нет! — еще сильнее раскрасневшись, запротестовал Николас. — Просто мне нужно много отдыхать, поэтому я и читаю.

— Вы заболели?

— У меня температура всегда немного повышена, — смущенно пояснил Николас. — Слабое здоровье...

— Если бы вы работали, как я, — все так же с улыбкой сказал Хосе, — вы бы окрепли. — Он протянул руку. — Идемте. Я вскопал землю, а сейчас буду сажать цветы. Вы мне поможете.

Николас онемел от восторга и заколебался, но всего на мгновение. Он всем сердцем рвался пойти с Хосе, чья надежная рука, развеяв застенчивость мальчика, с такой легкостью подняла его на ноги, будто он весил не больше перышка. Они пошли в сарай, где Хосе поставил на плечо открытый ящик с рассадой петуний, который консул сегодня утром велел ему принести с рынка, а оттуда направились к дальнему краю газона. Здесь, натянув вдоль свежевскопанного бордюра две бечевки, Хосе приступил к посадке. Сначала Николас только наблюдал за работой садовника, затем, в ответ на его приглашающий взгляд, наклонился и сам несмело опустил рассаду в землю. После этого он уже не мог остановиться. До чего же приятно брать в руки прохладный зеленый стебелек, уминать теплую мягкую землю вокруг волосяных корешков, смотреть, как храбро тянется к свету этот маленький росток!

Николас всегда жил в городах, в домах, выходящих прямо на улицу, и теперь, сидя на корточках рядом с Хосе под припекающим затылок солнцем, вдыхая пьянящий дух земли, он чувствовал, что ничего более чудесного в своей жизни не знает. Даже пот, щекочущий тело под майкой — обычно такой зловещий симптом, — его совсем не беспокоил.

К четырем часам с посадкой было покончено, и, стоя рядом с Хосе, Николас с гордостью взирал на аккуратный цветник, где вскоре распустятся красивые яркие цветы. Мальчик был так поглощен содеянным чудом, что не услышал, как во двор въехала машина, и голос отца за спиной застал его врасплох:

— Николас, чем ты тут занимаешься? — В удивленном возгласе консула слышался оттенок неодобрения.

Мальчик подпрыгнул от неожиданности, а когда повернулся к отцу, его лицо еще сияло радостью от собственного достижения.

— Папа, тут было так интересно! Я смотрел и даже помогал сажать эти петунии. Теперь их нужно полить, иначе они не расцветут. — И затем умоляющим тоном добавил: — Еще не очень поздно. Можно мне немножко подождать и посмотреть, как все будет сделано?

Брэнд недовольно перевел взгляд с сына на садовника, а тот, зная свое место, отступил на пару шагов и стал наматывать бечевку на колышек. Его лишенное всякого намека на индивидуальность занятие, похоже, успокоило консула. Облачко, показавшееся было на его челе, как дымка на Олимпе, развеялось, и, подняв брови, он сухо изрек:

— Только не слишком долго. И смотри не простудись. Привезли наш багаж. Пойду распаковывать.

— Спасибо, папа! — Николас радостно захлопал в ладоши. — Я уже давно не простужаюсь. Я скоро приду.

Харрингтон Брэнд вошел в дом. В холле его ждали три аккуратных деревянных контейнера, которые успели освободить от крышек и излишков соломы. Расторопность дворецкого заслуживала похвалы. Консул подошел к сонетке и вызвал его звонком, затем, беспокоясь о сохранности своего сокровища, стал внимательно изучать содержимое багажа. А вот и оно! Он осторожно вынул из самого маленького ящика толстую пачку машинописных листов, перевязанную красной лентой.

— Звонили, сеньор?

Брэнд обернулся:

— Ах да, Гарсиа. Отличное начало работы! Возьмите это. Осторожнее, пожалуйста. Это рукопись моей книги.

Дворецкий широко раскрыл глаза:

— Сеньор писатель?

Польщенный этим возгласом с примесью лести, Харрингтон Брэнд склонил голову:

— Я уже много лет занят одной серьезной работой... биографией великого человека.

— Сеньор имеет в виду себя?

Брэнд рассмеялся, по-настоящему рассмеялся от удовольствия:

— Ну-ну, Гарсиа. Вы слегка поторопились. Возьмите плотную оберточную бумагу и хорошенько упакуйте рукопись. Я хочу взять ее с собой в офис. Потом поможете мне с оружием.

— Слушаюсь, сеньор.

Дворецкий ушел, а консул, помешкав минутку, двинулся к ближнему ящику и стал ощупывать его содержимое, размышляя, с чего начать. Вдруг взгляд его упал на картонную папку, лежащую в ящике на самом верху. Брэнд изменился в лице. С его губ сорвался приглушенный возглас. Упаковкой багажа занималась фирма «Гаврские перевозки». Из недр письменного стола они извлекли на свет фотографию, которую он давно убрал с глаз долой. Портрет его жены.

Медленно, будто ядовитую змею, консул вынул фотографию и заставил себя посмотреть на нее. На его лице застыло выражение затравленности. Да, это была Мэриан: бледное прелестное лицо с ласковыми темными глазами, чувственные губы приоткрыты в едва заметной улыбке, всегда вызывавшей у него недоумение. С фотографией в руке он задумчиво опустился на широкий подоконник в оконной нише, вспоминая тот роковой вечер, когда впервые ее увидел.

Это случилось лет десять назад в Боудин-колледже, куда во время своего длительного отпуска он приехал из Вашингтона выступить перед студентами с лекцией. На последовавшем за лекцией фуршете Брэнд заметил стоящую у дверей бледнолицую тоненькую девушку в черном — как позже выяснилось, она была в трауре по умершей матери — и был внезапно охвачен чувством, которого никогда ранее не испытывал в своих отношениях с противоположным полом. Он представился ей, наведя предварительно справки и выяснив, что она бедна и что в одной из самых жалких в городе съемных квартир лежит ее неизлечимо больной отец, бывший профессор университета, а ныне пенсионер.

Брэнд решил провести отпуск в Мэне, нашел поблизости хороший отель и самым серьезным образом, хотя и без особого успеха, но весьма настойчиво принялся добиваться благосклонности Мэриан. Она сказала ему, что замуж не хочет. Дважды получив отказ, он рассердился и уехал месяца на два, но, не в силах забыть ее красоту, вернулся, влекомый страстью. В феврале умер ее отец, и Мэриан осталась одна. Грех было упускать такую возможность. И в день похорон, когда она, одинокая, притихшая и несчастная, сидела, глядя на дождь, струящийся по оконным стеклам, когда комната, слякоть и снег на улице, да и вообще все обстоятельства ее жизни предстали перед ней еще более унылыми, чем обычно, Мэриан со странным безразличием уступила ему.

Что же было потом? Он делал все, что мог, чтобы доказать свою любовь, и не было на свете человека более преданного. Он по-прежнему служил в Вашингтоне, его перспективы были радужными, а их номер в отеле — уютным. Не жалея средств, он окружал ее комфортом, выбирал для нее книги и цветы, планировал ее развлечения, советовал, с какими людьми следует знаться, даже помогал в выборе одежды. Везде и всегда он был рядом. На приемах, которые она вынуждена была посещать, он ни на шаг от нее не отходил. Когда же волей-неволей они бывали разлучены — за обедом или в переполненных гостиных, — им овладевала такая тоска, что он устремлялся за ней, нимало не заботясь о том, что окружающие видят, насколько она желанна и необходима ему.

Она была невероятно тихой и делалась все более молчаливой, но его это не смущало, так как сам он любил поговорить. Порой, когда он пространно излагал ей свое мнение о политике, искусстве или, скажем, о личной гигиене, ему вдруг становилось неуютно от ее взгляда и едва заметной, необъяснимой улыбки. Тем не менее для него было полной неожиданностью, когда через несколько месяцев после рождения ребенка она, без кровинки в лице, нервно отводя взгляд, попросила об отдельной комнате. Горечь от этой обиды так и не прошла.

— Но почему? — сильно побледнев, запинаясь, произнес он. — Разве ты не моя жена?

Она ответила так тихо, что он едва расслышал:

— Мне бы хотелось хоть иногда принадлежать самой себе.

Конечно же он не согласился! Он имел на это право, ведь она была его законной супругой. Тогда он впервые почувствовал ее отвращение к нему, странную и немыслимую неприязнь. Вопреки всем его усилиям овладеть ею полностью — физически и духовно, — барьер между ними рос все больше.

Он был сильным мужчиной, убедительно и страстно исполняющим свою роль в чувственной области. Но как часто в момент кульминации его лишало наслаждения пугающее осознание своего одиночества: она лежала со стиснутыми зубами, застыв без движения, как труп, выброшенный из леденящего моря.

Понимая в душе всю абсурдность этого, он тем не менее был склонен подозревать наличие у нее любовника, ревниво следил за ней, вплоть до того — муж он или не муж? — что нанял агента шпионить за ее передвижениями. И все впустую. Может быть, она просто не любила его?

Затем его направили в Европу, а неизменный успех предпринимаемых им шагов привел их в Штутгарт, Льеж, Анкону... Нормальная любящая женщина была бы счастлива находиться там вместе с ним, говорил он ей с горечью. Возможно, она тосковала по родине? Эта мысль время от времени помогала ему, спасая уязвленное самолюбие. И, получив дополнительный отпуск, он отвез ее с трехлетним Николасом назад в Америку. Увы, именно там ему нанесли последний удар. Однажды она, с опущенной головой, с ввалившимися щеками, пришла в их арендованную квартиру в Нью-Йорке и сказала, что должна на время его покинуть. Постоянное напряжение их совместной жизни совершенно расшатало ее нервы, ей нужно несколько месяцев побыть одной, прийти в себя.

Он похолодел. Испытывая непреодолимое желание грубо стиснуть ее, он, отметая мольбы, предъявил ультиматум:

— Если уйдешь, обратно я тебя не приму. Или все, или ничего! — В ее темных глазах таилась вечно мучившая его загадка; он до крови закусил губу и, не дождавшись ответа, продолжил: — Ни денег, ни положения ты не получишь. Ребенка тоже. Не тебе его воспитывать!

— Как будто сейчас у меня это есть, — грустно ответила она и медленно вышла из комнаты.

Здесь, в оконной нише этого испанского дома, обхватив голову руками, он все еще видел ее стройную покачивающуюся фигуру в сером платье, ощущал тепло и аромат ее присутствия. Она ушла, вырвав себя с корнем из его жизни. По последним, косвенно дошедшим до него сведениям, она жила в женском пансионате в Нью-Йорке, работая — за гроши, как он полагал, — в местном центре социальной помощи. Значит, так тому и быть. По крайней мере, у него было то, чего не было у нее, — их сын. Отвергнутая ею любовь теперь полностью принадлежала Николасу. Он не отрицал, что обожает мальчика и что всегда будет холить и лелеять его. Всегда!

Довольно долго просидел он так, склонившись, с лицом, искаженным злобной страстью, и губами, искривленными в подобии усмешки. Внезапно его вырвал из задумчивости донесшийся с улицы смех. Подняв голову, он угрюмо смотрел, как за окном Хосе и его сын вместе тащат лейку вдоль садовой дорожки, смеясь шутке, забавлявшей, очевидно, их обоих.

Щека консула непроизвольно дернулась, словно ему нанесли еще одну пощечину. Резко встав, он подошел к двери и, сдерживая голос, позвал:

— Николас, иди сюда, мой мальчик. Быстро сюда!

Глава 4

Недели три спустя, поздним воскресным утром консул не спеша завтракал с сыном в залитой солнцем столовой. За окном весна, прелестная, как невеста, уже разворачивала перед ними такой восхитительный день, что Николасу захотелось съесть тост с медом на открытой веранде. Но отец, опасаясь коварства утреннего воздуха, укоризненно покачал головой и велел Гарсиа поставить маленький столик у окна. Отсюда мальчик мог видеть мелькание алых попугайчиков среди кустов мимозы и слышать отдаленный перезвон церковных колоколов.

— Папа... — Время от времени Николас поглядывал на консула, который в самом благостном расположении духа с удовольствием раскуривал кубинскую сигару, просматривая при этом «Эко де Пари» двухдневной давности — единственную газету, которую он считал достойной внимания. Раз в неделю он получал ее по почте от своего друга Галеви. — Папа, мне так хочется пойти сегодня на пелоту!

Консул медленно опустил газету.

— На пелоту? — непонимающе переспросил он.

— Да, папа. — Мальчик покраснел, но, набравшись смелости, продолжил: — Это здешняя игра, похожая на гандбол. Очень быстрая и захватывающая. Все города Коста-Бравы входят в лигу. Сегодня Уэска, чемпион, встречается с Сан-Хорхе.

Харрингтон Брэнд с изумлением взирал на оживленное лицо сына. Постепенно черты его лица разгладились.

— Так-так! — снисходительно воскликнул он. — Значит, Гарсиа успел с тобой пообщаться. Что за вздор творится здесь, пока я в офисе! Ну и где же состоится этот знаменательный матч?

— В рекрео, папа. — Николас вздохнул, не решаясь признаться, что Гарсиа тут совершенно ни при чем. — В четыре часа. Давай сходим...

На подвижных губах консула промелькнула улыбка. Ему было приятно, что его дорогое дитя само ищет его общества.

— Что ж, — покладисто ответил он. — Выпей микстуру, допиши сочинение на испанском, отдохни часок после ланча... А там посмотрим.

— Спасибо! Спасибо, папа! — радостно запрыгал Николас.

Они выехали из дому в половине четвертого — веселый и оживленный Николас и не скрывающий снисходительного добродушия мистер Брэнд. В спорте консул не разбирался. Однажды в Анконе он вбросил первый мяч в бейсбольном матче между командами, набранными из находившихся там моряков американских военно-морских сил; пару лет спустя в Кнокке он вручал награды победителям местной регаты. Сейчас же он, как ни странно, присоединился к ожиданиям сына.

Оставив машину на площади, они по хитросплетению узких улочек на задах рынка вышли к рекрео, расположенному в нижней части города, что вызвало у мистера Брэнда нехорошее предчувствие. Рекрео оказалось невзрачной бетонной площадкой, огороженной штакетником, на котором красовались афиши местного театра и объявления о предстоящей апрельской корриде в Барселоне. Тем не менее консул охотно прошел вслед за Николасом в первый ряд трибун с простыми скамейками без спинок. Прямо перед ними человек в одной рубашке без пиджака, макая кисть в ведерко с краской, освежал красные линии игрового поля.

Они пришли рано. Только на верхнем ярусе несколько парней, задрав ноги на скамейки, курили, хрустели сушеной саранчой, громко шутили и спорили в удручающе вульгарной манере. То и дело прибывали новые зрители, в основном молодые мужчины и подростки, занимали места в задних рядах и включались в общий разговор. Консул подумал было, что их места, по крайней мере, позволяют находиться в отдалении от этих хамов с руками в карманах. Но, увы, не успели портовые часы пробить четыре, как трибуна заполнилась шумной толпой настоящих болельщиков, локтями пролагающих себе путь к свободным местам. В одно мгновение все скамейки были заняты, и даже проходы заполнились сидящими на корточках людьми. Плотный коротышка в поношенном черном сомбреро и темном блестящем костюме, держа в одной руке половину луковицы, а в другой кусок хлеба, втиснулся рядом с консулом, дружелюбно оскалившись, наточил о сапог складной нож и начал шумно есть. Над всей ареной зазвучали короткие свистки, сопровождающиеся медленным, ритмичным топотом ног и криками «Оле-оле-оле!».

— Скоро начнется, папа! Объяснить тебе правила игры? — Подавшись вперед, Николас с увлечением указал на противоположный конец площадки. — Видишь эти две стены? Они расположены точно одна против другой на расстоянии примерно двухсот футов. Одна называется фронтис, вторая — парео де реботе. Красными линиями на них очерчены места, куда должен ударить мяч. И то же самое означает красная линия на площадке. Если мяч выскочит за красные линии — это ошибка и противнику засчитывается очко. — Он тараторил не умолкая под удивленно застывшим взглядом консула. — С каждой стороны по два игрока: нападающий и защитник. Игроки Уэски — в синих футболках, Сан-Хорхе — в белых. Пелота — это мяч. Он сделан из натурального каучука, обшит тканью и обтянут кожей. Его бросают с помощью сесты, то есть ракетки-ловушки. Игра быстрая, просто до жути быстрая...

Его рассказ был внезапно прерван слаженным криком зрителей, когда, перепрыгнув через ограждение на противоположной стороне бетонного прямоугольника, на корт вышли четверо игроков в футболках и белых полотняных брюках; к правой руке каждого была прикреплена с помощью перчатки легкая плетеная корзинка. Спортсмены начали разминаться, бросая мяч в стенки, и консул ощутил, как напрягся Николас.

— Ну вот, папа, теперь ты видишь, почему мы здесь. Ты не ожидал этого, правда? Ведь это же здорово?

Сначала Брэнд не понял, но, проследив за горящим взглядом сына, увидел, что тот не отрываясь смотрит на младшего из двух игроков Сан-Хорхе, чья высокая гибкая фигура с изящной легкостью перемещалась по корту. Это был Хосе.

Консул вздрогнул, переменился в лице и застыл, как громом пораженный. Все вдруг встало на свои места: стремление мальчика попасть на этот матч, его доскональное знание игры, его невообразимый и тем не менее очевидный сговор с молодым садовником.

— Папа, смотри, смотри! — крикнул Николас. — Скоро начнется! Хосе увидел нас. Он мне только что помахал!

На корте нападающий Уэски уже занял свое место на отметке. Во внезапно наступившей тишине он ударил мяч о землю, а затем резко метнул его в стену. Харрингтон Брэнд тупо следил за мячом, с невероятной скоростью летающим взад и вперед. Боль и мешающее дышать стеснение в груди еще более усиливали ощущение подавленности. Не будь они так стиснуты толпой, он бы встал и увел сына из этого отвратительного места. Вместо этого, сознавая, что только усугубит свои страдания, консул искоса посмотрел на Николаса, а тот, сидя на самом краешке скамьи и совсем не замечая неудобства, был весь поглощен ходом состязания. С горящими глазами и полуоткрытым ртом, сжимая и разжимая кулачки, он раскачивался и замирал в такт со всеми, одобрительно или испуганно вскрикивая вполголоса; время от времени, набравшись смелости, его голос взмывал к самым высоким частотам, вплетаясь в нарастающий рев толпы:

— Оле! Оле! Вперед, Сан-Хорхе! Отлично... Классный удар, Хосе, амиго!

Харрингтон Брэнд заставил себя отвести взгляд и снова уставился на площадку. Там уже разогревшиеся игроки перешли к обмену дальними ударами и яростно гвоздили мячиком стенку с любой позиции. С невероятным проворством ловили они мяч и мгновенно отбивали, пулей направляя его в разметку на стене. Брэнд заметил, что силы сторон равны — цифры на табло показывали ничейный счет 19:19.

Оба игрока Уэски были молоды и очень ловки. В отличие от них невысокий смуглый защитник Сан-Хорхе был не первой молодости; коротко стриженный и кривоногий, он демонстрировал опыт и расчетливую игру, но недостаток скорости не позволял ему держать под контролем весь свой участок площадки. Таким образом, его напарнику приходилось работать за двоих, и, с неприязнью наблюдая за точными движениями Хосе и его виртуозной работой с мячом, консул не мог не признать, что юноша намного превосходит остальных игроков на площадке. И консул тут же мысленно пожелал команде Сан-Хорхе проиграть.

Сохраняя на лице привычно бесстрастное выражение, Харрингтон Брэнд стал пристально следить за каждым броском, каждым поворотом игры. Счет был уже 35:32 в пользу пары из Уэски, которая мастерски наносила удар за ударом над головами команды Сан-Хорхе. Эти непрерывные атаки, а также груз прожитых лет заметно сказывались на старшем из игроков, и Брэнд злобно усмехнулся про себя, услышав крики местных болельщиков, осыпающих градом проклятий его седины.

— Оле!.. Оле!.. Шевелись, Хайме! Беги, старая кляча! Давай, Хосе, амиго, спаси нас от позора, ради Бога!

И, словно вняв их просьбам, Хосе, казалось, был вездесущ — скользил, вытягивался, наносил удары. Все это время, несмотря на участившееся дыхание и обильный пот, с его лица не сходила улыбка. Но его усилия разбивались о самоотверженное сопротивление парней из Уэски, их лидерство неизменно сохранялось, счет вырос до 48:46.

Публика не умолкала ни на секунду — она ревела, жестикулировала, умоляла и проклинала игроков с истинно латинским напором. И маленький Николас, бледный от возбуждения, неистовствовал вместе со всеми:

— Вперед, Сан-Хорхе! Вперед, Хосе! Даешь победу!!!

Тут форвард Уэски сделал обманный укороченный бросок, и совершенно вымотанный Хайме не успел его отбить. Он в отчаянии вскинул руки, и над трибунами раздался стон болельщиков Сан-Хорхе. Команде Уэски не хватало до победы всего одного очка.

Казалось, исход матча предрешен, как вдруг капитан Уэски, подпрыгнув, поскользнулся на бетоне и упустил мяч. Сразу же встав, целый и невредимый, он уверенно помахал своим болельщикам. Но, едва вернувшись в игру, был награжден пушечным ударом Хосе. Публика ахнула. Счет стал 49:48.

Переполненные трибуны замерли. Хосе подошел к центральной отметке. Розыгрыш мяча начался в полной тишине и длился невыносимо долго, нагнетая атмосферу азарта и неизвестности. Уэска играла сдержанно, рассчитывая на ошибку противника, но и противник, ощущая бремя лежащей на нем ответственности, также старался не рисковать. Монотонный обмен ударами был прерван маневром Хосе, который, внезапно нарушив ритм, сделал длинную передачу, послав мяч под углом между игроками Уэски. Счет сравнялся 49:49.

Публика затаила дыхание. Все вскочили и подались вперед, наблюдая за полетом мяча. Очертя голову команда Уэски ринулась в последнюю атаку, осыпая Хосе сокрушительными ударами с лёту. Тот же, будто в него бес вселился, доставал и отбивал их, как автомат. И вот в его сторону последовал пушечный удар, отбить который было явно невозможно. Парень рванулся изо всех сил, высоко-высоко взлетев над площадкой, и врезал по мячу так, что поставил победную точку в игре.

Единый протяжный выдох вознесся к небесам, и началось что-то невообразимое. Мужчины бросали в воздух шляпы, плакали, смеялись, обнимались, исступленно орали как одержимые.

Николас с горящими глазами стоял на скамейке, не переставая размахивать руками, и дико кричал:

— Ура! Ура! Я знал, что он сможет! Я знал! Я знал! Ура!

Когда уставшие игроки вяло побрели с площадки, толпа, перемахнув через ограду, налетела на них пчелиным роем. В одно мгновение Хосе был окружен, его обнимали, целовали, хлопали по спине, а когда он взмолился о пощаде, подняли его на плечи, вызволив из толчеи.

— Папа, — выдохнул Николас, слезая наконец со скамьи, — правда здорово? Я так рад, что ты привез меня сюда.

Консул натянуто улыбнулся. Кульминация игры и последовавший за ней ажиотаж повергли его в состояние глубочайшей подавленности. Но он ни за что не позволил бы этой странной, необъяснимой горечи, разъедавшей его грудь, вырваться наружу. Он взял сына за руку и сквозь поредевшую толпу повел в сторону площади.

— Это наша победа! — не умолкал Николас по пути к машине. — Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.

Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а Николас, украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.

— Что-нибудь не так? — наконец спросил он.

Последовала ощутимая пауза.

— Нет, Николас, все в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и все это ради какой-то дурацкой игры.

— Папа... — хотел было возразить сбитый с толку Николас, но, взглянув на застывший профиль отца, замолчал.

Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, — одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.

— Папа, можно мне пойти к себе? — допив молоко, тихо спросил Николас.

— Как хочешь.

Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня, с его восторгом и новизной, оттенками и блеском, угасла в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его. Он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, Николас почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись, он натянул ночную рубашку. Потом обернулся и увидел в дверях консула.

— Ой, папа! — облегченно выдохнул он. — Я уж думал, ты не придешь.

— Я не забываю о своих обязанностях, Николас, — серьезно ответил консул.

— Папа, прости меня, если я виноват... — Мальчик с трудом сдерживал слезы. — Только... только я не знаю, что я сделал...

— Приготовься к молитве. — Консул занял свое обычное место и обнял сына за плечи. — Ты растешь, Николас, — тихо сказал он. — Ты должен сознавать, сколь трудна и тягостна моя жизнь. Ты знаешь, какое бремя я несу с тех пор... с тех пор, как твоя мать нас покинула. В последнее время из-за литературных трудов у меня усилилась бессонница, ночи превратились в кошмар. Бывают дни, когда я так измучен и истощен, что не могу сосредоточиться на работе. И тем не менее... — консул приподнял сведенные брови, — несмотря ни на что, я полностью посвятил себя тебе.

Мальчик опустил голову. На его мягких ресницах, как хрустальные капельки росы, появились слезы.

— Да, Николас, я стал тебе не только отцом, но и другом, и учителем, и нянькой. Не скрою, эта преданная служба приносит мне большое счастье и радость... Она как бальзам для моей измученной души. Это, мой родной, — бескорыстный труд. Но даже самая бескорыстная любовь рассчитывает на ответное чувство. Именно поэтому сегодня мое сердце разбито от мысли, что я тебе безразличен.

— Нет, папа, нет! — обретя наконец дар речи, крикнул Николас. — Это неправда! Как ты мог так подумать?!

Искаженное страданием лицо задрожало.

— Иногда достаточно какой-то мелочи, дитя мое. Небрежное слово... взгляд... случайный жест...

— Нет! Нет! — Николас почти кричал. — Я люблю тебя, люблю! Мама поступила с тобой отвратительно! Но я никогда тебя не брошу! Мы всегда будем вместе. — Истерически всхлипывая, дрожа всем телом, он поднялся с колен и бросился отцу на шею.

— Мой, мой мальчик, — пробормотал консул, крепко прижимая к себе эту легкую живую ношу. Он ощутил трепещущее, подобно птице, детское сердце, чье проникающее тепло растопило боль в его груди, и со вздохом закрыл глаза. Наконец, мягко отстранившись, он с ласковой улыбкой произнес: — А теперь помолись, дитя мое, и я тебе почитаю.

Глава 5

И все же, наслаждаясь примирением, радостно сознавая, что Николас более чем когда-либо к нему привязан, консул не мог забыть, какую роль в этом болезненном, хотя и недолгом отчуждении сыграл Хосе. Прежде, покидая утром виллу, Брэнд имел обыкновение издали отвечать на почтительное приветствие садовника. Теперь же он подчеркнуто равнодушно проходил мимо, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой, стараясь его не замечать. Тем не менее краткого мига хватало, чтобы в памяти застрял образ юноши, косившего траву длинной косой: ладно скроенное тело под легкой тканью, энергичные взмахи рук, простодушная улыбка. Досада захлестывала консула, и, даже придя в офис, он еще долго не мог успокоиться.

Консул старался не давать волю чувствам. Нелепо было позволить себе нервничать из-за простого слуги — неотесанного местного сопляка, и уж вовсе не пристало предпринимать какие-либо действия по такому ничтожному, оглядываясь назад, поводу. Ясно было, что парень просто расхвастался перед Николасом своими достижениями в пелоте и пригласил посмотреть, как хорошо он играет. Только и всего. Но несмотря на все эти аргументы, консула не покидало странное чувство ревности, а враждебность, словно питая саму себя, только росла день ото дня.

Некоторое время Хосе ничего не замечал, но, когда день за днем хозяин проходил мимо него, нахмурившись, с непроницаемым выражением, юноша начал опасаться, что не сумел угодить, и в его простодушном сердце поселилась тревога. Найти работу в Сан-Хорхе было непросто, а ему надо было думать о своей матери Марии, не говоря уже о сестрах и дедушке Педро, который последние семь лет ни дня не работал. Предчувствие беды заставило Хосе умножить усилия: он начал приходить на работу на полчаса раньше, а уходить с наступлением сумерек.

Однажды утром, работая на нерасчищенном участке за выступом скалы, он заметил три хрупкие белые звездочки с каплями росы, прячущиеся в мохнатых зарослях мирта, — это были первые фрезии. Глаза Хосе загорелись радостью, он постоял минутку, любуясь, а затем кивнул сам себе и, продравшись сквозь подлесок, осторожно сорвал цветы. В сарае, насвистывая себе под нос, он аккуратно привязал их рафией к тонкому побегу папоротника. Пригладив волосы перед осколком зеркала, Хосе устремился к парадному крыльцу. Ему не пришлось долго ждать — вскоре на веранде появился хозяин.

— Сеньор... — сказал Хосе и замолчал, не решаясь произнести заготовленные слова; вместо этого он застенчиво улыбнулся и протянул бутоньерку.

Наступила пауза. Брэнд, словно по принуждению, медленно обернулся и впервые после матча пелоты посмотрел на садовника. Это действие внезапно обрушило некие преграды в душе консула и выпустило на свободу чувство собственного превосходства. Гнетущее напряжение отпустило, и вместо него им овладел едва ли не сверхчеловеческий покой.

— Что это? — бесстрастно спросил он.

— Это вам, сеньор... В петлицу. Первые весенние фрезии.

— Ты сорвал эти цветы?

— Но... Да, сеньор.

— Ты не имел права. Эти цветы — мои. Я не хочу, чтобы их срывали. Я хочу, чтобы они росли в саду, там их место.

— Сеньор... — пролепетал Хосе.

— Довольно. Ты глуп и эгоистичен. Ты превысил свои полномочия. Впредь так не поступай. Ясно?

Под осуждающе-холодным взглядом консула Хосе поник, от бодрости не осталось и следа, глаза потухли. Он уныло посмотрел на душистый букетик, согревшийся в его потных ладонях, и, не зная, что делать с этим отвергнутым подарком, сконфуженно сунул его за ухо. Неуклюже двинувшись в сторону миртовых зарослей, он увидел, что Гарсиа, ожидавший рядом с машиной с той странной гримасой — насмешливой и одновременно безразличной, — которая придавала его невозмутимому лицу особенно жестокое выражение, был свидетелем его унижения. Хосе закусил губу и отвернулся, словно желая спрятать вспыхнувшие щеки.

Харрингтон Брэнд ехал в город, выпрямившись на заднем сиденье кабриолета с опущенным ветровым стеклом; бриз приятно овевал его. Он чувствовал себя легко и комфортно, как будто сбросил сковывавшую одежду и теперь возвращался в нормальное состояние. У консула было такое хорошее настроение, что, войдя в офис и увидев в передней комнате Элвина Деккера, корпящего над стопкой транспортных накладных, он задержался и миролюбиво произнес:

— Доброе утро, Деккер. Кстати, когда вы с женой собираетесь навестить нас в Каса Бреза? — и, когда его приятно удивленный помощник вскочил, радушно добавил: — Воскресенье вас устроит? Приходите к чаю.

— О, благодарю вас, сэр! — обрадованно воскликнул Деккер. — Большое спасибо! Я уверен, что миссис Деккер...

— Вот и отлично, — мягко прервал его консул. — Ждем вас к пяти. Не опаздывайте.

Он прошел в свой кабинет, где на столе уже лежал свежий номер «Эко де Пари», аккуратно освобожденный от обертки. Но ему жаль было растрачивать творческий энтузиазм на чтение новостей. Беглый осмотр показал, что и в официальной почте ничего важного нет. Удобно устроившись во вращающемся кресле, он позволил себе одно из редких отступлений от кропотливой рутины и достал из нижнего ящика пакет, принесенный из виллы накануне, — рукопись о Мальбранше.

Для всех остальных Николя Мальбранш был ничем не примечателен, а то и вовсе неизвестен, и только Харрингтон Брэнд нашел в этом всеми забытом французе, который в XVIII веке попытался соединить учение Декарта с богословием, родственную душу, а в его педантичной философии — образец для поведения. Абсолютное пренебрежение, с которым мир относился к Мальбраншу, только подогревало пыл Брэнда, вселяя гордость. Он, лично он будет признан первооткрывателем, вытащившим этот бриллиант из небытия на яркий свет.

В последние десять лет Брэнд с возрастающим честолюбием неутомимо трудился над составлением жизнеописания своего героя. Несколько раз он отправлял первую половину своей рукописи в ведущие издательства. Ответа не было, что свидетельствовало об отсутствии малейшего интереса. Это вызывало горькую досаду, ибо он не был невосприимчив к бегу времени или к успехам других, однако чужое равнодушие не удивляло и не отпугивало консула. Он считал свой труд слишком научным, не рассчитанным на дешевую популярность, и даже предлагал издать его при необходимости за свой счет, в уверенности, что в узком кругу европейских ученых его труд сразу же будет оценен. Своеобразным вызовом стало его решение дать сыну имя Фрэнсис Николас, вопреки протестам жены, чье неприятие его проекта было, увы, еще одним прискорбным подтверждением ее вероломства. Никогда, никогда не простит он ей эпизода, когда в порыве нежности он позволил ей прочитать некоторые главы своего шедевра, настойчиво желая услышать ее мнение.

— Боюсь, моих знаний для этого недостаточно, — уклончиво ответила она.

— Я, разумеется, не ожидаю от тебя понимания философии, дорогая. Но стиль, драматизм, динамика книги?..

— Ну что ты, Харрингтон! Мне ли об этом судить?

— Да ну! — игриво засмеялся он, поглаживая ее руку. — Критикуй, как тебе хочется. Говори правду.

Последовало тягостное молчание. Затем она сочувственно улыбнулась, словно прося у него прощения:

— Ну если ты настаиваешь, Харрингтон, мне было ужасно скучно.

Что ж, и у Мальбранша тоже была своя Голгофа. Теперь все это уже в прошлом, рукопись почти закончена, и, как бы в предвкушении триумфа, консул твердо взялся за перо. Внезапно он вскинул голову, прервав работу. Его странно посветлевшие глаза на землистом лице смотрели вдаль, вновь и вновь видя складку унижения на лбу садовника. Лицо Брэнда расплылось в улыбке, и он вернулся к работе над рукописью.

Глава 6

В воскресенье консул решил принять Деккеров в саду. День был ясный и теплый, а кроме того, темнело все еще рано — значит у гостей не будет возможности слишком долго засиживаться. Он велел Гарсиа накрыть стол в беседке, подать к чаю сэндвичи, масляные булочки и местные пирожные пан-де-хабон, которые должны потрафить вкусу миссис Деккер.

К назначенному часу консул был в прекрасном расположении духа. Они с Николасом провели вдвоем чудесный день, изучая фолиант андалузских эстампов XVIII века, который он, как истинный ценитель, приобрел в лавочке рядом с консульством всего за несколько песо. Сейчас в беседке, глядя на принаряженного в темно-синий костюм и с накрахмаленным белым воротничком сына, консул вдруг заметил, как окреп мальчик. Уже не бросалась в глаза его хрупкость, а болезненную бледность сменил здоровый загар. Даже узкие плечи, казалось, приобрели более уверенные очертания. Конечно, не стоит торопить события, но Брэнд был весьма удовлетворен тем, что наконец-то появились заметные следы его заботы, которой сын был непрестанно окружен.

Элвин Деккер с супругой прибыли на арендованной машине минута в минуту, и консул любезно предложил им прогуляться по саду. Пропустив вперед Элвина с Николасом, он, чуть отстав, шел за ними с миссис Деккер, тихой молодой женщиной со свежим цветом лица, в очках, но довольно симпатичной, хотя, на его взгляд, заурядной, к тому же скромное платье из коричневого маркизета — он это сразу распознал — она явно сшила сама по бумажным выкройкам. Скорее всего, она родом из маленького городка в Мичигане, выросла в многодетной семье, а с Элвином познакомилась в университете. Она производила впечатление здравомыслящего и добродушного человека, что, впрочем, не помешало консулу сразу же занести ее в разряд «ни то ни се». Однако стремление миссис Деккер угодить было ему приятно. Поэтому он тоже напустил на себя добродушие и, когда они сели за стол в беседке, обратился к ней в своей лучшей манере:

— Не окажете ли нам любезность взять на себя роль хозяйки? У нас тут, как видите, по-холостяцки — недостает утонченности женского общества.

Неловкая застенчивость, с которой она в ответ на оказанное ей внимание наливала и передавала чашки, позабавила его. Желая произвести на слушателей впечатление, консул снова заговорил. Он умел, если хотел, быть интересным собеседником и теперь, описывая наиболее светлую сторону своего жизненного опыта, старался предстать в роли ученого джентльмена и благожелательного советчика. Рассказывая забавные истории, он живописал картину своей жизни в Европе, при этом не исключено, что яркость в ней преобладала над точностью.

— Это потрясающе! — выдохнул Элвин, когда консул завершил отчет о коронации короля Альберта, свидетелем которой он был в кафедральном соборе Брюсселя во время своего пребывания в Бельгии. — Мы бы все отдали, чтобы побывать на столь красочной церемонии. Правда, Кэрол?

— Да! — горячо согласилась та, опустив глаза.

— У вас еще все впереди, — любезно предположил Брэнд.

— Мы на это надеемся! Правда, дорогая?

Она не ответила, но в ее устремленном на мужа взгляде было столько нежности, что консул, которому вид счастливых супругов всегда напоминал о неудаче собственного брака, ощутил внезапный приступ боли. Несмотря на небольшой семейный стаж — они были женаты всего полтора года, — Деккеры явно были глубоко привязаны друг к другу. Как могло получиться, что это нервное ничтожество, начинающее заикаться, если заговорить с ним резко, часто ведущее себя по-детски, смогло внушить жене такую любовь, а он, превосходящий его во всех отношениях, не смог удержать единственную женщину, которую любил?

С цинизмом, какого сам от себя не ожидал, Брэнд повернулся к миссис Деккер и самым ласковым голосом сказал:

— Мне до сих пор это не приходило в голову, но Сан-Хорхе, должно быть, очень скучное для женщины место.

В ее серых близоруких глазах промелькнуло удивление.

— Что вы, сэр... Вовсе нет!

Она назвала его «сэр», и это неприятно кольнуло Брэнда, заставив ощутить себя стариком.

— У нее есть дом, требующий ухода, — ласково произнес Деккер. — Должен сказать, она сделала его по-настоящему уютным.

— Уютным? — повторил консул тоном, не поддающимся описанию.

— Да, сэр! Я говорил вам, он маленький, но очень приятный.

— А я все равно не представляю, где на тесных задворках грязного испанского городишки может найтись подходящее общество для молодой пары, — настаивал консул.

Кэрол Деккер первый раз посмотрела ему в глаза. У консула возникло подозрение, что, несмотря на непроницаемо-любезное выражение его лица, она догадалась о скрытом смысле сделанного им замечания.

— Уверяю вас, сэр, у нас много друзей, — поспешила ответить Кэрол. — Может быть, они не слишком выдающиеся, но очень славные... Пекарь, бакалейщик, старый священник, отец Лимаза, изготовитель сигарет этажом ниже... Мы часто катаемся в заливе на парусной лодке с сыном алькальда Мигелем. По вечерам мы иногда ходим в кино — эти старые испанские фильмы ужасно забавны, — а потом ужинаем в «Эль Чантако». Там превосходное охлажденное пиво, обязательно попробуйте! А еще мы организовали небольшой клуб для местных ребят. У нас есть настольный теннис и кегли. Я угощаю их мороженым, а Элвин даже пытается учить их играть в бейсбол. — Раскрасневшись и позабыв об осмотрительности, она воскликнула: — Мы были бы очень рады видеть там Николаса! Он бы подружился с ребятами... Ему же скучно тут одному.

Наступила тишина. Лицо консула окаменело. Послать Николаса к местной шпане, как же! И только священный долг гостеприимства не позволил ему дать волю негодованию.

«По-моему, все прошло как нельзя лучше», — простодушно подумал Элвин. Они с Кэрол немного поговорили с Николасом, а потом он с почтительным видом взглянул на часы:

— Не смеем больше злоупотреблять вашим временем, сэр. Нам пора.

Они собирались встать, когда со двора донесся звук шагов, и Николас, уже некоторое время с ожиданием оглядывавший сад, вдруг утратил озабоченное выражение, которое сохранял на лице почти все это время.

— Смотрите! — воскликнул он. — Вот он! Я знал, что он что-нибудь поймает. — И прежде чем отец смог его остановить, он возбужденно замахал рукой, подзывая Хосе: — Сюда, сюда! Хосе, мы здесь!

Все удивленно замолчали. Консул, нахмурившись, выпрямился.

— В чем дело, Николас? Сейчас же успокойся! — резко произнес он, но было слишком поздно.

Со стороны конного двора, где он остановился, не решаясь двинуться дальше, Хосе, скромно, но с победной улыбкой на лице, направился к ним. В воскресном костюме, с прямо сидящей на голове каталонской шапочкой он нес что-то, завернутое в листья ивы.

Не веря своим глазам, плотно сжав губы, Брэнд смотрел на приближавшегося юношу, так неожиданно возникшего по призыву его сына. Что он делает здесь в воскресенье, в такое время? Консула пробрал озноб. А тут еще Николас подпрыгивает на стуле и кричит в присутствии гостей:

— Ура, Хосе! Вот здорово!

— Успокойся же наконец! — тихо и строго повторил Брэнд.

Хосе уже подошел к беседке. С легким поклоном, как какой-нибудь деревенский матадор, он снял свою нелепую шапку и сунул под мышку. Улыбнувшись Николасу, он устремил серьезный и умиротворяющий взгляд на консула.

— Прошу прощения за беспокойство, сеньор, — начал он. — Я принес вам скромный дар. Цветы были не мои, и я не должен был их срывать, прошу меня простить за это. Но эта рыба моя, сеньор, и я прошу вас ее принять.

Развернув листья ивы, он не без гордости продемонстрировал две отличные форели, толстые, в розовую крапинку, лежащие рядышком на веточках дикой мяты.

Консул оставался неподвижен, зато Николас, подавшись вперед, возбужденно жестикулировал:

— Какая красота, Хосе! И такие большие! Ты поймал их в мельничном пруду или выше, в быстрой воде? Ну рассказывай же!

Хосе, будто только сейчас осознав, что все на него смотрят, покраснел и переступил тяжелыми, бронзовыми от желтой пыли башмаками с темными от пота заломами.

— В быстрой воде, — ответил он Николасу с улыбкой и добавил, будто поясняя остальным: — Я хожу на Аренго. Это ручей высоко в горах. Видели бы вы, как там красиво — вода как хрусталь! Но поймать форель очень трудно. Я целое утро там просидел и только перед самым уходом поймал их, каждая больше килограмма. — Он обратил потеплевший взгляд на консула и смахнул испарину с верхней губы. — Они совсем свежие, сеньор. Вам понравится.

Харрингтон Брэнд сидел, положив руки на стол, и не шевелился. Он напоминал статую — возможно, статую великого человека — на городской площади. Лицо тоже приобрело мраморную твердость, но под ней кровь, стучавшая в висках, казалось, превратилась в желчь.

— Сожалею, — наконец выдавил он, — я не ем форели. А для моего сына это слишком жирная пища.

— Но это же белая форель, сеньор! Настоящая горная форель... — растерялся Хосе. — Очень вкусная и нежная...

— Спасибо, не надо. Может быть, вы хотите взять? — с ледяной учтивостью обратился консул к своим гостям.

— Нет-нет, — поспешил ответить Элвин Деккер, испытывая неловкость.

— Тогда отнесите рыбу на кухню. — Консул окинул потемневшее лицо Хосе холодным взглядом, но не смог сдержать презрительную усмешку и легкую дрожь в голосе. — Слуги найдут ей применение.

— Папа, нет! — испуганно вскрикнул Николас. — Хосе принес форель для нас!

— Ты на диете. Тебе ее нельзя.

Глаза мальчика наполнились слезами.

— Ну, папа...

— Довольно! — резко оборвал консул. — А теперь, сделай милость, парень, оставь нас.

Последовало короткое молчание. Хосе с усилием выпрямился, словно преодолевая внезапную слабость. Когда он попытался заговорить, у него перехватило дыхание, но, несмотря на это, его простые слова были полны достоинства.

— Прошу прощения, что рассердил вас, сеньор. Я встал сегодня затемно и прошел двенадцать километров, чтобы поймать для вас эту рыбу. — Его смуглое лицо залила бледность, темные глаза вспыхнули. — Мне следовало знать, что она недостаточно для вас хороша. Позвольте мне забрать ее домой. Мы очень бедны, сеньор, семья большая, всех нужно накормить, эта форель будет нам очень кстати.

Он прикрыл рыбу листьями и, церемонно поклонившись, ушел. У Николаса закололо в боку. Крепко сжав кулаки, он заорал:

— Не расстраивайся, Хосе! Съешьте их на ужин. И смотри, чтобы старому Педро тоже досталось!

Когда Хосе скрылся из виду, мальчик встал и, едва слышно попросив его извинить, опрометью бросился в свою комнату.

Только благодаря собственной гордости консулу удалось овладеть ситуацией. Несмотря на бушующие в нем эмоции, он шутливо пожал плечами и спокойно обратился к гостям:

— Современные дети непредсказуемы. — Он удивленно улыбнулся. — Чем глупее слуги, тем сильнее Николас им сочувствует.