Исповедь E-Book

Сьерра Симоне

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: LAV. Темный роман
• Sprache: Russisch

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Существует много правил, которые нельзя нарушать католическому священнику. Священник не может жениться. Священник не может покинуть свою паству. Священник не может оставить своего Бога. Я всегда умел следовать правилам. Пока не встретил ее. Меня зовут Тайлер Ансельм Белл. Мне двадцать девять лет. Шесть месяцев назад я нарушил обет безбрачия и, да поможет мне Бог, сделал бы это снова. Я священник, и это моя исповедь.

Leseprobe

Сьерра Симоне Исповедь

Copyright notice for PRIEST shall read

© 2015 Sierra Simone

Published by arrangement

with Folio Literary Management, LLC

© Ковалева Е., перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

От автора

Большую часть своей жизни я была верующей католичкой и, хотя больше ею не являюсь, по-прежнему испытываю глубочайшее уважение к католической церкви. В то время как город Уэстон действительно существует (и он очарователен), церковь Святой Маргариты и отец Белл являются плодом моего воображения. И все же этот роман о католическом священнике, который влюбился. В книге будет секс, много секса и определенно немного богохульства (удовольствия ради).

Вас предупредили.

Пролог

Существует много правил, которые нельзя нарушать католическому священнику.

Священник не может жениться. Священник не может отказаться от своей паствы. Священник не может подвергать сомнению святую веру своих прихожан в него.

Правила, которые кажутся такими очевидными. Правила, о которых я вспоминаю каждый раз, завязывая пояс священника. Правила, которым я клянусь следовать, надевая казулу[1] и поправляя свою столу[2].

Я всегда соблюдал правила.

Пока не встретил ее.

Меня зовут Тайлер Ансельм Белл. Мне двадцать девять лет. У меня имеется степень бакалавра по древним языкам, и я магистр богословия. Я назначен в этот приход с тех пор, как три года назад был возведен в сан священника, и мне здесь нравится.

Несколько месяцев назад я нарушил свой обет безбрачия на алтаре собственной церкви, и, да поможет мне Бог, я не против сделать это снова.

Я – священник, и это – моя исповедь.

I

Ни для кого не секрет, что покаяние – наименее популярное таинство. У меня было много теорий относительно причин этого: гордость, стеснительность, утрата духовной свободы. Но преобладающей среди них на данный момент была эта гребаная исповедальня.

Я возненавидел ее, как только увидел: нечто устаревшее и громоздкое, сохранившееся еще со смутных времен до Второго Ватиканского собора. Я помню, в детстве в моей церкви в Канзас-Сити исповедальня представляла собой чистую, светлую, уютную комнатку с удобными креслами и высоким окном, выходившим в церковный сад.

Но эта кабинка – прямая противоположность той комнаты: тесная и формальная, изготовленная из темного дерева и украшенная вычурной лепниной. Я не страдаю клаустрофобией, но эта будка вполне способна вызвать боязнь замкнутых пространств. Сложив руки, я возблагодарил Бога за полученные пожертвования во время последнего сбора. Еще десять тысяч долларов – и мы сможем отремонтировать церковь Святой Маргариты в Уэстоне, штат Миссури, превратив ее в нечто напоминающее современную церковь. Больше никаких имитирующих дерево панелей. Никакой красной ковровой дорожки, которая, стоило бы признаться, неплохо скрывает винные пятна, но создает давящую атмосферу. Вместо этого здесь будут окна, много света и современность. Меня назначили в этот приход из-за его болезненного прошлого… И моего тоже. Для того чтобы забыть его, одного ремонта здания недостаточно, но я намеревался показать своим прихожанам, что церковь способна меняться: расти, развиваться в ногу со временем.

– Мне нужно покаяться, святой отец?

Я снова отвлекся. Что скрывать, есть у меня такой недостаток. И я ежедневно молился о том, чтобы от него избавиться (когда вспоминал об этом).

– Не думаю, что это необходимо, – ответил я.

Хотя сквозь декоративную ширму почти ничего невозможно было рассмотреть, я сразу же узнал исповедующегося, как только он вошел в кабинку. Роуэн Мерфи – мужчина средних лет, который преподавал математику и любил слушать разговоры полицейских, подключившись к их специальной частоте. В течение месяца он был моим единственным верным исповедующимся, и его грехи варьировались от зависти (директор школы отдал штатную должность другому учителю математики) до непристойных мыслей (администратор спортзала в Платт-Сити). Конечно, я знал, что некоторые священнослужители по-прежнему следовали старым канонам покаяния, но сам я не придерживался принципа «Прочитай два раза молитву Деве Марии и позвони мне утром». Основание грехов Роуэна крылась в его нетерпеливости и бездействии, и никакие молитвы по четкам не смогли бы изменить положение дел, пока он сам не устранил бы первопричину.

Я знаю по собственному опыту.

И, кроме того, Роуэн мне действительно нравился. Он был необычайно забавным и относился к тому типу людей, которые предоставляют автостопщикам свой диван для ночлега, а потом следят за тем, чтобы те отправились в путь с рюкзаком, полным еды, и с новым одеялом. Я хотел, чтобы он был счастлив, чтобы нашел себя. Хотел, чтобы он направил все свои добродетели на создание более полноценной жизни.

– Никакого покаяния, но у меня для тебя небольшое задание, – продолжил я. – Подумай о своей жизни. Твоя вера сильна, но отсутствует цель в жизни. Какие еще увлечения у тебя есть помимо церкви? Что заставляет тебя каждое утро вставать с постели? Что придает смысл твоим повседневным действиям и помыслам?

Роуэн не ответил, но я слышал его дыхание. Он задумался.

Прочитав заключительные молитвы, я благословил Роуэна, и он отправился обратно в школу, где должен был провести остаток дня. И поскольку его перерыв на обед почти закончился, то и мои часы, отведенные на принятие исповеди, – тоже. Я взглянул на экран телефона, чтобы быть уверенным, и уже собирался выйти, как услышал что кто-то открыл дверь в исповедальню и устроился напротив меня. Подавив вздох, я снова сел. Сегодня у меня выдался на редкость свободный день, и я с нетерпением ждал его. Никто, кроме Роуэна, никогда не приходил на исповедь. Никто. И в тот единственный раз, когда я надеялся пораньше освободиться и насладиться прекрасной погодой…

«Сосредоточься», – велел я себе.

Кто-то откашлялся. Женщина.

– Я… э-э-э… никогда прежде этого не делала. – Ее голос можно было сравнить с лунным светом: такой же тихий и манящий.

– А, – улыбнулся я. – Новичок.

Мои слова заставили ее негромко рассмеяться.

– Да, думаю, что так. Я только в фильмах такое видела. Сейчас мне полагается сказать: «Простите меня, святой отец, ибо я согрешила»?

– Почти. Сначала мы совершаем крестное знамение. Во имя Отца, Сына и Святого Духа… – Я слышал, как она повторяет эти слова за мной. – А теперь скажи, сколько времени прошло с твоей последней исповеди, которая была…

– Никогда, – закончила она за меня. Женщина казалась молодой, но не юной. Моей ровесницей, возможно, чуть моложе. А ее голос звучал по-городскому суетливо и без акцента, в нем отсутствовала та самая тягучесть, которая присуща местному населению сельской части Миссури. – Я… э-э-э… увидела церковь, когда была на винодельне через дорогу. Хотела… ну, есть кое-что, что не дает мне покоя. Я никогда не отличалась особой религиозностью, но подумала, что, может быть… – она на минуту замолчала, а потом резко вздохнула: – Глупая была идея, я такая дура. Мне лучше уйти.

Послышалось, как она встала.

– Стой, – велел я и сам себе поразился. Никогда раньше не указывал другим, что делать, в такой манере. Вернее, теперь уже больше не указывал.

«Соберись».

Она села, был слышен шелест сумки в ее руках.

– Ты не дура, – сказал я более мягким голосом. – Это не какое-то там соглашение. И этим ты не даешь обещания посещать мессу каждую неделю до конца своей жизни. Сейчас можно быть услышанной. Мной… Богом… Возможно, даже самой собой. Ты пришла сюда потому, что искала эту возможность, и я могу тебе ее дать. Так что, пожалуйста, останься.

Она сделала глубокий вдох.

– Просто я… то, что меня тяготит, не знаю, должна ли я кому-либо об этом рассказывать. Тем более вам.

– Потому что я мужчина? Тебе было бы комфортнее поговорить сначала с женщиной-мирянкой?

– Нет, дело не в том, что вы мужчина. – Я услышал улыбку в ее голосе. – А в том, что вы священник.

Я решил высказать предположение.

– А то, что тебя тяготит, имеет плотскую природу?

– Плотскую. – Она засмеялась, ее смех был похож на нежную, чувственную мелодию. Внезапно я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, как выглядит эта женщина: светлая ли у нее кожа или загорелая, стройная ли она или обладает пышными формами, какие у нее губы – нежные или пухлые?

Нет, я должен был сосредоточиться. И не на том, что ее голос невольно заставил меня почувствовать себя больше мужчиной, нежели священником.

– Плотскую, – повторила она. – Звучит как какой-то эвфемизм.

– Ты можешь выражаться максимально расплывчатыми фразами. Наш разговор не должен тебя смущать.

– Эта перегородка помогает, – призналась она. – Проще, когда вас не видно, ну, знаете, в вашем церковном облачении и все такое, пока я говорю. – Теперь уже я рассмеялся.

– К твоему сведению, мы не носим церковные одеяния постоянно.

– Правда? Значит, это мои фантазии. Что же на вас тогда надето?

– Черная рубашка с длинными рукавами и белым воротничком. Думаю, тебе известен такой стиль. Ты видела его по телевизору. И джинсы.

– Джинсы?

– Настолько шокирующе?

Я услышал, как она прислонилась к стенке кабинки.

– Немного. Словно вы настоящий человек.

– Только по будням, между девятью и пятью часами.

– Хорошо, я рада, что вас не заставляют в течение недели носить официальное облачение или типа того.

– Попытки были. Слишком сильно потею. – Я замолчал. – И, если это поможет, обычно я ношу брюки.

– Это уже более походит на священника. – Последовала долгая пауза. – Что, если… К вам когда-нибудь приходили люди, которые совершали по-настоящему плохие поступки?

Я тщательно обдумал свой ответ.

– Мы все грешники в глазах Господа. Даже я. Смысл не в том, чтобы заставить тебя чувствовать вину или классифицировать величину твоего греха, а в том…

– Не надо меня кормить этим богословским дерьмом, – резко перебила она. – Я задала вам конкретный вопрос. Я совершила нечто ужасное. Очень плохое. И я не знаю, что будет дальше.

На последнем слове ее голос дрогнул, и впервые с тех пор, как я был рукоположен, у меня возникло острое желание подойти к другой стороне кабинки и заключить исповедующуюся девушку в свои объятия. Что было бы возможно в более современной исповедальне, но в этой древней «будке смерти», скорее всего, насторожило бы и было бы совершенно неудобно.

Но в ее голосе послышались настоящее страдание, неуверенность и смятение. И я хотел сделать для нее что-то хорошее.

– Мне нужно знать, что все будет хорошо, – тихо продолжила она. – Что я смогу научиться жить с этим.

Резкая боль сжала мне грудь. Как часто я шептал в потолок своего приходского дома эти же самые слова, лежа в кровати без сна и задаваясь вопросом, какой могла бы быть моя жизнь. «Мне нужно знать, что все будет хорошо».

Разве не этого все мы хотим? Разве не об этом молчаливо кричат наши истерзанные души?

Заговорив снова, я не стал утруждать себя обычными заверениями и духовными банальностями. Вместо этого я честно ответил:

– Я не знаю, все ли будет хорошо. Ты можешь думать, что сейчас находишься на самом дне, а потом однажды посмотришь наверх и поймешь, что все стало намного хуже. – Я опустил взгляд на свои руки – этими руками я достал свою старшую сестру из петли, на которой она повесилась в гараже наших родителей. – Возможно, ты никогда не сможешь встать утром с постели с такой уверенностью. Этот момент, когда все хорошо, может никогда не наступить. Все, что ты можешь сделать, – это попытаться найти новое душевное равновесие, новую отправную точку. Найди любовь, которая еще осталась в твоей жизни, и крепко держись за нее. И однажды мир вокруг станет менее серым и унылым. Однажды ты, возможно, поймешь, что снова живешь и эта жизнь приносит тебе счастье.

Слышал ее учащенное, прерывистое дыхание, как будто она пыталась сдержать слезы.

– Я… Спасибо, – произнесла она. – Спасибо вам.

Теперь я уже не сомневался, что она плачет. Слышал, как она вытаскивает бумажные салфетки из коробки, поставленной в кабинку именно для этой цели. Я мог уловить только незначительные движения сквозь ширму, едва уловимые намеки на ее блестящие темные волосы и, возможно, бледное лицо.

Воистину низменная и безбожная часть меня по-прежнему хотела услышать ее признание не для того, чтобы дать ей более конкретные наставления и заверения, а чтобы точно узнать, в каких плотских грехах хотела покаяться эта девушка. Я хотел услышать, как она шепчет об этих непристойностях своим хриплым голосом, заключить ее в свои объятия и смахнуть поцелуями каждую слезинку.

Боже, как я желал прикоснуться к ней.

Что, черт возьми, со мной не так? За последние три года я не испытывал такого страстного влечения ни к одной женщине. И я ведь даже не видел ее лица. Я даже не знал ее имени.

– Мне пора идти, – повторила она. – Спасибо вам за ваши слова. Они… попали в самую точку. Спасибо.

– Подожди… – сказал я, но дверь кабинки распахнулась, и девушка исчезла.

Весь день я думал о своей таинственной кающейся грешнице. Я думал о ней, когда готовил пастырское наставление к воскресной мессе. Я думал о ней, когда проводил библейские занятия для мужчин и когда читал молитвы перед сном. Я вспоминал проблеск ее темных волос, ее хриплый голос. В ней было что-то такое… Но что именно? Приняв сан священнослужителя, я вовсе не превратился в труп – я по-прежнему в значительной степени оставался мужчиной. Мужчиной, которому очень нравилось трахаться, до того как он услышал зов Божий.

И я, конечно, все еще обращал внимание на женщин, но довольно умело сдерживал свои сексуальные позывы. В последние несколько лет обет безбрачия все больше становился спорным догматом священства, но я по-прежнему тщательно его соблюдал, особенно в свете того, что случилось с моей сестрой и что произошло с этим приходом до того, как я был назначен сюда.

Чрезвычайно важно было, чтобы я был идеалом сдержанности и внушал доверие. А значит, когда дело касалось секса, мне нужно было быть невероятно осмотрительным как публично, так и в частном порядке.

Поэтому вопреки тому, что остаток дня ее хриплый смех эхом отдавался в моих ушах, я решительно и намеренно отгонял воспоминания о ее голосе и продолжал выполнять свои обязанности. Единственным исключением было то, что я лишний раз или два помолился по четкам за эту женщину, вспоминая ее мольбу о помощи: «Мне нужно знать, что все будет хорошо».

Я надеялся, что, где бы она ни была, Бог был с ней, утешая ее точно так же, как утешал меня столько раз.

Я провалился в сон, сжимая в кулаке четки, словно они были амулетом, защищающим от непрошеных мыслей.

* * *

В моем небольшом, доживающем свой век приходе обычно раз-другой в месяц проходят похороны, четыре или пять свадеб в год, месса почти каждый день, а по воскресеньям – более одного раза. Три дня в неделю я провожу занятия по изучению Библии, один вечер в неделю помогаю молодежной группе, и каждый день, за исключением четверга, принимаю прихожан. Также каждое утро я пробегаю несколько миль и заставляю себя прочитать пятьдесят страниц чего-нибудь, совершенно не связанного с церковью или религией.

Ах да, еще я провожу много времени на форуме, посвященном «Ходячим мертвецам» на «Реддит»[3]. Слишком много времени. Прошлой ночью я не спал до двух часов, споря с каким-то задротом о том, можно ли убить зомби с помощью позвоночника другого зомби.

Чего, разумеется, сделать нельзя, учитывая скорость гниения их костей.

Суть в том, что у меня как священнослужителя в тихом городке Среднего Запада довольно насыщенный график, поэтому вполне можно понять мое удивление, когда на следующей неделе эта женщина вернулась в мою исповедальню.

Роуэн только что ушел, я тоже собирался покинуть кабинку, когда услышал, как открылась соседняя дверь и кто-то скользнул внутрь. Я предположил, что, возможно, это вернулся Роуэн: такое уже случалось, когда он вдруг вспоминал об очередном проступке, о котором забыл мне исповедаться.

Но нет, это был тот самый узнаваемый голос с хрипотцой, который вдохновил меня на дополнительные молитвы на прошлой неделе.

– Это снова я, – сказала женщина и нервно рассмеялась: – Э-э-э, не католичка.

Я ответил более низким, чем мне хотелось бы, голосом, слова прозвучали отрывисто. Таким тоном я уже давно не разговаривал ни с одной женщиной.

– Я тебя помню.

– Правда? – Она казалась немного удивленной, словно не ожидала, что я на самом деле ее запомню. – Хорошо, я полагаю.

Она немного передвинулась, и сквозь ширму мне удалось разглядеть женские очертания: темные волосы, белую кожу, мимолетный намек на красную помаду.

Я тоже слегка наклонился, неосознанно. Мое тело внезапно стало ко всему чрезвычайно чувствительным: к сшитым на заказ брюкам (подарок моих братьев-бизнесменов), жесткость деревянной скамейки, воротник, который вдруг стал невероятно тугим, я бы сказал, даже удушающим.

– Вы ведь отец Белл? – спросила она.

– Да.

– Я видела вашу фотографию на интернет-сайте. На прошлой неделе я подумала, что, может, было бы лучше узнать ваше имя и как вы выглядите. Ну, знаете, чтобы представлять, что разговариваешь с человеком, а не с разделяющей нас стеной.

– И помогло?

Она колебалась.

– Не очень. – Но она не стала вдаваться в подробности, а я решил не давить, главным образом потому, что пытался отвлечься от потока немыслимых желаний, переполнивших мой разум.

«Нет, ты не можешь спрашивать ее имя».

«Нет, ты не можешь открыть дверь, чтобы увидеть ее лицо».

«Нет, ты не можешь требовать, чтобы она исповедалась только в своих плотских грехах».

– Ты готова начать? – спросил я, стараясь вернуть свои мысли к насущному вопросу – к исповеди.

«Следуй сценарию, Тайлер».

– Да, – прошептала она. – Да, я готова.

II

Поппи

– Так вот, у меня есть работа. Вернее сказать, была, потому что сейчас я занимаюсь кое-чем совершенно другим. Но еще месяц назад я работала в одном месте, которое можно было бы считать… греховным. Думаю, это как раз подходящее слово, хотя я никогда не чувствовала себя грешницей, работая там. Наверное, вы полагаете: именно поэтому я здесь, и в какой-то степени так оно и есть, но на самом деле мне кажется, я должна исповедаться, так как не чувствую, что обязана сознаваться в содеянном. В этом есть хоть какой-то смысл? Вероятно, я должна чувствовать себя ужасно из-за того, что делала и как зарабатывала деньги, но ничего подобного не чувствую и прекрасно понимаю, что это неправильно.

Кстати, я не проститутка, если вы об этом подумали.

Знаете, за что еще я чувствую себя виноватой? За то, что тратила впустую чужие время и деньги. В частности, моих родителей. Да и вас это тоже касается. Я вас совсем не знаю, но при этом отвлекаю от дел и заставляю выслушать всю эту гребаную чушь, тем самым понапрасну используя ваше время и деньги церкви.

Видите? Где бы я ни появилась, я все порчу.

Отчасти проблема в том, что во мне всегда присутствовала эта частичка, а может, не частичка, а целый слой, знаете, как кольца у дерева. И куда бы я ни отправилась, чем бы ни занималась, всегда чувствовала ее присутствие. Это мешало моей старой жизни в Ньюпорте и не особо помогло в моей новой в Канзас-Сити, и сейчас я понимаю, что несчастлива. Так что это значит? Значит ли это, что мне нигде не найти счастья? Что я обречена на одиночество, что мне суждено нести бремя паршивой овцы из-за демона внутри меня?

Забавно, но мне кажется, есть еще другая, тайная жизнь, предложенная мне, в которой я могу выпустить этого демона на свободу и позволить ему поглотить меня. Но цена – это остальная часть меня. Словно Вселенная, или Бог, говорит мне, что я могу поступать по-своему, но в ущерб своему самоуважению и независимости, потеряв возможность стать тем человеком, которым хочу быть. С другой стороны, какова цена выбранного мной пути? Я сбежала в маленький городок и провожу свои дни на работе, которая мне не нравится, а ночи – в одиночестве. Я сохранила чувство собственного достоинства, делаю добрые дела, но позвольте мне сказать, святой отец – добрыми делами постель ночью не согреть. И меня переполняет ужасное отчаяние из-за того, что я не могу иметь и то и другое, но очень этого хочу.

Я мечтаю о хорошей жизни, хочу любви и романтики. Но меня воспитали так, чтобы я считала одно никчемным, а другое – отвратительным. И как бы ни старалась, я не могу отделаться от мысли, что Поппи Дэнфорт стала синонимом никчемности и отвращения, хотя я сделала все возможное, чтобы избавиться от этого чувства…

* * *

– Возможно, нам стоит продолжить наш разговор на следующей неделе.

Произнеся последнюю фразу, она долго молчала и прерывисто дышала. Мне не нужно было заглядывать в ее кабинку, чтобы понять, что она едва сдерживается, и если бы мы находились в современной исповедальне, я мог бы взять ее за руку, коснуться плеча или сделать что-нибудь другое. Но сейчас я способен был лишь предложить слова утешения и чувствовал, что в настоящий момент она уже перестала их воспринимать.

– Ой, хорошо. Я… отняла у вас слишком много времени? Простите меня, я как-то не привыкла к правилам.

– Ничего страшного, – тихо отвечаю я. – Но тебе не кажется, что лучше начать с малого?

– Да, – пробормотала девушка. Я слышал, как она собирает свои вещи и открывает дверь, продолжая говорить: – Да, полагаю, вы правы. Так что… никакого покаяния или чего-то еще, что я должна сделать? На прошлой неделе я гуглила «исповедь», и там говорилось, что иногда требуется покаяние, например, прочитать молитву Деве Марии или что-то еще.

Немного поразмыслив и решив, что проще будет объяснить понятия покаяния и раскаяния, глядя ей в глаза, а не через эту дурацкую перегородку, я тоже вышел из кабинки и замер как вкопанный.

Ее голос был сексуальным, а смех – еще сексуальнее. Но они не шли ни в какое сравнение с ней самой.

У нее были длинные темные, почти черные волосы и очень бледная кожа, подчеркнутая ярко-красной помадой на губах. Своими тонкими чертами лица с высокими скулами и большими глазами она напоминала девушек из глянцевых журналов. Но больше всего меня привлек рот: полные, слегка приоткрытые губы. Два передних зуба выделялись немного больше остальных – такой вот недостаток, но почему-то он придавал ей еще больше сексуальности.

И, прежде чем смог остановить себя, я подумал:

«Хочу погрузить свой член в этот ротик».

«Хочу, чтобы с этих губ срывалось мое имя».

«Хочу…»

Я бросил взгляд на распятие, расположенное в передней части церкви.

«Помоги мне, – помолился я про себя. – Это одно из твоих испытаний?»

– Отец Белл, – позвала девушка.

Я сделал глубокий вдох, прошептав про себя еще одну молитву, чтобы она не заметила, что все мое внимание приковано к ее губам… или что шерстяные брюки внезапно стали мне тесноваты в области ширинки.

– Думаю, сейчас нет никакой нужды в покаянии. На самом деле я считаю, что твое возвращение сюда для дальнейшего разговора само по себе является небольшим актом раскаяния. Ты так не думаешь?

Легкая улыбка коснулась ее губ, и мне захотелось целовать ее до тех пор, пока она не прижмется ко мне, умоляя овладеть ее телом.

«Срань господня, Тайлер. Какого хрена?»

Мысленно я прочитал молитву Деве Марии, пока девушка поправляла ремешок своей сумочки на плече.

– Возможно, увидимся на следующей неделе?

Черт побери, способен ли я действительно пройти через это снова спустя неделю? Но потом я вспомнил ее слова, пропитанные болью и душевным смятением, и снова испытал дикое желание утешить ее. Дать ей своего рода покой, искру надежды и энергии, которыми она могла бы наполнить свою новую полноценную жизнь.

– Конечно. С нетерпением жду нашей встречи, Поппи. – Я не собирался произносить ее имя, тем более таким голосом, от которого раньше женщины падали на колени и тянулись к поясу моих брюк, мне даже не приходилось просить их об этом. Но все же я сделал это.

И ее возбуждение отозвалось пульсацией в моем члене. Ее глаза расширились, черные зрачки заполнили почти всю радужную оболочку, а на шее затрепетала венка. Мало того, что меня самого тянуло к ней, о чем свидетельствовала реакция моего тела, она сама тоже чувствовала влечение ко мне.

Все это только ухудшило ситуацию, потому что теперь лишь тонкая грань моего самоконтроля удерживала меня от того, чтобы перегнуть ее через скамью и отшлепать по кремово-белой заднице за то, что она возбуждала меня вопреки моему желанию, заставляла думать о своих греховных губах, в то время как я должен был молиться о ее вечной душе.

Я прочистил горло. Единственное, что помогло мне сохранить спокойствие в голосе, – это три года твердой дисциплины.

– И просто чтобы ты знала…

– Д-да? – спросила девушка, закусив пухлую нижнюю губу.

– Тебе необязательно приезжать сюда из самого Канзас-Сити, чтобы исповедаться. Я уверен, любой священник там будет рад выслушать тебя. Мой собственный исповедник, отец Брэйди, довольно хорош в этом, и он живет в центре Канзас-Сити.

Она слегка склонила голову набок, словно маленькая пташка.

– Но я больше не живу в Канзас-Сити. Я живу здесь, в Уэстоне.

«Твою ж мать!»

* * *

Вторники, черт бы их побрал.

Я отслужил раннюю утреннюю мессу в почти пустой церкви, на которой присутствовали лишь две старушки в шляпах и Роуэн, а затем отправился на пробежку, мысленно перечисляя все дела, запланированные на сегодня. Я собирался составить информационный пакет для нашей молодежной группы, которая хотела отправиться в поездку следующей весной, а также подготовиться к проповеди на этой неделе.

Уэстон – город отвесных утесов. Его рельеф состоит из полей, спускающихся к реке Миссури, перемежающихся невероятно крутыми холмами, – просто «райское наслаждение» для пробежек, но отличная возможность прояснить мысли. Преодолев первые шесть миль, я взмок от пота и тяжело дышал. Сделал музыку громче, чтобы голос Бритни заглушил все остальное.

Я завернул за угол, на главную улицу города, тротуары в основном были безлюдны. В будний день мало кто прогуливался по антикварным магазинам и художественным лавкам. Мне навстречу попалась лишь одна пожилая пара, от которой я успел увернуться, преодолевая крутой подъем дороги. Бедра и икроножные мышцы ныли от напряжения, пот стекал по шее, плечам и спине, волосы промокли, а каждый вдох казался наказанием. Да еще и утреннее солнце палило вовсю, окатывая мое тело волнами августовской жары, поднимающейся от асфальта.

Но мне это нравилось.

Все проблемы отошли на второй план: предстоящий ремонт церкви, проповеди, которые мне нужно было написать, Поппи Дэнфорт.

Особенно Поппи Дэнфорт. Прежде всего – она и осознание того, что сама мысль о ней меня возбуждала.

Я немного ненавидел себя за то, что произошло вчера. Она явно была хорошо образованной, умной и интересной женщиной и обратилась ко мне за словами помощи, несмотря на то что не являлась католичкой. И, вместо того чтобы видеть в ней агнца, нуждающегося в наставлении, в течение всего нашего разговора я был зациклен лишь на ее губах.

Я священник. Дал обет Богу, что до конца жизни больше не прикоснусь к чужому телу, да и к собственному – тоже, откровенно говоря. Но при этом мои мысли о Поппи были за гранью пристойности.

Мое призвание – быть пастухом, а не волком.

Не зверем, который проснулся сегодня утром, вжимаясь бедрами в матрас, потому что ему приснился очень эротичный сон о Поппи и ее плотских грехах.

При воспоминании об этом меня накрыло чувство вины.

«Я попаду в ад, – подумал я. – Мне точно не спастись от Божьей кары».

Потому что каким бы виноватым себя ни чувствовал, я сомневался в том, что смогу контролировать себя, когда снова увижу ее.

Нет, не совсем так. Я знал, что смог бы, но просто не хотел. Более того, не хотел отказываться от права хранить в своем сознании воспоминания о ее голосе и теле и ее рассказы.

Что и являлось проблемой. Преодолевая последнюю милю, я задался вопросом: что бы я сказал своему прихожанину, оказавшемуся в подобной ситуации? Как бы помог понять то, чего хотел бы Бог?

«Чувство вины – это сигнал, который подает тебе твоя совесть о том, что ты отклонился от пути Господня.

Покайся перед Господом в своем грехе открыто и искренне. Попроси о прощении и о том, чтобы он дал тебе силу преодолеть искушение, если оно снова возникнет.

И, наконец, огради себя от этого искушения».

Впереди появились церковь и дом приходского священника. Теперь я знал, что нужно сделать. Я собирался принять душ, а затем провести долгие часы в молитвах о прощении.

И о силе. Да, я собирался попросить у Господа дать мне силу.

При следующей встрече с Поппи я собирался найти способ сказать ей, что больше не могу быть ее исповедником. По какой-то причине эта мысль повергла меня в отчаяние, но я уже достаточно долго служил пастырем, и кому как не мне знать, что иногда лучшее решение сопровождается огромной болью, пусть и непродолжительной.

Я остановился на перекрестке в ожидании зеленого сигнала светофора. Теперь, когда у меня был план, которому необходимо следовать, словно камень с души свалился. Все должно было наладиться, я в этом не сомневался.

– Бритни Спирс значит?

Этот голос. И хотя я слышал его всего дважды, он оставил в памяти неизгладимый след.

Пусть это было ошибкой, но я все равно повернулся, вынимая наушники из ушей.

Она тоже была на пробежке и, судя по всему, покрыла немалое расстояние, как и я. На ней были спортивный бюстгальтер и непростительно короткие шорты, которые едва прикрывали ее идеальную попку. Пот ручейками стекал по телу, красная помада сегодня отсутствовала, но без нее рот выглядел еще притягательнее. Единственное, что спасло меня от пожирания его взглядом, – это вид ее подтянутых бедер, плоского живота и упругой груди, практически выставленных напоказ.

Вся кровь прилила к моему паху.

Глядя на ее улыбку, я вспомнил, что она что-то сказала.

– Прости? – Слова прозвучали хрипло, едва слышно. Я поморщился, но ее, похоже, это нисколько не смутило.

– Просто я никогда бы не подумала, что вы фанат Бритни Спирс, – ответила она, указывая на прикрепленный к моему бицепсу iPhone, на экране которого светилась обложка альбома O-ops… I Did It Again. – Тем более ее старых песен.

Если бы у меня лицо уже не горело от бега и жары, то я покраснел бы. Потянувшись к телефону, я постарался незаметно сменить песню.

Поппи засмеялась.

– Все в порядке. Я просто притворюсь, что видела вас слушающим… что обычно праведники слушают на пробежке? Псалмы? Нет, не отвечайте. Поющих монахов.

Я шагнул к ней, и она прошлась глазами по моему обнаженному торсу вниз, к шортам, сидящим низко на бедрах. Когда Поппи снова встретилась со мной взглядом, ее улыбка немного померкла, а соски превратились в маленькие твердые горошины под спортивным бюстгальтером.

Я на минуту закрыл глаза, пытаясь успокоить свой набухающий член.

– Или, возможно, что-то совершенно противоположное, например, шведский дэт-метал или типа того. Нет? Эстонский дэт-метал? Филиппинский?

Я открыл глаза и постарался подумать о чем-нибудь, совершенно далеком от секса. Вспомнил свою бабушку, подумал о потертом ковре перед алтарем, представил вкус коробочного вина для причастия.

– Похоже, я вам не особо нравлюсь? – спросила она, и ее слова вернули меня в реальность. Она с ума сошла, что ли? Неужели она считала, что мое неконтролируемое возбуждение от ее присутствия свидетельствовало о неприязни? – Вы были так добры ко мне, когда я впервые пришла к вам. Но мне кажется, что я вас чем-то разозлила. – Она посмотрела вниз, на свои ноги, и это движение только подчеркнуло, насколько длинными и густыми были ее ресницы.

Меня безумно возбуждали даже ее ресницы – это что-то новенькое, стоило признать.

– Ты ошибаешься, – ответил я, почувствовав облегчение, оттого что мой голос звучал почти нормально, сдержанно и доброжелательно. – Я так рад, что ты нашла достаточно ценного в своем опыте, чтобы вернуться в церковь.

Я уже собрался попросить ее найти новое место, где бы она могла исповедоваться, но Поппи заговорила первой:

– Как ни странно, но это действительно так. На самом деле я рада, что столкнулась с вами. На церковном сайте увидела – у вас есть приемные часы, когда можно просто поговорить. И мне стало интересно, могу ли я как-нибудь прийти, необязательно на исповедь…

«Господи, спасибо!»

– Не знаю, может, поговорить о чем-то другом. Я пытаюсь начать все с чистого листа, но меня не оставляет чувство, что чего-то не хватает. Как будто мир, который меня окружает, лишен красок и энергии. А после того, как дважды поговорила с вами, мне стало… легче. Хотела бы я знать, действительно ли мне нужна религия, потому что, честно говоря, не уверена, что это то, чего я хочу.

Ее признание разбудило во мне инстинкт священника, которому небезразлична судьба его прихожанки. Глубоко вздохнув, я рассказал ей о том, о чем говорил много раз другим людям, но я по-прежнему верил в эти слова, словно произносил их впервые.

– Я верю в Бога, Поппи, но также и в то, что духовность не для всех. Ты можешь найти нужное в профессии, которую любишь, или в путешествиях, или в семье, или еще в целом ряде вещей. А может, обнаружишь, что другая религия подходит тебе больше. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя обязанной знакомиться с католической церковью по какой-то другой причине, кроме искреннего интереса или любопытства.

– А как насчет безумно сексуального священника? Это достаточно веская причина для знакомства с церковью?

Должно быть, я выглядел шокированным – в основном потому, что ее слова лишали меня последних остатков самообладания, – и она рассмеялась. Звук ее смеха был почти по-дурацки звонким и приятным. Такой смех обычно разносится эхом по банкетным залам, либо его можно услышать возле любого бассейна в Хэмптонс.

– Расслабьтесь, – произнесла она. – Я пошутила. То есть вы действительно безумно сексуальны, но причина моего интереса не в этом. По крайней мере… – она снова окинула меня взглядом с головы до ног, вызвав волну жара во всем теле, – это не единственная причина. – Тут загорелся зеленый свет, и она побежала прочь, махнув на прощание рукой.

Я был в полной заднице.

III

Я направился прямиком домой и принимал ледяной душ до тех пор, пока мысли не прояснились, а эрекция наконец-то не спала. Хотя, судя по недавним событиям, можно не сомневаться, что при первой же встрече с Поппи она тут же вернется.

Ладно, допустим, я не сумел бы избавиться от этого желания, но я мог бы лучше контролировать себя. Больше никаких фантазий. Никаких пробуждений оттого, что трахаю матрас, увидев ее в своем сне. И, возможно, разговор с ней пошел бы мне на пользу – я бы относился к ней как к личности, как к заблудшей душе, ищущей своего Бога, а не как к сексуальному объекту.

С идеальными ножками.

Я натянул брюки поверх боксеров и надел чистую черную рубашку, закатав, как обычно, длинные рукава до локтей. Не раздумывая протянул руку к колоратке. Я нуждался в ней как в напоминании, хотел, чтобы она не позволяла мне забывать о необходимости практиковатьсамоотречение, а также о причине, почему я должен это делать.

Я делаю это для моего Бога.

Я делаю это для моего прихода.

Я делаю это для своей сестры.

Именно поэтому Поппи Дэнфорт приводила в замешательство. Я хотел быть воплощением сексуальной непорочности для своей паствы. Хотел, чтобы они снова доверяли церкви. Хотел стереть пятна на имени Господа, оставленные безбожниками.

И еще я хотел безболезненно вспоминать о Лиззи, чтобы мое сердце при этом не разрывалось на части от чувства вины, сожаления и бессилия.

Знаете что? Я раздувал проблему на пустом месте. Все должно было быть хорошо. Я провел рукой по волосам и сделал глубокий вдох. Одна женщина, какой бы сексуальной она ни была, не могла разрушить все, что было свято для меня в духовенстве. Я не собирался позволить ей уничтожить все, над чем так упорно трудился.

* * *

Я не всегда отправляюсь домой в свой выходной по четвергам, хотя родители живут всего в часе езды, но в этот раз решил их навестить. Всю неделю я испытывал умственное и физическое напряжение из-за того, что старался избегать Поппи во время утренних пробежек, а также потому что за последние два дня принял примерно двадцать ледяных душей.

Я просто хотел отвлечься без колоратки: поиграть в видеоигры, насладиться маминой едой. Хотел выпить пива (шесть-семь) с отцом и послушать нытье своего младшего брата-подростка о том, как очередная девчонка воспринимает его только как друга. Я просто хотел сменить обстановку, не думать о приходе, о Поппи и об остальной части моей жизни, а просто расслабиться.

Мама с папой не разочаровали. Два других моих брата тоже были там, хотя у каждого из них была своя жизнь и свое жилье. Но ничто не дарит такого утешения, как мамина стряпня и комфорт родительского дома.

После ужина Шон и Эйден надрали мне задницу в последней версии Call of Duty, а Райан в это время переписывался по телефону с очередной подружкой. В доме все еще витали ароматы лазаньи и чесночного хлеба. Наша сестра Лиззи наблюдала за всеми нами с фотографии над телевизором. Она умерла в две тысячи третьем, но навсегда осталась в наших сердцах красивой девушкой, крашеной блондинкой, с косой челкой и широкой улыбкой, за которой скрывалось много такого, о чем мы узнали слишком поздно.

Я долго смотрел на эту фотографию, пока Шон и Эйден болтали о своей работе – они оба специализировались на инвестициях, – а мама с папой играли в Candy Crush, сидя бок о бок в креслах с откидывающейся спинкой.

«Прости меня, Лиззи. Прости за все».

Конечно же, умом я понимал, что ничего не мог тогда сделать, но это не помогало избавиться от всплывшего в памяти образа ее бледного лица, посиневших губ или красных глаз с полопавшимися капиллярами.

Я не мог забыть, как, войдя в гараж в поисках батареек для фонарика, вместо них нашел холодное тело своей единственной сестры.

Тихий голос Шона вывел меня из мрачной задумчивости, и постепенно я вернулся в настоящее, прислушиваясь к скрипу папиного кресла и словам Шона.

– …Только по приглашению, – сказал он. – Слухи ходят уже много лет, но я поверил, что он действительно существует, только когда получил письмо.

– Ты собираешься туда пойти? – Эйден тоже говорил тихо.

– Черт, конечно же, собираюсь.

– Куда собираешься? – поинтересовался я.

– Не твоя забота, святоша.

– Тебя пригласили в «Чаки Чиз»? Я так тобой горжусь.

Шон закатил глаза, а Эйден наклонился ближе.

– Может, Тайлеру стоит об этом узнать? Ему, возможно, не помешало бы избавиться от лишнего… напряжения.

– Туда пускают только по приглашениям, придурок, – возразил Шон. – А это значит, что он не может пойти.

– Предполагается, что это лучший стрип-клуб в мире, – продолжил Эйден, не обращая внимания на оскорбление Шона. – Но никто не знает, как он называется или где находится, пока не получит личное приглашение. Говорят, туда пускают только тех, чей годовой доход больше миллиона.

– Тогда почему Шона пригласили? – удивился я. Шон был старше меня на три года и все еще прокладывал себе путь по карьерной лестнице. Он зарабатывал довольно прилично (охрененно много, на мой взгляд), но до миллиона в год ему было еще далеко. Пока что.

– Потому что, дебил, у меня есть нужные связи. Связи намного важнее, чем какие-то деньги.

Эйден слегка повысил голос, когда заговорил:

– Особенно когда они помогают тебе с выбором кис…

– Мальчики, – перебил нас отец, не отрывая взгляда от телефона, – ваша мать все еще здесь.

– Прости, мам, – произнесли мы в один голос.

Она просто отмахнулась от нас. За тридцать с лишним лет с четырьмя сыновьями она научилась не воспринимать подобные вещи.

Райан ввалился в комнату, пробормотав отцу, что ему нужны ключи от машины, а Шон и Эйден придвинулись еще ближе.

– Я иду туда на следующей неделе, – признался Шон. – Потом вам все расскажу.

Эйден, который на пару лет младше меня и все еще новичок в бизнесе, вздохнул.

– Я хочу быть таким, как ты, когда немного повзрослею.

– Лучше уж мной, чем мистером Непорочность. Скажи-ка, Тайлер, у тебя правая рука еще не отваливается?

Я швырнул ему в голову диванную подушку.

– Хочешь свою помощь мне предложить?

Шон с легкостью увернулся от подушки.

– Назови время, сладенький. Спорим, я найду отличное применение этому маслу для помазания болящих.

– Ты отправишься в ад, – простонал я.

– Тайлер! – вмешался отец. – Никаких разговоров о том, что твой брат отправится в ад. – Он по-прежнему не отрывался от телефона.

– Каков смысл всех этих ночей в одиночестве, если не можешь время от времени кого-то порицать? – спросил Эйден, потянувшись за пультом.

– Знаешь что, Динь-Динь, может, мне стоит найти возможность сводить тебя в клуб? Ведь ничего страшного не произойдет, если ты просто посмотришь, верно?

– Шон, я не собираюсь идти с тобой в стрип-клуб, каким бы крутым он ни был.

– Ладно. Думаю, ты можешь провести вечер следующей пятницы вместе со своим плакатом святого Августина. Снова. – Я швырнул в него еще одну подушку.

Братья-бизнесмены уехали около десяти вечера обратно в свои фешенебельные квартиры, а Райан еще не вернулся, занимаясь тем, для чего ему так сильно нужна была машина. Отец задремал в кресле, а я растянулся на диване и смотрел шоу Джимми Фэллона, размышляя, какой фильм выбрать для показа в средней школе в следующем месяце, как вдруг услышал шум на кухне.

Я нахмурился. Мы с братьями, включая недовольного Райана, специально перемыли всю посуду, чтобы это не пришлось делать маме. Но, войдя на кухню, чтобы узнать, не нужна ли моя помощь, я увидел, что она яростными кругами натирает мойку из нержавеющей стали в клубящихся парах горячей воды.

– Мам!

Она обернулась, и я сразу же заметил, что она плакала. Мама быстро улыбнулась мне и выключила воду, попутно вытирая слезы.

– Прости, милый. Просто прибиралась.

Это Лиззи. Я знал, что причина в ней. Каждый раз, когда мы собирались вместе, все семейство Белл, я замечал, как она смотрит на стол, представляя дополнительный столовый прибор для еще одного человека или еще один набор грязной посуды в мойке.

Смерть Лиззи едва не убила меня. Но она вдребезги разбила сердце мамы. И каждый день после этого мы старались поддерживать ее объятиями, шутками и постоянными визитами теперь, когда повзрослели. Но временами можно было заметить, что какая-то часть маминой души умерла вместе с ее дочерью, и огромную роль в этом сыграла наша церковь, сначала доведя Лиззи до самоубийства, а затем отвернувшись от нас, когда история стала достоянием общественности.

Иногда мне казалось, что я сражаюсь не на той стороне. Но кто помог бы моей семье, если не я?

Я обнял маму, и она сморщилась, готовая разразиться новыми слезами.

– Она теперь с Богом, – прошептал я, во мне боролись священник и любящий сын. – Господь присмотрит за ней, обещаю.

– Я знаю, – всхлипнула она. – Знаю. Но иногда я задаюсь вопросом…

Я понимал, о чем она говорит. Я тоже об этом задумывался в самые мрачные часы депрессии, какие признаки я пропустил, что должен был заметить в те моменты, когда Лиззи, казалось, хотела мне что-то рассказать, но потом вместо этого замыкалась в себе.

– Думаю, мы никогда не сможем перестать задавать себе эти вопросы, – тихо произнес я. – Но ты не должна переживать эту боль в одиночестве. Я хочу разделить ее с тобой. И я знаю, что папа тоже хотел бы.

Мама кивнула, уткнувшись в мою грудь, и мы долго так и стояли, обнявшись, слегка покачиваясь из стороны в сторону, мысленно возвращаясь к тому, что произошло двенадцать лет назад, и думая о кладбище, расположенном недалеко от родительского дома.

* * *

Только возвращаясь домой на своем грузовике под звуки плейлиста из мрачных хипстерских песен вперемешку с песнями Бритни Спирс, я увидел связь между клубом Шона и признанием Поппи. Она упоминала какой-то клуб и обмолвилась, что большинство людей посчитали бы его греховным. Мог ли это быть один и тот же клуб?

Я ощутил укол ревности, но отказался признать это и, стиснув зубы, выехал на междуштатную автомагистраль. Меня не волновало, что Шон увидит этот клуб, место, где Поппи, возможно, обнажала свое тело. Нет, совершенно не волновало.

И эта ревность не имела никакого отношения к внезапному решению найти девушку на следующий день и выполнить ее просьбу о разговоре в приемные часы. «Я просто беспокоюсь о ней», – заверял я себя. Именно поэтому я хотел показать, что ей рады в нашей церкви, дать утешение и наставление. Я чувствовал, что она была из тех, кого нелегко сбить с пути, сломить, но что-то привело ее в незнакомую исповедальню и довело до слез… Словом, никто не должен выносить такие тяготы в одиночестве.

Особенно если он или она такие сексуальные, как Поппи.

«Прекрати думать об этом».

* * *

Найти Поппи не составило никакого труда. На самом деле мне не пришлось ничего делать. Я всего лишь миновал открытый сушильный сарай для табака во время утренней пробежки и столкнулся с ней, когда она поворачивала из-за угла. Девушка споткнулась, и мне удалось удержать ее от падения, прижав к своей груди.

– Черт, – выругался я, вытаскивая наушники из ушей, – мне ужасно жаль! Ты в порядке?

Она кивнула, наклонив голову и одарив меня легкой улыбкой, от которой по коже побежали мурашки. Она была такой абсолютно несовершенной с двумя выступающими передними зубами и капельками пота, покрывающими ее лицо. В этот момент до нас внезапно дошло, в каком положении мы находились: она в моих объятиях в спортивном бюстгальтере, а я без рубашки. Я опустил руки и сразу пожалел об этом, потому что хотел снова почувствовать, как ее торчащие соски прижимаются к моей обнаженной груди.

«В дальнейшем не стоит к ней так прикасаться», – мысленно велел я себе. Я уже представлял очередной ледяной душ в ближайшее время.

Небрежно, практически невинно она положила руку мне на грудь, при этом одарив полуулыбкой.

– Если бы не вы, я бы упала.

– Если бы не я, ты вообще не подверглась бы такому риску.

– Тем не менее я ничего не стала бы менять. – Ее прикосновения, слова, эта улыбка… Она что, флиртовала? Но потом Поппи улыбнулась еще шире, и я понял, что она просто поддразнивала меня в той безопасной, игривой манере, в которой девушки общаются со своими друзьями-геями. Рядом со мной она чувствовала себя в безопасности, и почему должно было быть по-другому? В конце концов, я был духовным лицом, которое заботилось о своей пастве по воле Божьей. Конечно, Поппи предположила, что может дразнить, прикасаться ко мне, не беспокоясь о приличествующем священнику самообладании. Откуда ей было знать, что ее слова и голос делали со мной? Осознавала ли она, что в данный момент ее ладонь обжигала мою грудь?

Она подняла свои глаза – эти зелено-карие омуты, полные любопытства и интеллекта, в которых, если хорошо приглядеться, отражались горе и замешательство. Этот взгляд мне был хорошо знаком, потому что в течение многих лет после смерти Лиззи у меня был такой же. Только в случае с Поппи я подозревал, что человеком, о котором она горевала, которого потеряла, была она сама.

«Позволь мне помочь этой женщине, – мысленно взмолился я. – Позволь помочь ей встать на путь истинный».

– Очень рад, что встретил тебя, – сказал я, расправив плечи, и она убрала руку с моей груди. – Ранее на этой неделе ты говорила, что хочешь поговорить.

Она радостно кивнула в ответ.

– Хотела. В смысле, хочу.

– Как насчет моего офиса, скажем, через полчаса?

Она шутливо отсалютовала мне.

– Увидимся позже, святой отец.

Я старался не смотреть ей вслед, действительно старался, но всего лишь на секунду, бесконечно долгую секунду, задержал свой взгляд на ее удаляющейся фигуре, и этого было достаточно, чтобы запомнить блеск пота и солнцезащитного крема на ее подкачанных плечах и дразнящие движения ее попки.

После этого мне определенно потребовался ледяной душ.

IV

Полчаса спустя я снова облачился в свою церковную одежду: черные брюки, кожаный ремень от Армани (доставшийся мне по наследству от одного из моих братьев-бизнесменов), черную рубашку с длинными рукавами, закатанными до локтей. И, конечно же, в мою колоратку. Святой Августин строго смотрел на меня со стены офиса, напоминая о том, что я здесь для того, чтобы помочь Поппи, а не предаваться мечтам о спортивных бюстгальтерах и шортах для бега. И я хотел помочь ей. Вспомнил, как она тихо плакала в исповедальне, и мое сердце сжалось от боли.

Я собирался помочь ей, даже если это убило бы меня.

Поппи появилась в церкви на минуту раньше оговоренного, и ее непринужденная пунктуальность, когда она вошла в дверь, свидетельствовала о том, что она не привыкла опаздывать. Она явно получала удовольствие от этого и была из тех людей, которые не понимают других, кто не приходит вовремя. Между тем я в течение трех лет вставал в семь утра, но так и не превратился в жаворонка, и чаще всего месса начиналась не в восемь, а на десять минут позже.

– Привет, – произнесла она, когда я указал ей на стул рядом с собой. Я выбрал два стула с мягкой обивкой в углу кабинета, потому что ненавидел разговаривать с людьми, сидя за рабочим столом, словно директор школы. К тому же мне хотелось иметь возможность утешить Поппи, прикоснуться к ней, если возникнет такая необходимость, продемонстрировать ей более личный подход, чем древняя «будка смерти».

Она опустилась на стул с такой грациозностью и элегантностью, и это чертовски завораживало… Все равно что наблюдать, как балерина завязывает ленты своих пуантов или гейша наливает чай. Она снова накрасила губы тем возбуждающим оттенком помады, ярко-красным. На ней были шорты с высокой талией и блузка с завязками на шее. Ее наряд больше подходил для субботней прогулки на яхте, чем для встречи в моем мрачном кабинете. Но ее волосы все еще были влажными, а на щеках играл румянец, оставшийся после пробежки, и я ощутил прилив собственнической гордости оттого, что мне довелось увидеть эту элегантную женщину слегка растрепанной, что было совершенно неуместно. Я постарался взять себя в руки.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – продолжила она, скрестив ноги и положив сверху сумочку. Хотя это была не сумочка, а, скорее, элегантная сумка для ноутбука, наполненная кипой разноцветных папок. – Я много думала о том, чтобы найти что-то подобное, но никогда не была верующей, и какая-то часть меня все еще противится этой идее…

– Не надо думать об этом как о чем-то религиозном, – посоветовал я. – Я не собираюсь обращать тебя в веру. Почему бы нам просто не поговорить? И, возможно, ты захочешь принять участие в каких-либо мероприятиях или групповых встречах, если, конечно, тебе это понадобится.

– А если нет? Вы направите меня к методистам?

– Я бы никогда так не поступил, – возразил я с напускной серьезностью. – И всегда в первую очередь ссылаюсь на лютеран.

Мои слова вызвали у нее улыбку.

– Так как ты оказалась в Канзас-Сити?

Она поколебалась.

– Это долгая история.

Я откинулся на спинку стула, показав ей, что готов слушать.

– У меня полно времени.

– К тому же скучная, – предупредила она.

– Я провожу свои дни, упражняясь в литургических законах, которые восходят к Средневековью. Поверь мне, я знаю, что такое скука.

– Ладно, хорошо, только не уверена, с чего начать, поэтому, думаю, стоит вернуться к самому началу. – Ее взгляд скользнул к полке с книгами, и она прикусила нижнюю губу, словно пыталась решить, каким на самом деле было начало. – Я не типичная беглянка, – продолжила она после минутного молчания. – Я не сбегала через окно в шестнадцать лет и не угоняла автомобиль отца, чтобы доехать до ближайшего побережья океана. Я была прилежным и послушным ребенком, любимой дочерью отца вплоть до тех пор, пока не поднялась на сцену Дартмутского колледжа и не получила диплом магистра делового администрирования. Я взглянула на своих родителей и наконец по-настоящему поняла, кем для них являлась – еще одним ценным вложением, очередной папкой в портфеле инвестиций.

«Вот она, наша младшенькая, – я прямо видела, как они хвастаются сидящей рядом семье. – Окончила колледж с отличием и, знаете, училась только в лучших школах. Последние три лета провела добровольцем на Гаити. Она могла бы танцевать в Джульардской школе искусств, но, конечно же, предпочла изучать бизнес, наша здравомыслящая девочка».

– Ты работала добровольцем на Гаити? – перебил я.

Она кивнула.

– В благотворительной организации под названием Maison de Naissance[4]