Хор больных детей. Скорбь ноября E-Book

Том Пиккирилли

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Легенды хоррора
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 568

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

«Хор больных детей». Это история городка Кингдом Кам, затерянного в болотах на Юге Америки. После исчезновения матери и самоубийства отца Томасу, наследнику единственной фабрики в городе, приходится самому заботиться о своих братьях, сросшихся тройняшках с отдельными телами, но общим мозгом. Вот только город, где живет Томас, преследуют несчастья, в болотах вокруг творится что-то странное, а на улицах появился убийца. Старая ведьма заявляет, что весь род Томаса проклят, а местный священник, страдающий от эпилептических припадков, начинает говорить о том, что грядет карнавал и все в опасности. И теперь Томасу придется столкнуться не только с таинственными силами, грозящими захлестнуть все вокруг, но и с жутким прошлым собственной семьи. «Скорбь ноября». Отсидев два года в тюрьме, Шэд Джен кинс возвращается домой, в южный горный городок Лунная Лощина, и выясняет, что его сестра погибла. Никто не знает, что с ней случилось и почему ее тело нашли на грунтовой дороге, ведущей к ущелью, где когда-то оставляли умирать больных желтой лихорадкой. Пытаясь проникнуть сквозь плотную завесу тайн и суеверий, Шэд хочет разгадать тайну смерти своей сестры, но это непросто в городе, полном фанатиков и воров, алкоголиков и проповедников со змеями. К тому же Шэда все сильнее мучают Кровавые сны, преследовавшие его с самого детства. Постепенно они открывают ему истинное лицо противника, и Шэд, опасаясь за свой разум, видя призраков наяву, понимает, с кем — или с чем — ему придется сразиться.

Leseprobe

Том Пиккирилли Хор больных детей. Скорбь ноября

Tom Piccirilli

A Choir of Ill Children. November Mourns

Copyright © Michelle Scalise-Piccirilli

© Юлия Кирюкова, перевод, 2022

© Мария Акимова, перевод, 2022

© Сергей Неживясов, иллюстрация, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Хор больных детей

Посвящается Мишель, давшей мне смысл

Я хочу поблагодарить за дружбу, поддержку и вдохновение во время написания этой повести следующих людей:

Джека Кейди, Ли Сеймур, Эда Кормана, Билла Пронзини, Джерарда Хорнера, Мэтта Шварца, Каниглиа, Т. М. Райта, Саймона Кларка и Тима Леббона.

И выражаю отдельную благодарность Джереми Лассену и Джейсону Уильямсу, услышавшим странную песню

Первая глава

МЫ СУДОРОЖНО ПРОДВИГАЕМСЯ вперед. Мои братья – потому что у них общая лобная доля мозга, а я – просто потому, что нет иного способа продолжать движение.

У них три глотки и три тела, три независимых сознания и множество чувств, но всего один голос. У них даже есть любовница, Доди Кутс, которая спит в ногах их широченной двуспальной кровати и тыльная сторона кисти которой трется о колено Себастьяна. Ее дыхание отдает бурбоном и шоколадом, а в уголках рта застряло несколько волосков.

Теперь она делает для них то, что всегда делал я – опорожняет утки, кормит с ложечки отдельно каждый рот, помогает им надеть свежие пижамы, подает губки для мытья и помогает чистить зубы, которые, насколько мне видно, остаются белыми и ухоженными.

Они дремлют, и пот стекает с морщин на их громадном лбу, а потом шепотом пересказывают мне свои фантазии. Каждый рот издает свои звуки, пытаясь выразить свою особую идею, с индивидуальным, ограниченным набором эмоций. Себастьян полон злобы, Джонас – сожаления, а Коул всегда говорит о любви, и только о ней, какие бы отвратительные слова он при этом не употреблял. Они убили шестилетнего ребенка. По крайней мере, так сказали. Они не очень ясно об этом говорят. Иногда рассказывают так, словно убили его, а в другой раз – будто только нашли. Я не обнаружил ни тела, ни доказательств, ни сообщений о пропавшем ребенке, однако ночи напролет слушал, как они бормочут об этом, а Коул до сих пор говорит о любви.

Это случилось раньше. Однажды я нашел в болоте мертвого мальчика.

Мои братья общаются лицом к лицу, при этом нужды шевелить губами у них нет. Они беседуют внутри единой огромной лысой головы, где одновременно живут разные сознания. Молча они ссорятся, спорят и приходят к согласию, лежа в кровати с раздутыми ноздрями и порой хлопая друг друга по рукам. С рождения они смотрят друг другу в глаза, объединенные общей кровеносной системой и курсирующими в ней нейромедиаторами. У них всего один эпифиз, известный также как шишковидная железа, который наши предки, верившие в его мистические свойства, называли «третьим глазом».

Из-за этого их гигантский мозг вырабатывает слишком мало мелатонина, который регулирует ежедневные ритмы тела, и, прежде всего, циркадные, определяющие цикл сна и бодрствования. Все, что доступно их взору, искажено этой бесконечной близостью – физической и духовной. Их ноздри разделяет всего несколько дюймов, они вдыхают и выдыхают один и тот же спертый воздух, не видя почти ничего, кроме гримас на своих лицах. Словно слепые дети, они не в состоянии отличить утро от полночи.

Когда они говорят со мной, то часто ведут речь от первого лица, и порой мне трудно отличить, кто именно говорит и все ли они чувствуют одно и то же.

Доди посапывает во сне. Она вздыхает и мурчит, растянувшись так, что лунный свет отражается от ее бедра. Об оконное стекло тихо шуршат сухие листья. Она придвигается к моим братьям и пробует всех по очереди, потирая огромные выпуклые изгибы лба, проходясь по каждому из трех хилых корявых тел. Костяшки пальцев упираются в изголовье, а четыре пары ног сплетаются и пинаются во сне.

Я стараюсь не смотреть туда и в конце концов начинаю пялиться в стену. Опускающаяся ниже луна высвечивает их скорчившиеся тени, и я вижу, какие фантастические вещи она творит каждым мускулом, всеми своими податливыми изгибами, пока братья неразборчиво бормочут ее имя. Имя, полное горечи, сомнений и ощущения чуда.

Ее мать, Вельма Кутс, отдала мне Доди в уплату за то, что я выгнал глистов из двух коров и починил крышу лачуги, которая за много лет насквозь прогнила от сырости и дождя и покрылась лишайником. Мы с братьями – самые богатые люди в нашем городке Кингдом Кам [1], округ Поттс, и все равно колдунья сочла нужным мне отплатить. Я знаю, что цена не имела для нее значения. Просто услуга за услугу.

Доди села в мой пикап, положив на колени охапку грязной одежды, и не промолвила ни слова. Я даже не был уверен, что она может говорить, пока однажды она меня не разбудила, когда между всех этих ног, зажатая словно в клетке между их костей, скрытая под всей этой плотью, она завыла: «Господи, помоги мне сейчас и в час смерти моей, чертов ублюдок!»

Такое вряд ли кому-то захочется услышать. Другие мужчины могли бы начать спорить с Вельмой Кутс или отказать ей, поэтому она совершила сделку именно со мной, отдав Доди, и поэтому я выгнал глистов именно из ее коров. Выпятив подбородок, колдунья стояла в ожидании, что произойдет дальше, в своем дворе под эльмом и соснами.

Я тоже ждал. Мой отец покончил с собой, потому что не сумел смириться с тем, как живут в наших глухих болотных топях, хотя сам никогда не покидал округ Поттс. Он боролся с традициями своего прошлого и заплатил за это.

Я мотаю головой и перестаю думать о Доди. Неважно, что мне пришлось сделать, но как мой отец я не кончу.

МОЖЕТ, У НАС есть еще и сестра, но уверенности у меня нет. Наши родители никогда о ней не рассказывали, но с левой стороны на моей грудной клетке есть странные вмятины, похожие на женские черты.

Может, конечно, это следы от ударов, оставшиеся после какой-то детской драки. Или ножевые шрамы после пьяных стычек в задней части бара. А может, следы от ногтей одной из придорожных девок, которых я не помню. Они прекрасны и незабываемы, когда ледяное пиво в сочетании с тройным виски размывают острые грани мира настолько, что их можно потерпеть еще пару минут. Женщины средних лет медленно танцуют со мной на мокром полу в кабаке Лидбеттера и стараются забыть о своих невзгодах, пока мы судорожно тащимся к парковке и на заднее сиденье моего пикапа.

ДЖОНАС ВЛЮБИЛСЯ В САРУ, которая снимает студенческий документальный фильм о нашей семье.

Уже пару недель она живет в доме вместе со своим оператором, Фредом. Сара пытается взять у меня интервью, но думает, что я очередной тупоголовый болотный крысеныш из Кингдом Кам, у которого все мозги отшибло от восьмидесятиградусного самогона. Она – типичная американо-еврейская принцесса; взяла старт прямо с золотого берега Лонг-Айленда, но ей нравится выдавать себя за богему Ист-Виллиджа.

На бедре у нее есть татуировка, которую можно заметить, когда Сара встает на цыпочки, чтобы вкрутить дешевые галогеновые лампочки и поправить алюминиевые отражатели, но мне не удается разглядеть, что там изображено. Контуры обведены нечетко, а цвет потускнел. Пирсинг в ее пупке я нахожу довольно сексуальным. Вокруг него – шрам, который выглядит воспаленным. Сара из тех девушек, которые могли бы провозить контрабандный гашиш в переплете книги Д. М. Томаса «Белый отель». Она хочет быть эксцентричной, но для этого кишка у нее тонка.

Мои братья приводят ее в ужас, и ей не сдержать подступающей тошноты. Себастьян фыркает, когда Сара внезапно бледнеет в их обществе, изо всех сил пытаясь не сблевать, но все равно приобретает нежно-зеленый цвет, сглатывая желчь. Она говорит о кинофестивале «Сандэнс», повторяя слова как мантру.

Себастьян тоже повторяет эти слова, и все их языки приходят в движение. Мои братья говорят будто одно существо – каждый рот работает как органчик, проигрывая свою часть общего высказывания. Так работает их мозг. «Ч» досталось Себастьяну, как и гортанные звуки, «а» и «о», названия других стран и местоимения; все слова, для произнесения которых зубы смыкаются.

Джонасу принадлежат шипящие, звук «ф» и оргазмически длинное «е», названия мелодий и сериалов, все поэтические строки.

Коулу достались «р» и твердые согласные, наречия, числа после десяти, ругательства, цвета, нежности и все предлоги.

Пытаясь справиться со своими страхами, Сара употребляет неслабое количество кокаина и оставляет платки с каплями крови в мусорной корзине и на ободке унитаза. Ей приходится быть осторожной, когда она лезет в свою сумку, чтобы не порезать пальцы о лезвие бритвы. Время от времени она так имплозивно шмыгает носом, что раздается громкий свист. Кстати, часть ее носа осталась на полу какого-то хирурга на Манхеттене, но нельзя сказать, что она получила то, за что заплатил ее отец.

Фред устанавливает камеру и развлекается со своим экспонометром, делая замеры по всей гостиной. Он использует светофильтр «Тиффен Блэк Про Мист № ½», чтобы смягчить блеск латуни и стекла, слюнявые зубы и отталкивающий внешний вид братьев. Я смотрю на него с легкой улыбкой, на которую он отвечает, закатывая глаза и отворачиваясь к эргерному окну, чтобы настроить жалюзи. Он произносит «гребаная деревенщина» достаточно громко, чтобы я услышал, поскольку думает, что я слишком глуп, чтобы принять это за оскорбление.

Я и впрямь не собираюсь принимать это за оскорбление, но внутри меня разгорается пожар, и я готов сломать ему руку в двух местах.

Джонас, который полон сожалений, хмурится и раздвигает губы, вкладывая обиду в каждый выговариваемый слог. Он заставляет Себастьяна и Коула катиться колесом все дальше, чтобы подобраться ближе к Саре. Он чертовски старается. Слышно, как хрустят их суставы, какие странные звуки издают почти атрофированные мышцы, задевающие друг за друга. Руками они обняли один другого за талии, словно готовясь начать странную пляску а-ля рус.

Джонас трется о Сару, как животное, кем она его и считает, как и все остальные, включая меня. Она еле сдерживает рвотный позыв. Обычно мы не утруждаем себя замечанием, но отвращения не скрываем, и когда Сара закончит то, что считает фильмом, будет мечтать утопить нас в реке.

Я сижу на диванчике и стараюсь выглядеть тупо, но не совсем идиотически. Это дается легче, чем должно бы. Сара ставит цифровое записывающее устройство прямо в середине комнаты, а миникассетник – на столе, точно между нами. Она постоянно задает одни и те же вопросы, надеясь, что, если я буду говорить достаточно долго, – даже не дав адекватного ответа, скажу достаточно, чтобы ей удалось смонтировать на основе записи что-то имеющее смысл.

– Расскажи мне, Томас, каково жить с сиамскими тройняшками?

Конечно, так их не называют – так говорить неправильно, и то, что она употребила именно такой термин, говорит о ее полном невежестве в этой области. Но я не могу ее винить. А понять, каково это, невозможно даже нам самим.

– Отлично.

– Не могли бы вы выразиться немного яснее?

Я наклоняюсь поближе к магнитофону.

– Отлично!

На ее лице застыла улыбка, а верхний ряд зубных коронок выглядит так, словно они в любой момент могут развалиться на куски. Волосы в ее ноздрях выжег кокаин.

– Нет, Томас, – говорит она сквозь зубы. – Яснее не значит громче, это значит – рассказать поподробнее.

– О чем?

– О жизни с вашими братьями.

Я наклоняюсь вперед:

– Мы ладим отлично!

Маленький магнитофон тихо жужжит, а Сара натужно сглатывает. Жилка под ее левым ухом пульсирует так яростно, что длинные золотые сережки начинают раскачиваться. Я должен признать, что она довольно привлекательная девушка, и понимаю, почему Джонас влюбился в нее, несмотря на такое ее отношение. Не понимаю я лишь того, почему это же не произошло с Себастьяном и Коулом.

Хорошо, что Фред использует туманный фильтр, потому что язык Сары выглядывает наружу, а он очень слизистый.

– Почему вы спите с ними в одной спальне?

– Это моя комната.

– У вас такой очаровательный старинный особняк, достаточно большой, чтобы разместить под одной крышей пять семейств.

Я киваю и говорю:

– Да, это хорошо.

– Вам не нужно личное пространство? Почему вы спите в одной спальне с братьями?

– У меня всегда есть личное пространство. Это наша комната. Мы присматриваем друг за другом.

Последние мои слова – чистая правда.

Края ее ноздрей пронизаны лопнувшими сосудиками розового цвета, что одновременно и отвратительно, и слегка возбуждает. Волосы Сары выкрашены в темно-фиолетовый цвет, а груди великоваты – как раз как любит Джонас. Колени идеальны – не слишком белые и не слишком большие, а кончик языка постоянно касается блестящих губ. Ее лицемерие сейчас хлещет через край. Джонас, пользуясь боковым зрением, глазеет на Сару и старается как-то выразить свою любовь. Он начинает трястись и хихикать, и, следовательно, этим занимается вся троица: удовольствие для его сознания означает наслаждение для всех.

Фред пытается сдержать злобу и насмешку, но не в состоянии это сделать. Я смотрю, как он дюйм за дюймом пятится назад, а на его мускулистой глотке вздуваются вены. Он издает лающий звук, выражающий отвращение, и наставляет камеру на окно, ища Доди, которая раскачивается перед домом на качелях, сделанных из старой покрышки. Он приближает изображение, стараясь снять крупным планом ее ляжки.

– Сара, меня достал этот дом и эти придурки. Пойдем отсюда, давай лучше снимать кино про твоего дедушку с болезнью Альцгеймера.

– Нет.

– Нельзя представить себе ничего менее захватывающего. Постой, а старая леди с двумя хвостиками и в памперсах, зовущая маму? Вот поистине бесценный материал!

– Здесь наша тема.

– Здесь умственно отсталые, и, когда придет время, нам будет нечего показать, кроме огромных кредитных счетов. Один прокат машины чего стоит, и в среду мне нужно вернуть цифровой магнитофон в университет, или профессор Джеймс закатит истерику. Я расписался за аппаратуру и отвечаю за нее.

Сара пытается продолжать – нажимает на пусковую кнопку кассетника и подталкивает его ближе ко мне.

– Ваша семья – одна из самых богатых и старых в городе Кингдом Кам, но, похоже, местное общество вас не принимает.

– Иногда они приносят нам пироги.

– Пироги?

– Пирог с ревенем и сливками, шоколадный торт «Грязь Миссисипи», каролинский пирог.

Иногда, по случаю, нам действительно приносят домашнюю еду, но обычно я пеку что-то и раздаю людям на фабрике.

Хотя Джонаса это раздражает, Себастьяну нравится, как я над ней издеваюсь. Он во все три глотки выкрикивает названия других пирогов: персиковый, двухслойный тыквенный, пирог из сладкого картофеля, пирог с киви и лаймом.

Глаза Сары едва не вращаются – кокаин уже начал действовать. Она не может сосредоточиться, из-за меня у нее улетучились остатки концентрации. Ей надо было слушать в первый день, когда я говорил, что нам неинтересно записывать передачу о том, как мы живем. Тогда Сара контролировала происходящее и демонстрировала великолепную уверенность в себе. Отойдя от крыльца, она заметила моих братьев, которые стояли в оконной нише и колотили по стеклу всеми своими ручками. Это Джонас – а по сути, вся троица – умолял Сару остаться.

Она уже столько раз беседовала с ними, но я до сих пор ей нужен в качестве буфера. История не сработает без моей поддержки. Аудитории требуется кто-то, с кем она сможет идентифицироваться. В конце концов, это интересный рассказ о людях.

МЭГГИ СТОИТ НА ЗАДНЕМ дворе, уставившись в окошко нашей спальни.

Дом большой и вместительный. В нем три этажа, шесть спален, а еще – вековые призраки, поселившиеся в его стенах. Дорогие диваны, уникальная резная мебель, бархатные шторы, и чуть ли не каждую комнату украшают чудесные каминные полки.

Поколения нашей семьи здесь жили и вырождались. Наше имя боготворили и проклинали – так, наверное, и должно быть. Так и надо. Зависть к деньгам и непоколебимый миф о богатстве идут рука об руку. Наш предок основал город. Наш прадед построил фабрику. Наш отец прыгнул в ее зловещий механизм одной дождливой летней ночью. А наша мать исчезла за считаные дни до его самоубийства.

Здесь, в Кингдом Кам, округ Поттс, нашу религию формируют легенды и язык.

Когда мне было девять, живший выше по дороге черный мальчик, Драбс Бибблер, опаленный духом Господним сын проповедника, поженил меня с Мэгги на берегу реки.

Он перекрестил нас и стал свидетелем, а еще спел псалмы, показав нам, как ликовать и танцевать во славу Господа. Еще не кончился день, как он забился в припадке, выплескивая на непонятных языках свое отчаяние. Мы с Мэгги смотрели с обрыва, как Драбс скатился по болотистому берегу вниз, странно причитая, а потом скрылся из вида.

Кто бы нам что ни говорил впоследствии, мы с Мэгги знали, что теперь навсегда стали мужем и женой, хотя все, что соединило нас, – один поцелуй.

Она смотрит на меня теперь со всей страстью, чувством и обожанием, которые способно вместить человеческое сердце, и скоро начинает колебаться на ветру. Ее белое платье кружится, будто развернувшийся саван, пока она в конце концов не становится частью темной и бесконечной ночи.

ДРАБС БИББЛЕР ИДЕТ по дороге голый, когда я останавливаюсь на обочине и предлагаю его подвезти. Он залезает в пикап и не говорит ни слова добрых пять миль. Наконец он поднимает глаза, и я вижу его мокрое от слез лицо. Слезы стекают по шрамам на шее и груди, оставшимся после ожогов. Он влюбился в Мэгги задолго до того дня, когда отдал ее мне в жены, но не может разорвать то, что сам помог Богу соединить. Это убивает его, убивает двадцать лет подряд. Может, это убивает всех нас.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – говорю я.

– Ты меня спрашиваешь?

Это глупый вопрос. Когда он в таком состоянии, я не умею с ним разговаривать. Никто не умеет. Я делаю все, что могу, чтобы убедиться – он пережил свои горести и остался в живых. Если какая-либо еще белая женщина увидит его трепещущий на ветру член, местные труженики полей не успокоятся, даже избив его до полусмерти и обмазав горячей смолой. Его обязательно линчуют и кастрируют.

Интересно, вернулся ли к нему дар речи, что почти всегда происходит, когда я нахожусь в его обществе больше двадцати минут.

– Я хочу бросить церковь, – говорит он мне. – Церковь моего отца. С самого начала я был там не к месту, и с каждой неделей все хуже. Община меня ненавидит.

– Нет, они просто напуганы и не знают, что делать.

– Папаша не хочет, чтобы я занял его кафедру.

Это верно. Преподобный Бибблер проповедует о рае, но его собственный сын отпугивает прихожан.

– И что ты собираешься делать?

– Еще не знаю.

– Может, тебе стоит продолжить проповедовать, пока не решишь?

– Нет, я хочу покончить со всем, – со всхлипом говорит Драбс. – Я чувствую себя обманщиком и дураком.

Он всегда умудряется сказать такое, что я хихикаю в самое неподходящее время.

– В конце концов ты облачаешься в пасторскую одежду у алтаря.

– Верно, облачаюсь. Но все равно я лгу.

– Ты достаточно послужил Богу в своей жизни. Займись чем-то еще, что тебе нравится.

– Нет ничего.

Привязанность к Мэгги столь сильна, что окутывает его как темно-алый нимб жгучего пламени. Это отнюдь не чистая любовь, но она никогда не кончится. У него было множество женщин в округе Поттс, и, насколько мне известно, с полдюжины детишек. Для него никто и ничто не имеет значения, кроме моего крещения и брака. Ничто больше не производит на него впечатления.

– У меня были видения с тобой, – говорит Драбс.

– У тебя всегда видения со мной.

– Теперь чаще, – отвечает он, и печаль, звучащая в его голосе, так велика, что мне хочется выпрыгнуть из пикапа.

– Что-то интересненькое?

Когда он морщится, углы его блестящего, красивого черного лица словно перетекают сами в себя.

– Я все время вижу колесо обозрения. Чертовски маленькое. И карусель. Морды у лошадей все в сколах. Просто моя разбитая жизнь, которая крутится туда-сюда, все время по кругу.

– Это не святой дух, а Фрейд какой-то.

– И еще одна вещь… покрытый куриными потрохами человек, который откусывает голову живой змее.

– Чокнутый клоун, – говорю я. – Господи, Драбс, только не говори, что видел, – я кончу как чокнутый клоун.

– Нет-нет, слушай. Это не ты, но он хочет говорить с тобой, за цену пинты самогона.

– Семьдесят пять центов. И что, я даю ему монету?

– Да, – кивает он, беспечно расчесывая шрамы на груди и глазея сквозь ветровое стекло на придорожные деревья.

Чувствую, как кожу на голове начинает покалывать холодок. Я слишком много знаю, чтобы не обращать внимания на Драбса.

– И что он говорит?

Драбс разворачивается на сиденье, уже раскрыв рот для ответа, но тут на него обрушиваются языки. Может, я вызвал их своим простым вопросом. Что бы он ни хотел сказать, это для него важно, и он пытается справиться с собой. Пот струится по его лицу, а пальцы беспорядочно мечутся в воздухе как пчелы. Я крепче хватаюсь за руль и шепчу: «Проклятье! Да оставь уже его в покое».

Мольбы в присутствии Господа особого значения не имеют. Прошения тут не подают, и я всегда знал это. Драбс с силой бьется о пассажирскую дверь, на него снисходит дух, и он кричит на языке, который, как мне кажется, я сумел бы понять, если бы он говорил помедленнее.

Я подъезжаю к длинной грунтовой дороге перед его домом и еду к задним дверям. Выхожу и опускаю его на сырую площадку во дворе, чтобы он не поранился. За моими плечами – сливы и высокие кусты голубики. Слова неистово вылетают изо рта, пока Драбс ими не захлебывается.

Мускулы на его лице дергаются в каких-то немыслимых направлениях. Он делает яростный кувырок, подпрыгивает, падает боком под иву и катится в кустарник, пока наконец не теряется за яркими зелеными кипарисами.

В ожидании его возвращения я выкуриваю полпачки сигарет, но он так и не появляется.

Вторая глава

В ГЛУХИЕ НОЧНЫЕ ЧАСЫ моя мать не раз видела во сне, что Коул отделился от Себастьяна и Джонаса и стоит в лунном свете, целый и невредимый. Они улыбаются друг другу и обнимаются, а меня внезапно охватывает такая злость, что я скрежещу зубами.

Этот ее сон каким-то образом перешел на меня. Коул говорит своим особым, всепрощающим голосом, полным любви. Он произносит мое имя так, словно в нем есть удивительный смысл, который я еще не понял.

Но я не поддаюсь. У нас есть определенные ожидания, и мы готовы сделать все, чтобы они оправдались. Сон, конечно, заканчивается кошмаром. Мама оборачивается, рот у нее красный, и кровь стекает на пол. Ей нужна помощь, но она не хочет помощи, а я никак не могу оказаться рядом с ней. Она поворачивается и исчезает в тени. Когда Коул, стоя в дверном проеме, произносит мое имя, он смотрит на кровать, где его место занял я.

Я еле двигаю своими карликовыми скрюченными ручками, а крошечные костлявые ножки сплелись с их ногами. Коленные чашечки задевают друг о друга. Мне не видно ничего, кроме глаз Себастьяна и Джонаса, которые ненавидят меня так же, как я – их, и творят со мной ужасные вещи в нашем общем десятифунтовом мозгу.

ОДНА ИЗ ДЕВУШЕК, с которой я познакомился у Лидбеттера, появляется около дома, чтобы сообщить мне о своей беременности.

Я совершенно не помню ее лица и никак не могу вспомнить, даже когда она судорожно подходит и целует меня, словно мы с ней не первый год любовники.

Но когда она садится рядом на двухместный диванчик, стоящий на крыльце, и слегка наклоняется, чтобы показать мне внутреннюю сторону бедра, – внезапно всплывает ясное и болезненное воспоминание. Ее зовут Бетти Линн, и ей нет девятнадцати.

Молодость окутывает ее как младенческая пухлость. Она считает, что ловко устроилась и теперь будет что рассказать другим ребятам у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера». Бетти выглядит так, словно одолжила у своей матери и макияж, и укладку. Тенями она лишь слегка подчеркнула глаза, зато густо нарумянилась. Ее летнее платье с цветочным рисунком свежевыглажено, и от нее слабо пахнет скучными духами пожилой дамы.

Я прямо вижу, как мать дает ей указания, что сейчас говорить и делать. Не пугай его и не угрожай. Медленно тяни, как сома, и не дергай леску. Это станет самой большой удачей в твоей жизни, говорит ей мама, держа между зубами шпильки. Расчесывая ее спутанные кудри, она рассказывает, как действовать, чтобы заполучить мужчину. Вот шанс обрести деньги и семью. Выбраться из болот и жить в особняке. Чтобы в городе, где ничего не меняется, кроме степени отчаяния, наконец произошло хоть что-то.

Бетти Линн никогда не видала таких огромных домов, как наш, и немедленно начинает мечтать, как заживет здесь без пятерых младших братьев и сестер, вечно щиплющих ее за ноги. Не надо кормить, забивать и ощипывать куриц; не нужно доить коров; нет лачуги из рубероида, который летом нагревается и обдает тебя жаром словно кипятком. Она улыбается во весь рот и показывает мелкие квадратные зубки, думая с широко раскрытыми глазами о том, что купит в первую очередь, когда в кулачке окажутся зажаты кой-какие деньжата. Это вполне естественно – все в округе Поттс ведут себя так.

С минуту она любуется простором и величественной тишиной, рисуя себе размер комодов и глубину ванн. Это огромное пространство надо использовать. Она знает, что станет матерью целому выводку – такова ее судьба, что бы с ней ни случилось; но судьба станет намного более выносимой, если ей доведется носить роскошные плиссированные платья и пить шабли. Если она наконец сможет позволить себе одноразовые подгузники и не шить пеленки из ткани. Мама медленно душит ее, ребятня, которая постоянно крутится под ногами, невыносимо давит на мозг, от квохчущих на кухне куриц едет крыша – да черт возьми, все вокруг сводит ее с ума.

Светло-голубые глаза Бетти бегают туда-сюда, а улыбка рождается в уголках рта и становится шире. Ей не выговорить слово «шабли», и она его не пробовала, но научится пить. Не может быть ничего хуже папиного виски из отрубей, и это из-за него у папы отнялось пол-языка. Бетти хочет, чтобы ее оценили представители высшего общества, как бы они себя ни вели, кем бы ни были и что бы ни делали. Вот так все будет, сказала мама. И вот что она скажет у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера», когда они начнут отходить и отворачиваться из-за жуткой зависти.

Она проговаривает свои мысли вслух, делясь тем, как должно быть.

– Я думаю, нам надо пожениться.

– Ты так думаешь.

– Ага. Я буду хорошей женой и матерью. Мне пришлось много возиться с братишками и сестренками с тех пор, как папа заболел и больше не мог работать. Я хорошо воспитала их и этого ребенка тоже хорошо воспитаю.

– Похоже, ты знаешь, чего хочешь, – говорю я.

– Так и ты знал, той ночью на парковке.

– Да, – признаю я. Это и впрямь так, или по крайней мере так было. Правда, я пользовался презервативом, хотя не собираюсь заострять на этом внимание. Я не говорю ей ничего, что можно посчитать значимым.

Встаю с диванчика и предлагаю ей руку.

– Давай зайдем в дом.

– Ты хочешь, чтобы я зашла внутрь вместе с тобой?

– Именно.

Вероятно, до нее доходили слухи о моих братьях, но наверняка она не может поверить в их правдивость. Это просто сказки, чтобы пугать местных ребятишек. Что-то на уровне страшилы и призрака города Флэт-Рок. Она с блеском в глазах разглядывает кожаную обивку и резную мебель. Фред и Сара взяли Доди с собой к Лидбеттеру, и в доме так тихо, словно никто тут не жил лет пятьдесят. Мы идем к лестнице, и ступеньки притягивают к себе внимание как бездонный пруд.

– Что там?

– Мои братья.

Эти слова вызывают у нее нервный смешок.

– Ой, нет.

– Да.

– Ты просто прикалываешься надо мной.

– Нет, это правда.

Она давит пальчиком на мою грудь. В этом лабиринте коридоров на нее напала застенчивость. Мое запястье касается ее правой груди, а ее духи пахнут не так уж плохо. Бетти скользит взглядом по лестнице вверх-вниз с улыбкой, но слегка отстраненно, в ожидании веселого сюрприза.

– Я тебе не верю.

– Пойдем, ты все увидишь сама.

Мы идем по ступенькам, держась за руки. Сейчас мы навестим кролика Банни и Санта-Клауса. Она не в силах себя контролировать и хихикает, что довольно мило. Мы будем часами заниматься любовью на шикарной кровати, а потом я подарю ей кольцо моей бабушки с бриллиантом в три карата. Или, может, Бетти Линн думает, что я веду ее в хозяйскую спальню, чтобы показать огромный гардероб. Уложить ее на шелковые простыни, украсить бледные щеки лепестками роз и прочитать на французском «Цветы зла» Бодлера. С другими я такое проделывал.

Перед дверью спальни я делаю паузу, растягивая момент. Я тоже тихонько хихикаю, что меня самого изумляет. Она пододвигается ближе, словно я могу взять ее на руки и перенести через порог. Я открываю дверь и подаю ей руку, проводя сквозь серые тени к телам на кровати.

На секунду можно подумать, что на матрасе сложены рядышком еще дергающиеся куски расчлененных трупов.

– Я женюсь! – говорю я своим братьям.

Они спрыгивают с кровати – первой вперед выдвигается огромная сросшаяся голова, за ней следуют три туловища и круг хилых кривых конечностей.

– О господи Боже мой, – шепчет Бетти Линн слабым голосом, – спаси мою душу. Мама, мама, ты никогда не рассказывала мне…

Себастьян, который презирает и ненавидит все вокруг, с помощью трех языков выплескивает на нее свой яд.

– Убирайся отсюда, бессмысленная тупая пизда.

Они начинают тихо смеяться и слушать этот напоминающий флейту звук – как слушать хор больных детей.

Я вытаскиваю кошелек и выгребаю достаточно денег для оплаты аборта. Протягиваю ей горсть купюр, но она убегает, не взяв ничего.

Слабый смех сопровождает Бетти Линн, пока она спотыкаясь несется вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

Жуткие стоны рвутся из са́мой ее глубины. Она прокусила язык, и капли крови падают на ступеньки. Она ударяет по своему немного дряблому животу в надежде убить создание внутри себя, пока оно не выросло в такое.

Пока оно не стало мной.

КОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, Фред уже отказался от идеи делать документальный фильм и теперь хочет снимать порно с Доди Кутс и Драбсом Бибблером в главных ролях. Он еще не познакомился с Драбсом, но, наверное, видел его голым и плачущим на проселочной дороге, с членом, трепещущим на ветру. Как ни печально признавать, но такой фильм, наверное, и впрямь зашел бы на рынке любительских видео.

– И о каких деньгах идет речь? – спрашивает его Доди. Она ловит мой взгляд, делая вид, что шутит, но я уверен, она всерьез обдумывает эту мысль.

– Зависит от числа и разнообразия сцен.

Фреду, который всегда занят серьезными мыслями, приходится учитывать свою целевую аудиторию. Рынок извращенцев не так велик, как у стандартной порнушки, снятой в Ван-Найсе, но за что-то впрямь оригинальное они готовы платить намного больше. Если бы он смог поставить камеру в нашей спальне, выставить нужный свет, не пользуясь на этот раз фильтрами, и найти правильный ракурс…

– Могут они эякулировать? – спрашивает он.

– Кто? – переспрашивает Доди.

– А как ты думаешь? Тройняшки. Могут они эякулировать?

– Блин, что за вопрос?

– Честный вопрос, – говорит он. – Господи, у них один лоб на троих. Я просто полюбопытствовал.

– Да, могут. Теперь ты получил ответ.

– Чудесно. Значит, мы сможем заработать. Их по факту трое. Потянешь?

Фреда совершенно не смущает, что он ведет такие разговоры прямо передо мной, в моем собственном доме, и с такой широкой ухмылкой, что мне видны его сгнившие коренные зубы, не до конца прикрытые верхним мостом.

От них несет ромом. Сара пьяна, а с кокаином это плохо сочетается. Она так сильно сдвигает брови, что в межбровную морщину можно воткнуть гвоздик и тот не выпадет. Громко бормочет имена, брызгая слюной как кошка.

Фред полон свежей идеей продвинуться на поприще независимого создателя порнороликов: есть уроды, групповуха, несовершеннолетняя штучка из собачьей дыры, которой достаточно завязать хвостики, и каждый дополнительный элемент поднимет цену творческого продукта. Что еще добавить? Он оглядывает комнату и делает пару нетвердых шагов по направлению к камину. Пытки кочергой? Выжигание клейма? Фред смотрит на Сару. Та достаточно обдолбана, чтобы не заметить, если он потащит ее в темную комнату в постель с мутантом.

Он садится, мелко дробит заначку и втягивает в себя несколько дорожек кокаина с ручного зеркальца, а остаток предлагает девушкам. Каждая нюхает достаточное количество, чтобы в должной мере подморозить центры высших мозговых функций. Меня удивляет, что Доди тоже нюхает кокаин. Она начинает хихикать, любуясь пылинками, парящими в солнечных лучах. Болотное колдовство матери не могло подготовить ее к такому, и в груди у нее нарастают рыдания. На щеках и шее проступают красные пятна, и она пододвигается ближе к Саре. Ситуация меня одновременно возбуждает и раздражает, я чувствую себя загнанным в угол.

Доди в настроении, а у меня есть жилка вуайериста. Я наблюдаю, все еще тускло и неопределенно улыбаясь, как она обеими руками хватает Сару за подбородок и притягивает ее губы к своим. Фред начинает настраивать камеру и пленку. В Доди не больше полутора метров, и весит она всего сорок килограмм, но вся состоит из мышц. Сара слегка сопротивляется, но не сильно, когда Доди резко наклоняется вперед и целует ее взасос. Кто-то из них тихо вздыхает. А может, это вздыхаю я. Почему-то я не перестаю думать, что дело закончится убийством.

Они неторопливо двигаются вперед, Сара слабо стонет и пытается оттолкнуть Доди, держа обе руки на ее грудях. Толкает, толкает, а потом начинает их нежно сжимать. Просто ожившая мужская фантазия. Доди посапывает точно так, как делает, извиваясь между братьев, и при этом искоса поглядывает, не смотрит ли кто. Я смотрю. А Фред думает только об уродах и внезапно устремляется к лестнице, ведущей наверх.

Я вздыхаю, поскольку такое хорошее зрелище закончилось прежде, чем я увидел хотя бы одну из девушек обнаженной. Фред двигается быстро, но я выпихиваю его в коридор и преграждаю путь. Он так привык не замечать моего присутствия, что, похоже, не до конца понимает, почему ему не подняться по ступенькам. Озадаченно склоняет голову набок, размышляя, что мешает. Никак не может осознать, в чем проблема.

Мне приходится пару раз откашляться, пока Фред наконец меня замечает. Он тяжелее меня килограммов на пятнадцать и выше сантиметров на десять; кладет тяжелую руку мне на грудь, чтобы отодвинуть в сторону. Я удерживаюсь на ногах, и он озадачен. Фред усиливает давление, но все равно ничего не происходит. Он издает звук, какие издают дети, когда не могут выбраться из манежа.

– Убирайся! – кричит он. – Тупой ублюдок! Я сейчас занят, это дело всей моей жизни. Прочь с дороги!

Его горячность наводит на мысль, что я ошибаюсь в причинах происходящего. Может, он сам хочет воспользоваться братьями. Дополнительный изврат, групповуха с геями-мутантами.

Даже удивительно, что ситуация так быстро достигла критической точки. Все надо разрулить быстро, четко и эффективно. Если я просто вытолкаю Фреда взашей, Сара уйдет вместе с ним и Джонас останется безутешен. Это все равно рано или поздно произойдет, но лучше я буду тянуть так долго, как смогу.

Наверху Джонас уже начал проникновенно напевать: «Туда, где она, мой дух за ней следует, по пути неизведанному, не ведая, жив или мертв будет…»

Фред крепко хватает меня за горло, сжимая все сильнее.

– Ты, глухой сукин сын, отсталый игрок на банджо! Ты меня слышишь? Я сказал, уебывай отсюда!

Я стараюсь придумать место, куда его ударить, не нанося реальных повреждений, но кровь во мне вскипает. Может, из-за банджо: мне всегда хотелось научиться на нем играть. Фред, дрожа от ярости, еще сильнее сжимает кулаки, а сломанный верхний мост скрипит на расколотых зубах во время его рыка и визга.

Я следую своим курсом – наношу два удара в солнечное сплетение, и он тут же валится на нижние ступеньки. Если бы я врезал ему кулаком по темечку, его череп разлетелся бы как старый глиняный горшок.

Вместо этого хватаю его за волосы и волоку на кухню. Фред надувает щеки и испускает долгое шипение, пытаясь вывернуться и размахивая вокруг кулаками. Дозы кокаина, которую он принял, достаточно, чтобы свалить носорога, поэтому нужно действовать аккуратно. Много виски не потребуется, но вопрос в том, сколько он сможет проглотить, прежде чем откажет сердце.

Я вливаю в его глотку около четверти пинты, пока он не рыгает с каким-то щебечущим звуком, а глаза не закатываются чуть ли не на затылок. Каждый мускул в его теле превращается в кашу, он медленно валится вниз и растекается по полу.

Доди и Сара исчезли из гостиной, и в доме их нигде нет. Мой пикап тоже исчез.

«…по пути неизведанному, не ведая, жив или мертв…»

КТО-ТО В ГОРОДЕ повадился пинать собак.

Дети истерично орут на улицах, выкрикивая клички своих любимцев, пока их родители инспектируют соседские дворы. Собаки обозлены и не берут угощение. Размер обуви, похоже, двенадцатый, как раз чуть больше моего. Собаки стали осторожными и подозрительными, они мечутся по углам дворов и прячутся за ильмами и белыми дубами.

Даже колдуньи и старые ведьмы, живущие в низине, не знают, что с этим делать. Они наводят колдовские чары и натирают собак различными смесями, чтобы отогнать зло. Теперь собаки не только обозлены, но еще и ужасно воняют. Их лоснящаяся шерсть склеилась, вся в потеках грязного жира и каких-то цветных порошков. У части детей появилась аллергия на зелье, и теперь их лица покрыты ужасными красными волдырями от крапивницы.

Народ в городке стал параноидально присматриваться ко всем обладателям ботинок двенадцатого размера. Даже если ты носишь одиннадцатый или двенадцатый с половиной, все равно встретишь косые взгляды. Магазин боеприпасов Перси распродал запасы патронов. Колдуньи выловили на болоте всех лягушек, тритонов, летучих мышей и дождевых червяков.

Клубы красного пара и зловещая вонь поднимаются из дымовых труб, над Кингдом Кам кружатся ядовитые испарения. Вельма Кутс приносит в жертву мизинец. Цена для нее не имеет значения – только услуга и итоговый обмен.

Я начинаю сомневаться в здравом уме этой женщины.

Безглазых тритонов и безногих жаб выкидывают из окон лачуг и бросают обратно в болото. Собаки слишком злы, чтобы продолжать участвовать в играх, поэтому дети начали таскаться с хромыми лягушками, слепыми тритонами и бескрылыми летучими мышами. Они дают им имена, обмениваются ими, цепляют на них крошечные ошейники и поводки, солнцезащитные очки и тележки.

Эликсиры продолжают вариться, но собак они не защищают.

Как и всех остальных.

МОЙ ОТЕЦ ПОЗНАЛ ЗЛО. Зло пришло за ним в виде его собственного прошлого.

С рождения он прирос к округу Поттс, фабрике и семейному дому, как я прирос к своим братьям, а те – друг к другу. Зло, как считается в таких случаях, есть отсутствие выбора.

Наш городок был его судьбой, но ему не хватало воображения или предвидения. Он был реалистом со слишком сильным энтузиазмом и недостатком фантазии. Всегда сохранял прагматичность там, где все построено на суевериях. Этого достаточно, чтобы погубить любого человека.

Но он делал все возможное, или то, что считал возможным. Использовал свое богатство, чтобы улучшить жизнь обитателей Кингдом Кам, даже когда те не хотели принимать его вложения. Он строил школы и дома, даже больницы. Пытался осушить болото, чтобы появилось шоссе, которое дало бы этим людям какую-то альтернативу.

Мой отец был человеком практическим, но вряд ли благоразумным. Школы стояли пустыми, пока ураганные ветра постепенно не разнесли их по кирпичику. Жителей округа Поттс нельзя винить за это хотя бы потому, что образовательный совет не предложил сколь-либо полезной программы обучения. Химия в пробирке оказалась неактуальной. Если смазки недостаточно, колеса мироздания крутиться не будут. Логарифмы, геометрия и алгебра неприложимы к подъему реки в сезон наводнений.

И кто бы мог позволить себе тратить время на такое обучение? Кукурузу нужно возделывать, ограды – чинить, калоприемник дедушки – вычищать, а ритуалы – проводить. Новые дома стали сараями, полными свиней, коз и корыт с помоями. Речь ведь шла о людях, которые еще не доверяли электрическим лампочкам.

Больница, носившая имя отца, не могла существовать без больных и в итоге закрылась. В Кингдом Кам сотни лет лечились болотными травами у ведьм, а врачи не приняли бы в качестве оплаты за свои услуги яйца или скипидар.

Осушить трясину невозможно, и все это знали. Думаю, знал даже мой отец. С его стороны это был акт тщеславия и гордыни, и он заслуживал то, что случилось из-за его самонадеянности. Несмотря на армию скрежещущих механизмов и взвод из двух сотен человек, он не расчистил в пойме ни одного квадратного метра. Каждая неудача все ближе подводила его к живому сердцу собственной ненависти.

Отец любил братьев больше, чем меня, что я могу понять и даже уважаю. Его отношение к ним походило на преклонение заложника перед похитителем, любовь мученика к веревке и тягу самоубийцы к ножу, который бы его освежевал. Это редкая и высшая благодать.

У него не было иного выбора, а это значит, что и любовь тоже его убивала.

Зло следовало за отцом по пятам каждое мгновение жизни, включая последнюю минуту, когда он прыгнул в недра фабрики. Физически ощутимое, всепроникающее и вместе с тем безразличное. Эту муку я начал понимать с годами. Я ношу его одежду и обувь. У нас примерно один размер, и мы передвигаемся по миру похожим образом. У нас почти одинаковый рост и вес, с идентичными мерками. Вакуум на его месте продолжает жить, поджидает меня в доме, зарослях сорняков, под душем и тяжело дышит в задней части пикапа.

Я так привязан к моим братьям, словно являюсь одним из них. Собственно, так оно и есть.

Так что я продолжаю искать в газетах информацию о пропавшем шестилетнем ребенке или о моей матери, но ничего не нахожу.

АББАТ ЭРЛ ЧЕРТОВСКИ хорошо отплясывает сельскую кадриль даже в рясе священника. Он поднимает подол и во время танцев в амбаре показывает всем свои просоленные колени. На его коже видны потеки крови, поскольку он, кающийся грешник, вшил в одеяние кошачьи когти и колючки. Иногда он восклицает «Йе ха!», что явно не считает разговором. Согласно принятому обету, говорить он может только после шести часов.

Я все смотрю, не появится ли Драбс, но его не видно. Гляжу в окно на собак, прячущихся в грязной соломе. Мэгги стоит на другой стороне скотного двора с настороженным видом и легко ускользает, когда я подхожу к ней.

Мы наматываем круги, словно злобные разгоряченные звери.

УСТРАИВАЮТ ГОРОДСКОЕ СОБРАНИЕ, чтобы решить, что делать с историей об избиении собак, но народ так боится оставлять своих Спота, Коди, Байрона, Сиенну, Криса и остальных вечером в одиночестве, что собрание немноголюдное. В основном, я подозреваю, пришли любители кошек.

Шерифу Берку, скребущему свой подбородок, трудненько все это терпеть.

– В настоящее время мы никого не подозреваем.

– Вы никого не подозреваете! – кричит Вельма Кутс, которая пожертвовала мизинцем, надеясь во всем разобраться, и теперь ждет от полиции неменьших жертв.

– По-моему, под подозрением каждый мужчина, который носит двенадцатый размер обуви! Так мне кажется. И не надо закрывать глаза на женщин с большими ногами.

Собрание выражает неуверенное согласие, кивая с разных концов комнаты.

Берк – низенький человек, страдающий от комплексов мужчины маленького роста. Он обижен на судьбу и всегда носит шляпу и ботинки, чтобы выиграть несколько дополнительных дюймов. Его неуверенность проявляется всякий раз, когда он пытается понизить свой скрипучий голос на октаву. Время от времени он слишком возбуждается и забывает говорить сквозь диафрагму, и из него вырывается писк. С налитым злобой лицом он размахивает руками, напоминая тонущего ребенка:

– Верно, Вельма! мы уже побывали в обувных магазинах и получили сведения о размерах обуви. После того как опросили нескольких мужчин и женщин, ни одного подозреваемого у нас не появилось.

Вельма Кутс смотрит на мизинцы Берка с враждебностью, которую шериф ощущает почти физически. Берк сжимает кулачки.

– Так что делать людям? – спрашивает отец Драбса, преподобный Клем Бибблер. Сколько бы градусов ни было на улице, я никогда не видел его потным. Он воспринимает ситуацию крайне серьезно, но так спокойно и хладнокровно, насколько возможно. Члены его общины перестали ходить на службы, поскольку боятся оставлять собак и многочисленных детишек одних дома. А кроме того, они боятся, что Драбс может начать стаскивать с себя одежду у алтаря.

– Всех просили принять определенные меры предосторожности, – отвечает Берк. – Не оставляйте своих любимых питомцев одних по ночам. Пускайте их в дом. Следите за ними как за своими детьми. Не оставляйте их в одиночестве на долгое время. Убедитесь, что ворота закрыты на цепочку. Все время держите оружие наготове. Заряженным. Если отлучаетесь надолго, наймите сиделку. Мне также разрешили взять трех новых помощников на неполный рабочий день. Они помогают в этом деле.

Молитвы не помогают. Может, в последнее время преподобный Бибблер слишком много хотел от Бога, отвлекая Его внимание от более важных дел?

Двадцать лет он умолял Всевышнего привести своего сына Драбса в чувство, а теперь внезапно ждет чудес из-за нескольких пудельков, которых пнули в задницу. Он даже не осознает в полной мере своей глупости и явно будет стыдиться лишь от одних вопросов. Чем больше я об этом думаю, тем сильнее осознаю, насколько несовместим преподобный Бибблер с округом Поттс. Мне бы стало его жаль, если бы я не был уверен в том, что он сам довел до этого, как и мой отец.

– Нам нужно правосудие! – кричит кто-то.

– Кровавое!

– Мы не хотим, чтобы наши дети и впредь играли с безногими лягушками!

– Или с хромыми летучими мышами!

– Мы поймаем хитрого пинателя, – говорит шериф. Он обнаружил мое присутствие и хмуро глядит в мою сторону. Когда все идет не как надо, он питает к моей семье тайную неприязнь. Все проблемы сходятся к нам.

Берк крошечный словно невинная ложь, и выглядит так, будто его в любой момент может унести под мышкой какая-нибудь крупная женщина. Он тоже это чувствует, и на его лице появляется безжалостная улыбка.

СВЯТОЙ ОРДЕН ЛЕТАЮЩИХ ВАЛЕНД [2].

Им нравится такая метафора – идти по жизни как по натянутому канату, доверившись Богу и собственной надежной подготовке. Я все еще думаю, что тут должно быть нарушение авторских прав, но с каждым годом монахов все больше, а Валенд все меньше.

Аббат Эрл был водителем одного из бульдозеров, которые мой отец нанял для осушения болота. Как и остальные, он хорошо делал свою работу, но бульдозеристы были не в состоянии справиться с поставленной перед ними задачей. После смерти отца у верных ему людей, которые тщетно сражались вместе с ним, что-то сломалось. Аббат Эрл потерялся во времени и продолжал жить в городке, пропав на дне бутылки с текилой и проводя ночи с одноглазой женщиной по имени Лукреция Муртин.

Он снова обрел веру, когда проснулся весь в крови и рвотных массах на ледяном полу пустой больницы. Окна, выходящие наружу, давно были выбиты, но он каким-то образом порезал предплечье, когда влезал внутрь. Может, пытался убить себя. От запястья до середины предплечья шли три глубоких вертикальных пореза. Если он собирался совершить самоубийство, то его намерение умереть было вполне серьезным.

По его словам, тогда к нему явился Бог, и у меня нет причин ему не верить. В больнице не было ничего, кроме упаковки бинтов, которых как раз хватило, чтобы перевязать его кровоточащие раны. Такое совпадение меня тоже заставило бы дважды подумать. Я продал ему больницу за доллар, и он немедленно превратил ее в монастырь.

Духовные искатели со всего мира, с самыми разнообразными чертами лица, всех религий и рас, совершали паломничество в Кингдом Кам и становились членами ордена. Одни из них – пророки, по крайней мере, могут таковыми являться. Другие – служители Бога, надеющиеся проникнуть сквозь измерения и встать между столпами небесными. Некоторые – алкоголики и наркоманы в поисках последнего шанса на спасение.

В медитации позволено все. Они обливаются потом между кострищами и пентаграммами и говорят на мертвых диалектах. Они продираются сквозь нагромождения Каббалы. Нелегкое путешествие.

Некоторые искупались в крови, и призраки их жертв резвятся в тенях пустых палат. Лукреция Муртин стала монахиней – невестой Летающих Валенд – и может своей пустой глазницей видеть бедных привидений. Сестра Лукреция говорит, что слышит младенцев, плачущих в детской.

Технически я – монах по доверенности. Здание монастыря до сих пор носит мое имя, и аббат Эрл считает меня по меньшей мере благотворителем, если не истинным верующим.

Иногда я трапезничаю с братией и соблюдаю правила, когда нахожусь в ордене. Облачаюсь в капюшон и мантию с чертополохом и колючками, распеваю молитвы, разговариваю только между шестью и семью часами вечера. Я храню целомудрие и не произношу святое имя Валенды всуе.

Тут все возможно, словно при ходьбе по канату на диком ветру.

ДЖОНАС ЦИТИРУЕТ НАЗВАНИЯ симфоний, поэм и комедий, которые хранятся в принадлежащей ему трети коры головного мозга. Больше он почти ничего не может делать самостоятельно, но это не имеет значения. Его слова страстные и правдивые. Манера исполнения, замысел, градации тона и точность языка добавляют глубины самовыражению. Все это посвящено Саре, которая спит рядом с Фредом в гостиной. «Любовная песнь Альфреда Дж. Пруфрока», «Странная парочка», «Барни Миллер», «На заброшенном кладбище», токката, концерт мандолины, «Раз к смерти я не шла – она ко мне явилась в дом», «Трое – это компания», «Я люблю Люси», «Вальс цветов», «Либестройме», «Остров Гиллигана», «Уилл и Грейс», «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы», «Флот Макхейла», «Бернс и Аллен», «Луна и тис», «Сайнфельд», «Адажио», «Прибытие царицы Савской» – пожалуйста, приди ко мне, я жду тебя, я всегда буду ждать…

Он всхлипывает как ненормальный, а едкие слезы разъедают его горло, пока Себастьян тихо хихикает, а Коул хранит странное молчание.

ПОЛНАЯ, НО ТУСКЛАЯ ЛУНА не в состоянии осветить внутренности пикапа. Кем бы ни была эта сущность, она без моей помощи прекрасно устроилась у меня на коленях. Она пахнет смертью, но это сейчас ни черта не значит. Волосы у нее огненно-красные – при дневном свете они казались бы просто рыжими, но сейчас это масса раскачивающегося пламени, которое разливается по моему животу вплоть до колен.

Она издает звуки, которые можно принять за экстаз или агонию при убийстве. Сложно сказать. В баре сегодня вечером не было ни одной женщины. И как она нашла меня? Лес. Думаю, она появилась из леса. Она проводит ногтями по моим ногам вниз и вверх, делая при этом еще и мелкие движения, словно выцарапывает на моей коже отрывочные, но сильные изречения. Я пытаюсь их разобрать. Это наклонный шрифт с хорошо очерченными линиями, черточкой у буквы t, точкой над i и свисающим хвостиком у буквы g. Много пассивных глаголов. Число точек с запятой не велико, но довольно много слов выделены курсивом.

Каждый новый раздел, имеющий заголовок, начинается с прописных букв, выведенных каллиграфическим почерком в нарочито библейском стиле. Тут множество примечаний, которые сами по себе содержат материал для дальнейших ссылок.

По мере приближения моего оргазма она начинает писать намного быстрее. Мы словно в середине важной гонки, которая будет иметь значительные последствия. Внезапно меня переполняет отчаяние. Я знаю, что мне нужно побороть ее, прежде чем она сможет завершить свои заклинания и пробудить какую-то иную форму страха.

Я яростно кончаю ей в рот – в то, что может быть ее ртом, – но она больше не пользуется языком в моих целях. Только в своих. Говорит со мной или с кем-то еще, с чем-то еще, что приближается сквозь огромный густой лес, окружающий парковку. Она повторяет ключевые фразы – имена, условия, мольбы, требования – и продолжает давать новые обещания.

Изречения на моей плоти зажглись, и в пикапе стало светлее. Ее лицо остается в тени; оно спрятано в черноте, у которой всегда острые зубы. Деревья гнутся на ветру, их листья сворачиваются и скукоживаются от обжигающего зловонного дыхания.

Я приближаю ее лицо, выставляя бедра вперед и надеясь таким образом помешать ей писать, но она училась и тренировалась слишком долго, чтобы моя уловка сработала. У нее отличная дисциплина.

Так что я издаю всхрап и с силой хватаюсь за ее холодные жесткие волосы. Моя сперма течет ей в горло, если оно вообще у нее есть и если рот и руки связаны с чем-то определенным. Когти сжимаются на моих бедрах – это была суровая гонка, но я победил и сумел избежать очередной ловушки.

Чье-то тяжелое присутствие отступает в кустарник. Она продолжает сосать, пока мой пот не высыхает, кожа не становится холоднее, а член опять не твердеет.

Мы продолжаем – на этот раз, вероятно, с другими последствиями.

Третья глава

ДРАБС НАДЕЛ ОДЕЖДУ, и мы пьем кофе у него на кухне. Сейчас с ним все в порядке, он – земной человек, у которого есть всего один язык. На какое-то время он оставил Бога или, может, Бог покинул его. Может, Христос наконец сжалился над ним. Драбс поднимает уровень сахара, насыпая чайную ложку с горкой в слегка терпкий горячий кофе.

В утреннем свете, падающем на его плечо, черная кожа, украшенная бусами, сияет чистотой. Он одновременно и хочет, и не хочет говорить о Мэгги – так мы разрываемся с девяти лет. Я привык и даже отношусь к этому спокойно, а он – нет, и никогда не сможет. О пустой болтовне не может быть и речи: перед нами слишком много тяжелых и мучительных проблем, чтобы найти легкую тему для разговора.

Я знаю, что, если спрошу его о чокнутом, навлеку гнев Господень на одного из нас. Пытаюсь использовать возможность, но он хочет поделиться чем-то другим.

– Сегодня нашли ребенка, в болотных дебрях.

Сердце у меня внезапно сжимается до боли.

– Как долго он там пробыл?

– Только не «он». Нашли девочку. Шесть лет или около того – семь-восемь.

– Ты ее видел?

– Нет, только слышал о ней.

– Кто ее нашел?

– Мать Доди, эта Вельма Кутс. Представь, если можешь. – Я могу и не мешаю ему продолжать со злой улыбкой. – Так вот, представь, приходит туда наша колдунья в поисках корешков, ягод и насекомых для всяких тайных целей. Покрыта грязью по самое не балуй, в руках у нее болотный мох и змеиная кожа, и вот она находит ребенка, лежащего на плоском камне.

Мое сердце готово вырваться из груди, бьется так сильно, что я чувствую вибрацию аж на коренных зубах.

– Это было у плоского камня?

– Я же сказал.

Силы и замыслы сближаются. Я чувствую, что должен бы прийти к пониманию, но до сих пор не достиг ясности.

В свое время мы с Драбсом наткнулись на плоский камень, как почти все дети, хотя не все из нас говорили о нем или хотя бы вернулись к нему снова. Это был камень в виде плиты – может, святыня или жертвенник, поставленный столетия назад. По всей длине плиты шли желобки, служившие для того, чтобы сливать очищающие масла и кровь. Некоторые горожане считали, что камень надо уничтожить, разбить на кусочки, а пыль смешать с солью и развеять по болотам. Другие, как мой отец, полагали, что его следует перевезти, но сохранить, изучать в университете и считать археологической достопримечательностью, заслуживающей определенного внимания.

Были и те, кто решил, что его стоит использовать.

Камень действительно использовали в течение всех этих лет. Обычно туда приходили наши ведьмы – освящали чучела и коз, надеясь умилостивить стихийные силы, которые испокон веков жили в наших верованиях и обычаях.

Иногда находили и тела – старики, умершие от естественных причин; дети, которые вечером отправились в кровать, а проснулись лежащими на плоском камне, не имея понятия, как там очутились. Порой несколько костей. Обычно кости принадлежали животным, но не всегда. Камень оставался в глухих чащобах округа Поттс, неподалеку от реки, и какие бы доводы ни приводили, он всегда будет здесь.

– Что случилось? – спрашиваю я Драбса.

Я жду, поскольку Драбсу это нравится. Когда он в настроении и максимально сосредоточен, всегда заставляет ждать. Мы выпиваем еще по чашечке кофе, пока близится полдень. Тени становятся более четкими. Если кто-то случайно пройдет мимо, он может решить, что мы просто отдыхаем.

Вскоре, однако, его колени начинают дергаться, а пальцы – постукивать по столу. Нервные тики один за другим проходят по лицу. Так действует повышающийся в его крови сахар.

– Так, – говорит он, – на чем я остановился?

– Мать Доди, с руками, полными болотной травы, змеиной кожи, ягод и тому подобного, нашла у плоского камня девочку шести, семи или, возможно, восьми лет.

– Да.

Я вижу, что он удаляется от меня, дюйм за дюймом, пуговица за пуговицей медленно расстегивая рубашку. Не я на этот раз обрушил на него Святой Дух. Это все утренняя красота и слишком большое количество сладкого.

Мне нужно услышать остаток истории. Я встаю, опрокидываю стол в сторону и хватаю Драбса за рубашку левой рукой. Правую кладу ему на лоб, словно пытаясь удержать его мысли внутри бушующего мозга.

– Драбс, ты можешь кататься голым по оврагу, сколько душе угодно. Но позже.

– Нет, нет, я…

– Расскажи мне, наконец, о девочке. Это может быть важно.

– Почему?

– Давай, говори, – настаиваю я.

Несмотря на растущий эффект кофеина с сахаром и приход языков он останавливает свой взгляд на мне, и я чувствую, что Драбс немного приходит в себя. Он еще несколько секунд остается спокойным, пока я снимаю с него одежду. Моргает, будто видит меня впервые.

– Вельма Кутс идет посмотреть на тело, неуверенная, точно ли это ребенок.

– Неуверенная?

– Это могло оказаться хорошо сделанным пугалом. Ты знаешь, как их делают. Но она держала большой леденец на палочке, такой радужный…

– Я понял.

– …радужный. эти концентрические цвета, они кружатся на свету, вращаются, вращаются….

– Оставайся тут.

– …с этой Вельмой Кутс, роняющей свои мистические товары, ягоды, болотную живность и прочее. И она бежит вперед с криком.

– Потому что это не чертово пугало.

– Конечно нет, это ребенок. Девочка, я же сказал. И она, разбуженная криками, поднимается с плоского камня…

– Так она жива?

– …и протягивает свой леденец на палочке, словно обороняясь, вот так, вот так, два дня в грязи, и с собой нет никакой еды, кроме этого леденца. Не может сказать, как ее зовут, или просто не способна выговорить имя.

– Но с ней все в порядке?

Он кивает, глядя в мои глаза так же пристально, как я вглядываюсь в его. Рука, которую я держу у него на лбу, начинает нагреваться, словно я положил ее на печку.

– Да, – говорит Драбс, – с ней все в порядке, она живет в городе с Лили, пока шериф пытается узнать, кто она такая и откуда.

Я снимаю с него рубашку и становлюсь рядом, а языки слетаются к нему отовсюду. Он крутится и изворачивается, словно кто-то кидает в него спички. Языки слизывают его личность, пока он не становится просто сосудом, выкрикивающим что-то непонятными словами мучеников. Святой дух входит в него, пока он корчится на полу в кухне. Здесь слишком много острых углов, поэтому я открываю заднюю дверь и выпускаю его на двор, где он приводит в ужас пролетавшего мимо ястреба. Драбс бьется в судорогах рядом с амбровым деревом и мимозой, спугнув сидевших в кустах бакланов.

Я иду обратно к пикапу. Но прежде чем уезжаю, он говорит еще одну вещь, которую я в состоянии понять.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Голос у него ясный и спокойный, несмотря на сотрясающие тело судороги:

– Скоро карнавал.

РАЗ В НЕДЕЛЮ или около того я провожу день на фабрике.

Чувствуется, с какой злобой рабочие относятся к этому месту и как сама фабрика подпитывается их бешенством, чтобы продолжать работать, год за годом.

Иногда выразить свой гнев и фрустрацию негде, а иногда, к счастью, такое место есть.

Пол, бригадир, точно знает, как вести себя со мной. Он говорит «доброе утро» и держится от меня подальше. Мое рабочее место, которое до меня принадлежало моему отцу, деду и прадеду, не имеет никаких, говорящих о нас примет. На стенах нет царапин и пятен, а столетний дубовый стол выглядит совершенно новым. Ничего не напоминает ни о владельцах, ни о традициях. Здесь лежит та же пыль, что и последние восемьдесят лет, и я дышу ею, как дышали они, вдыхаю снова и снова.

На самом деле этот кабинет – одно из немногих мест, где я чувствую себя довольным жизнью. Стою у окна с видом на фабричный этаж и смотрю, как рабочие совершают последовательность движений, которой их научила моя семья. Движения сложные, но повторяющиеся; грохот механизмов не только оглушает, но и успокаивает.

Мой прадед постановил, что на производственном этаже нельзя говорить. Это правило работало семьдесят лет, пока я его не отменил, для чего мне пришлось заполнить тридцать семь страховых форм. Прадед не думал, что продукция пострадает, если работники будут разговаривать друг с другом, но знал, что число страховок увеличится, если они перестанут полностью концентрироваться на своем деле. Этот механизм мог затянуть руку за три секунды. И мой прадед был прав.

Но все же мои предки никогда не сидели на этих скамейках, ежедневно выполняя одну и ту же, смертельно скучную и утомительную черную работу, а я сидел. Все четыре года учебы в колледже провел среди этих мужчин и женщин, по очереди обучаясь работе на каждом механизме и не разговаривая. Ничего, кроме отрывистых ударов металла и флуоресцентного света, которые не давали погрузиться в бесконечную глубину собственных мыслей и безумной скуки.

Они относятся ко мне с почтением или, по крайней мере, делают вид. Они машут мне, и я машу в ответ. Здесь двенадцать сотен человек, и я стою выше всех в иерархии. Мой взгляд их смущает: не как работников, а как моих соседей. Я заставляю их краснеть.

Фабрика платит высокие страховые взносы, но теперь поверх звяканья шестеренок снова слышны голоса. Болтовня доходит до самых дальних стропил. Хихиканье, сплетни и пересказ грязных анекдотов, выражение людских потребностей и первобытных инстинктов. Это просто человечно.

Смешки и флирт, обсуждение шампуней и крема от морщин. Они судачат о рыбалке и охоте, о том жутком футбольном матче прошлым вечером, об обезжиренных картофельных чипсах, оцарапанных деснах, плохом молоке, детском параличе и о многом другом, всегда о многом другом – о компании Sears & Roebuck, политических платформах; об этом странном пятне на спине, похожем на профиль губернатора; о жареных сомах; молитвах, обращенных к Иисусу и Валенде – и еще о многом, потому что должно быть множество всего, на что нельзя просто закрыть глаза: о застарелой сердечной боли; о том, что Глория забрала детей и живет с этим автомехаником на другом конце города, – как его зовут, Вербал Рейнс? Этот, да, паршивый придурок, и он, ты знаешь, и есть придурок, что убивает ее мужа Гарри. Но ты не должен называть его придурком, Гарри! Не его вина, что Глория ушла от тебя, это было через шесть недель – это не херня, нет, это далеко не херня.

Порой раздаются и крики – это правда. И ожидаемо. На каком-то уровне их ждут как своего рода развлечения. Мы не имеем ничего против.

УМОЕЙ МАТЕРИ БЫЛО много снов, и теперь они стали моими.

В одном повторяющемся сне я, неся на руках младенца, иду по полю вместе с Мэгги. На ней – сарафан и шляпка без полей. Мы стоим среди пшеницы. Во всех направлениях на три штата вокруг пшеницу не выращивают, но о ней мечтала моя мать. Младенец беззубо улыбается и тянет пухлые ручонки, словно весь мир – дарованная ему редкая драгоценность. Моя жена глядит на меня, озаренная осенним солнцем, волосы выбились из-под шляпки, и свет падает на них так, что ее черты внезапно начинают сиять, такие же естественные и прекрасные, как само время года.

Иногда я просыпаюсь в слезах, а братья склоняются над моей кроватью и плачут вместе со мной.

ЛИЛИ – ФРУСТРИРОВАННАЯ ШКОЛЬНАЯ учительница – проявляет немалую инициативу и находит меня на фабрике. Никто больше не находил меня здесь, да и не пытался, так что я слегка шокирован, увидев, как она поднимается по лестнице, таща за собой девочку.

– Томас, нам нужна твоя помощь, – говорит Лили, садясь в кресло перед моим столом. Может, в это кресло сели впервые за все время.

Мы вошли в коридор конвергенции. Я отчетливо чувствую, как собирается энергия. Девочка с плоского камня, предупреждения Драбса, разговор о том, как Глория оставила Гарри ради Вербала, разворачивающиеся сны моей матери, призрак отца и приближение карнавала.

Тот, кто сказал, что ребенку семь лет, видел ее лишь издали. Девочке по меньшей мере тринадцать или четырнадцать, и леденец в ее руках выглядит довольно глупо. Однако мне понятно, откуда взялась ошибка. Она одета в форму ученицы младших классов: длинные белые гольфы и маленькие черные туфельки, которые отлично смотрелись бы на кукле, а на голове у нее, прости господи, два хвостика. Девочка смущается и широко раскрытыми глазами оглядывает комнату, смотрит вниз, на всю фабрику. Когда ее взгляд останавливается на мне, возникает чувство, будто я получил удар в живот. Иногда точно знаешь, когда от тебя чего-то хотят. Я все жду, что она лизнет леденец, но этого не происходит. Она держит палочку леденца между пальцами, так что видны белые костяшки, и леденец направлен под таким углом, словно это меч. Головка у нее наклонена очень мило, и мне хочется, наконец, понять, что, черт возьми, происходит.

– Что я могу сделать? – спрашиваю я.