Книга Готель E-Book

Мэри МакМайн

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Лучшие мировые ретеллинги
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 526

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Волшебное историческое фэнтези с элементами ретеллинга сказки о Рапунцель. Германия, 1156 год. Юная Хаэльвайс всегда чувствовала себя чужой в родной деревне. После смерти матери она бежит из дому и находит в лесу таинственную башню, о которой слышала в сказках: место, обещающее защиту любой женщине. Там Хаэльвайс встречает мудрую старуху, готовую взять её под своё крыло и обучить тому, что ещё недавно казалось девушке невозможным. Еретическим. Как выяснилось, древняя магия существует не только в легендах. Но не одна Хаэльвайс ищет убежище в башне Готель. Сбежавшая принцесса молит о помощи, и дружба с ней затягивает Хаэльвайс в мир старинных заклинаний, кровожадной знати и опасных секретов... Новый взгляд на историю Матушки Готель, похитившей Рапунцель, — рассказ от лица самой ведьмы. Так ли она жестока, как принято считать?

Leseprobe

Мэри МакМайн Книга Готель

Mary McMyne

The Book of Gothel

© Н. Тигровская, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Моей матушке

Пролог

Прохладный подвал, по крайней мере, подарил передышку от убийственной жары, обрушившейся на Шварцвальд, хотя пахло там, как в склепе, и я чуть не разбила свое больное колено, спускаясь по осыпающейся лестнице. У нее не было перил, а колено, как всегда, ныло к дождю. Ингрид Фогель преодолела ступени бесстрашно, несмотря на то что ее длинная белая коса и слезящиеся глаза давали понять: она старше меня не меньше чем на четыре десятка лет. Судя по всему, это была одна из тех счастливых восьмидесятилетних дам, для которых артрит оставался чем-то случающимся только с другими людьми.

Когда она включила свет, я прошла следом за ней через арку в древний каменный погреб, поражаясь тому, насколько он старый. Почти похожий на пещеру из тусклого камня, с изогнутыми дверными проемами и простыми опорами, подвал явно остался от гораздо более древнего строения, нежели крытый соломой дом наверху. Чем могло быть это место прежде, рассеянно подумала я, осматривая груды свертков и консервных банок в углу. Прежде чем вступить в свою должность в университете Северной Каролины, я провела пятнадцать лет в Германии – защищая докторскую, работая постдоком [1], читая лекции, – но то, как европейцы беспечно превращают старейшие помещения в склады, по-прежнему казалось мне кощунством.

– Фрау профессор Айзенберг. – Ингрид Фогель обратилась ко мне официально вопреки моим неоднократным просьбы называть меня Гертой. Она уже стояла рядом с неровной формы камнем, вынутым из пола, держа в руке древний сейф. Из нашей электронной переписки я знала, что рукопись должна быть внутри. – Hier ist er.

Тремя днями ранее фрау Фогель написала мне, чтобы рассказать о средневековой рукописной книге, обнаруженной в подвале дома ее покойной матери. Она сказала, что посещала мое выступление в Германии, хотя встречи с ней я не припомнила. В электронном письме фрау описала все, что ей известно о книге – та иллюминирована и написана на средневерхненемецком языке женщиной, – и спросила, не заинтересует ли меня такая находка. Во вложении были результаты радиоуглеродного датирования, подтверждающие возраст книги, и пример одной из страниц. Рукописный текст представлял собой мрачное стихотворение о Белоснежке на малоизвестном алеманнском диалекте; под ним было искусное изображение злой феи, танцующей на розе. Кроваво-красные губы, мертвенно-бледная кожа и копна черных волос.

Когда электронное письмо от фрау Фогель упало в мой почтовый ящик, я сидела у себя в кабинете, готовя программу для осеннего семестра и пытаясь не обращать внимание на двух коллег-мужчин из постоянного штата, которые в коридоре болтали о своих последних публикациях. Сосредоточиться не получалось. У меня в горле стоял комок ужаса, такой огромный, что казалось, будто он перекрывает приток воздуха. В следующем году меня ожидала подача заявки на постоянную работу, и процесс ее одобрения в университете был суров. Мне требовался договор на печать, а мое исследование об отношении к женщинам в средневековых немецких иллюстрированных рукописях никуда не годилось. Его рассматривали в солидном издании, но один из рецензентов окрестил его предмет «domestic minutiae [2]». Критика меня взбесила.

Столетиями писцы-сексисты оставляли огромные пробелы в своих работах и наших знаниях о жизни средневековых женщин, и я пыталась что-то с этим сделать. Рисунок с феей заставил меня ахнуть настолько громко, что один из коллег заглянул ко мне кабинет с вопросительным выражением на лице. Я выдавила из себя улыбку, одними губами ответила «все в порядке» и подождала, пока он вернется к разговору, прежде чем снова сосредоточиться на экране. Изображение было красочным и ярким; лицо феи на нем я бы описала не иначе как злобное. Сердце затрепетало от восхитительного волнения. Может ли быть, что я смотрю на некоего готического прародителя сказки о Белоснежке, каковой мы ее знали? Перспектива изучения чего-то нового – и настолько другого – вскружила мне голову.

Я немедленно ответила фрау Фогель, выразив интерес. От нее пришла необычная просьба описать мои религиозные убеждения. Такое любопытство меня покоробило, но создало отчетливое впечатление, что меня проверяют, поэтому ответ я составила тщательно. Мои отношения с религией сложились непростыми. Меня воспитывали в католичестве, но я не ходила в церковь целую вечность – что, я понадеялась, фрау Фогель поймет, учитывая мои шестьдесят четыре прослушанных в аспирантуре часа, посвященных предпосылкам крестовых походов. Какова бы ни была природа этой проверки, я, должно быть, ее прошла, потому что в следующее письмо были вложены новые цифровые снимки рукописи и просьба помочь ее прочесть. Дополнительных фотографий оказалось достаточно для того, чтобы на следующий день я села в самолет.

Теперь, когда я двинулась через подвал к фрау Фогель и ее сейфу, от предвкушения по коже забегали мурашки. У меня перехватило дыхание, и мне показалось, что я ощутила движение энергии в комнате, как будто буквально почувствовав падение давления перед надвигающейся бурей. Это меня встревожило, однако потом я узнала остальные симптомы, предвещающие мои слишком частые мигрени. Лампочка под каменным потолком стала неприятно яркой. Перед глазами у меня все поплыло. Головокружение, в котором я винила извилистую горную дорогу, вернулось. Ну конечно, мигрень начнется именно сейчас, подумала я, проклиная свое невезение.

Решив, что скоро придет пора принимать суматриптан, я заглянула в сейф. Внутри лежала глянцевая книга, потертая временем. Кожаная обложка чуть заметно поблескивала по краям, будто столетия назад была выкрашена золотой пылью. Когда я увидела, насколько богато она смотрится, с моих губ сорвался тихий выдох: кожу покрывала рельефная рамка с узором из ромбов, каждый из которых вмещал в себя замысловатые завитки. В самой же середине обложки был огромный рисунок, похожий на герб. Круг, украшенный ползущими змеями, большекрылыми птицами и зверьми, одновременно гротескными и прекрасными.

Ощущение заряженного воздуха усилилось, голова у меня закружилась сильнее. Я поморгала, пытаясь вернуть себе хоть какое-то подобие профессиональной отстраненности. Мигрень, подумала я – это она выбила меня из колеи.

– Entschuldigen Sie, – пришлось мне извиниться, чтобы нашарить в сумке баночку суматриптана.

Проглотив таблетку, я взглянула на фрау Фогель, безмолвно спрашивая позволения достать том. Она кивнула. Я взяла книгу за края, стараясь оставлять на обложке как можно меньше кожного сала. Та оказалась тяжелой для своих размеров. Я почувствовала слабый кисловатый запах кожи и ощутила ее возраст под кончиками пальцев. Снова посмотрела на хозяйку, иррационально страшась заглядывать внутрь, как будто меня не пригласили сюда именно для прочтения этого текста.

По лицу фрау Фогель расплылась веселая улыбка, собравшая кожу вокруг ее губ в морщинки.

– Es ist alles gut. Она не укусит.

Смутившись, я подняла обложку. На первой странице оказалось заявление об истинности содержимого, подписанное некоей Хаэльвайс, дочерью Хедды. Пальцы у меня дрогнули от желания пробежаться по подписи, хотя я прекрасно знала, что не стоит трогать чернила. Среди знатных женщин не было принято использовать имя родителя в качестве фамилии, и я никогда не встречала случаев, когда вместо отца упоминалась мать. Кем же была эта крестьянка, умевшая писать и выбравшая значиться только по материнской линии?

Заботясь о сохранности пигмента, я касалась только краев листаемых страниц. Чернила на удивление хорошо сохранились для такой старой рукописи, словно та и не провела долгие века под каменным полом подвала. Тонкий пергамент оставался гибким. То, что я предположила на основе снимков, оказалось правдой: рукопись украсили подобно священной книге, хотя сам текст выглядел как повествование, иногда перемежаемое рецептами и стихами, какие во времена его написания могли считаться исключительно еретическими молитвами.

Когда я принялась читать одну из них, статическое электричество вокруг стало настолько заметным, что волоски у меня на руках поднялись дыбом. Головокружение так усилилось, что я задумалась, симптом ли это мигрени вообще. Но подавила непрошеную мысль, приказав себе сосредоточиться. Я приняла суматриптан. Скоро все пройдет.

Рукопись украшали красочные маргиналии [3] и поблекшие красные и золотые буквицы в стиле бенедиктинских писцов, хотя в ней не было ни слова на латыни. Иллюстрации создавал мастер своего дела; рисунки так же изобиловали деталями, как фигурки монахов на молитвенниках. Но были крайне нехарактерными и неожиданными для иллюминированной книги того периода. Некоторые обыденные: мать и дочь в саду, повседневные сцены, деторождение, приготовление пищи. Иные – основанные на народных сказках. На одной странице черноволосая женщина в ярко-синем капюшоне как будто протягивала читателю на ладони припорошенное золотом яблоко. На другой призрачная фигура в голубом стояла на коленях в заросшем саду, раскинув руки и источая во все стороны лучи золотистого света. Я не могла не задержать внимание на изображении красивой темноволосой девушки, лежащей мертвой в чем-то напоминающем каменный гроб – глаза открыты, тело окутано бледно-голубыми завитками льда.

– Сможете ее прочитать? – тихо спросила фрау Фогель.

Ее голос прозвучал словно издалека. Я совсем забыла, что она рядом.

Я подняла голову. Ее глаза были прикованы ко мне.

– Ja. Das ist Alemannish. Мне нужно время.

– Сколько?

– Весь день, – ответила я. – По меньшей мере.

Несколько мгновений она смотрела на меня, затем кивнула на кресла-качалки в углу.

– Буду наверху, – сказала, ободряюще улыбаясь. – Я хочу знать все.

Заявление

Это правдивый рассказ о моей жизни.

Матушка Готель, так меня называют. По имени этой башни. Остроконечной каменной постройки, увитой виноградной лозой и растущей промеж деревьев. Обо мне узнали из-за ребенка, которого я украла, из-за маленькой девочки, моей душечки. Рапунцель – я назвала ее в честь любимого растения ее матери. Мой сад славится изобилием: бесконечными рядами морозника и болиголова, тысячелистника и кровокорня. Я прочла множество травников и лечебников, говорящих о природных свойствах растений и камней, и знаю их все наизусть. Знаю, что делать с красавкой, медуницей и лапчаткой.

Я научилась врачеванию у ворожеи, сложению сказок – у своей матери. У отца, безымянного рыбака, не научилась ничему. Моя мать была повитухой. Этому я тоже научилась у нее. Женщины приезжают ко мне отовсюду, чтобы послушать мои истории, чтобы воспользоваться моими знаниями о травах. Бредя в башмаках и унылых юбках сквозь леса, они одна за другой несут свои потаенные печали через реку и через холмы, в надежде, что знахарка в башне сможет исцелить их недуги. После того как я даю им желаемое и взимаю плату, я свиваю истории, просеиваю воспоминания и шлифую обстоятельства своей жизни, пока те не заблестят, как самоцветы. Иногда женщины приносят ко мне мои же истории, изменившиеся от многих пересказов. В этой книге, под замком, я изложу правду.

На этом, семьдесят восьмом, году моего земного пути я запишу свою исповедь. Достоверную историю моей жизни, пусть ее и назовут еретической; хронику событий, которые затем были искажены, призванную исправить ложь, что повторяли, как правду. Это будет моя книга деяний, написанная в знаменитой башне Готель, окруженной высокими стенами, за которыми таятся цветы и травы.

Хаэльвайс, дочь Хедды.

Год от Рождества Христова 1219-й

Глава 1

Истинное благо иметь любящую матушку. Матушку, которая оживает, когда ты входишь в комнату, рассказывает сказки перед сном, учит тебя именам растений в лесах. Но мать может любить чрезмерно, любовь может завладеть ее сердцем, как сорняки – целым садом, может пустить корни и расползаться до тех пор, пока больше ничто не сможет расти рядом. Моя мать была бдительна до крайности. Она перенесла три мертворождения до моего появления и не хотела меня потерять. Когда мы ходили на рынок, она обвязывала мое запястье шнурком и никогда не позволяла мне бродить в одиночку.

Рынок таил для меня опасности, это несомненно. Я родилась с глазами цвета воронова крыла – ни оттенка, ни света в радужках – и к пяти годам страдала от странных обморочных припадков, из-за которых окружающие опасались, что я одержима. И словно этого было мало: когда я достаточно подросла, чтобы присутствовать на родах вместе с матерью, поползли слухи о моем необычайном повивальном даре. Задолго до того, как я стала ее ученицей, я умела точно определить, когда ребенок готов появиться на свет.

Чтобы не отпускать меня от себя, мать рассказывала, что по рынку бродит киндефрессер: демоница, выманивающая детей из города и пьющая их кровь. Она говорила, что это оборотень, способный принимать облик знакомых детишкам людей, которые обманом вынуждали тех пойти за собой.

Это было еще до того, как епископ приказал построить стену, когда путники свободно проходили через город, продавали обереги от лихорадки и спорили о церковных неурядицах. На рыночной площади тогда стояла суета. Там то и дело встречались мужчины и женщины в причудливых нарядах и с кожей всевозможных цветов, торгующие браслетами из слоновой кости и шелковыми платьями. Матушка позволяла мне полюбоваться их товарами, крепко сжимая мою руку.

– Держись поближе, – говорила она, обводя взглядом прилавки. – Не дай киндефрессеру себя украсть!

Епископ построил стену, когда мне было десять, чтобы уберечь город от тумана, которым веяло от леса. Священники звали его «нечестивой мглой», несущей зло и хворь. После возведения стены через городские ворота стали пропускать только святой и торговый люд: монахов-паломников, коробейников со льном и шелком, купцов на воловьих повозках, полных вяленой рыбы. Нам пришлось перестать собирать травы и охотиться в лесу. Отец срубил вязы позади дома, чтобы у нас было место для огорода. Я помогла матери высадить семена и смастерить плетеный курятник для несушек. Отец купил камень, и мы втроем сделали ограду вокруг участка, чтобы не лезли собаки.

Несмотря на то что город теперь был закрыт, матушка все равно не позволяла мне гулять без нее, особенно в новолуние, когда мне чаще всего досаждали обмороки. Всякий раз, когда я замечала детей, бегающих с поручениями или играющих в бабки за церковью, меня наполняла беспокойная горечь. Я казалась всем младше, чем была на самом деле, из-за маленького роста и того, как мать со мной нянчилась. Я стала подозревать, что киндефрессер – просто одна из ее бесчисленных историй, придуманная, чтобы напугать меня и заставить держаться рядом с ней. Я безгранично любила матушку, но мне хотелось гулять. Она относилась ко мне как к одной из своих кукол, к хрупкой вещице из ткани и бусин, обреченной стоять на полке.

Вскоре после того, как возвели стену, в нашу дверь постучал сын портного Маттеус; темные волосы у него блестели на солнце, а в глазах сверкало веселье.

– Я принес стрелы, – сказал он. – Тебе можно в рощу, поучить меня стрелять?

Наши матери сдружились из-за того, что моей постоянно требовались лоскутки полотна. В холодное время года она шила кукол на продажу, и женщины скоротали вместе немало вечеров, перебирая обрезки и сплетничая в портняжной мастерской, пока мы с Маттеусом играли. Неделю назад мы с ним нашли рыжего котенка. Отец утопил бы его в мешке, а вот Маттеус решил дать ему молока. Пока мы крались с котенком наверх, в его комнату, я ломала голову над тем, чего бы еще ему предложить, чтобы мы снова могли поиграть. Матушка научила меня всему, что сама знала о том, как пользоваться луком. Стрельба стала одной из немногих вещей, в которых я была хороша.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – теперь умоляла я.

Она посмотрела на меня, сжав губы, и покачала головой.

– Матушка, – сказала я. – Мне нужен друг.

Она поморгала, смягчаясь.

– А если случится припадок?

– Мы пойдем глухими улочками. Луна почти полная.

Мать глубоко втянула воздух, борьба чувств отразилась на ее лице.

– Ладно, – наконец выдохнула она. – Давай я заплету тебе волосы.

Я радостно взвизгнула, хотя терпеть не могла, когда она вытягивала мои кудри, обычно остававшиеся неукротимыми и унаследованные от нее же.

– Спасибо! – сказала я по завершении, хватая свой колчан, лук и любимую куклу.

Мои десять лет были возрастом противоречий. Стреляя с искусностью взрослого мужчины, я еще не успела отказаться от детских привязанностей. И до сих пор повсюду таскала с собой куклу по имени Гютель, которую мне сшила матушка. Куклу с такими же черными, как у меня, волосами, забранными сзади лентами. На ней было платье из льняных лоскутков моего любимого краппово-красного цвета. Глаза – две блестящие черные бусинки.

Я была любознательным ребенком, ребенком-почемучкой, недоверчивым созданием, которое приходилось волочить на церковные службы, и тем не менее мне виделось некое волшебство в том, как матушка создавала кукол. Ничего сверхъестественного, прошу заметить. Так многие, например, оставляют пищу для мойр или назначают свадьбу на счастливое число. Время, которое она тратила на подбор подходящих обрезков, слова, которые она бормотала во время шитья, для меня делали кукол живыми.

Когда мы уходили, матушка напомнила мне высматривать киндефрессера.

– Янтарные глаза в любом обличье, не забывай. – Она понизила голос. – И ты бы предупредила мальчика о своих обмороках.

Я кивнула, заливаясь краской стыда, хотя Маттеус был слишком вежлив, чтобы спросить, о чем едва слышно бормотала моя мать. Мы быстро двинулись к северным воротам, мимо причалов и хижин других рыбаков. Я натянула капюшон, чтобы солнце не слепило глаза. Помимо полуночной черноты им досталась чувствительность. От яркого света у меня болела голова.

Листья лип уже пожелтели и начали опадать. Когда мы вступили в рощу, врассыпную разлетелись вороны. Роща была полна зверей, которых плотники заперли в черте города, выстроив стену. Под липами частенько попадались семейства зайцев. Если бы вам хватило глупости раскрыть ладонь, метнувшийся сверху ворон стянул бы с нее пфенниг.

Маттеус показал мне набитую соломой птицу на шесте, на которых все учились стрельбе из лука. Я усадила Гютель у ствола дерева и расправила ей плащ. Когда я потянулась за луком, сердце воспарило. Вот она я, наконец-то вне дома без матушки. Я чувствовала себя почти нормальной. Чувствовала себя свободной.

– Слыхала про королеву? – спросил Маттеус, натягивая тетиву и выпуская стрелу. Та скрылась из виду, пролетев мимо ствола и умчавшись к залитой солнцем полянке.

– Нет, – крикнула я, щурясь и прикрывая глаза, чтобы поглядеть, как он бежит следом. Даже из тени от руки смотреть прямо на солнечный свет было больно.

Маттеус вернулся со стрелой.

– Король Фредерик ее изгнал.

– Откуда ты знаешь?

– Один придворный сказал моему отцу во время примерки.

– С чего королю изгонять собственную жену?

Маттеус пожал плечами, протягивая мне стрелу.

– Тот человек сказал, что она приглашала слишком много гостей к себе в сад.

Я покосилась на него.

– Как можно за такое изгнать?

– Значит, я не понял, что имел в виду придворный. – Он пожал плечами. – Но ты же знаешь, что все поговаривают о том, как жесток король Фредерик.

Я кивнула. Со дня коронации той весной его стали называть «Король Красная Борода», потому что волосы у него на подбородке должны были давно пропитаться кровью его недругов. Даже в десять лет я уже знала, что мужчины придумывают предлоги для избавления от женщин, которые им неугодны.

– Спорим, это из-за того, что она не родила ему сына.

Маттеус задумался.

– Может, ты и права.

Я натянула тетиву, погрузившись в свои мысли. После коронации ныне изгнанная королева приезжала вместе с принцессой, и матушка водила меня смотреть на шествие. Я помнила бледную черноволосую девочку, сидевшую с матерью на белом коне, еще совсем юную, хотя смелое выражение лица и делало ее старше. Глаза у нее были красивого орехового оттенка с золотыми крапинками.

– Королева забрала с собой принцессу Фредерику?

Маттеус покачал головой.

– Король бы ей такого не позволил.

Я представила, как было бы ужасно, если бы мою мать изгнали из нашего дома. В то время как она меня опекала, отец держался холодным надзирателем. Дом без матушки стал бы домом без любви.

Я заставила себя сосредоточиться на деле.

Когда стрела вонзилась в ствол, Маттеус шумно вдохнул. Сначала я подумала, что он впечатлен моим выстрелом. Но оказалось, что он смотрит на дерево, под котором сидит Гютель. Над куклой навис громадный ворон с чернейшими перьями.

Я бросилась к птице.

– Кыш! Отстань от нее!

Не обращая на меня внимание, пока я не оказалась совсем рядом, та наконец посмотрела на меня янтарными глазами. Сказала кхарр, качнув головой, и уронила Гютель на землю. Что-то осталось у нее в клюве, что-то блестящее и черное, сверкнувшее на взлете.

Из левой стороны лица Гютель торчала нитка. И вылезла шерсть. Ворон выклевал ей глаз.

У меня вырвался вопль. Я понеслась прочь из рощи, прижимая Гютель к груди. Пока я бежала мимо рыночной площади, все вокруг расплывалось. Кожевник выкрикнул:

– Хаэльвайс, что стряслось?

Я хотела к матери и больше ни к кому.

Кособокая дверь нашей хижины оставалась открытой. Матушка стояла в прихожей и работала, зажав иголку во рту. Она ждала, когда я вернусь домой.

– Погляди! – крикнула я, бросаясь к ней с куклой в поднятой руке.

Она отложила ту, которую шила.

– Что случилось?

Пока я негодовала из-за проделки птицы, пришел отец, пахнущий дневным уловом. Некоторое время он молча слушал с суровым лицом, затем ступил внутрь. Мы последовали за ним к столу.

– Его глаза, – всхлипнула я, заползая на скамейку. – Они были янтарными, как у киндефрессера…

Мои родители обменялись взглядами, и между ними промелькнуло нечто мне непонятное.

Меня охватила знакомая дрожь, и я приготовилась, зная, что будет дальше. Дважды в месяц или около того – а в неудачные и почаще – у меня случался припадок. Они всегда начинались одинаково. По коже бегали мурашки, а воздух принимался гудеть. Я почувствовала, как меня увлекает в иной мир…

Комната закачалась. Сердце заколотилось. Я ухватилась за столешницу, боясь ушибить голову при падении. А потом меня не стало. Не тела, а моей души, моей способности воспринимать мир.

Следующее, что я осознала: я лежу на полу. Голова болит, руки и ноги онемели. Во рту привкус крови. Меня переполняет стыд, кошмарное неведение, всегда терзавшее меня после потери сознания.

Мои родители ругались.

– Ты же не была у нее, – проговорил отец.

– Нет, – прошипела мать. – Я дала тебе слово!

О чем они?

– У кого? – спросила я.

– Ты очнулась, – сказала матушка с натянутой улыбкой и нотками страха в голосе. Тогда я посчитала, что ее огорчил мой обморок. Они всегда ее пугали.

Отец посмотрел на меня сверху.

– Одна из ее пациенток – еретичка. Я велел твоей матери прекратить к ней ходить.

Я нутром почуяла, что он лжет, но споры с ним никогда не доводили до добра.

– Как долго меня не было?

– Минуту, – ответил отец. – Может, две.

– Руки до сих пор деревянные, – сказала я, не в силах скрыть страх. Обычно за такое время к моим конечностям уже возвращалась чувствительность.

Мать притянула меня к себе, заставляя умолкнуть. Я вдохнула ее запах, умиротворяющие ароматы аниса и земли.

– Черт возьми, Хедда, – объявил отец. – Довольно нам делать по-твоему.

Мать оцепенела. Сколько я себя помню, она всегда искала для меня исцеления от этих обмороков. Отец годами предлагал отвезти меня в монастырь, но матушка отказывалась наотрез. Ее богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев, говорила она мне, когда отца не было дома. Она приносила к хижину сотни средств от моего недуга: шипучие смеси, таинственные порошки, завернутые в горькие листья, густые отвары, обжигавшие мне горло.

Рассказывали, что моя бабушка, которой я почти не помнила, страдала от таких же припадков. Предположительно настолько ужасных, что она в детстве откусила себе кончик языка; однако под конец жизни ей удалось найти от них лекарство. К сожалению, матушка понятия не имела, что это за лекарство, потому что бабушка умерла до того, как я впервые потеряла сознание. С тех пор мы с матерью искали это средство. Будучи повитухой, она знала всех местных лекарей. До возведения стены мы ходили к знахаркам и травникам, к чародеям, говорившим на древних языках, к алхимикам, пытавшимся превращать свинец в золото. Их снадобья были ужасны на вкус, но порой на месяц избавляли меня от припадков. Мы никогда прежде не обращались к святым целителям.

Я ненавидела пустоту, которую чувствовала в церкви отца, когда он тащил меня на службу, тайные же ритуалы матери действительно заставляли меня что-то ощущать. Но в тот день, пока родители ругались, мне пришло в голову, что ученые мужи в монастыре могли бы подарить мне освобождение, которое не способны дать матушкины целители.

Ночью родители спорили долгими часами, и раскаленные добела слова звучали так громко, что я все слышала. Отец без конца твердил о демоне, который, по его разумению, в меня вселился, и об угрозе, которую тот представляет для нашего существования, и об избиении камнями, которое меня ждет за любую провинность. Мать отвечала, что припадки у ее рода в крови, так почему же он считает, что это одержимость? И напоминала, что после всего, от чего она отказалась, он обещал не отнимать у нее ответственности за одно это дело.

Но следующим утром она разбудила меня, побежденная. Мы стали собираться в монастырь. Мое стремление опробовать что-то новое казалось мне самой предательским. Я постаралась скрыть его ради нее.

Когда мы подошли к причалу за нашей хижиной, едва рассветало. Мы столкнули лодку в озеро, и дозорный на башне узнал моего отца и помахал нам над стеной. Нашу лодку качало на воде, отец пел псалом:

«Господи Боже,владыка всея, спаси и сохраниэту деревяшку в волнах».

Он греб через озеро, огибая северный берег, где деревья окутывала мгла, которую жрецы называли «нечестивой».

– Божьи зубы, – вздохнула матушка, – сколько раз мне тебе повторять? Туман не причинит нам вреда. Я выросла в этих лесах!

Она никогда и ни в чем не соглашалась со священниками.

Вытащив лодку на берег спустя час, мы подошли к каменной стене, окружавшей монастырь. Добрый с виду монах – пожилой и худой, с длинной белой бородой и усами – отпер ворота. Стоя между нами и монастырем и почесывая над вырезом своей туники, он выслушал рассказ отца о том, зачем мы пришли. Я не могла не заметить блох, которых он все давил пальцами, пока отец говорил о моих припадках. Почему бы ему не раскидать по полу мелиссу, удивилась я, или не обтереть кожу душистой рутой?

Матушка, должно быть, задалась тем же вопросом.

– У вас нет огорода с травами?

Монах покачал головой, объяснил, что их садовник умер прошлой зимой, и кивком попросил отца закончить описание моих обмороков.

– На нее снисходит что-то противоестественное, – сказал тот монаху, повышая голос. – Потом она впадает в своего рода помрачение.

Монах внимательно всмотрелся в меня, приковав взор к моим глазам.

– Ты подозреваешь, что виноват демон?

Отец кивнул.

– Наш настоятель мог бы его изгнать, – предложил монах. – За плату.

У меня в сердце что-то дрогнуло. Как бы мне хотелось, чтобы это сработало.

Отец протянул монаху горсть хольпфеннигов. Тот их пересчитал и впустил нас, закрыв за нами тяжелые ворота.

Пока мы шли за ним по монастырю, матушка хмурилась.

– Не бойся, – прошептала она. – Нет в тебе никакого демона.

Монах провел нас через огромную деревянную дверь в главную залу монастыря, длинную комнату с алтарем в дальнем конце. Вдоль прохода под фресками мерцали свечи. Наши шаги порождали эхо. Когда мы подошли к купели, монах сказал мне раздеться.

Отец потянулся к моей руке и сжал ее. Посмотрел мне в глаза с теплым выражением на лице. Сердце у меня чуть не лопнуло. Он не смотрел на меня так очень давно. Как будто долгие годы обвиняя в присутствии демона, по его мнению, в меня вселившегося; как будто полагая, что того призвала некая слабость, некий изъян в моем характере. Если это сработает, подумалось мне, он всегда станет смотреть вот так. Я смогу играть в бабки с другими детьми.

Я принялась снимать башмаки и платье. И вскоре уже стояла босиком в одной сорочке и переминалась с ноги на ногу на стылых камнях. Огромную чашу в шесть футов шириной украшали резные изображения Святой Марии и апостолов. Я перегнулась через край и увидела свое отражение в святой воде: бледную кожу, смутные темные дырочки глаз, буйные черные кудри, выбившиеся из кос, пока мы сюда плыли. Купель оказалась глубокой, так что вода бы дошла мне до груди, совершенно прозрачная вода.

Когда пришел настоятель, он возложил на меня руки и произнес что-то на языке церковников. Мое сердце затрепетало в отчаянной надежде. Настоятель окунул руку в чашу и вывел крест у меня на лбу. Палец у него оказался ледяным. Ничего не произошло, так что он повторил слова, перекрестившись. Я стояла затаив дыхание и ожидая, что теперь нечто случится, но чувствовала только прохладу воздуха и холодные камни под ступнями.

Святая вода призывно поблескивала. Я не могла больше ждать. Я вывернулась из-под рук монаха и полезла в купель.

– Хаэльвайс! – взревел мой отец.

Холод вгрызся мне ноги, живот и руки. Когда я погрузилась под воду, мне пришло в голову, что, будь во мне демон, изгнание оказалось бы болезненным. Безмолвие церкви сменилось рокочущим плеском у моих барабанных перепонок. Вода была как жидкий лед. Святая святых, подумала я, разевая рот в беззвучном крике. Как же дух Божий мог обитать в такой холодной воде?

Когда я, задыхаясь, вынырнула, настоятель читал что-то на их священном языке.

– Что ты, по-твоему, творишь? – заорал отец.

Закончив молитву, настоятель попытался его успокоить.

– Ее побудил Святой Дух…

Я выкарабкалась из чаши, гадая, прав ли монах. Вода стекала по лицу ледяной пеленой. Волосы струились по спине. Я поднялась, разбрызгивая воду по всему полу. Зубы у меня застучали. Матушка засуетилась вокруг, помогая мне выжимать волосы и сорочку, пытаясь обтереть меня своей юбкой.

Отец посмотрел, как я дрожу и натягиваю платье. Взглянул на настоятеля, потом на мать, нахмурив брови.

– Как ты себя чувствуешь?

Я заставила себя замереть и прислушаться. Подумала: мокро и холодно, но ничуть не иначе. Либо демона не было, либо я не в силах понять, изошел ли он. Осознание этого обожгло. Я подумала обо всех средствах, которые мы перепробовали, о зловонных снадобьях, кислых пирогах и горьких травах. Как знать, что со мной попытаются сделать дальше?

Я посмотрела им всем в глаза, округлив собственные. Потом опустилась на колени в лужице на камнях и перекрестилась. Проговорила:

– Пресвятая Богородица. Я исцелилась.

Глава 2

После изгнания мои припадки исчезли на шесть благословенных недель, подарив самую долгую передышку изо всех, что мне выпадали. Когда они вернулись, я попыталась скрыть это от отца. Мысль о том, чтобы разочаровать его, была невыносима. В конце концов он узнал и постановил, что отныне мы станем искать исцеления только у святого люда, поскольку изгнание помогало дольше, чем все испробованное прежде. К тому времени как мне исполнилось пятнадцать, мы посетили все церкви и святыни на расстоянии двухдневного пути, и я стала относиться к стойкости этих исцелений с глубоким недоверием. После некоторых паломничеств припадки возвращались сразу же, тогда как иные избавляли от них на месяц или около того. Мать не позволяла мне выходить из дома без нее. Я виделась только с Маттеусом, когда она брала меня с собой в портняжную.

Тем летом в трех днях езды к югу от города отец нашел затворницу, прославленную сотворенными чудесами. После нашего странствия к ней я не падала в обмороки много недель подряд, и моя недоверчивость начала угасать. К началу третьего месяца без припадков я преисполнилась безумными надеждами. Даже матушка поверила. Она принялась рассуждать о временах, когда я выйду замуж, заведу детей и начну ходить за собственными пациентками. И стала посылать меня с поручениями за принадлежностями для работы и отпускать пострелять с Маттеусом, хотя все равно наказывала остерегаться киндерфрессера.

В тот месяц Маттеус заходил к нам почти каждый день после рабочего дня в мастерской. Это был расцвет нашей дружбы. Занимаясь стрельбой, мы болтали, сплетничали и рассказывали друг другу истории. Он поделился со мной секретами – как его отец был одержим дворянами, которых обшивал, и как ему самому снились кошмары о чудовищах в лесу – тут он стыдливо понурил голову. Я в ответ призналась, что мы с отцом были ужасно далеки, пока не прошли мои обмороки, и что я всей душой жаждала его одобрения.

Однажды поздним летним вечером, когда мы шагали к роще, я обнаружила, что поглощена тем, как рука Маттеуса все задевает мою. Нарочно ли это, стала я размышлять, краем глаза поглядывая на выражение его лица. Он задорно насвистывал, не обращая внимания. Мне так сильно захотелось, чтобы он взял мою ладонь в свою, что стало трудно дышать.

Заметно ли было то, что я чувствую? Я не представляла. И отдернула руку, устыдившись и решив прекратить прежде, чем он догадается. Маттеус всегда понимал, когда меня что-то беспокоило.

– Хаэльвайс.

Я мысленно чертыхнулась, уверенная, что он прочел мои мысли.

– Ага?

Он кивнул в сторону общественного фонтана. Там, закутанный в драную звериную шкуру, сгорбился сын кожевника, рыча и пугая своих сестер.

– Альбрехт и Урсильда, – тихонько пробормотал Маттеус. – Помнишь, как мы тоже в это играли?

Я с облегчением улыбнулась.

– За вашей мастерской.

– Урсильда моя. Навсегда! – выкрикнула старшая девочка, прижимая к себе сестренку.

– Помоги мне, отец! – завопила младшая. – Ведьма заперла меня в клетке!

Детишки любили эту игру, сколько я себя помню. Якобы примерно в мои пять лет ворожея, обитавшая в лесу около замка князя Альбрехта, похитила княжну. Согласно истории, она держала Урсильду взаперти в своей башне, окутанной туманом, который ослеплял мужчин. Чтобы вернуть княжну, Альбрехт завернулся в волшебную волчью шкуру, оберегавшую его от чар. И в виде волка привел подданных к башне и спас свою дочь.

Когда мы играли, Маттеус всегда изображал князя, а я притворялась ворожеей. Котенку, которого мы нашли за портняжной, доставалась роль княжны. Я улыбнулась воспоминанию.

– Мы были как брат и сестра, – с теплотой сказал Маттеус.

Это прозвучало сердечно, но только подчеркнуло неуместность моих чувств. Улыбка у меня померкла.

– Гром и молния, – добавил он, все еще наблюдая за детьми. – Младшенькая выглядит перепуганной.

Я проследила за его взглядом. Он был прав. Маленькая девочка, казалось, поверила в игру до какого-то исступления.

– Наверное, выклянчила побыть Урсильдой.

Когда мы проходили мимо, девчушка радостно заверещала. Старший брат посадил ее к себе на плечи. Долгожданное спасение. Маттеус ухмыльнулся, глядя на меня смешливыми серыми глазами и разделяя ликование девочки. Божьи зубы, подумала я. Когда он стал таким красивым?

Я ускорила шаг, чтобы его рука никак не могла коснуться моей. Отвлекшись от детей, Маттеус поспешил следом. Кажется, впервые он не замечал мою деревянную осанку и неловкую улыбку.

– Любопытно, что на самом деле случилось с Урсильдой, – сказал он, идя в ногу со мной. – Ты когда-нибудь обсуждала это с матерью?

Матушка за эти годы помогла стольким пациенткам, что знала каждую разновидность каждой сказки. Когда я спрашивала об этой, ей становилось не по себе.

– Она злится всякий раз, как я пытаюсь. Только повторяет, что эта история – выдумка.

Маттеус задумался и молчал до подхода к рощице.

– Отец много лет пытался уболтать князя Альбрехта заказывать у него одежду. Он говорит, что Альбрехт – добрый христианин, а эта история – ерунда, но мне бы не хотелось быть тем, кто снимет с него мерки.

– Мне тоже, – сказала я, чувствуя прилив страха за его безопасность, более сильный, чем хотелось бы признавать.

Мы пришли в рощу. Я улыбнулась знакомой соломенной птице на шесте и сбросила колчан, с облегчением погружаясь в занятие, требовавшее полной собранности. В тот миг, когда я нацелила лук на мишень, мой разум стал блаженно пустым.

Стрельба отвлечет меня от переживаний.

Чем усерднее я старалась не замечать свои чувства к Маттеусу, тем хуже все становилось. К концу того месяца, третьего после встречи с затворницей, он стал первым, о чем я думала по утрам, и последним, о чем я думала перед сном. Я знала, что могу поделиться с ним чем угодно, что он дорожит нашей дружбой, но не видела ни единого признака того, что мое влечение взаимно. Мне казалось, что разум надо мной измывается. Я была дочерью рыбака. Он – сыном зажиточного лавочника. Не было никакого смысла в настолько недосягаемом предмете привязанности.

Ровно через три месяца после того, как отец отвез меня к затворнице, я проснулась, думая о Маттеусе и проклиная всех богов, могущих быть в ответе за это безрассудное увлечение. Поднявшись в дурном настроении, я сунула ноги в тапочки, которые матушка связала для меня из обрезков пряжи. В передней, одновременно служившей ее мастерской, кружева и ткани свисали со стропил рядом с сушеной петрушкой, шалфеем и пастернаком, выращенными в огороде. Нить золотых стеклянных бусин, которые она использовала вместо глаз для своих кукол, преломляла свет, покачиваясь перед прорезью окна. Я прищурилась, проклиная свои чувствительные глаза. Яркие солнечные лучи заливали соломенный пол тем желтым масляным цветом, что, по словам священников, должен был напоминать нам о Божьей любви. Да, да, да, подумала я с тоской и прищурилась. Красота, и красота, и радость. Слыхали.

Я затворила ставни. В хижине стало темнее. В очаге дотлевали остатки вчерашних угольков. Я их затоптала. Куклы бессмысленно глазели на меня с кривых стенных полок: странные девчонки с еще не набитыми ручками и недошитыми платьями, принцессы с пустыми лицами и пряжей вместо волос, король и королева в пестрых одеждах. На самом верху стояли чудовищные куклы, которых отец ненавидел. Дикие мужчины и женщины, так называла их матушка. В этом году она шила Ламию и Пельцмертеля [4], которые хорошо продавались зимой. Говорили, что на Рождество богиня-демоница ест непослушных детей, а Пельцмертель является и колотит их палками. Рядом с ними сидела кукла, которую матушка сделала по моему подобию. Гютель. Она годами ждала, пока жена стеклодува даст нам подходящую бусину для ее отсутствующего глаза. Платье из лоскутков аккуратно расправлено, черные волосы перевязаны лентами, нитка на лице так и торчит. Из-за игры света мне показалось, будто кукла смотрит прямо на меня, одноглазая и грустная от того, что ее бросили на полке.

– Хаэльвайс, – позвала матушка. – Ты проснулась?

– Да. Кого сегодня понесем на рынок?

– Королев.

Король Фредерик – который теперь правил всей Римской империей – женился во второй раз, и мать была очарована его выбором невесты. Она рассказывала, что королева Беатрис рано осиротела и воспитывалась бабушкой, чародейкой из Франции, научившей ее старым обычаям. Отец усмехался, заслышав такие разговоры. На прошлой неделе королевская чета посещала князя-епископа, и мы ходили посмотреть на шествие. Когда королева проезжала мимо в своей ярко-синей карете, матушка горячо махала ей рукой, и королева была так любезна, что помахала в ответ. Меня поразили ее золотые косы длиной до лодыжек, блестевшие на солнце не хуже ее короны. Сапожник сказал, что мельком увидел, что она нашептывала заклинание в ручное зеркальце, и его слова разнеслись быстрее пожара.

На другой день матушка сшила три куклы с обличьем новой королевы и длинными желтыми косами. Теперь я сложила их в сумку, и мы вышли из дому.

На улице стало сумрачно. Темное небо затянули тучи. Лучшая погода для дня на рынке; солнце не будет раздражать мне глаза. Звук наших шагов вскоре потонул в шуме толпы. Цветочница нахваливала свой товар, нищий на паперти просил милостыню. Единственным недостатком этого дня было неудачное направление ветра, разносившего вонь сыромятни. Я откашлялась, решившись заговорить о том, что меня тревожило.

– Помнишь ворожею, которую мы посещали, когда мне было десять?

Матушка открыла рот, потом закрыла.

– И ту смолу, что она пыталась продать нам, чтобы я быстрее обрела женственность. Как думаешь, можно за ней вернуться? Я до сих пор плоская, будто донце пирога, и ни признака месячных.

Неспособность моего тела развиваться беспокоила меня все сильнее по мере того, как росла мучительная тяга к Маттеусу. Возможности его привлечь были и без того ничтожны, так что я хотела сделать все от меня зависящее, чтобы увеличить вероятность нашего сближения.

Матушка покачала головой.

– Мы не можем к ней вернуться. Ты это знаешь. Только святые целители. Я поклялась твоему отцу.

Она торопилась на площадь, и ее ярко-синее платье быстро поглотила толпа. Я же не могла двинуться с места, разочарованная ее ответом и злая из-за того, что отец ее на это вынудил. Что дурного могло приключиться?

По церковным ступеням застучал легкий дождь. Нищий провозгласил:

– Смутные времена! Что за король без наследника? – Его взор обежал толпу и остановился на мне. – Если бы мог я бежать из этих земель, как ты.

Я постаралась сохранить спокойствие. Матушка научила меня уважать старших, а в его словах не было смысла. И все же что-то в нем тронуло меня. Доброе лицо. Потрепанный плащ.

– Благословения вам, – сказала я, роняя хольпфенниг в его кружку.

– О нет. – Нищий выудил его обратно. – Тебе это будет нужнее, чем мне.

Когда он положил монетку на мою ладонь, я вздрогнула, задаваясь вопросом, что же неведомое мне известно ему.

– Хаэльвайс!

Я едва разглядела мать – маленькую синюю точку в конце улицы, – когда она замахала рукой. И поспешила за ней. Один из лекарей князя, пожилой монах с безупречно подстриженной бородой, вывалился из аптеки. Кивнул мне, неловко отцепляя одеяние от приставшего пучка травы.

По соседству хмурый скорняк срезал шкуру с самой светлой лисицы, что я видела в жизни. Обычно я старалась его избегать – из-за скверного нрава, но лисий мех был такой гладкий, белый и мягкий, цвета снега и звезд. Когда я остановилась посмотреть, рядом со мной на улицу слетел огромный ворон. Глянул на меня снизу вверх, блеснув янтарем глаза. Меня передернуло от воспоминаний о янтарном взоре птицы, укравшей глаз Гютель. От детского страха скрутило живот, по коже пробежал холодок. Воздух вокруг загудел.

Потом я пришла в себя, скрюченная на камнях и опустошенная осознанием того, что лекарство затворницы не помогло. Кто-то придерживал мою голову. Когда я наконец открыла глаза, кося и жмурясь, то уставилась прямо на нос кожевнику.

– Где твоя мать? – спросил тот. – Думал, ты уж исцелилась!

Я села. Вокруг нас собралась толпа. Двое прыщавых сыновей скорняка смотрели на меня с прищуром. Лекарь стоял позади всех, уже отцепив траву от подола, застыв прямо на выходе из лавки. Глядя на то, как он исчезает в толпе, я преисполнилась возмущением. Ясное дело, здоровье какой-то простолюдинки его не заботило. Я так разозлилась – на него, на свои вернувшиеся припадки, что мне на ум пришло проклятье, которое матушка бормотала только в отсутствие отца.

– Диэсис линемки тве! – выплюнула я, хотя и не знала, что означают эти слова.

Кожевник отшатнулся, пораженный, как будто я прокляла его самого. Над толпой повисло молчание. Я села ровнее, опасаясь того, что люди подумают: ругательство, этот обморок…

– Не смотри ей в глаза, – прошипел старший сын скорняка. – Так демоны перебираются между телами…

Кто-то из лавочников перекрестился. Остальные один за другим принялись повторять его жест. Сестра мельника сложила круг защиты от демона, коснувшись большим пальцем указательного. Те, кто это заметил, отступили назад, переглядываясь и перешептываясь.

В груди разлилась тяжесть. Над толпой повисло нечто мрачное и бездумное. Голос в глубине души призывал бежать.

Потом я увидела матушку, которая проталкивалась ко мне с искаженным от ярости лицом.

– Отстаньте от нее! – закричала она.

Толпа застыла. Мать бросила на старшего сына скорняка взор, от которого скисло бы молоко.

– Уж эти мне припадки. Богородица сохрани. Сколько поколений моих родичей несли это бремя. – Подойдя ко мне, она опустила руку на мое плечо. – Спасибо, – тепло сказала кожевнику. Потом обвела взглядом остальных, и голос у нее стал холодным. – Нечего тут больше делать.

То, что нависало над толпой, как будто рассеялось. Люди покачали головами и разошлись по своим делам. Кожевник поморгал и прошептал благословение. Сестра мельника поспешила в лавку скорняка. Тот хмуро покосился на мою мать и тоже зашел внутрь. Его старший сын захлопнул за ними дверь. Матушка прижала меня к груди с тяжелым выражением на лице.

– Чуть не попались.

Следующее утро казалось таким же, как все предыдущие. Никакого ворона, засевшего на подоконнике. Никакой летучей мыши, залетевшей в дом. Если и было что-то необычное, так это непривычная тишина в хижине. Изо всех звуков остался только перестук, с которым лошади снаружи ступали по камню. Несколько мгновений я и не помнила о том, что устроила накануне на площади. А потом вспомнила, уставившись на свисающие со стропил сушеные травы и проклиная себя. Если раньше испытывать чувства к Маттеусу было тяжело, теперь это стало поистине невыносимо. Словно мало того, что я из семьи рыбака. Отец никогда не позволит ему жениться на девушке, проклявшей кожевника.

Мне захотелось натянуть одеяло на голову и сделать вид, что вчерашнего дня не было, захотелось снова заснуть и проснуться, оставив кошмар позади. Но ничего бы не вышло, так что пришлось подниматься. Я думала найти матушку – и утешение в ее лице – за столом, мастерящей недостающие мелочи для куклы. Но стол оказался пуст, а лучины на стене рядом с ним не горели. Может быть, матушка ушла продавать кукол, чтобы мы смогли снова заплатить затворнице?

Висевшая у окна нитка с бусинами, отданными женой стеклодува, отражала солнце яркой радугой. Божьи зубы, подумала я, жмурясь от того, как больно свет резанул по глазам. Порой охота спать днями напролет, будто я сова.

Сумка, которую мать обычно брала на рынок, висела у двери.

– Матушка? – Я зацепилась за мешок пастернака в шкафу, за чесночную косичку. – Ты дома?

Задние ставни были затворены, так что солнце из сада проникало только в единственный зазор между ними. Матушка спала, густые черные волосы, будто грозовая туча, разметались вокруг ее головы. Что-то в том, как она лежала, меня встревожило. Она напоминала груду палок, сваленных на топчане. Руки и ноги все были согнуты неправильно. Я коснулась ее лодыжки под шерстяной тканью. Она не отозвалась. Я распахнула ставни. Солнечные лучи, желтые и чистые, пролились на кровать. Конечности матери зашевелились, как будто бы выпрямляясь и собираясь поровнее. Она заморгала, выглядывая из-под одеяла. Больше ничто не казалось ненормальным, пока она не улыбнулась. Тогда я заметила, какие усталые у нее глаза, какие воспаленные. Она словно совсем не спала.

– Матушка, – спросила я. – Что с тобой?

– О чем ты? – Ее голос прозвучал бесконечно странно. В нем почти не было настоящего звука, будто лишь ветер зашелестел в листве.

Какое-то шестое чувство, несоразмерное тому, что я увидела, наполнило меня ужасом.

– Ты никогда не просыпалась так поздно. Ты как полумертвая.

Она беспокойно откашлялась, словно удивившись собственному голосу.

– Этой ночью мне не спалось. Я выходила прогуляться.

– Куда?

– В лес, совсем неглубоко.

На плечи легла тяжесть. Но больше она ничего не сказала.

Никогда раньше я не видела, чтобы матушка засыпала на ходу. Прямо за столом, работая и держа иголку во рту. Сначала у нее отвисла челюсть, а глаза стали слипаться. Потом она уронила куклу, к которой пришивала плащ. Когда ее драгоценная – единственная – игла упала в солому, я уговорила ее вернуться в постель. Прежде она не пропускала ни одного трудового дня. Даже если они с отцом ругались допоздна, мать поднималась рано. По утрам она надевала свои счастливые перчатки и занималась садом. После полудня навещала беременных женщин, нуждавшихся в ее помощи. Ночами шила кукол. Ни единого мгновения праздности.

Всю следующую неделю у нее горел лоб и она никуда не выходила. Сгинула женщина, которая вскакивала с первыми рассветными лучами. Она спала даже после того, как я открывала ставни. Веки у нее трепетали от солнечного света, заливавшего комнату, но она не просыпалась почти до самого полудня. Отец пытался убедить епископа прислать лекаря, однако его прошения остались без внимания.

Когда разлетелась молва об ее недуге, матушкины друзья начали приносить еду. Рыбачка, жившая по соседству, дала мне муки, чтобы я испекла хлеб на углях. Мать Маттеуса поделилась тушеным мясом, но ее сын вместе с ней не пришел. Когда я отметила, что не видела его больше недели, Мехтильда извинилась и сказала, что он очень занят пошивом одежд для предстоящей свадьбы. И поделилась печальной новостью о том, что нашего друга кожевника свалила лихорадка, пока тот чистил бычью шкуру. Жена нашла его лежащим около ямы с известью; он бормотал чепуху, лицо у него горело.

Я не могла не испугаться, что мою мать поразил тот же недуг.

Тем вечером в нашу дверь постучали. У жены мельника начались схватки. Ее племянник пришел позвать мою матушку на роды. Когда я пришла к ней и сказала об этом, она подняла подрагивающие веки.

– Жена мельника? – Ей понадобилось время, чтобы осознать мои слова.

На ее лице отразилась мука. Я видела, как она раздумывает, как туго натянулась кожа вокруг глаз, ставших желтоватыми. Она сказала надтреснутым голосом:

– Передай, что я захворала.

– Что? – выдохнула я. Мы никогда не отказывали пациенткам. Жена мельника бы справилась и без нас; послала бы за кем-нибудь другим. Но ее мать, жена пекаря, знала всех. Если бы мы не появились, все бы прослышали, что мы бросили пациентку в трудную минуту. Мы бы потеряли половину всех остальных одним днем. – Ее мать всем расскажет!

Матушка вздохнула, и я едва расслышала ее тонкий голос:

– Мне не пойти. Не хватает сил.

Я вгляделась в нее. Это было чистой правдой. Она едва находила силы и на разговор. Я должна была как-то помочь. Я училась у нее пять лет и хорошо справлялась с нашей работой.

– Почему бы мне не сходить одной?

Матушка встревожилась.

– Хаэльвайс, нет. Тебя не пустят.

Слова меня обожгли.

– Я много раз ходила к ней с тобой. И помню об ее пухнущей ноге и о том, какие масла она выбирает для родов.

– Я знаю, что ты смогла бы все сделать и сделать хорошо. Но никому не нужна бездетная повитуха, и это ужасное предложение после того, что было на площади. Если что-то пойдет не так, жена пекаря всем разнесет, что это по твоей вине. Ты подвергнешь свою жизнь опасности.

Ее ответ привел меня в бешенство – я знала, что она права, но слова наполнили меня отвращением к себе. Зачем я произнесла проклятье при такой толпе? Все и без того считали меня странной. Мысли заметались. В переднее окно с улицы просочился смех обыкновенных людей. Меня захлестнуло обидой из-за того, что я не могла сделать для нее даже самую простую вещь.

– Ладно, – едко сказала я, чувствуя себя побежденной. – Пускай все пациентки пропадут пропадом.

– Спасибо, – выдохнула матушка, слишком измученная, чтобы заметить мою злобу.

После того как ее дрожащие веки опустились, я долго смотрела на то, как сияет в лунном свете ее лицо, болезненно-желтое. Эта хворь меня ужасала. Как можно позволить матери потерять то, чем она добывает нам средства к существованию? Что нам делать, когда она поправится, если никто не захочет нашего присутствия на родах?

Я заплела себе косы так быстро, как только смогла. Когда я открыла дверь, мальчик все еще ждал. Я прошептала:

– Хедда больна. Вместо нее буду я.

Пока он вел меня к величественному дому мельника, я слушала, как стонет под напором реки мельничное колесо. У двери я заколебалась, опасаясь, что матушка права. Всю свою жизнь я любила сопровождать роды. Не спать ночь напролет вместе с будущей матерью. Помогать новой душе появиться на свет. Всякий раз, входя в покои женщины, я чувствовала потустороннюю тяжесть, вероятность, влекущую душу ребенка из иного мира в наш.

Теперь, едва ступив в дом, я ощутила в воздухе эту вероятность. Эту истончившуюся завесу между мирами, это притяжение. Оказалось неожиданно тревожно встретиться с ними в одиночку. В прошлом месяце во время особенно тяжелых родов мы потеряли и мать, и дитя: жену рыбака и младенца, так и не вышедшего из ее утробы. Я говорила матушке, что чувствую тот трепет у преддверия, по которому она меня научила узнавать душу. Но у жены рыбака не хватало силы тужиться. Ничего из сделанного матушкой не помогало. На третью ночь у роженицы начался озноб. Притяжение внезапно сменило направление, и душу рыбачки вытянуло у той из груди. Что, если нечто подобное случится с женой мельника? Если она или ее ребенок умрут, семья обвинит меня. Матушка права. Для меня опасно быть здесь одной.

Мальчик пошел в соседнюю комнату объявить обо мне.

– Хедда захворала, – услышала я. – Вместо нее пришла Хаэльвайс.

В комнате заговорили, то повышая голоса, то притихая. Лунный свет падал из окна, озаряя гобелены на стене. Воздух полнился пряным ароматом кодла [5], кипящего над очагом.

– Проходи, – наконец позвал один голос.

Я на мгновение замерла, собираясь с духом. У каждой повитухи бывают первые роды, сказала я себе. Ты готова.

В дверном проеме, разделявшем комнаты, повесили простыню. Отодвигая ее в сторону, я задела рукой с дюжину или больше веревочных оберегов, замысловатых плетенок из чеснока и шалфея и глиняных амулетов с крестами, нарисованными мелом для защиты от демонов и смерти.

В темных покоях шестеро женщин собрались вокруг кровати, прихлебывая кодл. Окно завесили гобеленом, чтобы не впускать духов. На каждой поверхности горели свечи. Огонь отражался в белках женских глаз. Ни одна из них не встретилась со мной взглядом. В углу сестра мельника сложила знак, отгоняющий демонов. Жена мельника на родильном стуле подняла голову. В одной руке у нее было распятие, в другой – амулет Святой Маргариты. Она прерывисто дышала. Отеки у нее оказались даже сильнее, чем в наше прошлое посещение. Розовое лицо блестело, а пальцы опухли и раздулись, но я видела, что роды ей предстоят еще долгие.

– Отправь ее домой! – произнесла сестра мельника.

Роженица вздохнула.

– Она всегда приходила с Хеддой. И хороша в своем деле.

– У нее никогда не было детей, – сказала ее невестка. – Такое мастерство противоестественно.

Веревочные амулеты закачались от того, как она метнулась наружу. Жена мельника волновалась. Как только ее сестра удалилась, мне пришла пора показать, что роженица сделала правильный выбор. Если я собиралась однажды работать повитухой, мне нужно было себя проявить.

Я помогла ей подняться и заставила ее ходить. Размяла распухшую ногу. Между схватками натерла ей спину мятным маслом. Те пока еще случались раз в несколько минут. Пока жена мельника кружила по комнате, я развела огонь, чтобы вода оставалась теплой.

По прошествии нескольких часов остальные женщины задремали, свернувшись на полу. Время от времени они просыпались и подозрительно поглядывали. Я притворялась, будто не замечаю их недоверия, до той поры когда где-то за полночь у роженицы не стихли схватки, а все, кроме ее сплетницы-матери, не заснули. Перерыв меня обеспокоил. Такое нередко оказывалось недобрым знаком. Пока я ждала возвращения схваток, считая минуты, волосы у меня на затылке встали дыбом. Краем глаза я заметила, что жена пекаря смотрит на меня со своего тюфяка, словно желая что-то сказать.

Я представила, как она разболтает всем о случившемся этой ночью, распространяя обо мне злобные слухи, если что-то пойдет не так. Постаралась прогнать ощущение того, что она за мной наблюдает, но пристальный взгляд не ослабевал. Некоторое время спустя это стало невыносимым.

– Что? – прошептала я, оборачиваясь к ней и примиряясь с неизбежным разговором. – Что бы там ни было, прошу, выкладывайте. Скажите мне все в лицо.

Женщине не понравилась моя смелость.

– Наверняка матери пациенток часто задают вопросы. Наверняка ты не против ответить и на мой.

– Конечно, нет, – пробормотала я, уверенная, что спросят меня отнюдь не о чем-то невинном.

Она мило улыбнулась в мерцании свечи.

– Сколько раз ты принимала роды одна?

Я прямо посмотрела ей в глаза.

– Это первые.

Она пересела на своем тюфяке так, чтобы скрыть лицо в темноте.

– Ты и правда чувствуешь смерть до того, как она приходит? Я слыхала.

Снова об этом. Я вздохнула.

– Иногда.

– А сейчас она здесь?

Я не поняла, говорит ли она всерьез или пытается разоблачить во мне еретичку.

– Я чувствую не смерть как таковую. Только напряжение в воздухе, трепет души. Все, что я могу сейчас ощутить, – это вероятность, ту тягу, которая в конце концов привлечет душу ребенка в наш мир.

– То есть ты не знаешь, будет ли жить моя дочь?

– Мне жаль. Но такого я не умею.

Жена пекаря замолчала, хотя с ее места по-прежнему тянуло тревогой. Она лежала там несколько часов, ворочаясь и крутясь, и ждала, когда схватки дочери возобновятся в полную силу. Когда это случилось, я почувствовала, что вероятность рождения крепнет, мерцающей тяжестью повисая вокруг. Едва прозвучали колокола в церкви на соседней улице, как схватки наконец начали приходить одна за другой. Тогда я ощутила в воздухе легкий трепет. Душу, готовую влиться в горло ребенка.

– Пора, – объявила я, подводя роженицу к стулу, и ее собственная мать взяла ее за руку. Она смертельно устала от своего тяжкого труда. Приход к материнству никогда не давался так легко, как женщины думали.

– Все получится, – сказала я, желая, чтобы утверждение оказалось верным, и все еще волнуясь, что с родами что-нибудь пойдет не так.

– Не могу, – слабо ответила жена мельника.

– Нам нужно только дойти до стула, – подбодрила я, направляя ее шаги, хотя эта слабость в ее голосе меня напугала. Подобно молодой матери, недооценившей трудности родов, я недооценила бремя сопровождения их в одиночестве. Теперь я чувствовала, что все смотрят на меня, наблюдают и ждут, когда я сделаю то, ради чего и пришла.

Схватки снова одолели женщину, прежде чем мы с ее матерью подвели ее к стулу. Я себя мысленно прокляла. Душа поджидает. Я позволила родам слишком затянуться.

– А сейчас ты уже поняла, Хаэльвайс? – взмолилась жена пекаря. – Все будет хорошо?

Я отмахнулась:

– Дайте мне сосредоточиться.

Когда мы наконец усадили роженицу, душа ребенка сотряслась от яростной дрожи.

Я сжала плечо женщины и ободряюще улыбнулась. Мне пришло в голову, что матушка всегда произносила молитву перед тем, как сказать пациентке тужиться. Однако я понятия не имела, что именно говорить, потому что она только осеняла себя крестом и шевелила губами. Я перекрестилась, следуя ее примеру. Я не представляла, кому она молилась. Святой Маргарите? Своей богине? Пресвятой Богородице? Пусть эта женщина легко придет к материнству, решилась я наконец, вознося молитву ко всем, кто бы ее ни слушал. Помоги мне уберечь и мать, и дитя.

Покончив с этим, я опустила руку на живот роженицы и стала ждать очередной схватки. Ощутив ее приближение, заговорила:

– Сейчас. Как только почувствуешь потребность, тужься!

Звук, который женщина издала, когда сделала это, был похож на рычание и визг вместе взятые. Ее сестры повскакивали с дикими глазами, оправляя юбки. Принялись стискивать ее руки, бормоча слова ободрения и молясь за ее здоровье и здоровье ребенка.

Вероятность в воздухе стала так огромна. Я ощутила, как мощная сила влечет душу из иного мира в наш. Та яростно билась в преддверии. Я села на корточки перед женой мельника, глядя в пространство между ее ногами. После двух схваток показалась макушка ребенка, блестящая от слизи и крови. С третьими появилось плечико. С четвертыми мать издала леденящее кровь рычание, и дитя скользнуло в мои руки.

Толстенький мальчик, крепкий и плотный и молчащий. Я просунула руку ему в рот, как учила матушка, чтобы расчистить путь и впустить душу в его горло. У меня побежали мурашки, когда я ощутила, что та нетерпеливо проносится мимо – серебристой дымкой – и спешит к его рту. Как только она влилась в него, младенец заплакал, так громко и рьяно, что я позабыла обо всем остальном.

И в тот же миг тяжесть в воздухе сгинула. Завеса между мирами сомкнулась. Я запеленала ребенка, глядя в его голубые глаза и чувствуя его голод и страх. Прошло всего мгновение, прежде чем его мать за ним потянулась, но этого хватило, чтобы я влюбилась в потребность в его глазах. Держать его, отзываться на эту потребность казалось естественным. Такой маленький, такой беспомощный. Когда его мать раскинула руки, мне не захотелось его отдавать.

В голову пришла непрошеная мысль. Как знать, выпадет ли мне когда-нибудь возможность завести собственное дитя? Можно разрешить все прямо сейчас, ускользнуть вместе с ним и воспитать его, словно родного.

Я заколебалась лишь на мгновение, но жена мельника, должно быть, прочла все на моем лице.

– Дай его мне! – потребовала с тревогой.

Ее мать прищурилась.

– Прошу прощения, – ответила я поспешно, протягивая младенца. – Вот так.

Как только малыш оказался на руках у матери, жена пекаря повернулась ко мне.

– Большое спасибо, Хаэльвайс, – сказала она. – Этого довольно. Послед я сумею принять сама.

Прежде чем я осознала, что происходит, она вложила несколько монет в мою ладонь и проводила меня наружу. Когда за мной захлопнулась дверь, я замерла, пытаясь смириться с тем, как быстро меня прогнали. Меня возмутило то, насколько они разозлились на мое простое желание подержать ребенка подольше. Какая женщина не чувствовала подобного? Это же первый ребенок, которого я приняла, подумала я с обидой. Само собой, что такой миг меня захватил.

Пусть первой бросит в меня камень та, что без греха.

Глава 3

Возвращаясь домой от хижины мельника, я решила пройти дорогой, пролегавшей через портняжную мастерскую. Когда я ее миновала, Маттеус открывал дверь состоятельному заказчику. Мне показалось, что он собирается подойти и поговорить со мной, но потом его отец это заметил и позвал его внутрь. Прежде чем затворить дверь, Маттеус встретился со мной взглядом – лицо его выражало сожаление – и одними губами произнес слово прости.

Нежданная встреча была настолько унизительной, что я постаралась выкинуть ее из головы. Отца дома не оказалось. Следующие несколько дней я провела за готовкой, уборкой и попытками выходить матушку. Я не могла перестать думать о том мгновении, когда держала на руках сына мельника, и об остром желании его украсть. Раньше я лишь полагала, что стану матерью, потому что от меня этого ожидали. Теперь я этого жаждала.

Каждое утро я выходила на причал за хижиной и высматривала отцовскую лодку, но вернулся он только спустя четыре дня. В грязной одежде и с непонятными отметинами на лице, но с хорошими новостями. Епископ наконец отозвался на его прошение прислать к матушке лекаря.

Посланный епископом человек оказался тем самым монахом, который бросил меня на площади. Когда я открыла дверь и увидела его превосходный наряд, холодные глаза и безупречную бороду, мое возмущение вспыхнуло с новой силой.

– Вы только поглядите, кого прислал епископ, – не скрывая обиды, сказала я. – Спасибо, что снизошли до посещения нашего дома.

Он одеревенел, щурясь в утреннем солнце.

– Я иду туда, куда говорят. Кто-то написал епископу от имени твоей матери.

За четыре дня своего отсутствия отец, должно быть, каким-то образом нашел того, кто смог составить письмо.

Мне понадобилось время, чтобы совладать с гневом и проводить лекаря в заднюю комнату. Увидев мою мать спящей на топчане, тот сразу протянул мне склянку.

– Набери сюда воды из общественного фонтана, – сказал он, полагая, что я сразу поступлю как велено.

– Мы только что наполнили кувшин из колодца, – отозвалась я, не решаясь оставить матушку с ним наедине. – Я наберу оттуда.

Лекарь покачал головой.

– Вода должна быть из фонтана.

– Да божьи зубы! – выругалась я. – В колодце она тоже чистая.

Мать на кровати открыла глаза. Прошептала:

– Хаэльвайс, веди себя подобающе.

Лекарь посмотрел на нее, а потом и на меня, смиряясь с необходимостью объяснить.

– Все, что я делаю, должно делаться с Божьим благословением. В колодце вода стоячая и в дюжине футов под землей. Только в фонтане она достаточно чиста, чтобы ею благословить.

– Ладно, – сердито сказала я. Взяла склянку и, громко топая, удалилась к фонтану, хотя и продолжая подозревать, что в колодце вода все же чище. Видит Господь, там она определенно вкуснее.

Когда я вернулась, лекарь сидел рядом с матерью на ее постели, глядя в небольшую таблицу с неведомыми знаками.

– Луна в Весах, – пробормотал он, доставая из сумки ланцет. И легким движением запястья порезал матушке предплечье.

Ее действия монаха как будто странным образом устраивали.