Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Strelbytskyy Multimedia Publishing
- Kategorie: Poesie und Drama
- Sprache: Russisch
«Кредиторы» — трагикомедия известного шведского писателя и драматурга Августа Стриндберга (швед. Johan August Strindberg, 1849 – 1912).*** Художник Адольф страдает из-за недопонимания со своей любимой супругой Теклой. Пока она в отъезде, он знакомится с путешественником Густавом и тот становится его единственным другом. Адольф откровенничает с ним о своих отношениях с женой, но не знает, что Густав — ее первый муж... Другими известными произведениями Стриндберга являются «Натуралистическая драма», «О современной драме и современном театре», «Соната призраков», «Супружеские идиллии», «Детская сказка», «Игра с огнем», «Терзания совести». Август Стриндберг считается отцом современной шведской литературы и театра. В его честь назван астероид и кратер на Меркурии.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 64
Veröffentlichungsjahr: 2017
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Август Стриндберг
КРЕДИТОРЫ
трагикомедия
«Кредиторы» — трагикомедия известного шведского писателя и драматурга Августа Стриндберга (швед. Johan August Strindberg, 1849–1912).***
Художник Адольф страдает из-за недопонимания со своей любимой супругой Теклой. Пока она в отъезде, он знакомится с путешественником Густавом и тот становится его единственным другом. Адольф откровенничает с ним о своих отношениях с женой, но не знает, что Густав — ее первый муж…
Другими известными произведениями Стриндберга являются «Натуралистическая драма», «О современной драме и современном театре», «Соната призраков», «Супружеские идиллии», «Детская сказка», «Игра с огнем», «Терзания совести».
Август Стриндберг считается отцом современной шведской литературы и театра. В его честь назван астероид и кратер на Меркурии.
ЛИЦА:
Текла.
Адольф,ее муж, художник.
Густав,ее разведенный муж. Путешествует инкогнито.
Зал в морском курорте. Дверь на террасу в задней стене с видом на окрестности. Направо — стол с газетами; налево от стола кресло, направо — качалка. С правой же стороны дверь в соседнюю комнату.
Адольф и Густав у стола, направо.
Адольф (лепит на небольшой скульптурной скамеечке фигуру из воска; возле него стоят два его костыля.) И всем этим я обязан тебе!
Густав. (курит сигару.) Ах, полно!
Адольф. Безусловно! Первые дни после отъезда жены, совершенно разбитый, я лежал на диване и только тосковал! Точно она захватила с собой мои костыли, и я не мог сдвинуться с места. Потом я проспал несколько дней, ожил и начал приходить в себя; моя голова, работавшая в лихорадке, стала успокаиваться, вернулись мои старые мысли, мною снова овладело желание работать и творческий порыв — появилась прежняя острота и меткость взгляда — а там явился ты!
Густав. Правда, когда я увидал тебя, ты был жалок, ходил на костылях, но это еще не значит, что причиной твоего выздоровления было мое присутствие. Тебе просто нужен был отдых и мужское общество.
Адольф. Совершенно верно, как и все, что ты говоришь; раньше я дружил с мужчинами, но после женитьбы я считал их лишними и чувствовал себя вполне удовлетворенным около единственной подруги, которую сам выбрал. Потом я вошел в новые круги, завел много знакомых, но моя жена начала ревновать меня к ним — она хотела, чтобы я принадлежал ей одной и, что хуже, чтобы и мои друзья принадлежали ей одной — и вот я остался один со своей ревностью.
Густав. Значит, ты предрасположен к этой болезни!
Адольф. Я боялся потерять ее — и старался предупредить это. Чему же тут удивляться? Но я никогда не боялся, что она мне изменит.
Густав. Нет, настоящий мужчина никогда не боится этого!
Адольф. Ну, разве это не удивительно? Я боялся только одного, — чтобы мои друзья не приобрели влияния на нее и косвенным образом и на меня — а этого я не мог бы вынести.
Густав. Значит у вас были разные взгляды — у тебя и твоей жены!
Адольф. Раз ты уже столько знаешь, то я тебе скажу все. У моей жены оригинальный характер. Чему ты смеешься?
Густав. Продолжай! У твоей жены был оригинальный характер.
Адольф. Она ничего не хотела заимствовать у меня.
Густав. Но… заимствовала направо и налево.
Адольф (после минутного размышления.) Да! И я чувствовал, что она особенно ненавидела мои взгляды не потому, чтобы они казались ей неверными, а только потому, что они были мои, так как довольно часто случалось, что она сама высказывала мои прежние мнения и защищала их, как свои; да, могло случиться, что один из моих друзей внушил ей мои взгляды, заимствованные у меня же, и тогда они нравились ей. Ей нравилось все, лишь бы это исходило не от меня.
Густав. Другими словами, ты не вполне счастлив?
Адольф. Нет… я счастлив! — У меня жена, о какой я мечтал, и другой я никогда и не хотел…
Густав. И ты никогда не хотел быть свободным?
Адольф. Нет, этого нельзя сказать. Конечно, иногда я думал о том, как бы спокойно мне жилось, если бы я был свободен — но стоило ей только оставить меня, и я тосковал по ней — тосковал по ней, как по своему телу и душе! Это странно, но по временам мне кажется, что она не отдельная личность, а часть меня самого; внутренний орган, который захватил мою волю и мою способность наслаждаться жизнью; что я перенес в нее тот самый жизненный узел, о котором говорит анатомия!
Густав. Возможно, что и так, раз все пошло кругом!
Адольф. Что же это? Такая независимая натура, как ее, с таким изобилием собственных идей; а когда я встретил ее, я был ничто, юнец-художник, которого она воспитала!
Густав. Но ведь потом ты развивал ее мысли и воспитывал ее… Не так ли?
Адольф. Нет! Она остановилась в своем росте, а я быстро продолжал расти!
Густав. Да, довольно характерно, что ее талант пошел на убыль с напечатанием ее первой книги, или по крайней мере дальше не развивался!.. Но на этот раз у нее была благодарная тема — ведь она, поди, писала с первого мужа — ты не знавал его? Он, должно быть, был редкий идиот!
Адольф. Я никогда его не видал! Он уехал через шесть месяцев; но, судя по его портрету, это был премированный идиот. (Молчание.) А уж в сходстве портрета можешь быть уверен!
Густав. О, вполне уверен! — Но зачем ей было выходить за него?
Адольф. Она же его не знала; узнают друг друга только со временем.
Густав. Тогда не следовало выходить замуж, раньше времени! И наверно он был деспот!
Адольф. Наверно?
Густав. Все мужья — деспоты. С намерением. И ты не меньше других!
Адольф. Я? Я предоставил жене уходить и выходить, когда ей угодно…
Густав. Какая заслуга! Не держать же ее тебе взаперти! И тебе приятно, что она ночует не дома?
Адольф. Разумеется, неприятно!
Густав. Вот видишь! задирающим тоном. По правде сказать, ты просто смешон в этом!
Адольф. Смешон? Неужели смешно верить своей жене?
Густав. Разумеется. И ты уже смешон! Положительно!
Адольф (судорожно.) Я!.. Это уже последнее дело! С этой ролью я бы никогда не примирился!
Густав. Не горячись! А то опять припадок будет!
Адольф. Но почему же тогда она не смешна, если я не ночую дома?
Густав. Почему? К тебе это не относится, но это так, и пока ты тут рассуждаешь, почему, — несчастие уже совершилось.
Адольф. Какое несчастье?
Густав. На самом-то деле… Муж ее был деспот, а она выходила за него, чтобы стать свободной; ведь девушка у нас получает свободу только раздобыв себе ширму, так называемого мужа.
Адольф. Ну, конечно!
Густав. И ты — такая ширма.
Адольф. Я?
Густав. Раз ты — ее муж!
Адольф задумывается.
Густав. Разве я не прав?
Адольф (беспокойно.) Не знаю! — В продолжение целого ряда лет живешь с женщиной и ни разу не задумываешься о ней, об ее отношениях, потом вдруг… начинаешь думать — и тогда — пошло!.. Густав, ты мой друг! Ты — мой единственный друг! В эти восемь дней ты вернул мне мужество жить; точно ты передал мне твою энергию; ты был моим часовщиком, который вставил механизм в мою голову и завел пружину. Разве ты не замечаешь, что я яснее думаю, связнее выражаюсь, и во всяком случае мне даже кажется, что мой голос снова стал звучнее.
Густав. Да, и мне кажется. Как. это случилось?
Адольф. Не знаю. Может быть, с женщинами привыкаешь говорить тише, по крайней мере Текла всегда бранила меня, будто я кричал!
Густав. Так что ты понизил тон и полез под башмак!
Адольф. Не говори так. Подумав. Хуже! Не будем теперь говорить об этом… На чем я остановился? — Ах, да, ты приехал сюда и открыл мне глаза на тайны моего искусства. Я сам уже давно чувствовал, как уменьшается моя любовь к живописи, потому что она не давала мне достаточного материала для выражения того, что я хотел; но когда ты открыл мне причины этого явления и объяснил, почему живопись не может служить современной формой для художественного порыва, то мне стало ясно, и я понял, что впредь мне немыслимо творить при помощи красок.
Густав. Твердо ли ты уверен, что ты не можешь больше писать и уж никогда не возьмешься за кисть?
Адольф. Вполне! — Я пытался уже! Когда вечером, после нашего разговора я улегся в постель, я подробно, слово за словом припомнил твои рассуждения и убедился в их справедливости. Когда же я проснулся, проспав всю ночь, с ясной головой меня, как молния, поразила мысль, что ты мог ошибиться; и я вскочил с постели, взял палитру и кисть и принялся писать. Но все было кончено! Я больше не обманывался на этот счет; получалась одна мазня. Я пришел в ужас от мысли, что я мог когда-то. верить и заставлял других верить, будто кусок выкрашенного полотна был не только куском выкрашенного полотна. Пелена спала с моих глаз, и мне было так же невозможно снова писать, как снова стать ребенком!
Густав. И ты убедился в том, что осязательное стремление нашего времени, его взгляды на действительность и очевидность, могут найти свою форму только в скульптуре, образующей тело — протяжение в трех измерениях…
Адольф, соображая. В трех измерениях… Да, одним словом, тело!
Густав
