Остроумов E-Book

Дмитрий Александров

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Бюро магических расследований
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 400

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Российская Империя, 2891 год. Через 20 лет после окончания Русско-марсейской войны на планетах Российской империи вновь неспокойно. Купец 1-й гильдии Владимир Остроумов отправляется на Марс, узнав о пожаре на своей фабрике. На месте он обнаруживает оборванные провода и начинает подозревать, что поджог был умышленным. Однако в огнеборном управлении Остроумова встречают враждебно и настаивают на его собственной виновности. А позже марсианские роботы-автоматы нападают на фабрику и самого купца… Новые вызовы и опасности грозят Остроумову разорением и ставят под угрозу жизни его супруги и дочерей. Далекие планеты, подвиги, интриги и первая любовь в масштабной фантастической эпопее Дмитрия Александрова.

Leseprobe

Дмитрий Александров Остроумов

© Александров Д.А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Посвящается Александру Михайловичу Морозову, человеку, который любил книги

Часть 1

1. Возвращение

Купец первой гильдии Владимир Ростиславович Остроумов в очередной раз хлопнул узорчатой крышкой часов, опустил их в карман жилетки и подошел к зеркалу. «Да вроде хорош!» – сказал он вслух, поправляя запонки на концах воротничка. Фигура статная, уверенная. Сорочка оттенка лунного серебра, непременная серая жилетка. Каштановые волосы зачесаны назад, усы ракетопланом, аккуратная борода. В уголках глаз по паре морщин, но ведь с ними даже лучше – грустинку убирают, веселее делают. «Для шестого десятка хорош!»

Остроумов решительно повернулся к зеркалу спиной, вновь вытащил часы и, на сей раз не раскрывая их, щелкнул спрятанной в углублении кнопкой. За дверью кабинета послышались тихие, чуть торопливые шаги, и в комнату вошел Ятим, домовой автомат.

– Яшка! Вели молоть кофей. Тот, который Киселецкий привез, в синей жестянке.

Домовой на каждое слово моргал большими глазами, показывая свое внимание. Был он удивительно похож на человека – юноша юношей, ловкий, мягкий, невозможно было даже подумать о металлических деталях, двигателях и проводах, спрятанных в его теле.

Купец поднял голову, задумавшись о чем-то далеком. Снаружи донесся сигнал извозчика, и Остроумов, словно разбуженный этим звуком, снова повернулся к автомату.

– Ты вот что, гляди, чтобы ничего марсианского сегодня не было. Важное дело. И чтобы другие, значит, тоже глядели.

– Хорошо, Владимир Ростиславович, исполним, – тихим, ясным голосом ответил автомат. – Прикажете идти?

– Да, ступай. Должны уже скоро быть. Все готовы, и все готово.

Дверь тихо затворилась. Купец, словно журя себя за лишние слова, покачал головой: «Суетишься… Ну, в такой день дозволено и посуетиться».

Человеком Остроумов считался ярким и щедрым на эмоции, хотя умел, когда надо, обернуться холодным и расчетливым дельцом. Происходило это порой так быстро, что могло на людей, его не знающих, произвести впечатление весьма пугающее.

Сегодня он ждал встречи с Ермаковым, капитаном Императорского корпуса дальних изысканий, который вернулся три дня назад из большой экспедиции, отбыл с командой положенный карантин, прошел все обследования и сейчас летел на красном автожире из Домодедовского космопорта сюда, на Новую Якиманку, в усадьбу Остроумовых.

* * *

Шумное Домодедово осталось позади. Автоматы в синих комбинезонах с вышитыми серебром эмблемами – орлами и стрелами – уже завели катер в ангар и будут проверять теперь каждый винтик, каждый проводок и каждую пядь обшивки корпуса. «Такая же забота сейчас и на орбите. Добрый «Витязь», отдыхай, дорогой мой, любимый!» – так думал Ермаков, и губы его чуть шевелились.

Закончилось! Можно наконец расслабиться, сбросить с себя напряжение, не пропадавшее ни на минуту долгие семь месяцев. Ответственность за команду и корабль, ясное осознание того, что нет рядом помощи и в твоих руках только то, что есть на корабле, и сам корабль, – с такой мыслью просыпался и засыпал он всю экспедицию.

Иван Ермаков, капитан корвета «Витязь», командир трех и участник восьми межгалактических экспедиций, герой Русско-марсейской войны, не отрываясь смотрел на пролетающие под ним предместья старой столицы, большой Москвы. Его лицо, выглядящее старше своих пятидесяти девяти, несло на себе и приличное количество морщин, и загар, какой не получить на Земле, и ожог на щеке – след встречи со смертельно опасным обитателем далекого мира. Было в нем все, что ожидаем мы, начитавшись известных книг, увидеть в капитане звездного корабля: аура мудрости, воли и доброты, русые волосы, борода-якорь, ямочки по краям прямого рта, острый взгляд, блестящие серые глаза, не теряющие даже сейчас, в часы покоя, известного капитанского прищура.

Если для Остроумова время текло медленно и было похоже на густой мед, наполненный сложными ароматами воспоминаний, то для Ермакова неслось оно сейчас стремительно, и нужно было прилагать усилия, чтобы звуки, предметы – все, что его окружало, – воспринимались частью реальности, а не частью сна.

Неделю в таком состоянии пребывал каждый человек, вернувшийся из долгого космического путешествия. Это состояние называли «космической болезнью», и хотя ученые давно искали медицинское объяснение этому феномену, до сих пор никто не смог выдвинуть убедительную гипотезу его происхождения, а уж тем более предложить эффективную терапию.

Все мешалось в голове Ермакова. Личная история со всеми ее трагическими моментами сплелась с историей империи. Капитану казалось, что он прожил уже две-три сотни лет, а знание о своей настоящей жизни – выдумка разума, мираж. И вместе с тем Ермаков понимал, что это не мираж, а всего лишь космическая болезнь, к которой невозможно привыкнуть.

Строительство оземельных станций на Венере и Марсе, первые звездные корабли, искривители, первые колонии у других звезд, в других галактиках… Время неслось стремительно, мир рос, расширялся с такой скоростью, что сложно было за ним уследить. Каждый раз, возвращаясь домой, Ермаков будто пытался нагнать убежавшее вперед время: покупал ежемесячные журналы, читал новости на экране карманной машинки.

Человечество одновременно любило прогресс и страшилось его. Люди старались всеми силами сдерживать лавину изменений, новым изобретениям придавались старые, привычные формы, прогресс шагал рука об руку с традициями… и все же менялся сам человек. «Человеку до́лжно приспосабливаться к тому, чего не в силах он поменять, но до́лжно менять то, что в его силах, и силы эти следует увеличивать каждый прожитый день», – так сказал однажды академик Вышеградский. Но как же приспособиться к тем изменениям, которые производим мы сами над собой?

Рядом с Ермаковым сидел Дмитрий Волховский, человек, которому капитан был обязан жизнью. Тогда, на Андреевских Топях, его первый помощник (в свои двадцать семь имевший за спиной приличный послужной список, но все же впервые оказавшийся за Светлым поясом), не колеблясь ни секунды, бросился с голыми руками на инопланетное чудовище. Лишь благодаря его внимательности, ловкости и храбрости остались они живы. Высокий, широкоплечий, с темными, почти черными волосами, красивым прямым лицом, обыкновенно выбритым до совершенной гладкости, привыкший не показывать лишних эмоций и не говорить лишних слов, но всегда готовый действовать, будто боевая пружина взведенного оружия, – настоящий офицер флота… Но все же был он романтиком, служил не ради службы, что иногда случается, а ради космоса.

Весенние поля, уже покрытые бархатом всходов, раскинулись вдоль рукотворной реки. Домики с рыжими, зелеными или блестящими голым металлом крышами вытянулись двумя рядами вдоль дороги. Дорога бежала через поля, и легкая небесная машина несла своих пассажиров вдоль нее к Старой заставе. Начался большой лес – еще не темный, а приветливый весенний лес, полный пробудившейся жизни: родной земной жизни, птичьих голосов, журчащих ручьев, запахов. Шершавая кора, покрытая бородой мха, гибкие ветви с молодыми листочками, сухая прошлогодняя трава под ногами…

Чем сильнее отдаляется человек от Земли, тем чаще образы родной природы (разные для каждого и вместе с тем понятные каждому) посещают его, человека, во снах. Ермаков мальчишкой бегал по апрельскому лесу с рогаткой, искал в ручье чертовы пальцы – панцири доисторических моллюсков, – вечером готовил с приятелями картошку в углях… Неужели это он, тот самый Ванька из Белозерки, теперь капитан большого звездного корабля?

– Прилетели, ваше высокоблагородие!

Голос пилота, воздушного извозчика.

Ермаков пригладил чуть вьющиеся и оттого непослушные волосы и взглянул на своего помощника.

– Вот дела – уже усадьба! Быстро мы, Дмитрий Алексеевич, быстро… Кажется, минуту летели, самое большее две.

Лейтенант кивнул:

– Непривычно.

– Такая штука – это время, боимся мы его и зависим от него… Идемте, нас уже встречают!

По широкой, мощенной шершавой желтоватой плиткой дорожке к ним спешили два автомата.

Усадьба Остроумовых выстроена была в новом баженовском стиле, бывшем не в широкой моде в империи, но любимом московским купечеством. Стены из темно-красного кирпича украшали светлые каменные орнаменты, напоминающие теремные кружева. Из того же камня выполнена была массивная окантовка окон. Окна второго этажа накрывали резные арки с гирьками. Поверх арок двух центральных окон располагался барельеф, изображавший смотрящих друг на друга змеек в обрамлении из дубовых листьев – отражение купцовского дела, которое в первую очередь составляла торговля духами, а во вторую – мылом и разными снадобьями для красоты и здоровья.

– Ваня! Живой! Дай же обнять тебя!

Остроумов, дождавшись, когда его друг переступит через порог, сгреб его в крепких объятиях. Оба хлопали друг друга по плечам, словно проверяя, действительно ли они увиделись после всех перипетий, тревожных посланий через миллионы световых лет, а временами и леденящего молчания. Ермаков почувствовал себя наконец живущим здесь и сейчас, землянином на Земле.

Спохватившись, он отступил в сторону, приглашая своего спутника пройти вперед.

– Прошу прощения, я не представил мою компанию. Дмитрий Алексеевич Волховский, помощник капитана.

Остроумов бросился к космоплавателю и принялся трясти его руку, повторяя тихо, почти шепотом: «Спасибо тебе, сынок, спасибо!» Затем повернулся, представляя стоящих чуть поодаль домашних:

– Моя супруга, Анна Константиновна. Старшая дочь наша, Ярослава. Большая, между прочим, поклонница космических романов!

Кланяясь, девушка произнесла: «Ну что вы…» – но так тихо, что никто не смог это услышать.

Гости обсуждали что-то с хозяйкой дома, а Ярослава все никак не находила сил подойти к ним.

С детства сложно давалось ей общение, а каждый выход в свет, будь то театр или приемы, становился испытанием. Отец говорил: «Пускай тебе в обществе невесело – такое может быть и бывает со многими. Но это необходимо, ибо характер и навык живого общения совершенно образуются только в обществе, уединение с книгами никак не может их дать». Родившись в семье купца, девушка имела достаточно свободы, во всяком случае, домашнее воспитание не ставило целью насильно привить ей те или другие интересы. Ярослава не злоупотребляла этой свободой, не отвергала общество, окружавшее семью Остроумовых, но на чужих смотрела как на персонажей романов, то есть издалека.

Ей шел двадцать второй год. Высокая, с правильным, простым лицом, прямыми, в отца, волосами пшеничного оттенка, заплетенными в косу, – она казалась самой себе непривлекательной и даже грубой. Ее сравнивали с отцом, сестру – с матерью, и Ярослава была и рада, и не рада такому сравнению. Она любила отца и во многих вопросах принимала его сторону, но при этом завидовала внешности сестры, обладавшей более тонкими, даже хрупкими и несколько болезненными, но оттого как раз имеющими очаровывающую силу чертами.

Гости поднялись на второй этаж. Девушка все стояла и смотрела им вслед, когда мать тронула ее за руку.

– Все ли в порядке? Тебя как будто напугало что-то…

– Нет, мама, не напугало. Все хорошо.

– Вот и славно. Отец так ждал возвращения Ивана Игоревича, а после известия о том, что нет от них сигналов, совсем стал не свой, спать и работать не мог трое суток.

Всегда серьезные, как бы укоряющие глаза – черта, которую сама Анна Константиновна объясняла тем, что выросла в семье офицера, урожденного петербуржца, и многие привычки незаметно для себя она переняла от него. Ольга, младшая дочь, не любила этот взгляд, а Ярослава его не замечала, как будто понимала, что за ним нет никакого особого послания и мать не сердится.

– Тебе я старалась не открывать это… – продолжила Анна Константиновна. – А впрочем, ты наверняка видела новости про «Витязя». Как хорошо, что все закончилось… Я не люблю эти экспедиции. Знаю, ты этого пока не разделяешь, но ведь ни одна не обходится без того, чтобы кто-нибудь не погиб. И если среди смельчаков – а они, конечно, все смельчаки! – случится быть твоему знакомому, ты тоже перестанешь их любить.

Ярослава кивнула, хотя насчет космических путешествий давно имела собственное мнение, противоположное мнению матери.

Она осталась одна. Мимо неслышно прошел Антип, автомат-лакей. Со стороны кухни послышалось восклицание матери, чем-то недовольной. Ярослава отчего-то улыбнулась, тут же устыдилась этой улыбки и направилась в свою комнату.

Девушка все никак не могла выкинуть из головы образ Волховского – офицера в белоснежном парадном кителе, с волевым лицом и грустными глазами. Ей теперь хотелось поскорее уединиться, чтобы пересмотреть на машинке старые новости и узнать о нем что-нибудь.

Волнение старшей дочери не смогло укрыться от Анны Константиновны. Причина его была как будто понятна, и можно было бы предаться размышлениям о том, что такое офицер дальнего флота и какой риск есть для ее дочери в такой партии. Но в этот день другое занимало сердце хозяйки.

Отдавая приказания кухонным и горничным, она то и дело доставала из футляра машинку и, включив движением безымянного пальца экран, быстро листала сообщения. Подавив вздох беспокойства, снова возвращалась она к праздничной суете, стараясь забыться в делах и тем самым отогнать свои тревоги.

* * *

Остроумов пропустил гостей вперед и повернул голову филина, небольшой статуэтки, прятавшейся в стеновой нише и открывавшей дверь кабинета, – милого маленького чуда, которое он устроил у себя как раз на случай таких приемов.

– Милости просим! Устраивайтесь без стеснения! Мои автоматы варят чудесный кофей, а мы, пожалуй, проговорим не меньше часа. Я прикажу подать сюда?

Путешественники уселись в мягкие кресла из светлого резного дуба, обитые кожей оттенка жженой умбры с карминовым отливом. Все решили пить кофе (или, как на старый манер говорил Остроумов, «кофей»).

Трудно себе представить, чтобы в былые времена употребляли кофе перед обедом или ужином. Однако с появлением так называемого снегиревского кофе напиток этот стал обыкновенным и перед трапезой, тем более что врачами действо это всячески приветствовалось.

Автоматы устроили столик, принесли поднос с дымящимися чашками, пузатой сахарницей и тремя сиропницами с мятным, карамельным, ванильным сиропами. Чашки были из тонкого фарфора, черного, украшенного изящными золотыми кудринами, с ручкой-змейкой, склонившей головку набок и смотрящей на пьющего.

– Какой чудесный прибор! И кабинет – одно изумленье! – произнес Волховский весьма искренне.

– Право, пустяки! – ответил купец, про себя отметив манеры молодого офицера: и комплимент, и верно взятую с блюдцем чашку, и меру паузы во всех этих действиях.

«А по рассказам Ивана, горяч душой. И вовсе не горяч, а более похож на человека долга, чести и манер», – подумал Остроумов.

Сам он позволял себе погорячиться или увлечься, но сознавал это вполне и видел всегда тому пределы, знал, что называется, место и время. И по законам, которые ведомы лишь докторам, изучающим человеческие души, его привлекали люди холодные и строгие.

Ермаков отхлебнул горячего напитка и довольно зажмурился.

– Неужто венерианский?

– Он самый! Пока вы летали, прибыла партия. И знаешь, кто там всем заправляет?

– Кто же?

– Киселецкий!

– Кисе… Васька Киселецкий?

– Он!

– Я помню его у нас на углу, простым торговцем… Как же их звали, эти сладости…

– «Ю-Питерские»!

– Точно, «Ю-Питерские», с большой литерой «П»! С адмиралтейством на фоне Юпитера. Нет, ты гляди каков!

– А то! Целым куполом, считай, заправляет! Разбогател!

– Ну, Васька всегда денежки любил. Но, кстати, не жадничал, помогал, если кто в нужде оказывался.

Ермаков отпил еще и, поставив чашку обратно, наклонился чуть в сторону Остроумова и спросил, понизив голос:

– Володя, ты прости мою бесцеремонность, но что же с младшенькой, Ольгой? Не видать ее. Уж не приболела ли?

– Здорова она, все с ней хорошо… Вот только… – Остроумов всплеснул руками, хлопнул себя по коленям. – Ах, это в двух словах не скажешь! Все хорошо!

Он налил в кофе мятного сиропа, перемешал, подул на темную гладь, отгоняя пузырьки, отпил сразу большой глоток, выдохнул и улыбнулся, чуть делано, как бы не допуская никаких сомнений в том, что все в его доме ладно и сложности – суть обычные житейские дела.

– Ваня, рассказывай скорее! Как же все случилось?

Ермаков взглянул на своего помощника, поправил манжеты и начал свой рассказ.

2. Десятая экспедиция «Витязя»

Прежде чем перейти к повествованию об экспедиции, уместно будет рассказать славную историю «Витязя», дабы читатель мог в полной мере оценить те усилия и масштабы человеческой деятельности, значимой частью и яркими представителями которой выпало стать Ивану Игоревичу Ермакову и его команде.

После того как в окрестностях Светлого пояса – сферы радиусом три мегапарсека – стали одну за другой открывать подобные Земле планеты, был образован Императорский корпус дальних изысканий. Штаб его обосновался на Земле, в Москве, а основу флотилии составили военные корветы. Главная причина такого выбора заключалась в том, что корвет был самым малым кораблем, на котором возможен монтаж лодыгинского искривителя. К тому же большая серия корветов, построенная в самом начале нового космического века, почти не отличалась своим устройством, имела одинаковые корпуса, была надежна, проверена временем, но для военной службы к тому времени порядком устарела.

«Витязь» был особенным кораблем, в своем роде памятником уходящей эпохе. Под командованием адмирала Камарова «Витязь» нанес на звездные карты Семилунск и Екатериномир, при его участии отвоевали поселенцы у ползариев Дальнекузнецк. Межгалактические странствия и опасные приключения оставляли порой на корпусе страшные отметины, и на стене центрального поста множились таблички с именами героев, сложивших жизни ради команды, корабля, свободы, знания, ради процветания империи и каждого ее жителя.

В тридцатые годы Корпус дальних изысканий начал пополняться кораблями, специально сконструированными для экспедиций. Несмотря на это, несколько корветов продолжали нести службу. Были у них свои преимущества, о которых любопытный читатель всегда может узнать из книг, этому вопросу посвященных.

Но помимо различных материальных соображений имело место кое-что особенное: некоторые корабли считались счастливыми, будто находившимися под охраной высших сил. В те моменты, когда неминуемо должны были они погибнуть, обстоятельства вдруг становились на их сторону. И раз за разом случались эти истории именно со старыми корветами. Можно возразить, что дело здесь вовсе не в удаче, а в том, что ею сумел воспользоваться капитан, или же посмотреть на эти чудеса под таким углом: будь на этом месте корабль более современный, не потребовалось бы и чудес. Все это отчасти справедливо. Но человеческая природа в любые времена одинакова. Людям требуется верить в удачу, в то, что есть для них надежда и там, где кончаются их возможности и отступают наука и техника.

Из пятерых остававшихся в строю корветов огонь войны пережил только «Витязь». В 70-х годах Корпус страдал от недостатка кораблей. «Витязь» прошел модернизацию и вернулся на службу.

25 октября 2890 года «Витязь» с командой из ста семи человек на борту вошел в искривитель, расположенный подле станции Порт-Арктур. Путь космоплавателей лежал к безымянной галактике в созвездии Центавра, на окраинах которой астрономы открыли две планеты, предположительно похожие на нашу Землю. Впервые человек направлялся к только что обозначенным звездным системам, не был еще установлен приемник-искривитель, не существовало точного маршрута через пространство Лодыгина. Пусты были карты новых, неоткрытых областей, и лишь несколько пометок на них обозначали те явные опасности вроде черных провалов и массивных звезд, которые были уже известны ученым.

Пространство Лодыгина – темная изнанка нашего мира, свернутого непостижимым для человеческого разума образом, обратная сторона космоса (или, как любят теперь писать в журналах, «сверхкосмос») – даровало людям возможность скорых путешествий по Вселенной. Оставим пока в стороне (что сделал и Ермаков) рассказ о том, как боролась отважная команда с красным туманом, как отказали генераторы в поле холода и только в последний момент на замерзающем корвете удалось механикам запустить их. «Витязь» уклонялся от вовремя обнаруженных наблюдателями вулкаров и притяжалей, штурманы денно и нощно анализировали карты, правя курс и порой одной лишь интуицией уводя корабль от столкновения с теми грозными силами, которые царствуют в чуждом человеку мире.

За сорок дней пронесся «Витязь» через одиннадцать миллионов световых лет и вынырнул в обычный космос неподалеку от первой своей цели – небольшой планеты, названной сначала Райским Садом. Вся она, как и предсказывали ученые, утопала в растительности. «Климат для жизни самый благоприятный. Следов цивилизации не наблюдаю. Атмосфера для дыхания человека не подходит, но данное препятствие легко может быть устранено за год работы оземельной станции. Отправляю на поверхность катер-челнок», – так радировал Ермаков на Землю.

Однако связь с катером сразу была потеряна. За густыми облаками не было никакой возможности разобрать, что же случилось на планете, что стало с двадцатью учеными, офицерами и матросами: катер попросту пропал с экранов радиоскопа. Ермаков принял решение тотчас лететь на поверхность. С собой он взял только троих имевших боевой опыт офицеров и пятерых матросов.

Место посадки в центре единственного материка, по всем измерениям видевшееся с орбиты твердью, оказалось глубоким болотом. Быстро найдено было место, где затонул первый катер, и спущен зонд, обеспечивший связь. Капитан и его команда начали готовить операцию по подъему. Работа шла в сложнейших условиях: второй катер вынужден был висеть в воздухе, а люди – прыгать по корням деревьев в герметичных костюмах, ежесекундно рискуя свалиться в клейкую субстанцию, из которой без посторонней помощи не выбраться. Имевшиеся на катере надувной спасательный плот и часть емкостей с кислородом и водой были превращены в понтоны, установлены были лебедки, дополнительной силы которых должно было хватить для вызволения скованного трясиной челнока.

Но в тот момент, когда команда спасателей готова была начать подъем, на них со всех сторон набросились ужасные существа, поначалу принятые за растения и до этого времени ждавшие удобной для атаки минуты.

– И вот эти адовы порождения окружили нас дюжиной! – взмахнул Ермаков рукой. – Нет, больше, больше их было! Сами по топи ходят как по лугу, быстрые, клювы у них, рук-ног по шесть пар, когти – что твой серп!

Он отпил кофе из заново принесенной автоматами чашки и промокнул губы платком.

– Ты, Володя, меня знаешь. Я всякого повидал и редко так расхожусь. Но здесь мои люди стояли беспомощные, шевелились уже под нами эти корни, и бог его знает что еще бы высунулось. Выхватили мы пистолеты, да на такой близости что от них толку? Уже рукопашная пошла. Они, эти штуки, как из палок сделаны. Матроса моего прихватил один, костюм ему разорвал. Я туда. Кортиком колю – как в дерево бью. Но оттащил. Упали мы на понтон, из плота надутый. «Только не здесь, приятель! – думаю. – Не дам я тебе, инопланетной твари, понтон повредить! Лучше утону с тобой, поганцем, вместе!» Держу его за руки-палки, а два когтя уже у самого горла моего. И тут Димка!

Ермаков взглянул на помощника, который готовился стойко перенести самое, быть может, сложное испытание для человека его склада.

– Бросился к нам, ударил чудище в центральную его ветвь… или пускай будет ствол. В этот ствол ударил. Сразу оно сжалось, как паук над огнем! «Бейте, – кричит, – в красный узел! Там у них слабина!» Тут уж мы показали, что такое флот! Всех за три минуты отправили куда положено! И Димка был просто тигр – нет, барс – в белом костюме!

Остроумов слушал рассказ затаив дыхание, не смея вставить слово и лишь кивая или хватаясь в самые острые моменты за бороду. Зная уже в общих чертах произошедшее из газет и междусети, он не мог не пережить все заново, так, как если бы сам находился в то время на чужой планете.

– А что же тот матрос? С порванным костюмом, – подавшись вперед, спросил он, нахмурившись.

– Быстро в катер донесли, спасли. Он молодцом держался, хитро так лег, чтобы не тонуть и кислород не терять. Мои ребята паники не ведают! А вот с первого катера один матрос, Андрейка, погиб.

Ермаков сжал губы и посмотрел в окно.

– Младший. По возрасту младший, понимаешь?.. Такие дела. В первый челнок его брать было против правил – опыта недоставало. Но он так упрашивал… Сели они на болото, а оно странное, очень странное. Сначала вроде плывешь, даже стоишь на нем, а потом вдруг тонешь. Резко пошло все вниз, он не успел заскочить и закрыл люк снаружи. Знаешь же, там есть ручка. Думал, конечно, выплыть, да вот… потонул. А команду спас, поскольку ежели сразу не закрыть, то после уже не выйдет.

На минуту в комнате воцарилась тишина. Все трое чувствовали, что так надо, правильно. Наконец капитан вздохнул.

– Царствие ему небесное. Я государю направил вместе с рапортом предложение планету из Райского Сада переименовать в Андреевские Топи. А дальше была Сиренея…

– Наслышан уже, наслышан! – постарался бодрым тоном вывести беседу из туч тяжких воспоминаний обратно, в ясную синеву радостной встречи, Остроумов.

– Во всем чудеснейшее место! Скажи, Дмитрий Алексеевич?

– Точно так. Чуть полегче Земли. Дышится свободно без всяких костюмов.

– И повсюду луга сиреневые, как в сказке! У меня, кстати, подарок есть. Не думал же ты, что я без сувениров к тебе?

Ермаков взял со столика оставленную там ранее небольшую шкатулку, сделанную из темного дерева. Все встали. Капитан распахнул крышку. Внутри, в бархатных углублениях, покоились три маленьких сосуда. Он протянул шкатулку купцу.

– Подземные ключи Сиренеи! Воды, текущие там из стен пещер. Замечательное местечко! Пока я не рассказывал о нем, только в рапорте… Нет, погоди, сейчас не открывай! После оцени. Добро?

Остроумов удивленно поднял бровь, прикидывая, куда клонит его друг.

– Добро! Спасибо тебе, Ваня!.. Что же, дамы нас, поди, заждались, пора к ним спуститься!

Купец щелкнул кнопкой на часах, подзывая домового.

– Яшка! Скажи, что мы идем!

За одетыми в богатый переплет окнами усадьбы по светло-синему московскому небу так же, как и тысячу лет назад, плыли ярко-белые облака.

3. Свет окон его

По правую руку от Тверской улицы в Москве располагается один известный переулок. Знаменит он в первую очередь трактиром на углу, притягивающим к себе всяческие происшествия и попадающим то в местные газеты, а то и на страницы межсетевые. Навещают его люди довольно известные, большей частью из музыкальных кругов, поэтических и так далее – то есть люди искусства.

Подальше от того трактира (имевшего, как и ныне, вывеску «Пиковский») находился в те годы трехэтажный доходный дом, архитектурой своей не примечательный, но вида богатого, с большим количеством прислуги. Принадлежал он вдове князя Липгарта, Антонине Павловне Липгарт. Уже несколько месяцев в этом доме занимал бельэтаж (а сказать правду – весь дом, ибо не пускали туда других постояльцев) молодой поэт и актер кинематографа космической популярности Евгений Радин.

Сын извозчика и мещанки, Радин успел за свое детство стать свидетелем достаточного количества больших и малых семейных трагедий. Отец пил, влезал в долги, волочился за женщинами, скандал следовал за скандалом. Семья жила бедно, постоянно переезжала с места на место в поисках нового пристанища, которое вскоре опять не могла оплачивать. Родителям приходилось упрашивать теток, дядек и бабок вступиться, и здесь ребенок, сам того не ведая, становился единственной причиной, по которой оказывалась помощь. А когда Радину исполнилось шесть лет, отец бросил семью и сбежал на Марс.

Мать Евгения была дальним потомком европейских норфинов, женщиной себялюбивой, с резким характером и тяжелой рукой. Слишком многое в сыне напоминало ей его отца, и по этой одной причине Евгений никогда не получал от матери той любви, которая является главной жизненной энергией любого ребенка и которая во многом определяет его характер.

Неизвестно, как бы сложилась судьба Евгения, если бы сердобольные родственники не отдали его в Московское театральное училище. Здесь семена талантов, получив нужную почву, на глазах у всех произвели на свет цветок невероятной харизмы и обаяния. Цветок этот, однако, напитывали изнутри два главных желания, сложившихся из детства: желание богато жить и желание быть любимым. Кино дало Евгению Радину и первое, и второе.

В ночь перед приездом Ермакова через дорогу от дома вдовы, занимаемого Евгением, можно было заметить одинокую фигуру – молодую девушку, стоящую под сухой липой. На девушке было прямое черное платье с открытым вырезом каре на груди, по всей длине украшенное кружевными лентами. Через подол его проходил косой разрез, зашитый золотой нитью. Такой наряд был популярен у молодежи, именовавшей себя мрачниками. Волосы с переливом из медного в бордовый, сложная укладка с начесом и завитыми локонами, стянутыми сзади, украшения из марсианских рубинов, дорогая машинка последней модели в руках – все выдавало в ней девушку из состоятельной семьи. Взор ее был прикован к комнатам липгартовского дома, сияющим в ночи ярким электрическим светом.

С самого обеда сидели у Радина лицейский друг, рыжеволосый московский повеса Константин Залатаев, и три молодые девицы. Играли в карты, ели, выпивали, слушали, качая головами, рассказы Евгения о тяжкой актерской доле. Дождавшись, когда стихнет очередной приступ хохота над очередной вульгарной шуткой, высокая блондинка поймала руку Евгения.

– Женэ, Женэ! Теперь я тебе погадаю!

Женэ – так сегодня звали Радина. Одной из прихотей Евгения было давать себе новое имя на вечер. Женэ – псевдоним известного комика и актера, погибшего в год начала войны, всеми любимого толстяка в соломенной шляпе.

Радин отдернул руку, попытался застегнуть манжету, но тут же бросил это занятие.

– Люси, это скучно!

– Но ты же обещал!

– Евгеша обещал, а сегодня я не он. – Радин хлопнул в ладоши. – Это скучно! Разве ты не умеешь чувствовать, что для мужчины скучно, а что нет? – Он повернулся к двум девушкам, сидящим в обнимку на диване. – А вы умеете ли чувствовать?

Радин схватил за руку миниатюрную шатенку с большими, блестящими, уже не трезвыми глазами и заставил ее подняться.

– Ну, Дарья, отвечай: умеешь?

Из коридора донесся грохот, послышались ругательства. Дверь распахнулась, в комнату ввалился (точнее, вполз на четвереньках) Залатаев.

– Твои автоматы разбили выпивку. Давай их с крыши скинем.

– Нет, – коротко ответил Евгений и посмотрел на приятеля взглядом, каким взрослый смотрит на провинившегося ребенка. – Встань уже… И вот что… Будем танцевать! Движение – вот что не скучно для мужчины!

Ко второму часу ночи пришла кому-то в голову идея играть в переодевания. Были бесцеремонно разорены платяные шкафы с актерскими костюмами, которые держал у себя Радин, и еще долго мелькали в окнах тела – то разодетые пиратами или разбойниками, то полуголые. Седой эконом, безуспешно пытавшийся задремать в качающемся кресле в угловой комнате первого этажа, морщился от криков и никак не мог понять наказ хозяйки «во всем Евгеше способствовать, чтобы не знал он ограничений, кроме закона».

Невозможно красивый собой, высокий, широкоплечий, с несколько полными губами, широким подбородком и правильным прямым носом, блондин с пронзительным взглядом серо-голубых глаз, которые он никогда не отводил первым, – таким Радина знали на тридцати двух планетах и нескольких десятках космических станций. Любой фильм с его участием неизменно собирал полные залы. Слава эта выросла прежде всего из ролей совершенно отрицательных. Ролей, как скажет человек, знакомый с кухней этого искусства, приговорных: легко могут они продлить тень сыгранного образа на всю карьеру, положим, понимаемы критиками и бог знает как влияют на отношение к актеру простой публики. Однако игра Радина раз за разом придавала этим образам неожиданных красок, выворачивала все так, что зритель начинал сопереживать, видеть даже в убийце человека и, к собственному удивлению, жалеть его. Сейчас, купаясь в славе самых разных видов, имея возможность развлекаться так, как желает его душа, Радин стал вдруг обнаруживать нечто тревожное, грозящее пошатнуть сами основы его сложившейся яркой жизни: эта жизнь начала ему надоедать.

Так и сегодня. Вдруг без причины Евгений разозлился. Только что он вместе с Костей Залатаевым, изображая тигра, гонялся за девушками, перебегал из комнаты в комнату, отталкивая с пути стулья, спотыкаясь, натыкаясь на углы… И вдруг встал прямо, подняв глаза к потолку, посреди большой гостиной и бросил в двери полосатую накидку.

– Мерзость.

Друзья непонимающими глазами уставились на него, стоящего в льняных брюках и распахнутой сорочке посреди комнаты. Радин обвел гостей хмурым взглядом и громким, чуть дрожащим и совершенно трезвым голосом произнес:

– Все это мрак, пурга и дым. Во мне их вовсе не осталось. Другого жду, хочу другим груди своей наполнить ярость. И ненавидеть я хочу то, что люблю душою всею, и… Убирайтесь! Пошли все вон! К черту, к черту!

Радин смахнул со стола карты, и они, будто сухие осенние листья, поднятые порывом ветра, закрутились в наполненном ароматами дорогого шампанского и ликера, застоявшемся, тяжелом воздухе и рассыпались по темному паркету. Залатаев, тоже бросив на пол свою накидку, подошел к Радину, явно намереваясь что-то возразить, но Евгений схватил его за ворот и поволок к дверям.

По переулку проехал извозчик. Свет фар скользнул по деревьям и выхватил из темноты шатающиеся фигуры, в сопровождении двух автоматов спускающиеся по ступеням. Мобиль, скрипнув шинами, развернулся, и фары оказались направлены точно на девушку, стоящую по-прежнему возле старой липы. Произошло это совершенно случайно, но было тотчас замечено всей компанией.

– Гляди, это Остроумова!

Девушка, которую Радин называл Дарьей, путаясь в складках платья и отталкивая руки подруг, обошла мобиль.

– Ты чего здесь забыла? Думаешь, нужна ему?

Ольга – а девушкой в черном платье действительно была младшая купеческая дочь – молчала, но не отворачивала головы и смотрела на существ (так она сейчас назвала их про себя), ей противных, чуждых, противоположных по духу и ничего не понимающих, паразитов, пользующихся слабостью Евгения. Мысли эти придавали ей сил, и нахмуренные брови над горящими ненавистью глазами демонстрировали эти силы столь очевидно, что вторая девица, качаясь и с трудом выговаривая слова, обняла подругу за шею и потянула в сторону улицы.

– Да п-пойдем уже, далась тебе эта моль!

Радин провожать не вышел. Через окна второго этажа слышно было, как укатил извозчик. В доме стало тихо и одиноко. Евгений докричался до автоматов и приказал открыть все окна. От гостей остался только воздух, пропитанный еще недавним весельем, и неясно было, когда он посвежеет настолько, чтобы не вызывать в груди какой-то непонятный комок животной ярости, ненависти ко всему сегодняшнему вечеру. Вокруг царил беспорядок, и надо было срочно приказать все убрать, но при этом не хотелось видеть и слышать эту уборку.

Радина охватило странное чувство страха и тоски. Он достал бутылку коньяка, отпил прямо из горла, сел посреди комнаты, поднял одну из карт. Из-под пятилучевых корон на него смотрели два бородатых короля, один – прямо, другой – вверх ногами, выглядывая из-под первого. Подле каждого сияло алое сердце. Так он просидел, должно быть, минут пять, затем бросил карту и лег.

Ему послышались легкие, осторожные шаги. Кто-то стоял в дверях, стоял и смотрел на него, и он чувствовал этот взгляд.

– Жан…

Так, по имени одной из прошлых ролей, называла его только Ольга. Он отчего-то сразу это принял, хотя обычно сам навязывал другим обращение к себе… Нет, было еще одно исключение – вдова с этим «Евгеша». Но это другое, это надо было терпеть.

Радин поморщился.

– Зачем ты пришла? Сегодня другой день.

– Не наш день, знаю. Я хотела просто посмотреть в твои окна.

– Какая глупость! И что ты увидела?

– Одиночество.

Радин повернулся и с удивлением посмотрел на девушку снизу вверх. Неожиданный и до невозможности острый, ловкий ответ как-то отрезвил его.

– Все равно это глупость. Хотя ты и права.

Ольга улыбнулась. Она села рядом, и минуту двое молчали, глядя в темное окно.

– Да, глупость, – наконец произнесла девушка, придвинулась к нему и положила руку ему на плечо. – Расскажи мне в стихах, какая это глупость. Сможешь?

Радин рассмеялся звонким долгим смехом. Затем попытался встать, но все вокруг него вдруг начало вертеться и качаться, паркет стал палубой корабля, брошенного в самый ужасный шторм. Он сделал шаг и упал бы головой точно на лежащего рядом бронзового амура, если бы девушка не подхватила его. Он сказал что-то еще, должно быть грубое или неприличное, и, кажется, бросил пепельницей в автомат, пришедший на вызов Ольги. На этом моменте занавес долгого дня опустился окончательно, и следующие одиннадцать часов Евгений Радин проспал, не помня и не чувствуя ничего.

4. Горенье чувств

Солнце катилось к закату, а вернее сказать, планета прятала от него в прохладу тени уставшую ото дня дольку. В парках распевались соловьи, по набережным тянулся легкий туман, в столице зажигали свет – начинался вечер.

Ольга возвращалась домой. Свернувшись на мягком диване электрического мобиля у двери, в углу, она смотрела на вечернюю Москву с тоской в сердце. Ей хотелось приказать отправиться к Лунному мосту, забраться на перила и сидеть там, держась за фонарь. Еще лучше, чтобы Жан-Евгений случайно увидел ее там, проезжая мимо – нет, лучше проплывая внизу по реке, – и чтобы ее силуэт отпечатался в его памяти навсегда. Извозчик по указанию Ольги ехал не через Моховую и Остоженку, а большим крюком, через Сергиевский мост. Встречные огни изредка вспыхивали за стеклами, заставляя блестеть полированное дерево и украшения. Звуки снаружи почти не проникали в салон, двигатель работал тихо. От этого все казалось ненастоящим, слишком комфортным. Мир стал картинкой, и девушка, желая приблизить к себе реальность, наклонила маленький рычажок, опускающий стекло… Прохладный воздух, предзакатное небо и шум города, бессмысленный и вечный. Ольга заслушалась его, представляя, что это шум моря и она брошена в него и плывет теперь в ночи, обреченно ожидая, когда разрешится ее судьба. Как выглядело бы ее платье? Хорошо ли? Подходящее ли это платье, чтобы плыть по воде? Одежда порой становится мерзкой, когда напитывается водой, но изредка, наоборот, изящной. Ольга стала искать на машинке фотографии, подтверждающие то и другое…

Прибыли. Перстень прикоснулся к поданному для оплаты блюдцу, каемка вспыхнула золотом, и одновременно зазвенел колокольчик в машинке Ольги. Извозчик бросился открывать двери.

Ей нужно было теперь как можно незаметнее добраться до своей спальни. Ольга чувствовала себя виноватой за ночь и день, виноватой в первую очередь перед матерью. По дороге домой она написала на машинке длинную телеграмму, в которой просила прощения за причиненные волнения. Телеграмма была доставлена и прочитана – таким образом Ольга считала возможным не объясняться с родителями о прошлой ночи. Мать имела обыкновение отвечать дочери сразу (по крайней мере, по возможности скорее), и прочитанное, но вдруг оставленное без ответа послание говорило, казалось, о чем-то. Ольга не хотела думать об этом, а лишь о том, чтобы избежать всяких объяснений сегодня.

Ворота ей открыл садовник Тихон, автомат из старых, служивший при усадьбе с самой постройки.

– Я с боковой поднимусь, не беспокой никого, – произнесла девушка, не поворачивая головы и не глядя на садовника.

Однако автомат преградил ей путь.

– Не велено.

– Что не велено? Я тебе говорю, хозяйка твоя! Поди, открой мне.

– Велено вас встретить и проводить в парадную.

– Да кем же велено?

Автомат промолчал. Ольга холодно, чуть сузив глаза и поджав губы, взглянула на него, но более не стала упрямиться.

Оклик матери застал ее на середине пустой залы, в самом центре большого цветка из наборного паркета, который повторял в ломаных линиях живописное украшение потолка. Анна Константиновна подошла к дочери, показав жестом стоящему в боковых дверях автомату удалиться.

– Ты думаешь, я буду ругать тебя. Я должна бы ругать, ведь есть за что. Но сейчас скажи мне только одно: все ли с тобой хорошо, не обидел ли кто тебя?

– Нет, все хорошо, – не поднимая глаз, ответила тихим голосом Ольга.

– Опять была у него?

Девушка молча кивнула. Анна Константиновна вздохнула. В ней шло сейчас противостояние множества чувств, и с большим трудом удалось ей ни одному из них не поддаться и оставить трудный разговор до следующего дня.

– Я вижу, ты не спала совсем. Ступай к себе, я прикажу чего-нибудь…

– Не надо.

Девушка направилась к лестнице, мечтая сейчас только об одном: чтобы не столкнуться более ни с кем из домашних.

Войдя в спальню и задвинув тяжелые парчовые шторы ненавистного ей персикового цвета, она села на угол кровати, открыла на машинке дневник и принялась быстро водить пальцем по буквам на экране: «Упасть сейчас на кровать, чтобы проснуться в какой-нибудь другой реальности, в мире мрачном, населенном холодными существами, нас во всем превосходящими, во дворце их на высокой скале…»

В спальню все же принесли поднос с молоком и ревеневым пирогом – непрошеный, но желанный. Дом полнился обычным вечерним движением, но более никто Ольгу не беспокоил.

Она дождалась одиннадцати, когда все стихло, и босиком, чтобы не создать шума и чтобы «телом почувствовать хладную сущность Вселенной», вышла из комнаты и поднялась по узкой лестнице в башенку правого крыла. Здесь было заброшенное место, которое приказали заколотить, но она тайно открыла его и сделала «убежищем» – непременным для всякого мрачника элементом жизни.

Сидя в углу, на дощатом полу, она писала скрытому за именем Варвара собеседнику (являвшемуся, впрочем, молодой питерской лицеисткой). Диалог их, возможный в любое время без всяких слов благодаря междусети, связывающей миллионы машинок на десятках планет и космических станций, будет одному читателю скучен, но другому любопытен, потому я приведу его здесь целиком. Мрачники избегали восклицательных знаков, следили за написанным, чтобы диалог был «поэтическим», никогда не обращались друг к другу по имени, старались общаться после захода солнца, поскольку свет его якобы вредит чувственному душевному процессу.

Ольга: Они думают, я неискренна. Что увлечение мое от моды частью, частью от лет. Не объяснить никак. Разнятся так понятья – понятья чувств у наших поколений.

Варвара: Они понять не смогут, так что все пустое. Прошла я через это. Многие прошли.

Ольга: Скажи, ты тоже думаешь, что изменяется она, любовь?

Варвара: Любовь?

Ольга: То, что зовется этим чувством. Читаем мы о нем в известных книгах, еще в учении, затем и сами. На их примере объясняют молодым. Но ведь тот век ушел, у нас уже другое. Родительское поколенье живет еще всем этим расширеньем – устройство нового, планеты, суета… Не успевают люди осознать, как мы малы теперь. Мир стал ужасно больше, а жизнь все так же коротка. Идет вокруг все словно бы само, под действием каких-то бо́льших сил, никак не изменить его теченье. Для разума, должно быть, чу́дная картина. Но для сердец для одиноких наших ни в чем нет смысла, кроме чувства, и чувство же оправдывает все… Прости, я, верно, говорю один сумбур…

Варвара: Нет, что ты. Слова твои как будто с губ моих сорвались.

Ольга: Что делала бы я без вас? Я не разобрала бы даже, что это есть за чувство… Знаешь, ради стихов его готова я на все. Ведь смерть придет к нам рано или поздно. И победить ее один лишь только способ – стать музой для стихов или картин, которые все так же вечны. Жить в них, стать их героем.

Варвара: От этих слов сильнее бьется сердце. Все тлен. Возьми, творец, мой образ.

Ольга: И мой.

Варвара: Для этого вся наша красота.

Ольга: И хрупкость, и страданье.

Варвара: Жаль, не рисую я и не пишу стихов.

Ольга: Мы по другую сторону, но и без нас искусство невозможно. Без обреченного горенья чувств.

Варвара: Как сказано. Я с этим проведу теперь всю ночь.

Ольга: И я.

5. На Марс

Двое суток, следующих за упомянутыми событиями, провел Остроумов в делах купеческих, и подарок Ермакова был на время оставлен нетронутым в шкафу за стеклом, по соседству с вырезанным из бивня доисторического гиганта мальчиком с дудочкой, дальнекузнецкими колокольчиками (предметом дорогим и у купцов обязательным в силу поверья, что звон альдебарита дарует удачу в сделках), а также прочими чудесными мелочами.

Спешка для купца – самое вредное, так считал Остроумов. Спешка может любое дело направить по дороге, в конце которой выяснится, что все следует переделывать и чтобы только вернуться к прежнему состоянию, требуются силы, деньги и время. В этом он отличался от молодых купцов своей гильдии и уж тем более от носителей гильдейских печатей новых планет: те любили и риск, и скорость.

Любовь эта проистекала из всяческих исследований, графиков и прочей информации в междусети, до которой жаден сейчас любой человек, открывающий свое дело, и подогревали ее истории быстрого успеха, повсюду воспеваемые. Остроумов, однако, видел это так: бывает успех из риска, но на один такой случай приходится тысяча разорений. Успех этот случаен и не происходит из выгодности риска, а сравним с игорной рулеткой. Но высоко взлетевший вдруг делец верит, что открыл тайные рецепты, и пишет о них книги. Книги эти читаются другими, молодыми и страждущими скорой прибыли, и снова и снова бегут они, теряя шапки, нырять во всякие авантюры, коих век космический дарит великое множество.

Причины осторожности купца лежали в его семейности и истории. Владимир Остроумов получил капитал в наследство от своего отца. Вместе с капиталом, складами, торговыми местами и заводом по производству масел и бальзамов разного рода перешла к нему грамота с золотой цифрой, украшенной дубовыми листьями, – место в первой купеческой гильдии.

Родители Владимира, Ростислав и Екатерина Остроумовы, погибли во время ракетной атаки на земные города, случившейся в самом начале Русско-марсейской войны, 29 декабря 2870 года. Владимиру в то время было уже тридцать два. Он принимал деятельное участие в предприятии отца, учился, много читал, много путешествовал, заменяя не отличавшегося крепким здоровьем Остроумова-старшего на сделках, требовавших космических перелетов. В день атаки Владимир оказался далеко от Земли. Не сразу он узнал о трагедии, а смог добраться до разрушенного дома лишь спустя два месяца, когда была снята осада планеты и угроза ракетных ударов миновала.

Не в характере Остроумова-младшего было впадать в отчаяние, винить во всем себя одного и позволять этому (из любви сотканному) чувству вины ослабить волю. Дело его семьи должно было жить, и поскольку теперь оно несло для Владимира особое значение, с самого первого дня новый глава торговой фамилии был прежде всего настроен сберечь, не растерять и уж после думать о приумножении.

Отец Остроумова мечтал однажды заняться духами – вершиной мира косметических средств (как сам он говорил про это свое желание). Но если с торговлей – то есть с правильным выбором чужого товара, правильной рекламой и так далее – все шло успешно, то собственное производство оставалось делом, к которому не так просто подступиться. Надо было понимать, чувствовать, погрузиться в большой и особенный мир, в его историю. Надо было тратить, и тратить много, чтобы показаться на самом верху с чем-то, за что люди будут готовы так же много заплатить.

Владимир Остроумов, обладавший большим талантом понимать запахи и видевший удовольствие в их создании, истово желал исполнить мечту отца. Но он шел вперед нерешительно, с какой-то постоянной оглядкой на возможную неудачу. На счетах Остроумова еще со смерти родителей лежали большие деньги, он их не трогал. И если раньше высокий процент хотя бы отчасти оправдывал такое положение, то сейчас капитал этот больше напоминал мертвый груз, клад, непонятно для чего зарытый «на черный день», и Остроумов как купец корил себя за это, но как муж и отец оправдывал, и деньги оставались нетронутыми и тогда, когда в руках оказывался шанс предприятию и фамилии вырасти и встать в один ряд с известными и большими домами, попасть в высший свет столицы.

* * *

Пятнадцатого числа, когда дело шло к ужину и уже накрывали автоматы большой стол, Остроумов, сжимая черный кожаный футляр с машинкой, быстрым шагом вышел из кабинета. Анна Константиновна, увидевшая его с балкона и понявшая по одной походке мужа, что стряслось что-то неладное, поспешила к нему вниз.

– Анна, любовь моя… Не знаю, как и сказать тебе. Лечу сейчас же на Марс.

– Что там стряслось, Володя? – спросила она, вздохнув, однако, свободнее, так как речь шла о Марсе и, значит, не касалась происшествия, чем бы оно ни было, ее детей и вообще Земли, то есть была по отношению к дому внешним.

Приказчик марсианской фактории Елеев писал Остроумову, что случился пожар. Старик не сдерживал эмоций, но даже без этого дела были тревожные. Купец, однако, быстро взял себя в руки и постарался эту тревогу и суть дела от супруги утаить.

– Да какая-то неразбериха возникла, сам не пойму, – махнул он рукой. – А без меня невозможно решить проблему. Вот и полечу.

– Так срочно? Что, надо прямо сейчас?

– А чего откладывать? Нет, это нельзя откладывать.

– Ну хоть поужинай с нами. Сегодня расстегай твой любимый, с семгой, и печеная куропатка…

Купец зажмурил на секунду глаза, мотнул головой.

– Эх! Я рад бы, рад бы! Но все решено уже.

– Значит, надо ехать? Лететь?

– Надо, душа моя. Простишь?.. Я сам не рад. Я срочность ты знаешь как не люблю.

– Ну что ты, раз надо…

Остроумовы не пререкались, если дело касалось серьезных вещей. Анна Константиновна никогда на словах не корила мужа, если даже казалось, что он выбирает купеческое вперед домашнего. Ей было понятно хорошо, что домашнее в том виде, в котором оно сложилось, существует благодаря купеческому.

В двери вошел автомат. Он дождался, когда хозяин дома повернется к нему, и произнес:

– Илья Матвеевич прибыли, ожидают вас в мобиле.

Остроумов обнял жену.

– От меня обними дочерей. Надеюсь, это ненадолго.

В сопровождении автомата он прошел по прямой через зал и скрылся за дверями. Анна Константиновна вздохнула, губы ее зашевелились в беззвучной молитве.

* * *

Большой мобиль, выкрашенный перламутровой краской, с просторным салоном и широкими окнами, прикрытыми шторками персикового цвета, катился по недавно проложенной дороге на юг, в Домодедово. Остроумов, устав от потока известий, захлопнул крышку чехла с вышитыми золотом инициалами, отложил машинку и повернулся к своему спутнику.

– Илья, по твоей части есть какие-нибудь предупреждения?

Рядом с ним сидел человек, выглядящий лет на сорок, в черном костюме-тройке, немного старомодном. Коротко стриженная голова, скуластое гладкое лицо, узкие темно-карие глаза под густыми бровями и прямая осанка говорили опытному глазу о большой воле, а неопытному казались недостатком светской тонкости. Человек этот часто появлялся вместе с купцом на сделках, сопровождал его в дальних полетах и окружающим был представляем не иначе как «деловой партнер Коршун Илья Матвеевич, ценитель искусств и скачек». В действительности же был он отставным офицером разведки, мастером фехтования, прекрасным стрелком и личным охранником Остроумова.

Илья, продолжая смотреть вперед, на бегущую дорогу, после полуминутного раздумья ответил:

– Из последнего – в Красном было позавчера что-то нехорошее. Туда я не советую.

– Красный-то нам не нужен, что нам Красный…

– И все же это рядом. Желательно выбирать дорогу.

– Я полагаюсь на тебя… Эх, что ж не делается там, на Марсе, спокойнее, отчего никак не могут люди просто жить…

Илья промолчал. Остроумов открыл дверцу в перегородке, отделявшей их от автомата-извозчика, взял стакан охлажденной мятной воды, запечатанный блестящей золотистой крышкой, осторожно снял ее и, откинувшись назад, приложил хрусталь к губам.

Справа от дороги, за полосой леса, угадывалось большое поле. За ним начнется снова лес, высокий и темный. Перейдет он в березовую рощу, за которой луг сбегает к реке. На излучине реки, на холме, в тени дубов и кленов, стоит старая кирпичная церковь. В этих местах провел Остроумов детство – время, когда можно не думать о том, чтобы сохранять, а можно и нужно брать и усваивать, принимать знания, сталкиваться каждый день с новым и удивляться.

Белый летний дом в два этажа с широкой верандой, на которой отец сидел вечерами с книгой. Фруктовый сад, небольшой, но очень ухоженный, с дорожками и скульптурой девушки, держащей в руках венок. Здесь детям не разрешалось лазать по деревьям, и вчетвером они – он, сестра и два племянника – убегали к реке, к высоким березам, к толстой кривой сосне, на которой будто сама природа устроила для них тайное убежище, и оттуда смотрели на поднимающиеся к небу и исчезающие в облаках космические корабли.

Купец вспоминал пение соловья в черемуховых кустах, сады и луга. У каждого сада и луга, подсолнечного и гречишного поля, пруда и сеновала были свой запах и свое настроение. Каждое место было особым миром. Легко было пролезть через висящую на одном гвозде тайную досочку, нырнуть сквозь забор и оказаться в этом мире. Громадины искривителей, висящие близ планет, – разве не такие же это лазейки в заборе-вселенной?

Родители продали дом по той причине, что близость космодрома представляет опасность. «Можно было бы узнать, что сейчас там, кто там. Выкупить… Но нужно ли это Анне, дочерям? А главное – нужно ли это мне? Насытить голодное ностальгией сердце и вместе с тем ранить его – что будет в этом хорошего?» – думал Остроумов, глядя в окно.

– Я стал очень городским. Мы стали городскими, – проговорил он вслух.

– Простите? – переспросил Илья.

– Да просто… Ладно, не сейчас.

Остроумов хотел спросить Коршуна, любил тот больше бывать в лесу или в городе, но вспомнил, что Илья никогда не отвечает на вопросы о детстве. «Он, должно быть, и в детстве был таким же серьезным, – подумал купец. – Это уже натура, это вряд ли приходит позже… Вот и у меня натура. Какая-то городская старомодность. Что я, не знаю? Знаю…»

Мобиль плавно повернул налево. Приближалось Домодедово.

* * *