9,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: ЭКСМО
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
Клара Блюм родилась в Австрии. В 31 год она получила советское гражданство, а после Второй мировой войны уехала жить в Китай. Роман «Пастух и Ткачиха» написан в жанре автофикшен. Пастух и Ткачиха — персонажи старинной китайской легенды. Нью-Ланг и Дше-Ню любят друг друга, но между ними протекает Млечный Путь. Только раз в год они могут встретиться и провести время вместе. В Москве Ханна знакомится с китайским театральным режиссером. Между ними вспыхивают чувства, но счастье оказывается недолгим. Нью-Ланга по партийной линии отправляют обратно в Китай вершить революцию. Ханна рвется к любимому. Ее не останавливает ни война, ни бюрократическая волокита, ни бедность, ведь она его Дше-Ню. Китай встречает Ханну новыми трудностями и испытаниями. Все говорят, что Нью-Ланг умер, но Дше-Ню верит, что они еще встретятся.
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 300
Veröffentlichungsjahr: 2025
Ähnliche
Клара Блюм Пастух и Ткачиха
Магистраль. Главный тренд
Klara Blum
DER HIRTE UND DIE WEBERIN
(Herausgegeben und mit einem Essay von Julia Franck)
© Aufbau Verlage GmbH & Co. KG, Berlin 2023 (Published with Die Andere Bibliothek; «Die Andere Bibliothek» is a trademark of Aufbau Verlag GmbH & Co. KG)
Перевод с немецкого Дарьи Сорокиной
© Сорокина Д. С., перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Часть I Мечтатель из Шанхая
Глава 1
«Ню дше-дсо джи юн…»
На сцене стояли три девочки. Правая, в светло-голубом шелковом платье, была утренней звездой. Левая, в темно-синем платье – вечерней. А средняя, вся в сверкающем серебре, изображала Млечный Путь. Высоким, невыразительным голоском она пела:
В театре Нань-син показывали древнюю легенду, адаптированную для сцены по давним канонам и поставленную по традициям театрального искусства. Сюжет, смысл и характеры персонажей до неузнаваемости затирались хореографией, цветовыми эффектами, акробатикой и символизмом.
Нью-Ланга и Дше-Ню – Пастуха и Ткачиху, пару созвездий и мифических влюбленных – играли знаменитые актеры. В зрительном зале сидели сановитые чиновники и даже иностранцы. Они ничего не понимали, но их невольно увлекало обилие ярких экзотических образов.
На звездном фоне появился излишне стилизованный ткацкий станок. Перед ним ритмично двигалось изысканное существо, которое начертило несколько знаков, а потом искусно запело:
– Да, – сказал молодой китаец, сидевший с товарищем в пятом ряду. – Пешки – точнее не скажешь! Может, пойдем, Кай-Мэнь? Это становится невыносимо.
Фу Кай-Мэнь не выказал ни удивления, ни возмущения, и последовал за приятелем с заметной готовностью, не удостоив даже взглядом очаровательную картину на сцене: юноша, наряженный златоперым петухом, символом мужского начала Инь, танцевал с девушкой, у которой на голове была серебристо-белая длинноухая меховая шапка лунной зайчихи, символа женского начала Ян. Актер выполнял акробатические прыжки с такой восхитительной грацией, что казалось, будто он и в самом деле летает.
– Меня очень удивило, – сказал Фу Кай-Мэнь, когда они вышли на улицу, – что ты вдруг захотел снова взглянуть на традиционную пестроту, монотонную декламацию и прыжки. Зачем? Потому что тебя самого зовут Нью-Ланг?
– Мое скромное имя с этим почти не связано, – ответил Чанг Нью-Ланг. – Легенда о двух созвездиях привлекает многих людей. Даже удивительно, какие идеи посещают наших крестьян в печальные ночи, когда они фантазируют о ночном небе и рисуют картины из звезд. И отвратительно, как официальный театр искажает и опошляет простые и глубокие крестьянские сказки.
Они шли по широкой, шумной улице Эдуарда VII. Стоял теплый летний вечер 1929 года.
Чанг Нью-Ланг был в традиционном длинном китайском костюме – неприметного темно-синего цвета, но из дорогого шелка. Высокий и стройный, с тонкими чертами лица, миндалевидными раскосыми глазами и испытующей складкой у рта – складкой мягкого упорства.
Маленький и щуплый Фу Кай-Мэнь, напротив, был одет по-европейски, но не слишком элегантно, а в плосконосом лице читалась сухая ирония.
– Тебя это удивляет? – спросил он. – Что нашему официальному искусству вообще известно о живых китайцах? Оно предпочитает не знать ничего. Тем более о Байцзясин.
Его лицо стало серьезным, а в голосе послышалась политическая помпезность, когда он произнес эти три слога. Их буквальный перевод – «сто старых фамилий», сотня китайских фамилий, которые особенно часто встречаются в огромной нации – как Мюллер или Шульц, Хинц или Кунц в Германии, так в каждой хижине и на каждом углу попадаются Сюй или Фу, Ванг или Чанг, Чен или Ли. Но в Байцзясин, китайских Хинцах и Кунцах, нет ни малейшего оттенка уничижения. А лишь чувство чести и самоуверенность маленького человека: «Мы – уважаемые люди из народа! Мы – весь Китай! Мы – почтенные сто фамилий!»
– Нужно создать новый театр, – размечтался Нью-Ланг. – Театр современного Китая.
– Боюсь, у народа есть дела поважнее, – сухо заметил Кай-Мэнь.
– Важно все, – упорствовал Нью-Ланг. – Прошел всего год с тех пор, как мы открыли вечернюю школу. Разве с каждым днем не приходит все больше людей? Разве они не учатся с возрастающим рвением?
Они дошли до реки Ванг-Пу и двинулись вдоль берега. Дом Нью-Ланга находился в противоположной стороне, но он предпочитал возвращаться домой как можно позднее.
– Должен признаться, – сказал Кай-Мэнь, – сначала я был настроен весьма скептически. Думал, люди в лучшем случае станут учиться читать и писать для учета товаров, но не верил, что кого-то заинтересуют история и социология, литература и иностранные языки. Типичные шанхайцы материалистичны и жадны до предела – уровень их морали гораздо ниже рабочих или крестьян.
– Будь снисходительнее, – улыбнулся Нью-Ланг, – мы с тобой тоже работаем в торговле.
– Ну, ты прежде всего наследник шелковой компании Чангов.
– Тем хуже для моей морали.
– Кстати, почему ты не участвуешь в делах отца?
– Думаю, почтенный не желает, чтобы я видел, как он относится к своим людям. Кроме того, ему очень нравится, что я веду корреспонденцию у Фонтене. – Голос Нью-Ланга ожесточился от сдерживаемого гнева. – Для китайца ведь великая честь, если его сын работает на иностранца, верно?
– К тому же это обеспечивает хорошую протекцию на таможне, – добавил Кай-Мэнь.
– Но возвращаясь к нашей школе – у нас учатся не только торговцы. Есть и рабочий.
– Да, Ванг Бо-Ченг.
– Ого! Ты его заметил?
– Как можно не заметить столь энергичного человека?
– Как он учится! – воскликнул Нью-Ланг. – Я вообще недостоин его учить, я, самоучка. Этот грузчик достоин самого известного профессора. Как он учится! Хотел бы я, чтобы когда-нибудь мой сынишка учился так же.
– Уверен, так оно и будет. Малыш Тьен-То – прекрасный ребенок.
– Ты преувеличиваешь, – ответил Нью-Ланг, застенчиво хихикнув. – Впрочем, Ми-Цзинг – отличная мать, и несомненно даст ему образцовое воспитание.
– И красивая женщина, – напомнил Кай-Мэнь.
– Да, – устало сказал Нью-Ланг, – она была и остается красивой, гордой и воспитанной госпожой Танг – дочерью одной из первых семей Пекина.
– Она не только урожденная госпожа Танг, но и замужняя госпожа Чанг, уже семь лет.
– Да. Но за эти семь лет она назвала меня по имени всего один раз, ты представляешь? Она избегала обращаться ко мне напрямую целых шесть лет, пока не родился ребенок. А теперь – теперь она просто говорит: отец Тьен-То! И ведь нельзя сказать, что она неправа. В конце концов, она вышла за меня исключительно по приказу родителей – и я женился по той же причине.
– Мне кажется, ты недооцениваешь Ми-Цзинг. Она не бросила в беде Цзай-Юнь, хотя Танги обрекли девушку на гибель.
– Цзай-Юнь, вообще-то, ее сестра.
– Лишь сводная сестра и дочь наложницы.
Нью-Ланг давно догадался, что его друг тайно влюблен в двадцатидвухлетнюю активистку за права женщин, веселую и привлекательную. Он не признавался и отпирался от всех расспросов. Но Нью-Ланг знал – он всегда рад что-нибудь про нее услышать.
– Мать Цзай-Юнь, – сказал он, – была красивой девушкой простого происхождения. Кажется, дочерью чистильщика обуви. Довольно скоро бедная наложница заметила, что хозяин от нее устал. У моего почтенного тестя их было еще штук восемь. Он мог себе позволить.
Они вышли на центральную улицу, которую метафорически называли улицей цветов и ив. А не метафорически – улицей борделей.
– Наложница ждала родов, – продолжил Нью-Ланг. – Ты знаешь дом Тангов в Пекине, с золотисто-сиреневыми драконами у ворот. Огромный, от улицы Тжи-Чуа-Мень до переулка Шао-Цсю. В этом великолепном здании будущей матери выделили какую-то каморку – ни окна, ни кровати. И прямо там, на полу, она родила не мальчика, как втайне робко надеялась, а всего лишь девочку. Так исчезла последняя надежда на улучшение ее положения в семье Танг. Стоял теплый летний вечер. Через открытую дверь она увидела мою свекровь, которая вела за руку четырехлетнюю Ми-Цзинг. Она позвала их и слабым голосом попросила прислать служанку. Но хозяйка лишь отмахнулась. Они ожидали гостей, и все слуги были заняты.
– И они еще называют себя китайцами! – процедил сквозь зубы Кай-Мэнь.
– Богачи – не китайцы, – заявил Нью-Ланг. – Богачи – отдельная нация.
– Но есть исключения, – сухо добавил Кай-Мэнь.
– Хорошо, есть исключения. Бедная дочь чистильщика обуви кормила ребенка грудью, пока тот не заснул. Потом поднялась из последних сил, расправила на поцарапанном столе старый шелковый халат, забытый кем-то на гвозде, и запеленала голого ребенка, чтобы тот спокойно спал в нежном вечернем тепле. Темнело. Уродливая комната погружалась на глазах у бедняжки во все более плотную тьму, и лишь расплывчато сияло темно-золотистое детское тельце. Тогда она начала представлять будущий характер дочери, которая сможет возвыситься надо всем злым и уродливым, будет парить высоко надо всеми, кто презирает ее мать, и затмит их своим великолепием. И поэтому она назвала ребенка Цзай-Юнь, Сияющее Облако.
Фу Кай-Мэнь долго молчал, и Нью-Ланг отнесся к его молчанию с уважением. Теперь они оказались в бедном квартале Хонкью, где находился продуктовый магазин старого Фу. Здесь же, на углу улицы Кунг-Пинг, стоял серый двухэтажный дом их делового приятеля, где они арендовали несколько комнат для вечерней школы.
«Осенью попробую устроить спектакль, – подумал Нью-Ланг. – В большой зал влезет человек двести».
Кай-Мэнь жил в нескольких улицах оттуда, за отцовским магазином на Уорд-роуд – с родителями, братьями, сестрами и женой, дочерью окрестного торговца скобяными изделиями. Ему, как и Нью-Лангу, еще не исполнилось двадцати и женился он исключительно по велению семьи. Нью-Ланг решил проводить друга до дома. Возможно, теперь он все же захочет поведать о своей любви к Цзай-Юнь. Впрочем, вероятнее всего – нет.
– Нынче мы стали слишком поддаваться эмоциям, – вдруг выпалил Кай-Мэнь. Не слишком логично, но Нью-Ланг уловил связь.
– Но это абсолютно естественная реакция, – возразил он. – Конфуцианство достаточно долго затыкало нам рот. Послушание, самообладание, приличия, снова приличия и снова самообладание. Стало уже просто невозможно терпеть. Разве мы не почувствовали облегчения, когда появился перевод «Вертера» Гете, потому что наконец увидели пример юноши, не подчинившего свою страсть этикету?
– Прошло уже два года с тех пор, как профсоюзы одержали в Шанхае верх, – приглушенно сказал Кай-Мэнь. – Мы верили, что не сегодня завтра освободимся от пришлых кровопийц, верили, что революция достигла своей цели. А в итоге нас предали и побили дубинками. Тебе не кажется унизительным предаваться еще и любовным страданиям?
– Наш народ говорит: в малом видно большое, – возразил Нью-Ланг.
– Наш молодой писатель, – продолжил Кай-Мэнь, и в его голосе снова зазвучала горькая ирония, – неистово предается страстям. – И процитировал: – «Знаний не желаю, только славы. Мне бы только найти женщину, красивую или уродливую, но с пылким и наполненным сердцем…»
– Что-то в этом есть, – заметил Нью-Ланг.
– Конечно, – улыбнулся Кай-Мэнь. А еще я знаю молодого человека из хорошей семьи, который написал стихотворение в классическом стиле Ле-Ссе:
– Да, Кай-Мэнь, но я написал еще одно Ле-Ссе:
Они дошли до дверей дома Кай-Мэня. И, словно устав от долгого разговора, безмолвно разошлись.
Глава 2
Осенью попробую, подумал Нью-Ланг. Возможно, следует начать с иностранной пьесы? Чехов? Или Гоголь? Я бы предпочел китайскую революционную пьесу, но тогда мы привлечем внимание полиции еще до премьеры. Или возможно…?
– Куда господин хочет поехать?
Сбитый с мыслей Нью-Ланг посмотрел в измученное лицо рикши, чья вопросительная улыбка открыла ряд гнилых зубов, но все равно казалась удивительно обаятельной. Недавно, на уроке истории, Нью-Ланг рассказывал про опиумную войну и описывал, как Великобритания с помощью военного насилия принудила Китай покупать губительные наркотики. Тогда у Ванг Бо-Ченга появилась такая же ухмылка с черными дырами вместо зубов и выражением нерушимого ума:
– А что об опиумной войне говорили английские миссионеры?
– Сколько до Альби-Лу? – рассеянно спросил Нью-Ланг, погрузившись в воспоминания.
Возница назвал относительно высокую цену. У Нью-Ланга было достаточно денег, чтобы без колебаний согласиться, но он знал – тогда бедолагу замучают сожаления, что он не попросил больше. Поэтому он немного поторговался и залез.
Вцепившись руками в оглобли двухколесной телеги, худая фигура побежала вперед. Бежал он до странности бодро – легко, запрокинув голову и качая бедрами.
«Он под опиумом, – подумал Нью-Ланг. – Силы иссякли, и ему приходится поддерживать их искусственно. Дядя Чанг Минг-Тьен умер от передозировки опиумом. Бедные курят, потому что задыхаются в нищете, а богатые – потому что задыхаются в роскоши. Дядя Минг-Тьен меня очень любил. Он научил меня писать стихотворения в классическом стиле. В его время написание таких стихотворений еще входило в государственный экзамен, но никто из чиновников Ханчжоу не умел сочинять их столь красиво и элегантно. Когда он, собственно, умер? Примерно за месяц до того, как мы переехали в Шанхай».
Рикша свернул на красивое и широкое авеню Жоффр. Эффект от опиума заметно уменьшился, мужчина медленно плелся и кашлял.
– Дао-ла! Приехали! – вдруг крикнул Нью-Ланг. Спешно вылез, заплатил полную стоимость и пояснил: – Хочу еще немного пройтись, люблю ходить пешком.
Мужчина внимательно посмотрел на одетого в шелка джентльмена, подарившего ему четверть поездки, и при этом приносящего извинения.
– Господь благ, – авторитетно изрек он. Он произнес это без смирения, скорее с философским осознанием. При этом он уселся на левую оглоблю, словно на кожаное кресло, достал из кармана сяо-пинг, круглый несладкий пирожок, и принялся с довольным видом жевать.
Нью-Ланг действительно был выдающимся пешеходом, а еще пловцом и гимнастом. Его начальник, месье Фонтене, который хвастался Нью-Лангом перед иностранными друзьями, словно товаром, хвалил его атлетизм не меньше образования, и называл себя художником, поскольку смог выудить из «низшей» расы столь идеальный экземпляр. «Поразительная крепость, господа, и исключительная деликатность. Говорю вам, этот юноша – как настоящая шелковая нить».
Нью-Ланг вышел на роскошную садовую улицу французского квартала, авеню Рой Альберт – местные жители называли его Альби-Лу. Его отец платил огромные налоги, чтобы ему, китайцу, позволили здесь жить. У них был одноэтажный просторный дом с изящными двориками. В приемной висело шелковое полотно со стихотворением Ван-Цзи, поэта седьмого века:
Под ним стояла изящная фарфоровая ваза с птицами и цветами. Справа от нее – миниатюрная серебряная пагода, черная лакированная шкатулка с зеленым чаем и вышитый веер, слева – миниатюрная пагода из слоновой кости, зеленая лакированная шкатулка с черным чаем и расписной веер.
«Фарфор, – подумал Нью-Ланг, – и слоновая кость, и шелк, и лак. И человек бьется лбом о землю в низком поклоне, и берет жену по приказу родителей, и играет с ней в игру шторма при лунном свете по приказу родителей, и снова шелк, и опять слоновая кость, и правительство заключает нечестный договор, и белые нисходят до нас, чтобы на нас разбогатеть и избивают нас ногами, физически или морально, в зависимости от звания и статуса, и снова шелк, и снова лак. Я устал от этого, сыт по горло».
Нью-Ланг пересек второй двор. Полукруглые двери в его комнату были открыты. Маленький Тьен-То спал, наморщив носик. Ми-Цзинг поднялась и поприветствовала супруга старомодным, но очень изящным поклоном.
– Господин еще не спит, – сообщила она. – Он хочет с тобой поговорить.
Нью-Ланг вежливо поблагодарил ее и пересек третий двор. Сквозь отверстие в форме луны он увидел отца, который писал иероглифы совершенной каллиграфии в бухгалтерских книгах. Чанг Да-Дшин, владелец шелковой фабрики и торговой компании, стал истинным шанхайцем – в высших классах это слово было почти синонимом крупного торговца и дельца. Но его родиной был Ханчжоу, город нежно-зеленых бамбуковых рощ и серебряных озер, изысканных храмов и изящных дворцов, Ханчжоу, китайская Флоренция, наполненная воспоминаниями о знаменитых поэтах и государственных деятелях – и он сам был потомком старого и почтенного рода чиновников. Он пытался сохранить это преимущество: с помощью каллиграфии, порой немного претенциозной манеры говорить, уважения к интеллектуальным ценностям.
Нью-Ланг вежливо откашлялся и зашел. Отец на мгновение поднял взгляд и приказал:
– Садись. У меня к тебе срочный разговор.
Внезапно у него вырвался возглас удивления – впрочем, в нем ощущался некий умысел.
– Видел бы ты свое лицо! Вылитый дядя Чанг Минг-Тьен.
Нью-Ланг молчал.
– Ты не рад?
– Этот вопрос, отец, требует долгого ответа.
– Хорошо, тогда отложим его на другой раз. Я просто хочу, чтобы ты помнил, чем ему обязан. Он читал с тобой классику. Без него ты бы никогда не освоил языков. Я не смог бы отправить тебя в университет. Я просто купец, и мне нужен сын с опытом в торговле. Но когда я увидел, как в свободное время ты продолжаешь самостоятельно штудировать классику, а еще историю, французский и английский, разве я не оказал тебе достаточно отцовской поддержки?
– Да, отец, – подтвердил Нью-Ланг.
– Я даже терпел, когда ты делал весьма сомнительные для нынешних непростых времен вещи – я имею в виду вечернюю школу для торговцев. Я был горд и счастлив, что среди всех этих шанхайских материалистов, приземленных охотников за долларами, мой сын – искренний, возвышенный Чанг, даже если веление сердца сбило его с пути. Но дальше так продолжаться не может. Ты хотел как лучше. Но принес огромный ущерб.
– Ущерб, отец?
– Мы наняли восемнадцать грузчиков для перевозки тюков с завода в магазин или в портовое хранилище. У одного из них оказалось заболевание легких, он упал на дорогу и плевался кровью. Тогда остальные семнадцать потребовали немедленных изменений условий труда и выплаты единоразового пособия пострадавшему. Честно говоря, я бы хотел помочь бедняге. Но имею ли я право создавать такой прецедент? У каждого второго работника заболевание легких. Если мы начнем заботиться обо всех, бизнес прогорит.
– А условия работы? – спросил Нью-Ланг.
– Десятипроцентное повышение зарплаты и часовой обеденный перерыв.
– А сколько длился перерыв прежде?
– Смешной вопрос! Достаточно, чтобы успеть съесть тарелку риса. А если люди едят слишком медленно, то их торопят… В общем, теперь они бастуют. Я бы легко мог их разогнать. Восемнадцать грузчиков можно найти в Шанхае на каждом углу. Но у нас в Ханчжоу не принято часто менять слуг и служанок. Это дурной тон.
А сегодня ко мне пришел их предводитель и, похоже, зачинщик всей этой истории, некий Ванг Бо-Ченг. Он кипел от негодования, в частности, упрекнул меня, что на моей фабрике работает восьмилетняя девочка – вылавливает коконы шелка из кипятка. Но я не единственный! И вообще, какое ему дело? Ладно бы еще отстаивал личные интересы. Но как подобный оборванец может защищать интересы других людей? Он что, Конфуций? Мандарин?
– Наш народ говорит: все человеческие тревоги – мои тревоги, – процитировал Нью-Ланг.
Чанг Да-Дшин тактично промолчал. Отец не спорит с сыном.
– Разумеется, я не проведу никаких реформ, пока этого не сделают остальные. Я богатый человек, но в конце концов, я всего лишь китаец. Без покровительства Фонтене я бы оказался абсолютно бессилен.
Этот выскочка оказался таким нахальным, что я не выдержал и сказал: «Во‑первых, хватит бездельничать. Человеку твоего положения никогда ничего не достичь насилием и сопротивлением». «Наоборот», – ухмыльнулся он и начал перечислять, когда и где бастовали рабочие. Не только в Китае, но и за границей – этот бандит знал все. Знал про забастовку английских шахтеров, и про какую-то всеобщую забастовку в Германии… А потом вдруг у меня в голове родилось подозрение…
– Твое подозрение справедливо, отец. Я его учитель.
– Но как этому черепашьему яйцу вообще пришло в голову пойти учиться?
– Это моя вина, отец. Он пришел научиться читать и писать. Но я заметил выдающийся интеллект и…
– Я не виню тебя, сын. Знания для тебя превыше всего, и ты хочешь распространить их везде. Но посмотри сам: живительная влага для одного становится ядом для другого.
– В таких условиях – абсолютно необходимым противоядием.
– От этих условий зависит состояние твоей семьи. Не забывай. Тебе нравится быть философом, мечтателем, возможно даже реформатором – но в первую очередь ты Чанг.
– Мне плевать, что я Чанг. Я человек. Я китаец. Я – это я.
– Как ты можешь так говорить, ты же с детства видел перед глазами украшение нашей семьи!
– Дядя Минг-Тьен? Он должен был служить мне примером? Этот декадент, умерший от опиума?
Уже в момент, когда его губы образовали слоги А‑Пен-Йон, Нью-Ланг понял, что зашел слишком далеко.
Старик ударил его ладонью по лицу, как непослушного школьника, хотя у него самого уже маленький сын.
Он слепо пялился в открытую бухгалтерскую книгу – каллиграфические иероглифы повествовали о продажах за последние месяцы.
– Полагаю, у моего почтенного отца больше нет для меня указаний?
Старомодное обращение прозвучало, как ответный удар. Потом он вышел, не дожидаясь ответа.
В комнате было тихо. Ми-Цзинг спала, или делала вид, что спит.
А теперь прочь, подумал Нью-Ланг и зарылся головой в подушку. Прочь из этой страны призраков.
Глава 3
Господин Фонтене, владелец торговой компании «Фонтене», попросил Нью-Ланга перевести деловое письмо с китайского. У него были редкие волосы и крашеные усы. Его супруга жила в Сингапуре и посещала его лишь изредка. Возможно, это бы не слишком его расстраивало, не будь в Шанхае такого удручающего дефицита белых женщин…
– Что, он требует на пять процентов больше? – сердито переспросил Фонтене. – Какой жадюга! Настоящий китаец!
– А вы, месье? Вы презираете деньги? – тихо спросил Нью-Ланг немного остекленевшим голосом.
– Задавать личные вопросы вам не полагается, mon cher, – напомнил ему начальник. – Я ничего не имею против китайцев. Есть среди них и приличные люди.
Нью-Ланг посмотрел на часы. До закрытия оставалось еще полчаса.
– Возможно, вы торопитесь? – спросил Фонтене, проследив за его взглядом. – Тогда я вас отпускаю.
– Нет-нет, – заверил Нью-Ланг, невольно тронутый подобной предупредительностью. – Но я хотел спросить, месье: сложно ли получить визу во Францию?
– Вы хотите поехать во Францию? Серьезно? И что же я буду без вас делать?
– Но, месье! Я найду себе на замену отличного работника. Не такого, как я, ведь у меня на уме масса посторонних вещей.
– Именно из-за того, что у вас на уме масса посторонних вещей, вы мне и подходите.
– Вы очень любезны. Но одна из этих вещей – Париж, ваш Париж.
– Да, Париж – это Париж, – согласился Фонтене, словно изрек удивительное откровение. – И у вас там есть связи?
– У дяди по материнской линии китайский ресторан на Монмартре.
– Хорошо, мой юный друг. Можете на меня рассчитывать. Я дам вам рекомендацию для консульства. Я дам вам три рекомендации для моих парижских партнеров по бизнесу. И я порекомендую вас своей жене, на случай если корабль сделает остановку в Сингапуре. Хорошо, что вы не белый. Иначе я бы почти волновался…
– Огромное спасибо. А теперь, если вы не против, давайте напишем письмо в Синг-Хва Ориентал.
Когда Нью-Ланг вышел из ворот после закрытия, его поджидала оборванная фигура в наброшенной на плечи крестьянской накидке из пальмовых листьев – прошел дождь.
– Ванг Бо-Ченг, – радостно воскликнул Нью-Ланг. – Хорошо, что ты ко мне зашел.
Рабочий улыбнулся.
– Ну, время у меня есть. Пока идет забастовка, мы не работаем.
Он говорил на шепелявом шанхайском диалекте.
Они пошли в Хонкью – в шесть часов начиналась вечерняя школа.
– Как дела с чтением? – поинтересовался Нью-Ланг. – Насколько я тебя знаю, ты опять достиг такого прогресса, что я хлопну от удивления по доске.
У Бо-Ченга вырвалась приглушенная «е», имевшая множество значений. На этот раз – застенчивую самозащиту в сочетании с самоуверенным оптимизмом.
– С твоими способностями, – продолжил Нью-Ланг, – ты бы уже десять раз выучил латинский алфавит. Конечно, наши иероглифы…
Бо-Ченг вытащил из кармана брошюру под названием «Восстание Тайпин».
– Что? Ты уже?
– Нет, – ухмыльнулся Бо-Ченг, сияя от радости из-за двойного смысла, – но скоро.
Нью-Ланг рассмеялся.
– Когда я приезжаю в деревню, – продолжал рабочий, – мать всегда спрашивает: «Когда ты будешь читать мне вслух книги?» То-то она, благочестивая буддистка, удивится, когда я ей наконец почитаю.
По шанхайской традиции и деревенским обычаям он критиковал свою мать, но в голосе слышались нотки нежного уважения.
– Она по-прежнему делает прекрасные вышивки?
– Да, недавно опять вышила детское платье, но как ей заплатили? Курам на смех. А теперь она каждый вечер молится звездам и жалуется Дше-Ню, покровительнице все ткачих и швей. Разумеется, это ей очень поможет, – он сплюнул.
– Нужно убираться из Китая, – сказал Нью-Ланг, вздрогнув. – Просто убираться из этой страны призраков.
Бо-Ченг с любопытством смотрел ему в рот и казалось, пометил слово, которое еще не мог записать, двумя резкими морщинами у себя на лбу. Как же блестяще выражается его учитель!
– Страна призраков, – повторил он. – Золотые слова. Эх! У нашего соседа в деревне есть маленький сын, и он уже кашляет. Они назвали малыша Ссе-Эр, вторая смерть, – думают, так они угодят смерти, и она пощадит их ребенка. Разумеется, еще они остригли ему волосы, оставив лишь одну небольшую прядь, чтобы заплести косичку. Понимаешь? Эх! Это по-прежнему считается верным средством, чтобы злые духи проявили благосклонность к ребенку.
Нью-Ланг внимательно слушал. Ему нравилось, когда ученики рассказывали истории из деревни.
– Недавно к маме явилась ночью моя двоюродная бабушка. Мама принялась кланяться и дрожать от ужаса. Что случилось, если старуха проделала сквозь тьму долгий путь из соседней деревни? Одним словом: той взбрело в голову, что нужно получить от всех родственников, дальних и ближних, обещание положить ей в могилу бумажные куклы ее четырех детей.
Разумеется, на следующий день мама наносит ей ответный визит. Она берет с собой моего маленького брата – того, который однажды сказал, что хочет стать плотником. На обратной дороге она попадает под дождь, и братик простужается. На следующее утро он с температурой, в бессознательном состоянии. Вместо того, чтобы о нем позаботиться, мама бросает его и, хотя на улице светит солнце, берет зонт и горящую свечу и задыхаясь отправляется в дорогу. Потому что раз мальчик без сознания, значит, его душа осталась в доме двоюродной бабушки, и ее нужно забрать. Через два часа мама возвращается, едва дыша от быстрого бега, но с раскрытым зонтом и горящей свечой, и что-то громко говорит. Потому что воображает, будто держит на руках душу моего брата, привлекая ее свечой и защищая зонтом. А когда она приходит домой, малыш там уже очнулся и играет деревяшками, и она кланяется до земли всемогущему Будде.
Они прошли великолепный Бридж-Парк. Перед воротами висела надпись на английском языке: «Собакам и китайцам вход запрещен».
Повисла пауза. Худая, но жилистая фигура Бо-Ченга замерла. На его скуластом лице закипела тяжелая работа.
– Думаешь, Китай – страна призраков? Эх! Весь Китай? Однажды я видел здесь, в Шанхае, как мужчина поставил на могилу предков чашку с рисом. И вдруг заметил, как два белых дьявола, двое англичан, наблюдают за ним и смеются: «Ты что, китаеза, думаешь, твои предки явятся есть рис?» А он не растерялся и ответил: «Только когда ваши почтенные предки явятся понюхать цветы».
– Я понимаю, к чему ты клонишь, – начал Нью-Ланг, но Бо-Ченг в потоке повествования внезапно наткнулся на новую мысль.
– Позавчера я переправлялся через Ванг-Пу в деревню, и тут заходит испанский священник. В последний момент появляются еще два иностранца и садятся с ним рядом. Он встает, лодка трогается и качается, он по-прежнему стоит, его ноги путаются в длинной юбке, мне становится его жалко. «Вы не хотите сесть?» – спрашиваю я. – «Нет». – «Почему?» «Я не сяду рядом с евреем, – тихо говорит он по-китайски. – Он распял Иисуса Христа». «Когда?» – изумленно спрашиваю я. И он отвечает: «Две тысячи лет назад».
Ты хочешь уехать из Китая? Почему? Потому что наш народ по-прежнему верит в призраков, заплетает косы и женит своих сыновей и дочерей, не спрашивая их мнения? Ма-ма фу-фу, мне плевать. У иностранных господ призраки еще злее. А самые злые призраки – они сами.
В прошлом году к нам в хижину пришел белый, это огромная честь. Тогда у матери жила четырнадцатилетняя племянница, ее звали Юэ-Няо – красивая и очень прилежная. Он хотел продать ее в Сингапур как Муй-Цай. Предложил нам пятнадцать долларов, только подумай! – Он ухмыльнулся, невольно польщенный.
Нью-Ланг вспомнил, как в свой последний визит мадам Фонтене рассказывала, что хочет купить домой Муй-Цай, рабыню, которая стоит всего триста долларов, и после бесконечных проблем со свободными мальчиками и служанками это настоящее облегчение.
– Меня дома не было, – пояснил Бо-Ченг. – Он убеждал маму: «Малышка попадет в благородное семейство, для нее это большая удача!» Тогда мама распахнула дверь и закричала на всю деревню: «Если удача, белый ты дьявол, тогда иди и продай собственную дочь!»
Да, у нас в стране есть призраки, – заключил Бо-Ченг, тяжело дыша. – Но мы их прогоним. Мы, Байцзясин. Мы, китайцы. И уверен, быстрее, чем некоторые другие народы.
Они дошли до серого двухэтажного дома на углу улицы Кунг-Пинг. Нью-Лангу казалось, что стены стали стеклянными, и он видел огромное помещение на двести человек, видел сцену, а на ней – страдания, издевательства, гордость и надежду…
«Я не уеду в Париж, – подумал Нью-Ланг. – Еще долго не уеду. Сначала я создам свой театр. Здесь, в Китае. Нет места на земле дороже Китая».
Они поспешили вверх по ступеням легким шагом, свойственным их расе, оборванный рабочий и кавалер в шелках – учитель Бо-Ченга и одновременно его ученик, ученик Нью-Ланга и одновременно его учитель.
Глава 4
Они сидели напротив друг друга и пили чай – одна с размеренной грацией, а вторая с лучезарной живостью, Ми-Цзинг и Цзай-Юнь, Прекрасная Музыка и Сияющее Облако. Шанхайские сплетники называли их «непохожие сестры Танг».
Цзай-Юнь недавно читала в союзе студенток доклад о героинях китайский истории и горячо вдохновила слушательниц, прежде всего красочным описанием средневековой амазонки Мулань и республиканской мученицы Цыси. В женском журнале напечатали ее фотографию, темно-золотое девичье лицо с крошечным носиком и большими глазами – их внешние уголки были настолько приподняты, что брови и ресницы напоминали парящие птичьи крылья.
Но за счет славы она прожить не могла. Танги были ей крайне недовольны, и она бы давно умерла от голода, если бы о ней не заботилась Ми-Цзинг.
Она изучала немецкий и английский. У нее был поразительный талант к языкам, но со странным изъяном. Ни на каком языке она не могла отказаться от особенностей китайского стиля. Она переписывалась с Агнес Смедли, Хелен Штёкер, Рикардой Хух, но все равно переводила свои мысли с китайского с забавной буквальностью – неважно, письменно или устно. Она общалась с американками из Шанхайской Христианской Ассоциации Молодых Женщин и со скромной самоуверенностью рассказывала им о своей обширной переписке: «Я получаю в день пачку писем, а иногда много-много». И с такой же скромной самоуверенностью предупреждала иностранных гостей, когда приглашала их в свою бедную квартиру: «У меня только один плоский стол и три кресла».
– Как ты живешь, – встревоженно сказала Ми-Цзинг, с беспокойством оглядываясь по сторонам. – Будь благоразумна, младшая сестра, давай снимем тебе комнату во французском квартале. Подобное место – не для тебя.
– Хочешь потратить на меня еще больше денег! – хихикнула Цзай-Юнь.
– Денег? Я твоя должница, сколько себя помню. Мне было четыре года, но слова матери до сих пор звучат у меня в ушах: «Я не могу прислать тебе служанку, девятая сестра. Мы ждем гостей». При твоем рождении она нарушила конфуцианскую заповедь о человечности, и теперь я должна заглаживать вину – до конца своих дней. Наверное, невежливо с моей стороны так говорить о матери. Но это только между нами.
– Ты уже тратишь на меня достаточно, – возразила Цзай-Юнь. – А теперь твой муж поссорился с отцом, и возможно, придется сбавить обороты.
– Ошибаешься, – улыбнулась Ми-Цзинг с оттенком презрения. – Предприимчивый шанхаец никогда не откажется от сына, который говорит по-английски, как англичанин, и по-французски, как француз.
– Ты постоянно ругаешь шанхайцев, старшая сестра.
– И меня поражает, что их компания порой доставляет тебе удовольствие – такой девушке, как ты! Они постоянно подражают иностранцам и пытаются под них подстроиться! Если мужчину зовут Синь-Ми, он называет себя Сидни, если девушку зовут Ми-Линг, ее называют Мэри. Это недостойная компания!
– Это всего лишь поверхность, – рассмеялась Цзай-Юнь.
– А еще они принимают христианство и воображают себя лучше нас, называя нас язычниками. Нет, сестренка, меня не впечатляет твое христианство с верой в Бога, рай и ад. Что это за человек, если за каждое доброе дело он ожидает награды от высших сил? Мы, конфуцианцы, делаем добро ради добра.
– Молодому поколению, – пламенно ответила Цзай-Юнь, – не нужны ни Христос, ни Конфуций. Им нужно думать своей головой.
– Когда мой маленький Тьен-То начнет учиться, я дам ему студенческое имя Синь-Лу, Новый Путь.
– Прекрасная идея! Тебе нужно рассказать мужу.
– Нет, – спокойно ответила Ми-Цзинг. – Не хочу, чтобы он подумал, будто я пытаюсь ему угодить.
– Что он о тебе знает? Что он может узнать, если ты постоянно пребываешь в молчании?
– Я не какая-нибудь новомодная шанхайская кукла, которая готова на все, лишь бы понравиться мужчине, – подчеркнула Ми-Цзинг.
– Значит, с его отцом дела не так плохи? – рассеянно спросила Цзай-Юнь.
– Они по возможности избегают общества друг друга. Но мы по-прежнему живем в одном доме, в королевских условиях, и Нью-Ланг может тратить весь заработок от Фонтене на свои идеи: он расширил вечернюю школу, а теперь основал любительский театр.
– Знаю. Позавчера мы обсуждали это вчетвером. Нью-Ланг, Ли Минг-Фунг, я и…
– Кто такой Ли Минг-Фунг?
– Продавец из ювелирной лавки Дшин-Лунг, он уже давно учит в вечерней школе английский. Ты его никогда не видела? Подвижный парень с пламенным взглядом. Нью-Ланг раскрыл в нем талант. Мы будем играть в одной пьесе.
– И ты, сестренка, будешь выступать перед всеми?
– Но, Ми-Цзинг! Женщинам уже пять лет как позволено играть в театре.
– Да, и в конце концов, ты борешься за права женщин и несомненно очень талантлива. Но я, – она выдавила нервный смешок, – я бы умерла со стыда.
– А я чувствую себя в два или три раза более живой. Только представь: нам не нужно делать конкретных движений, как актерам в официальном театре, не нужно кричать или прыгать, мы можем играть реальных людей и вести себя, как в реальной жизни. Нью-Ланг так чудесно все объясняет, словно он опытный режиссер.
– Да. Он изучает все это уже несколько недель. У него на столе лежит стопка журналов со статьями про пекинский театр и движение за театральные реформы, и иностранные книги – а в одной из них фотографии мужчин и женщин, корчащих немыслимые рожи, – усмехнулась Цзай-Юнь.
– Устаревшая книга, но все равно очень полезная.
– Да, и кто был четвертым на вашей встрече?
– Кто? Разумеется, рыбка Ванг-Пу.
– Рыбка Ванг-Пу? А, Фу Кай-Мэнь.
– Ну да. Разве я придумала ему неподходящее прозвище? Разве он не похож на маленькую рыбку? Маленькую, тонкую, юркую – и хладнокровную, возмутительно хладнокровную.
– Он просто шанхаец. Хочет выглядеть современно.
– Если человек воодушевлен, он мгновенно охладит пыл. Во всяком случае, у меня. Кажется, меня он считает особенно взбалмошной и смехотворной. Ми-джо фа-цзе, ничего не поделаешь.
Ми-Цзинг встала.
– Не переутомляйся, сестренка, – мягко предупредила она.
Цзай-Юнь была на голову ниже ростом.
– Старшая сестра, ты так чудесно осветила мою холодную хижину, – она говорила то старомодно, то современно, в зависимости от желания. – Мое тело останется здесь, но душа последует за тобой. Счастья тебе, десять тысяч раз, десять тысяч раз.
Глава 5
Новый любительский театр назвали Мэй-Хуа, «Цветок сливы», и он начал свою историю с современной китайской одноактной пьесы «Ночь в кафе». Автор – молодой профессор литературы – придерживался левых взглядов, как и большинство одаренных людей в стране. Когда полиция Шанхая подобралась к нему слишком близко, он решил уехать за границу, и ему беспрепятственно разрешили покинуть Китай. О подобной «диктатуре, смягченной небрежностью» было известно всем, и Нью-Ланг на это рассчитывал, когда взялся за постановку. Потому что маленькая одноактная пьеса достаточно незаметна, чтобы ускользнуть даже из плотной сети…
Идея была проста. Нужно показать человека из народа, Байцзясин, который пробуждает в разочарованном, подавленном интеллектуале новые силы. Нью-Ланг, еще вдохновленный решающим разговором с Ванг Бо-Ченгом, пылко погрузился в аналогичный опыт автора и занялся постановкой драматической миниатюры с таким старанием и энтузиазмом, что она покатилась навстречу зрителям круглой, сияющей жемчужиной.
В ночном кафе почти нет посетителей. Цзай-Юнь в роли официантки Ай-Фе, с вульгарным макияжем и в дешевом персиковом шелке, ходит вокруг пустых столиков с насмешливым видом.
Заходит Ли Минг-Фунг, который значится в списке просто как «гость», и заказывает шнапс. По плохой осанке, рассеянному выражению лица и струящейся, но небрежной одежде любой зритель сразу узнает неудачника-интеллектуала, который пытается заглушить разочарование. Официантка ставит на стол спиртное.
– Господин ученый? – спрашивает она. – Не желает ли господин смягчить свое сердце и прочитать мне письмо, которое получила сегодня моя мать?
– Попозже, сестренка, – отвечает гость. – Моя душа устала и желает вкусить не сравнимого ни с чем упоения.
Девушка понимает, что незнакомец ищет не просто опьянения. Она использует различные метафоры, давая ему понять, что ее работа – подавать еду и напитки. Прочих услуг от нее ожидать не следует.
Используя неменьшее количество метафор, мужчина объясняет, что раньше тоже верил в честность и чистоту, амбиции и честь. Но с опытом понял, что в них нет смысла. Должность, которой он добивался, досталась неквалифицированному конкуренту благодаря семейным связям. Такова жизнь. Надо наконец научиться беззаботно наслаждаться и бессовестно зарабатывать.
