Post Printum E-Book

Борис Херсонский

• Herausgeber: Freedom Letters
• Kategorie: Poesie und Drama
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 137

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Поэзия Херсонского упруга, поджара и всегда гонится за чем-то, словно молодая собака, еще не уставшая от неоправдавшихся надежд унюхать нечто совершенно необычное. Он может написать стансовое, немного старомодное стихотворение, а следом — текст без заглавных букв и знаков препинания, где слова набегают друг на друга и смыслы, ломаясь, но не теряясь, переходят один в другой. Он разнообразен по тону и настроению: трагичен, яростен, меланхоличен, горек, ироничен, зол, сатиричен, нежен, саркастичен.

Leseprobe

СловаУкраïни

№ 89

Борис Херсонский

Post Printum

Freedom LettersЛондон2024

От автора

Говорят, что поэт пишет всю жизнь одну книгу. Отчасти это верно. Но чаще поэты пишут всю жизнь несколько книг. Не слишком много, но всё же — несколько. И вот еще что бывает. Опубликовав книгу, поэт продолжает ее писать. Это одновременно и новые тексты, и продолжение уже написанных. Когда-то Иосиф Бродский говорил, что старое стихотворение порождает новое. Прежде написанное является причиной нового стихотворения. Опубликованная книга — предок новой рукописи.

Эта книга составлена из продолжений ранее опубликованных книг. После напечатанного. В основном она состоит из неопубликованных стихов последних двух лет. Лишь некоторые из них были опубликованы в периодике. Эти стихи написаны в тяжелые военные годы. Годы, которые я прожил вдали от своего дома, своего города, своей страны. Они написаны под небом Италии — страны, в которую я влюбился в 2008 году, когда по стипендии Мемориального фонда Иосифа Бродского провел здесь три месяца. В последующем мы с женой многократно бывали здесь. Но никогда не думали, что радость от двухлетнего пребывания в прекрасной стране будет омрачена и даже сведена на нет трагическими событиями последнего времени.

Путинская Россия разрушила мою жизнь. Я надеюсь восстановить то, что разрушено. И не представляю себе, возможно ли в принципе это восстановление. И, если возможно, хватит ли на это отведенной мне Богом жизни.

Перед моими глазами — нагромождения мертвых тел, города, практически стертые с лица земли во имя ложных идеалов и болезненных фантазий тоталитарного лидера, который щедро поделился своими фантазиями и страхом (да, и страхом!) со своим народом, превратив его в глазах цивилизованного мира в монстра.

И особая печаль — агрессия России изменила моё отношение к родному языку. На какое-то время я перешел на украинский язык. Писал экспериментальные стихотворения на двух, а иногда на трех и даже четырех языках. Но в конце концов решил окончательно: у путина и путинистов нет монополии на мой первый, мой родной язык. И понял, что враги режима — мои союзники и друзья.

Эта книга написана на русском языке. И обращена она преимущественно к русскоязычному читателю. При этом я остаюсь гражданином и патриотом своей страны. Хотя, может быть, видение послевоенной Украины у меня не совпадает с мейнстримом. Но вся моя долгая жизнь протекла в оппозиции и противостоянии мейнстриму и, как обычно бывает в таких случаях, добровольном изгнании.

Это эстетическое и духовное изгнание война превратила в реальное.

***

Я вычислил эту войну — бухгалтер, а не пророк.

Я — пустое пространство между написанных мною строк.

Я вычистил старые вещи в пропахшем нафталином шкафу,

включая скелет, и все это наспех сложил в строфу.

В мире, пропитанном ложью, я на ощупь ходил во тьме.

Я тщетно искал волю Божью в лукавом своем уме,

но нашел своеволие, гордыню, поросшую мхом.

Все, что я не показывал, что держал под ржавым замком.

Но что поделаешь? Покаяние — это взлом.

Безнадежное дело — бороться со внутренним злом.

И мысль спотыкается, и в ритме сердечном сбой.

И скелет возвратился в шкаф и дверцу закрыл за собой.

Не только война

***

ракета типа «бездна — бездна»

бессмысленна и безвозмездна:

из ниоткуда в никуда

летит, внутри себя сгорая,

и ночь черна, мутна, беззвездна,

и море черное до края

шумит и плещет, омывая

встревоженные города.

там улиц перпендикуляры,

там полуночные стрип-бары,

там переулков тупики,

там кошек спинки шерстяные,

там магазины и базары,

в квартирах там часы стенные

стучат во времена иные,

где даже ужасы ночные

в сравненье с нашими легки.

наш мир — скопление мишеней.

он мог бы быть несовершенней,

но хоть немного веселей,

так нет, в чужом пиру похмелье,

смесь из крушений и лишений,

война — какое там веселье?

сигнал тревоги — подземелье,

где злые духи варят зелье:

желчь, уксус и конторский клей.

не плачь, душа, прицел неточен,

и вид на жительство просрочен,

и выцвела на нем печать.

твой дом телесный обесточен,

и холодок бежит по жилам,

страданья Бог дает по силам,

жаль, заново нельзя начать.

***

Угораздило нас родиться в стране грядущего хама.

Мы говорим «твою мать!» раньше, чем слово «мама».

Что до отца, то видали его на параде, и то — на портрете.

Нас в черном теле держат, но мы это держим в секрете.

Тут топором снимают нагар со свечки.

Тут китов и бревна сплавляют вверх по течению речки.

Тут не бывает газовых труб без утечки.

Тут облака пасутся на дне, что твои овечки.

Тут и рак свистит, и у рыбы — меццо-сопрано.

Кто заснул слишком поздно — просыпается слишком рано.

А тот, кто заснул слишком рано, — тот никогда не проснется.

А если проснется — оглядится и ужаснется.

Угораздило нас родиться в стране победившего сюра.

В детских яслях тихий час — время для перекура.

Перекур подрастет и станет обеденным перерывом.

Полет шмеля завершается термоядерным взрывом.

Тут журавлиным клином летят баллистические ракеты.

Тут те, кто зарыты в землю, — те и воспеты.

Тут как на иконе бородач в золотом балахоне.

Тут вор в благодати почтенней, чем вор в законе.

Тут по усам текло-текло, а после вдвойне попало.

Тут получка такая, чтоб не казалось мало.

Тут съемные зубы лежат смиренно на книжной полке.

Тут стригут под ноль, оставляя челку на холке.

Угораздило нас родиться в бронежилете.

Жить на прицеле, быть у вождя на примете.

Спать на поле в воронке или в бильярдной лунке.

Строго смотреть, не видя. Строем ходить по струнке.

***

я не вижу будущего у этой огромной страны,

я даже не знаю, есть оно или нет.

но ясно вижу мерзавца, объевшегося белены,

с которым и черт не разобрался бы тет-а-тет.

я слышу льстивый, слащавый придворный хор

под сводами золочеными дворцовых палат.

казалось, чего уж проще — выстрел в упор,

и где были те придворные, и где был тот психопат?

но придворные безоружны, а владыка вооружен,

и улыбается тонкая, но зубастая щель.

ему безразлично, сколько прекрасных жен

с разбегу прыгнули бы в накрахмаленную постель.

ему безразличен безликий, покорный люд,

где все готовы подряд надеть шутовской наряд.

ему все равно, каков рецепт изысканных блюд

при условии, что туда не подмешан яд.

ему незнакомо чувство стыда и чувство вины.

был бы цел парадный зал и сиял золоченый трон.

ему наплевать на будущее его огромной страны.

а я о грядущем думаю гораздо меньше, чем он.

пусть говорят, что Христос в обличье раба

эту страну исходил, благословляя ее.

не прыгнет эта страна выше узкого лба.

не переплывет текучее холодное небытие.

***

Что за длинная шея! Зад в Одессе, а голова в Москве,

и черт его знает, что варится в той голове!

Все расколото, все двоится, исчезает в людской молве -

там и у гербовой птички не одна голова, а две.

Здесь жили веками турки, но земля-то на всех одна!

И земля-чернозем, и Черное море до самого дна

принадлежат россии, поскольку так хочет она,

дама — фанатка трехцветного полотна.

И что рассуждать о доисторических временах?

Чем дальше в лес, тем больше ну его нах.

где зад и где голова — не все ли равно тому,

кому и арифметика в школе не по уму.

Вот он идет по бульвару, идет из конца в конец,

позади — Александр Пушкин, впереди Воронцовский дворец.

В центре русский дюк, товарищ де Ришелье.

Рядом — девушка в бальном платье и кружевном белье.

***

я хожу как будто бы с черной торбой а в торбе

тяжкий груз состоящий из ненависти и скорби

о всех убитых или искалеченных этой войною

кто весел кто скачет обойдите меня стороною

ибо скорбь заразна и ненависть контагиозна

обратишься к врачу но напрасно поскольку поздно

темно за окном а в свет мы уже не верим

ходим сгорбившись хоть счет не ведем потерям

я и не думал, что так ненавидеть сумею

что делать рядом со старым евреем библейскому змею

вот он шипит ствол яблони обвивает

предлагает отведать зло говорит что добра не бывает

***

Слух идет по руси: хороший царь убит и подменен,

злые бояре теперь друг друга грызут у руля.

Манекен японский сидит теперь между русских знамен,

моргая серыми глазками и поганым ртом шевеля.

У него щель в затылке, и вставлен в нее компакт.

Мелет одно и то же, и голосок не похож.

Пружинка колеблется, и пальчики слегка шевелятся в такт,

а рожа того манекена не лучше чиновных рож.

Дашь по лбу ему щелобан, и зазвенит голова!

Как он попал сюда? Где дали мы слабину?

И за что они нас ненавидят? За Курильские острова?

За постсоветские суши, что их позорят страну?

Вот до чего мы дожили — нами правит японский муляж.

На пружинках и электродах, диодах — нам не понять.

Не дай Бог погонит нас на черноморский пляж,

все мы подорвемся на минах, и кому же пенять?

Над хорошим два метра земли — тяжек подземный гнет.

Лежит — не дышит, а может, и дышит едва.

А русь-то — девица-красавица как рукою махнёт,

и ракета, что птичка вылетит из правого рукава.

И куда попадет, кто будет ранен, а кто убит,

младенец ли, баба-старушка или порно-звезда.

вылетела ракета, сука, — и пусть летит,

лети, железяка, сама понимаешь куда.

Одно нас заботит — видно, кто-то считал ворон,

глядел черт знает куда и, как водится, проглядел,

как (япона-мать) этот робот воссел на российский трон,

и красавицу-русь подмял, и Москву взял себе в удел.

Но хуже всего, поразмыслив на малине с братвой,

закусив самогон нашим фирменным калачом,

вдруг поймешь, что робот — кореш, брательник твой,

из наших, местных, и Япония тут ни при чем.

***

Ну что поделать? Режим сорвался с цепи.

Не в первый раз такая блажь на руси.

Если не можешь кусаться — просто зубы сцепи,

крепко сцепи, да и язык прикуси.

И надо б свалить с манатками, которые просятся вон —

как в те времена, когда погибал Мандельштам.

Так нет же, лежи на диване и тыкай пальцем в смартфон,

ты тяжел на подъем, и давно продавлен диван.

Так лежал на диване баснописец Крылов,

и драл из-под себя газету, чтобы прочесть.

А двуглавый орел летает поверх единичных голов,

у него два крепких клюва и когти в запасе есть.

А выйдешь на улицу — жизнь, как чайник, кипит.

А то, что где-то смерть, так в том не твоя вина.

Открыто кафе или какой иной общепит —

можно выпить чашечку кофе или бокал вина.

И какое дело тебе, что развязали войну,

что ракеты дырявят чужие жилые дома?

А режим сорвался с цепи и бежит, роняя слюну,

и вслед за ним ты тоже сойдешь с ума.

Ты усвоишь начальственный великодержавный бред,

ты скажешь: все сложно и им, наверху, видней.

И какое дело тебе до отдаленных бед.

Твоя квартира с краю, и жизнь устоялась в ней.

***

Что еще сказать — со времен Атиллы

мир заключали, основываясь на главенстве силы

плюс варварства, на руинах да на костях,

люди меняются мало, особенно там, где тираны

гонят войска разорять соседние страны,

где жизнь человека — ничто и слеза ребенка — пустяк.

Мир — это опустошение. Умер главный вояка.

Города обезлюдели. На окраинах драка

идет между своими по инерции, просто так.

Потом приходит чума или иная зараза

и расчищает пространство с первого раза,

храм давно разрушен, но уцелел барак.

И где Персефона с пчелами, Аполлон с черепахой-лирой,

о чем размышляет город, прозванный Южной Пальмирой?

Куда летит наследница стенобитных машин?

Что замышляет русский медведь в бетонной берлоге?

Подобные люди чаще размышляют о некрологе,

поскольку смерть — это дело настоящих мужчин.

Что может сейчас сказать дальний затворник-изгнанник

чудак-человек из немолодых и не ранних,

между ладоней Истории в ожиданье хлопка?

Воду держать во рту, а язык — за вставными зубами,

воспоминанья и вымыслы сталкивать лбами,

ночью разглядывать звезды, а по утрам — облака.

***

сидит пень пнем грозит нам судным-паскудным днем

внебрачный сын медведицы и зимнего шатуна

обелиск ему в афедрон со звездою и вечным огнем

и штык часового на нем переполненная луна

и что за прозвища по названиям прохудившегося зверья

весь учебник по зоологии за девятнадцатый век

на просторах где тесно фраерам от ворья

а на наркомов не хватит подпольных наркоаптек

где ты набрал военных стариков и старух

всех в медалях и орденах за войну и за труд

в них присутствует древний страх но отсутствует слух

хоть к уху приставь ладонь ни слова не разберут

***

Старушки меняют хозяев и паспорта.

Можно в квартирке своей в другой стране доживать

Екклесиаст писал, что труды человека — для рта.

Душа не сыта, но, главное — было бы что пожевать.

А какие флаги дворники вывешивают и какой

праздник сегодня, беднякам невдомек.

В новостях сумбур: не уследить за бегущей строкой,

но, вроде, пишут, что будут им раздавать паёк.

Внук где-то воюет. Но на чьей стороне?

Вернулся б скорей, желательно, невредим.

Потому что не всем же погибать на войне,

а в трудное время кормилец в доме необходим.

А то — инфляция, пенсия и доход нулевой,

иногда среди ночи взрывы, где-то идут бои.

Просыпаешься – думаешь, ничего, это нам не впервой;

мы и под немцами жили, а тут все вроде свои.

Да и что эти немцы? Звери? Вот, немецкий солдат

дал шоколадку девочке из украинского села,

а другой парнишке местному починил самокат.

А что убивали евреев, так это они не со зла.

***

Дни изгнания. Окаянные дни.

Вдалеке от Родины и от родни.

Вдалеке от подначек и повседневных интриг.

Вдалеке от любимой музыки и прочитанных книг.

Война — это вскрывшийся, долго зревший нарыв.

Не за каждым звуком сирены следует взрыв.

Но и взрывы теперь не редкость. И хищник грызет края,

где прошла, спотыкаясь, долгая жизнь моя.

Где выпил я чашу скорби, глядишь — она снова полна.

И морская волна, как слеза, солона.

Где был я ненужным в течение многих лет,

как лишний билет на провинциальный балет.

Это август проклятый, пора созреванья плодов.

Пора расстрелов и покинутых городов.

Всё для фронта. Всё для победы. Ее желают везде,

как прежде желали счастья и успехов в труде.

***

Кто-кто жил в теремочке, кто-кто жил в невысоком,

кому еврейское счастье под старость выпало боком?

Кто-кто зарылся в воспоминания, как в груду листьев опавших,

как не нашедшему живется среди не искавших?

Кто-кто просыпается до рассвета?

Кто не выносит ни зябкой зимы, ни знойного лета?

Кто копит ответы, что нумизмат — монеты?

Отзовись, приятель, я не знаю, кто ты и где ты.

Кто-кто был переросток, стал перестарок,

кто ходит-бродит среди колоколен и арок?

Кто спорил с самим собой и не выиграл спора?

Жизнь закончится раньше, чем деньги, значит, довольно скоро.

***

Война и трагедии — всё это входит в привычку.

Не войдет, так вломится, применив воровскую отмычку,

а там и фомку, а после финку.

Что финка? Теперь и ракеты нам не в новинку.

Согласно «единственно правильному решенью»

Страна моя стала не целью, а так, мишенью.

Потирает ладошки карлик в глубоком подвале:

«Доброе дело! Давно мы не воевали!

Мы воюем, как дышим, все ваше становится нашим!

Мы гробим и грабим, мы не сеем, не пашем.

Не боимся всё туже затягивать пояс.

Мы — русскомирные люди. В штанах стоит бронепоезд».

Он погнал в нашу землю войско, под землю — точнее.

Ночи теперь длиннее, тучи теперь мрачнее.

Тонет корабль Европы, не выдержав крена.

Брянские волки воют, что та сирена.

***

Я был котом в мешке, был иглой в стогу,

иксом в задаче — ее решить не могу.

Кот облез, прохудился мешок, затупилась игла.

Никого озадачить задачка моя не смогла.

И теперь куда ни глянь — повсюду беда.

Превратились в мишени родные мои города.

Скалит зубы прошедшее, будущим стать норовит.

На месте нациста устроился московит.

Ибо место поганое никогда не пустует, увы.

На воре шапка горит, не трогая головы.

И сухорукий гордится железной рукой.

И кровь пополам с забвением, как обычно, течет рекой.

***

Нас учили в школе, как поступать с врагами,

в смысле, пусть земля горит у них под ногами.

Но забыли сказать о вещи простой —

это наша земля горит у врага под пятой.

Это дым Отечества нашего сладок им и приятен.

Что говорить с врагом? Ему наш язык непонятен.

Валюта войны — солдаты, взятые в плен.

Кто не пойдет в расход, тот пойдет на обмен.

Но верить лжецам обойдется себе дороже.

Краски стыда не увидишь на гнусной роже.

Пастыри стада гонят их к нам на убой.

Горит земля. Летает ангел с трубой.

***

Отдаленные звуки грома лучше, чем грохот пальбы.

Лучше крупный град, чем топот конских копыт.

У кочевников плечи широкие, но покатые лбы.

Такой, не напившись крови, не будет сыт.

А нам безразлично — хазар или печенег.

Города разрушаются. Тянутся дни войны.

Слишком долго в поход собирается вещий (зловещий?) Олег.

Слишком много тех, кому мы отомстить должны.

И двуглавый ворон кружит над моей головой.

Что ты кружишь, черный, или добычи ждешь?

Тучи небесные собрались в поход грозовой.

Гром гремит. Скоро начнется дождь.

***

Разбитые стекла. Распластанные тела.

Дома и домишки, выгоревшие дотла.

Звук сирены — отбой в режиме морзянки.

Разбитые танки, как консервные банки.

Сколько всего у нас война забрала.

Унесла в подоле, как всегда, через пень-колоду,

Как Господу воскресить такую уйму народу,