Пять пьес о войне E-Book

Наталия Лизоркина

• Herausgeber: Freedom Letters
• Kategorie: Poesie und Drama
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 180

Beschreibung

В этом сборнике — пять ярчайших пьес, написанных в 2022–2023 годах и представленных на независимом фестивале драматургии «Любимовка». «Ваня жив» Наталии Лизоркиной — пронзительная история матери, потерявшей сына на необъявленной войне и оказавшейся в перевернутом мире, где «война» значит «мир», а «в плену» — «абсолютно свободен». В «Шашлыках» Павла Пряжко бытовой сюжет из жизни беларуской семьи оказывается оболочкой бомбы замедленного действия, разрывающей всех нас на части, а в поэтическом «Безымянном солдате» Артема Материнского такая же бомба упакована в жизнь по заветам отцов и бытность «настоящего мужика». «Ждать тяжелее, чем хоронить» Юлии Вишневецкой — остросюжетный текст о женах «вагнеровцев», документирующий трансформацию сознания не только конкретных женщин, но и большой части российского общества: от бравады героев до «вас никогда не было», от надежды до чувства горького предательства. Пьеса целиком написана сообщениями из реальных чатов. «Женщины в темноте» Маши Денисовой и Ирины Серебряковой — история о победе жизни над смертью и правды над ложью, рассказанная киевлянками, вынужденными продолжать повседневность в условиях растерзанного войной города.

Leseprobe

№ 85

Пять пьес о войне

Составитель Сергей Давыдов

Freedom LettersЛюбимовка2024

Содержание

Сергей Давыдов, Кристина Матвиенко

. Предисловие

Наталия Лизоркина.

Ваня жив

Маша Денисова, Ирина Серебрякова.

Женщины в темноте

Юлия Вишневецкая.

Ждать тяжелее, чем хоронить

Артем Материнский.

Неизвестный солдат

Павел Пряжко.

Шашлыки

Пометки

Cover

Оглавление

Предисловие

Это предисловие концептуально состоит из двух частей. Первая — мое слово составителя, драматурга Сергея Давыдова. Вторая часть принадлежит театроведу и эксперту фестиваля «Любимовка» Кристине Матвиенко. Моя задача — объяснить, почему именно эти тексты были выбраны мной и советом ридеров фестиваля «Любимовка», а задача Кристины — коротко рассказать о каждой пьесе с позиции исследовательницы.

В сборнике представлены пять ярких антивоенных текстов, написанных в 2022 и 2023 годах на русском языке. Очень важно оговориться: это не выбор «важнейших среди важнейших». Хотя бы потому, что в условиях репрессий и цензуры невозможно говорить о том, что мы знаем все «важные» тексты, написанные об этой войне. Я уверен, что нам еще предстоит находить сокровища спустя многие годы, как это было в девяностые и нулевые с советским неподцензурным искусством. Мы будем возвращать имена.

Еще одно важное обстоятельство — не все авторы могут согласиться на публикацию по соображениям безопасности.

Последнее важное обстоятельство — любой сборник ограничен физическим объемом, и это делает выбор мучительным.

Но даже со всеми оговорками я горд говорить с полной уверенностью: каждый текст этого сборника — сильнейшее авторское высказывание. Эти пьесы невозможно увидеть на сценах России. Но, к счастью, их можно прочитать. Среди авторов — беларусы, украинцы, русские.

Мне как автору, сформировавшемуся в театре, совершенно очевидно, насколько недооценен широким читателем драматургический текст. Драматургия, как и поэзия, наиболее быстро реагирует на изменение реальности и находит средства для ее описания, но уже несколько десятилетий несправедливо выпадает из поля читательского внимания. Мне кажется крайне важным заполнить это слепое пятно, особенно сейчас, когда мы все ищем слова.

Как я уже сказал, этот сборник был составлен вместе с экспертами крупнейшего независимого фестиваля драматургии «Любимовка». С 1990 года «Любимовка» ежегодно представляла новаторские тексты молодых авторов на сценах Москвы. Долгое время основным пространством фестиваля был Театр.doc», а в последнее десятилетие еще и «Центр имени Всеволода Мейерхольда», «Современник», нью-йоркский центр «LARK», независимые площадки. Именно тут, в том числе, начинались театральные карьеры Кирилла Серебренникова, Ивана Вырыпаева, Василия Сигарева, Ярославы Пулинович, Павла Пряжко, Любови Мульменко, Михаила и Вячеслава Дурненковых, Дмитрия Данилова. В 2022 году был ликвидирован ЦИМ, позже — реформирован репертуар «Современника». С того же года «Любимовка» находится в эмиграции, объявляет бессрочный опен-колл «Драматургия против войны» и устраивает читки пьес в десятках городов по всему миру — от Алматы до Парижа. Эмиграция стала единственным способом сохранить фестиваль.

И я не могу не сказать о том, что «Любимовка» — это, в том числе, место моего рождения как автора. Именно тут я впервые увидел свой текст на сцене и понял, что наконец нашел свое место. Уже значительно позже, когда я тоже окажусь в эмиграции с ощущением краха мира, Freedom Letters издаст мои «Спрингфилд» и «Пять пьес о свободе». Свести два столь важных культурных проекта, которые изменили мою жизнь, было мечтой, и я рад, что теперь она стала реальностью.

Я бесконечно благодарен экспертам фестиваля, многие из которых остаются анонимными, за их бескорыстную работу, и «Любимовке» за то, что она продолжает сохранять себя и давать пьесам жизнь в условиях невозможного.

Теперь, объяснив политику выбора и условия, в которых он совершался, я передаю слово театроведу Кристине Матвиенко.

Сергей Давыдов

Документировать катастрофу внешнему свидетелю тяжело или невозможно, нет морального права, нет сил на подлинную эмпатию и нет воображения представить себе, что это такое — война.

Но если кто-то близкий участвует в войне, а ты с ним связан — мессенджером, общением с «кассиром ЧВК», чатами с другими женами/матерями/дочерьми, — то право появляется и прорастает в свидетеле помимо его воли. Юлия Вишневецкая свою пьесу «Ждать тяжелее, чем хоронить» смонтировала как полифонию голосов, разделив их на тематические блоки: вот про знакомство и связь с заключенным, вот про его решение пойти в ЧВК «Вагнер», вот про ежемесячные выплаты, вот про измены, а вот — про вскрытие цинковых гробов, которое родственники предпринимают, чтобы удостоверить личность погибшего. Короткие и длинные строчки схлестываются друг с другом в виртуальной войне, истерии или коллективном плаче, а за ними — написанными с ошибками, ругательствами или в отчаянии, — стоят конкретные женщины из Саратова, Бурятии или Мордовии. Их объединяет одно — ушедший из колонии на войну мужчина. Все остальное — слипшийся комок нервов, прагматики и отчаяния, которому нет конца. Все это скреплено общей покорностью, прерываемой аффектами вроде «кому нужна эта война» и «буду носить кепку ЧВК, хоть и запрещено». Текст Вишневецкой документирует не саму войну, а катастрофу, постигшую сознание и психику современных россиян. Производя чисто физиологический эффект, текст становится самостоятельно живущим организмом, вырванным из бесконечной магмы виртуальной боли и тупости, внезапно поглотившей все пространство жизни.

Сергей Давыдов — автор и одновременно герой монодрамы «Граница» — документирует короткий опыт общения с матерью, случившийся в самом начале войны, когда пришлось срочно брать билет в Среднюю Азию и слушать от мамы упреки и другие слова*. Чувство внезапного обрушения, которое переживает герой («за месяц отменили почти всю мою работу» и «мысли о будущем стали невыносимы»), совсем непонятен матери («я не брошу свой дом» и «я лет десять тебе говорю, чтобы осваивал нормальную такую профессию»), и этот разрыв не обойти и не ликвидировать никаким миротворчеством. Текст, написанный рифмованной прозой, на большой скорости и пристрастно фиксирует эмоциональный клинч, в который вошел герой, да так и не вышел. Это не мысли о Родине, не мысли о себе и не мысли о войне — это стенограмма сознания, пытающегося найти хоть какие-то слова для выражения происходящего. «Слово — это последняя власть, / и я ее не отдам», — произносит автор в самом начале. Тупиковое чувство действительности, которая рушится на твоих глазах, передано поэтически — как будто все обрело фантасмагорические черты, и этот ужас уже не развидеть.

Беларуская семья из пьесы Павла Пряжко (мать, ее сын и дочь со своим мужем) собралась на дачном участке пожарить шашлыки. Не сказать, что это мирное занятие, скорее, оно отягощено взаимными, привычными и токсичными выпадами родственников в отношении друг друга. Но радиоактивным (и одновременно смешным) здесь проявляет себя отражение идущей войны — через то, как «обычные люди» обсуждают ее и что думают. Внедрение в ситуацию (зарождающейся и гаснущей ссоры, тяжело вспыхивающих обид и затаенного раздражения) происходит через вслушивание в речь, порождаемую в моменте и потому точно и вязко ведущей тебя, читателя, к образу сознания героев. Через минуту ты уже внутри спрессованной обыденности, в которой разворачиваются привычные паттерны мышления (про врагов, про необходимость воевать, про «что, если бы на нас напали»), но в действенных, значимых оттенках. Важно, как именно строится тот или иной «стейтмент» спорящих друг с другом героев, оказавшихся по разные стороны баррикад — в прихотливой последовательности этих размышлений сплетается сразу многое, от личных вкусов и привычек до убеждений, если они есть. Пряжко точно схватывает эту ситуацию, и она драматична, несмотря на безупречно тонкий комический эффект, который порождают реальные в своей грубости и красоте реплики, с матом и без. Внутри пьесы про вялую, но непримиримую ругань у мангала вшита лучезарная линия любви пожилой матери к своему сыну, который физически страдает от того, что и его страна по касательной, но поддержала войну. Эти двое, сидящие на железнодорожной станции, как будто заново обретают доверие друг к другу — то есть ты знал, что мать тебя любит, но не думал, что она разделит твои взгляды. И то, что у героя Пряжко есть такое окно поддержки, делает его просто сильным, хотя и безо всякого будущего.

В сборнике — две пьесы, делающие видимыми голоса вовлеченных в войну женщин. Первая — «Ждать тяжелее, чем хоронить» — про страдающих в разлуке с «бойцами» россиянок, а вторая — «Женщины в темноте», написанная Машей Денисовой и Ириной Серебряковой, — про киевлянок, пережидающих воздушные тревоги по темным, лишенным электричества квартирам и подъездам. Сравнение некорректно, но у киевлянок есть юмор — и в этот момент я как читатель делаю открытие: смеются над ситуацией те, кто находится в эпицентре событий, плачут — те, кто живет в стране-агрессоре и никак не влияет на свою судьбу. Героини пьесы Денисовой-Серебряковой фиксируют свою обыденную жизнь, со стремлением успеть сварить обед, пока дали свет, утешить плачущую бариста, у которой забрали генератор, и дать отпор престарелому работнику спецслужб, пристающему со стихами в лифте. Парадокс пьесы — в веселости и отчаянности тона, в котором разговаривают и думают сидящие в темноте женщины, пока их город и страну бомбят. Их социальный статус, если так можно сказать, выше, чем у жен заключенных, отправившихся воевать в ЧВК, отсюда — другой спектр интересов, привычек, другой образ жизни. Делается больно от этой разницы: получается, простые, не досидевшие свой срок российские заключенные пошли воевать вот с такими цивилизованными горожанками, которым сейчас приходится отстаивать свое достоинство и привычку пить кофе по утрам. Жизнь очень странная, война это обнаружила с нечеловеческой силой, пьесы о войне фиксируют эти странности и сломы на ходу, пока они не испарились из памяти. «Женщины в темноте» — одно из таких свидетельств, облаченное в жанр драмеди.

Текст Артема Материнского «Неизвестный солдат» — это монтаж фрагментов из «Устава гарнизонной и караульной служб ВС РФ» и рифмованных строчек, порожденных сознанием солдата-срочника и ретроспективно фиксирующих опыт насилия, которое он пережил. Аффект, переживаемый читателем этой пьесы, связан с шокирующим контрастом между шизофреничной точностью строчек устава и подробностями телесных унижений, которые переживает герой в части. К моменту попадания в армию у него имеется опыт смутных воспоминаний об Афганистане и Чечне — через отца, который то ли фантомно, то ли на самом деле там был, и терпение, которое вроде как должно помочь отмотать срок службы. Его удел — быть терпеливой жертвой, повернувшейся спиной к пришедшему ночью под его одеяло офицеру, а также рассказы о близящемся разводе. Удары в грудь (чтоб не было следов), пытки, дезинфекция хлоркой помещения, в котором спят люди, штудирование устава предшествуют тактической ошибке военных, из-за которой сбит гражданский самолет с 226 пассажирами на борту. Это неизбежность: жить в аду по фейковому уставу и в соседстве с распущенными агрессорами-лейтенантами, которые, закончив службу, поселятся в Подмосковье и будут бегать по утрам с детьми и собаками. Красивый смертельный финал пьесы — отлетевшие наркоманы в «винтовой» квартире покидают свои тела и закрывают дверь изнутри. Нет шансов выжить, нет места для спасения, нет ответа узаконенному насилию. Есть покорность и мечта убить лейтенанта, уничтожить его — в себе и в других.

«Ваня жив» — это заклинание сходящей с ума от горя Али, Алевтины Георгиевны Муровой, матери погибшего, возможно, в плену солдата. Наталия Лизоркина пишет монопьесу как разомкнутый вовне мир женщины, которая, скорее всего, нормальна, но миру легче сделать ее сумасшедшей. Это текст-аннигиляция всего здравого в реальности: женщина Аля стоит на площади с иконой, ее просят уйти, потому что «американские бляди» заплатили ей за это, Алю приговаривают к 15 годам свободы, и она работает в швейном цеху на зоне, а потом идет к врачу, чтобы зафиксировать свое абсолютное здоровье. Женщина Аля счастлива, свободна, и ее сын Ваня жив. Ничего этого нет и не будет, есть только умерщвление людей и горе тех, кто их потерял. Вывернутая наизнанку реальность пьесы страшнее страшного, в этом безумии — своя музыка.

Драматургия ищет слова, структуры и типы диалогов, чтобы выговорить катастрофу. Сейчас мало волнует, хватит ли драматургии сил и слов. Но послезавтра будет волновать, как узнать о том, что было, как сделать, чтобы об этом знали многие, если не все? Драматургия и театр, улавливающие реальность в клетку своих слов, имеют шансы оказаться этими отпечатками, которые пригодятся нам когда-нибудь. Потом.

Кристина Матвиенко

* Пьеса Сергея Давыдова «Граница» опубликована в сборнике автора «Пять пьес о свободе» издательства Freedom Letters. — Прим. издателя.

Наталия Лизоркина

Ваня жив

Этот текст можно петь, можно читать. Но его должен произносить один человек.

Действующие лица

Аля

Соседка

Продавщица

Голос в трубке

Друг Вани

Женщина, которая не просит милостыню

Дети

Голос за дверью

Другая женщина

Господин полицейский

Прокурор

Судья

Местный врач

Женщина в шапочке

Женщина 1

Женщина 2

Аля сидит у подъезда на лавочке перед домом. Мимо идет Соседка Светит солнце. Аля, милая Аля, это солнце вышло для тебя, оно вышло специально для тебя.

Соседка. Хорошая погода.

Аля. Очень хорошая.

Соседка. Светит солнышко и тепло.

Аля. Да, а мой Ванечка жив и здоров.

Соседка. Это хорошо, это самое главное.

Аля. Когда он приедет, мы будем пить чай с печеньем.

Соседка. Ну надо же, как хорошо! И солнце, и Ванечка приезжает.

Аля. Хотите, его покажу?

Соседка наклоняется, на что-то смотрит в Алином телефоне.

Аля. Весь в деда.

Соседка. Красивый.

Аля. Ваня сейчас там, где мир. Он добрый и умный мальчик. Он присылает мне мемы.

Соседка. Понятно. Очень интересно.

Аля. Знаете, что такое мем?

Соседка не знает.

Аля. Мем — это как анекдот. Мем — это когда смешно.

Соседка. Я люблю посмеяться.

Аля и соседка смотрят в телефон Али. Молчат.

Соседка. Смешно.

Аля. Да. Смешно.

Соседка. Это Ванечка вам прислал?

Аля. Да. Хотите, еще покажу?

Соседка. Давайте.

Аля и соседка смотрят в телефон Али.

Соседка. Это тоже смешно.

Аля. Смешно. У Вани прекрасное чувство юмора. Давайте еще покажу.

Аля передает соседке телефон. Соседка смотрит в него, молчит.

Соседка. У вас новое сообщение.

Соседка смотрит на Алю.

Соседка. Ваш сын не в плену. Он совершенно свободен.

Аля. Кто это пишет?

Соседка. Не знаю. С номера вашего сына.

Аля берет телефон. Читает.

Аля. Мой сын не в плену. Он совершенно свободен.

Соседка. Господи, какая радость.

Аля. Здесь еще видео.

Соседка и Аля смотрят видео. Молчат. Аля улыбается.

Аля. Это мой Ванечка.

Соседка. Да нет, не похож.

Аля. Нет, это Ванечка. У него характерный нос.

Соседка. Может быть, может быть.

Соседка идет к подъезду.

Аля. Нет. Подождите. А что мне делать?

Соседка ничего не отвечает, заходит в подъезд. Аля совершенно растеряна. Аля идет в магазин. За прилавком стоит продавщица.

Аля. Послушайте, мой сын абсолютно свободен.

Продавщица. Поздравляю.

Аля. Мой сын свободен. Понимаете? Вот видео.

Продавщица не хочет смотреть видео.

Продавщица. Наши полки полностью забиты маслом и сахаром. А ваш сын свободен. Какое счастье. Какое счастье. До свидания.

Аля. Подождите, а что же мне делать, если мой сын абсолютно свободен? Что мне делать?

Продавщица. Женщина, не задерживайте очередь. У нас тут очередь.

Аля. Да, нас тут много. Много тех, кто хочет купить масло и сахар, которого вдоволь. Простите, у меня очень много друзей, поэтому я с вами разговариваю. У меня очень много друзей и очень много поддержки.

Продавщица. Не стойте здесь… Дует.

Аля. Но мой сын не в плену. Не в плену. Понимаете?

Продавщица. Посмотрите, какое солнце, какая весна. Разве может случиться что-то плохое, когда такая весна.

Аля. Пожалуйста, посмотрите видео.

Продавщица. Женщина, вы будете что-нибудь покупать?

Аля. Нет, я абсолютно сыта и счастлива. Я не буду ничего покупать.

Продавщица. Тогда не надо стоять здесь. Вы пугаете посетителей.

Аля. Простите меня, пожалуйста.

Аля уходит. Аля сидит у себя дома. Солнце встает, заходит. Аля смотрит на часы. Аля гладит свои руки. Руки женщины, у которой все было. Женщина, у которой была какая-то жизнь. Раздается телефонный звонок.

Голос в трубке. Алло… Это Алевтина Георгиевна Мурова?

Аля. Да, это я.

Голос в трубке. Ваш сын жив. Он жив.

Аля (смеется). Мой сын жив. Как же так... нет, это ошибка. Еще вчера он был абсолютно свободен, а теперь он жив.

Голос в трубке. Женщина, можете порадоваться. Порадуйтесь, это помогает.

Аля. Я все-таки не понимаю. Мой сын жив. Я хочу увидеть какую-то бумагу…

Голос в трубке. Мы вам все пришлем. Конечно, вы все получите.

Аля. Я солдатская мать. Я имею право знать, как он выжил.

Голос в трубке. Конечно. Конечно, имеете право. Понимаете, я звоню, так сказать, по дружбе… мне передали, что вы молчите по поводу вашего сына.

Аля. Конечно, я молчу. А кто вам это сказал?

Голос в трубке. Вы молчите по поводу вашего сына. Так все говорят. Поэтому я вам это и сообщаю.

Аля. Кто вы, назовитесь. Я — Алевтина Георгиевна Мурова.

Голос в трубке. А вот этого вам не надо.

Аля. Пришлите мне все бумаги, если он жив.

Голос в трубке. Простите.

Аля. Когда вы его вернете?

Голос в трубке. Ваня вернется.

Аля. Что значит, он вернется?

Голос в трубке. Вы слышите? Он вернется. Больше я ничего не могу сказать.

Аля. А как же мне… понимаете… как же мне обрадоваться тому, что он жив. Это не по-людски.

Голос в трубке. Да. Вот такая у нас страна. Ваня к вам вернется. Примите это как факт. Вот так. До свидания.

Аля. Нет, подождите. Подождите.

Аля слышит гудки.

Аля. Ваня… Ванечка. Как хорошо, что ты жив.

Светит солнце. Аля распахивает окно.

Аля. Не понимаю. Как может быть, чтобы Ванечка жил, когда такая весна, когда светит солнце? Как такое возможно?

Аля падает на пол. Солнце встает, заходит. Аля лежит на полу. Солнце встает, заходит. Аля лежит на полу. Солнце встает, заходит. Аля смотрит на свет.

Аля. Солнце, зачем ты здесь, если Ванечка вернется.

Солнце не отвечает. Аля встает с пола. Пьет воду — вода течет из-под крана. Солнце встает, заходит. Аля сидит на лавочке напротив вырытой ямы. Вокруг какие-то люди. Какие-то люди из той жизни, которая была у Али. Аля смотрит, как в яму кладут деревянный гроб. Аля начинает смеяться. Аля смеется, смеется. Смеющуюся Алю уводят от гроба. Аля возвращается и падает на гроб. Ее снова уводят. Аля садится на лавочку, достает конфету. Все расходятся, кроме одного человека.

Аля. Вы же друг Вани?

Друг Вани. Да, я друг Вани.

Аля. Друг Вани, будете конфету?

Друг Вани берет конфету.

Друг Вани. Здесь ничего нет.

Аля. Нет, здесь Ваня. Вот он.

Аля указывает на гроб.

Друг Вани. Здесь пусто. Я надеялся, что Ваню нам отдадут.

Аля. Он полон. Он очень полон. Здесь Ваня. Он с нами.

Друг Вани. Я очень рад.

Аля. Я тоже. Это должно продолжиться. Этот мир, эта радость.

Друг Вани. Давайте не будем об этом.

Аля. Почему вы остались? Почему вы остались, друг Вани?

Друг Вани. У меня плоскостопие. Вот смотрите. Я даже стельки подкладываю.

Друг Вани снимает ботинок и показывает Але.

Друг Вани. Вот, очень плоская. Видите? Я не вру. Все говорили, что я заплатил. А я не заплатил. Я не трус. У меня очень плоские стопы.

Аля. Не надо мне это показывать. Уберите свои ноги.

Друг Вани. Простите, я очень рад, что Ваня жив. И мне от этого очень комфортно. Я стою здесь. А мог бы быть с Ваней.

Аля встает с лавочки, начинает ходить.

Аля. Не надо. Вы не виноваты. И никто не виноват, что у нас мир.

Друг Вани. А вот это вы зря. Вот вам кое-что. Только никому ее не показывайте. Я сам распечатал.

Аля. Что это?

Друг Вани. Не показывайте. Это конституция.

Друг Вани передает Але конституцию.

Аля. Хорошо, не буду. Друг Вани, приходите на чай.

Друг Вани. Хорошо, я приду.

Аля. Нет, я серьезно. Пожалуйста, приходите. У меня полно друзей. Я чувствую себя счастливой.

Друг Вани. Я могу прийти, но для вас это будет безопасно.

Аля. Я не понимаю.

Друг Вани. Потому что я молчу.

Аля. Молчите?

Друг Вани. Да, я молчу. У меня свой подкаст, в котором я молчу. Поэтому я в безопасности. И мои друзья в безопасности. И мои родственники. Их никто не преследует. Все свободны. Я тоже могу оказаться свободен. Но у меня есть израильский паспорт.

Аля. Вы меня не расстроили, я абсолютно спокойна. Это для меня обычно.

Друг Вани. Я вижу, как вы спокойны. Садитесь.

Друг Вани усаживает Алю на лавочку.

Аля. Я тоже хочу иногда молчать. Что такое подкаст?

Друг Вани. Я вам пришлю ссылку.

Аля. Спасибо.

Друг Вани. Я буду молчать, пока я жив. Вам тоже советую. Вы уже все приобрели. У вас все есть. Почитайте конституцию.

Аля. Мне не страшно.

Друг Вани. Всем не страшно, но все счастливы. Надо что-то менять.

Аля ничего не говорит. Она опять начинает смеяться.

Аля. Простите, друг Вани. Я все время смеюсь с тех пор, как Ваня уехал туда, где мир.

Друг Вани. Я, наверное, пойду. Берегите себя. До свидания.

Аля. Если бы я не… Если бы я не…

Друг Вани. Что вы сказали?

Аля. Да нет. Ничего. До свидания.

Аля возвращается в магазин. У магазина стоит женщина. Она не просит милостыню.

Женщина. У меня дети сыты. Двое детей, и они очень сыты.

Аля. Как я могу помочь? Я тоже сытая. А мой сын жив.

Женщина. Простите. Я остаюсь очень спокойной, когда мои дети сыты.

Аля. Понимаю вас. У меня есть кое-что. Приходите в гости. С собой у меня ничего. Но дома есть печенье.

Женщина. Спасибо.

Аля смеется и не может договорить. Аля сидит у себя дома. Аля слушает подкаст. Аля не понимает почти ничего, потому что в подкасте молчат. Молчит друг Вани. Молчат его гости. Молчат о многом. Молчат о важном. Все они молчат о мире. Аля никогда ничего подобного не слышала. Она тоже решает молчать. И ей не страшно. Звонок в дверь. Аля идет открывать. На пороге — женщина, которая не просила милостыню. Сзади нее два абсолютно счастливых и здоровых ребенка.

Женщина. Здравствуйте. Вы говорили, что у вас есть печенье.

Аля. Да, конечно, проходите.

Женщина. Дети, берите печенье.

Дети берут со стола печенье.

Женщина. Что нужно сказать?

Дети. Спасибо.

Аля смотрит на то, как дети едят печенье.

Аля. Мой сын очень любил это печенье.

Женщина. Да, его все любят. Берлинское.

Аля. Ваня всегда просил еще и еще. Когда он был маленький, я прятала банку на холодильник, но он все равно научился ее доставать. Он сделал такую «хваталку» из старой сетки… он ел втихаря печенье, и я про это не знала. Мой Ванечка выдался маленьким. Он был самый маленький в классе. А потом он ушел на мир.

Женщина. Дети, вы доели? Пойдемте.

Аля. Нет, подождите. Еще рано. Хотите чаю?

Женщина. А у вас еще есть печенье?

Аля. У меня больше ничего нет.

Женщина. Тогда мы пойдем, спасибо.

Аля. Нет, не уходите. Я хочу показать вам видео.

Аля показывает видео на телефоне.

Женщина. Это ваш сын?

Аля. Да. Это мой Ванечка. Он не в плену.

Женщина. Вы, наверное, очень рады, что он не в плену. Но мы, наверное, все же пойдем.

Женщина с детьми уходит. Солнце встает, заходит. Аля абсолютно счастлива. Она чувствует счастье. Аля не читает конституцию. В конституции ничего нет. В конституции нет никакой информации про нашу страну. В конституции нет никакой информации про то, как она устроена. В конституции нет никакой информации про наши права. В конституции нет никакой информации про свободу. В конституции не сказано абсолютно ничего. Аля решает, что нужно что-то делать. Аля идет к другу Вани. Аля стучит, но ей никто не открывает. Сзади открывается дверь.

Голос за дверью. Вам не откроют.

Аля. А где друг Вани?

Голос за дверью. Его не забрали.

Аля. Как это не забрали?

Голос за дверью. Да, он свободен.

Аля. Он хотел уехать в Израиль… поэтому он свободен?

Голос за дверью. Этого мы не знаем. Но хорошо, что его больше нет. Такие люди нам не нужны.

Аля. Какие — такие?

Голос за дверью. Вы не понимаете? Он еврей.

Аля. Ну и ладно. Ладно, что еврей. Он был другом Вани.

Голос за дверью. С такими людьми лучше не дружить.

Аля. Почему?

Голос за дверью молчит.

Аля. Почему лучше не дружить?

Дверь закрывается. Аля ничего не понимает. Друг Вани был хорошим человеком. Ей бы хотелось, чтобы он был и ее другом тоже. Аля идет домой. Аля сидит дома, пьет чай. Она смотрит в угол. Туда, где стоит икона. С иконой все в порядке. Ничего необычного.

Аля. С тобой все в порядке. Ничего необычного.

Аля берет икону. Аля выходит с иконой на площадь. Ее икона смеется.

Аля. Это мой способ молчать.

Мимо проходят люди.

Але. Зачем вы вышли?

Аля. Я не читала конституцию.

Але. Ну и молодцы, что не читали, а теперь уходите. Мы вас будем по-хорошему просить.

Аля. Это мой город, я имею право молчать. У вас дома иконы не смеются?

Але. Вы сумасшедшая, вы сошли с ума. Уходите.

Аля. Это моя икона и она смеется, потому что мы несем мир. Настоящий мир.

Але. Вы ничего не знаете, это пропаганда.

Аля. Я все знаю.У меня Ваня остался жив из-за этого мира. Я знаю, о чем говорю.

Люди собираются вокруг Али.

Але. Что вы делаете?

Алю никто не трогает.

Аля. Я стою с иконой, которая смеется, потому что она счастлива от того, что происходит в нашей стране.

Алю никто не обижает.

Але. Что вы делаете?

Алю никто не толкает.

Аля. Я стою за Ваню, который жив.

Мимо проходит женщина. Аля ее окликает.

Аля. Я помню. Вы та женщина, чьих детей я кормила печеньем.

Женщина, чьих детей Аля кормила печеньем, проходит молча.

Другая женщина. Вы враг.

Аля. Почему я враг?

Другая женщина. Потому что вы здесь стоите.

Аля. Но вы тоже здесь стоите.

Другая женщина. Но вы стоите с иконой. Это что-то значит. Это протест. Кто вам заплатил? Кто вам заплатил? Отвечайте!

Аля. Мне никто не заплатил. Я тут сама по себе.

Другая женщина. Так не бывает, чтобы стояли сами по себе. Вы врете.

Другая женщина гладит Алю по лицу. Аля улыбается.

Аля. Зачем вы меня трогаете. Я ничего вам не сделала.

Появляется господин полицейский.

Господин полицейский. Что тут вообще происходит?

Другая женщина. Она тут стоит с иконой. Ей платят американские бляди. Она шпион. У нее ненастоящая икона.

Женщина. А еще у нее есть печенье.

Другая женщина. Американские бляди покупают ей печенье.

Господин полицейский. Я вас должен сопроводить. Женщины, расходитесь. Хватит устраивать базар.

Другая женщина. Какая у вас фамилия? Бандера?

Аля. Нет. Алевтина Георгиевна Мурова. Для друзей просто Аля.

Другая женщина. Вы что, ничего не сделаете?

Господин полицейский. Ничего не сделаю. Конечно, я ничего не сделаю.

Другая женщина. Вы должны что-то сделать. Она блядь.

Аля. Я не читала конституцию. Вы не имеете право так говорить на улице. Это общественное место.