Стрекоза E-Book

Татьяна Герден

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Имена. Российская проза
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 469

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Татьяна Герден заселяет романное пространство очень харизматичными персонажами. Она наделяет их необычными способностями, увлечениями и характерами, не боится смешивать стили и жанры, ломать стереотипы и игнорировать правила: «Говорят, что у японских мастеров икебаны существует пятьдесят одно правило составления букета. Мне больше всего нравится пятьдесят первое правило: "Ум и сердце художника не должны быть скованы предыдущими правилами"». Конец 1950-х. Обычный провинциальный город Песчанск, где живет обычный с виду парень — Сева Чернихин. Обычный он действительно только с виду. Дело в том, что днем Сева работает на заводе, а по вечерам играет на старинном трофейном контрабасе по имени Амадеус и сочиняет музыку. А еще Сева — заядлый преферансист и художник. И музыка, и преферанс, и мимолетные романтические увлечения — это попытка уберечься от кошмаров, которые преследуют его после после трагической гибели матери. В том же городке живет Людвика, которой учитель рисования дал прозвище Стрекоза — за хрупкость и большие голубые глаза. Несмотря на женственность и хрупкость, у Людвики стальной характер, она отлично разбирается в оружии, которое коллекционирует ее отец, прекрасно стреляет в тире и мечтает стать врачом. На первый взгляд, ничего общего у этих двоих быть не может. Но судьба любит причудливые переплетения, особенно ей нравится соединять тех, у кого нет ничего общего.

Leseprobe

Оформление обложки Анастасии Ивановой

Издание подготовлено при участии

Литературного агентства «Флобериум»

Герден, Татьяна Стрекоза : роман / Герден Татьяна. — М. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024. — (Имена. Российская проза).

ISBN 978-5-389-27358-0

16+

Конец 1950-х. Обычный провинциальный город Песчанск, где живет обычный с виду парень — Сева Чернихин.

Обычный он действительно только с виду. Дело в том, что днем Сева работает на заводе, а по вечерам играет на старинном трофейном контрабасе по имени Амадеус и сочиняет музыку. А еще Сева — заядлый преферансист и художник. И музыка, и преферанс, и мимолетные романтические увлечения — это попытка уберечься от кошмаров, которые преследуют его после трагической гибели матери.

В том же городке живет Людвика, которой учитель рисования дал прозвище Стрекоза — за хрупкость и большие голубые глаза. Несмотря на женственность и хрупкость, у Людвики стальной характер, она отлично разбирается в оружии, которое коллекционирует ее отец, прекрасно стреляет в тире и мечтает стать врачом.

На первый взгляд ничего общего у этих двоих быть не может. Но судьба любит причудливые переплетения, особенно ей нравится соединять тех, у кого нет ничего общего.

© Герден Т., 2024

© Оформление.

ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024

Издательство АЗБУКА®

Часть первая

I

УCевки Чернихина брюки на угловатых бедрах сидели так низко, что, когда он шел, рубашка, как бы глубоко под тяжелый широкий ремень он ее ни заправлял, все равно через некоторое время выпрастывалась наружу, и, устав на ходу запихивать ее под ремень, он так иходил сполами навыпуск из-под темно-зеленого твидового пиджака, ладно облегающего его поджарое тело.

Впрочем, при всей небрежности такого вида, дополненного длинным малиновым шарфом, ни одна девица, вполе зрения которой он попадал, не могла пройти мимо, не зазевавшись ине свернув шею, или хотя бы просто пройти, не отметив про себя, что он, Севка, чертовски привлекателен. Хотя разглядеть ктому времени она успевала только три детали: низко посаженные брюки, то идело выползающую рубашку ипоходку, немного ленивую ивместе стем заковыристую, как будто ноги унего чуть длиннее, чем надо, ипоэтому ему приходится их слегка подтягивать при каждом шаге, чтоб самому об себя не споткнуться.

Под мышкой Севка часто держал старомодный портфель — потертый, но, похоже, из настоящей кожи, ане из дерматина. На ногах — коричневые замшевые туфли со шнурками такого же цвета, почему-то очень смахивающие на обыкновенные кеды, которые всегда можно было приобрести в«Спорттоварах» по улице Свердлова за двенадцать рублей сорок девять копеек.

Ходил он так ивесной, илетом, идаже осенью, лишь чуть поднимая воротник, если моросил дождь или, скажем, дул порывистый ветер. Картина менялась только кдекабрю. Ближе кзимним холодам зеленый пиджак сменялся на более плотный, почти черный, чесучовый, похожий на пальто сдлинными полами, которые все равно позволяли заметить неровные углы рубашек. Низко, почти на самые темно-серые глаза, Севка напяливал серую, втон глазам, втемную крапинку кепку, открывавшую посторонним взглядам дерзкий, чуть скошенный затылок. Авостальном вид был такой же, как илетом: джентльменский иодновременно биндюжный. Неудивительно, что встречные дамы озадаченно поднимали брови, дивясь магнетической притягательности несуразного прохожего, азнакомые девицы тихо сходили сума.

Днем Севка учился вмузыкальном училище по классу контрабаса, авечером три раза внеделю чистил паровые котлы на ремонтном заводе имени Розы Люксембург. По выходным развлекался тем, что играл спарой-тройкой приятелей впреферанс, акогда это надоедало, сочинял музыкальные композиции. Замысел его всегда был сложен, ато, что получалось — изящно ипросто. Их мог сыграть на струнах нескольких смычковых инструментов любой сопливый первокурсник.

Еще Севка умел, когда сильно хотел, приударить за дамами. Унего мастерски получалось изобразить лихорадочный, блуждающий взгляд несчастного влюбленного, мечтательно косящий куда-то всторону. Он беззвучно двигал уголками рта — ибарышне казалось, что он не находит нужных слов, чтобы выразить переполняющие его чувства. Барышня делалась снисходительной иблагосклонной, после чего, как правило, попадалась на Севкину наживку, как рыбка на крючок.

Но особенно удавался ему номер спортретом. Во время романтического ужина вкафе он, небрежно отодвинув тарелку, вдруг хватал салфетку иневесть откуда появившимся вечным пером быстро набрасывал профиль своей визави.

Этому он учился долгих два года, сседьмого по девятый класс ходил после уроков вкружок кталантливому, но, увы, спившемуся художнику Матвейчуку, который по совместительству работал еще ишкольным сторожем. Всю жизнь Денис Матвейчук писал женские головки ипейзажи срайскими птицами, такими яркими иживыми, что казалось, головки вот-вот заговорят, аптицы расправят расписные перья, начнут истошно кричать, как павлины на восточном базаре, иупорхнут схолста.

— Когда пишешь портрет, Сева, — бывало по­учал ученика уже изрядно подгулявший ко времени занятий Матвейчук, — ты не женщину, которая перед тобой сидит икокетничает, представляй, аее идеальный образ, понимаешь?

Сева мотал головой, мол, nicht verstehen, Maestro, но учитель на него даже ине смотрел, авсе более увлеченно, совсем неразборчиво бормотал:

— Уних укаждой есть свой идеальный образ, Сева, тот, который прячется под напускным равнодушием, или застенчивостью, или, наоборот, распущенностью.

Тут он брал уСевки карандаш, покрепче закусывал вуглу рта полуразложившуюся от долгого жевания папиросу ибыстрыми резкими движениями начинал править его рисунок, то поднося его ксамому носу, как будто хотел получше разглядеть некую таинственную незнакомку на еще незаконченном портрете, то, наоборот, сильно отдаляясь. Ииз отрывистых, хаотично громоздившихся скучных карандашных черточек вдруг складывался образ древнегреческой богини Афродиты, авернее, ее повернутой вполоборота гипсовой головки, почти такой же, что стояла на сложенных высокой башней учебниках иящиках из-под мелкой школьной мебели иотрешенно смотрела слепыми глазницами куда-то вдаль, сквозь мутное окно складского помещения, служившего одновременно ихудожественной мастерской.

Пепел спапиросы мастера падал прямо на Севкин рисунок и, ударяясь оего шероховатую пористую поверхность, тут же разлетался внезаметную пыль. От учителя терпко пахло красками иразбавителями, аеще алкоголем инемытым телом, но Севка, затаив дыхание, смотрел на творящееся перед его глазами чудо искусства ине смел отвлекаться на наставника, несмотря на природную склонность видеть вокружающем не только прекрасное, но иужасное.

Матвейчук тем временем продолжал взволнованный монолог, адресованный скорее высшим сферам, чем ученикам, коих, кроме Севы, было двое — рыхлый увалень Жора Студеникин, Севкин одноклассник, которого все, конечно, звали Студебекером, итощая пятиклассница, имени которой никто, включая, возможно, исамого учителя, не знал, поскольку он называл ее не иначе как Стрекозой: «Ану, Стрекоза, покажи, что там утебя получилось?» Так ее Севка извал про себя — Стрекоза.

Пока творилось чудо превращения Севкиных каракулей вбогиню красоты, Студеникин лениво почесывался, скрипел стулом иоткровенно скучал, адевчонка, распахнув глаза-блюдца, внимательно следила за рукой мастера игусто краснела каждый раз, когда Севкин взгляд соскальзывал срисунка вее сторону.

— Так вот, — продолжал учитель сквозь папиросу вуглу рта, — настоящий художник — это впервую очередь психолог, то есть человек тонкой духовной организации. Вего видении модель приобретает идеальные черты, утраченные всилу жизненных обстоятельств, ну или потенциально вней намеченные, которые она не имела возможности развить. Во-от, атеперь добавим ­штриховки сбольшим наклоном, чтобы оттенить пространственное поле за муляжом.

Тут Студеникин зевнул так, что его собственный рисунок упал на пол. Он смутился, полез за ним и, поднимая, задел башню из книг, служившую подставкой для гордой гипсовой головы богини Афины.

Башня дрогнула, покачнулась, иесли бы не Севкина сноровка, позволившая ему впоследний момент выкинуть руку иостановить неминуемое падение, то от прекрасной головы остались бы только жалкие черепки.

Матвейчук только процедил: «Студеникин, не отвлекайся», — игусто добавил темной штриховки по краю головы на рисунке, плоско икосо прижав грифель почти параллельно бумажному листу инажав на карандаш так сильно, что, казалось, он вот-вот треснет.

Кроме самого рисунка, от того урока Севка, конечно, запомнил, как пепел ударялся оего лист иразлетался впрах икак он спас школьный инвентарь или, как его называл иногда Матвейчук, реквизит.

Через год-другой Севка стал больше обращать внимание на слова художника иблагодаря тому, что Матвейчук, как имногие творческие натуры, любил повторять свои советы по многу раз, хорошо запомнил не только виды штриховок итушевок — ровную, поддерживающую форму, инеровную, эту форму опрокидывающую («Делай объем, где твой нажим, пересекай поле однородной штриховки», — это когда перешли на тушь ичернила), но итактику общения смоделью.

Стех пор он пытался увидеть вкаждой девушке, сидящей перед ним, ту, кем она могла бы быть и, наверное, была бы, если бы не ошибки ввоспитании, недостаток образования, огрехи водежде. Но именно это ибыло для Севки самым интересным.

Все бы хорошо, не будь одного существенного «но». Сам того не подозревая, учитель Матвейчук развил вюном художнике опасную тенденцию «однолинейного» общения смоделью. Севке интересно было только до того момента, пока надо было сотворить новый образ. Но лишь разгадка приходила, чудо искусства тут же почему-то улетучивалось, икак раз когда предмет интереса наконец был полностью художником покорен, ему становилось скучно ихотелось поскорее перейти кпериоду «раковины» — так Севка назвал момент отстраненности, наступающий после взрыва творческой энергии. Его раковиной были долгие одинокие прогулки по городу, музыка, сон, преферанс соднокурсниками ичистка котлов на ремонтном заводе.

Поэтому слава за Севкой закрепилась худая — сердцееда-любителя, мастера вскружить барышне голову фейерверком, который заканчивался, как правило, виртуозным написанием прекрасного портрета мимолетной избранницы. После пары-другой пылких встреч удачливый ухажер имел обыкновение внезапно ретироваться итем самым разбить сердце покинутой красавицы. Поэтому на его удочку попадались только те, кто ничего онем не знал.

II

Витольд Генрихович Штейнгауз, преподаватель математики ичерчения военного училища южного города Песчанска, очень гордился своим происхождением, берущим корни из польского дворянского рода, или шляхты, как любила говорить его бабушка Ядвига, раскладывая гран-пасьянс за лакированным столиком ипотягивая вишневый ликер из микроскопической хрустальной рюмочки. Ну да, из шляхты, из рода сявственными следами еврейской инемецкой крови, снезапамятных времен осевшего на юге российской провинции, куда Штейнгаузы бежали еще вXVI веке после разгрома польского войска Османской империей вбитве под Цецорой.

То, что шляхта восновном представляла собой привилегированное воинское сословие при королях икнязьях, особенно волновало Витольда Генриховича, потому что факт этот вторил его интуитивному ощущению принадлежности ксословию воинов истратегов инесомненной избранности его рода. Поскольку воевать, чтобы продолжить доблестную линию благородных предков, всилу исторической ситуации он не мог, Витольд Генрихович почти полвека назад решил сражаться мелом иуказкой на славном поприще образования.

Математику он выбрал как науку, наиболее точно выражающую суть стратегии итактики ведения боя. Решение каждой математической задачки или доказательство теоремы возводилось чудаковатым преподавателем вранг битвы за победу разума над темнотой иневежеством, иприводить дроби кобщему знаменателю или преобразовывать громоздкие уравнения впростые числа уВитольда Генриховича получалось так же живо, бодро иубедительно, как очинять карандаш до игольчатой остроты старой опасной бритвой, доставшейся ему от дедушки. Удоски преподаватель держался торжественно истрого, словно лихой генерал на боевом скакуне. Мощно кроша мел вмелкую пыль, Витольд Генрихович объяснял тему стаким энтузиазмом, что ему завидовали все его ученики — воспитанники военного училища, тщетно пытавшиеся уследить за ходом его мысли.

Даже собственное имя приятно волновало Витольда Генриховича ибудоражило его воображение не только оригинальностью, но исимволической связью снемецкими корнями, ибо на древнегерманском означало не что иное, как лесной властитель. Если насчет лесного нужно было еще подумать, то властитель как нельзя кстати подходил под историю легендарного происхождения его рода итревожил затаившееся внем тщеславие. Витольд Генрихович часто любил произносить свое имя тихо, себе под нос, по нескольку раз, когда бывал один иего никто не слышал, чаще всего стоя уумывальника ипричесывая редким гребешком остатки некогда буйной русой шевелюры. Он судовольствием закусывал нижнюю губу вщекотливом ивластно-твердеющем «в», упруго упирающемся всамую ее серединку, апотом, после дерзкого сквозного прыжка в«и» инабора воздуха перед вторым, решительным слогом, его голос гордо взбирался на крутой «тольд», возносивший его квершине воображаемого утеса, как если бы он был всадником, несущим победное знамя своего полка, чтобы водрузить его там, на самом верху, могучим припечатывающим жестом — «то-ль-д»! Ви-толь-льд! Превосходно!

Поздно женившись ирано овдовев, Витольд Генрихович решил больше не связывать себя узами брака, ананять домашнюю работницу Глафиру Поликарповну Плют, бывшую буфетчицу того же военного училища, где он работал. Та два раза внеделю приходила готовить иубирать вего просторной квартире встаром «господском» доме, чудом уцелевшем сбылых времен, но безжалостно расчлененном советской властью на мелкие соты отдельных квартир. Зимой дом сурово хмурился чернеющим чопорным парадным подъездом, идве белые колонны, расставленные по обшарпанным бокам, торчали, как часовые на посту. Апоздней весной он преображался, блаженно утопал вбуйно цветущих липах иакациях идушил жителей дома впьянящих объятиях лета.

От жены, которая когда-то давала частные уроки музыки, Витольду Штейнгаузу остались старый громоздкий Blüthner, на котором после ее смерти больше никто не играл, вследствие чего он пылился ислужил подставкой для полки скнигами, идочь Людвика, поздний ребенок, которого никто уже не ждал, ипотому ее появление Витольд Генрихович иего супруга Берта Филипповна восприняли как неподвластное разуму чудо.

Берта Филипповна всвои тридцать девять лет носила дочку очень тяжело, как делала ивсе остальное, связанное спрактической жизнью: тяжело дышала, тяжело болела итяжело переносила сложности быта иведения домашнего хозяйства. До иособенно после рождения Людвики кБерте приходилось часто вызывать доктора, ато икарету скорой помощи, мерить давление, считать пульс, прикладывать то горячие, то холодные примочки квискам изатылку, поить каплями инастойками ипосылать студентов ваптеку за лекарствами, неизменно громоздившимися на старине Blüthner’е.

От лекарств исходил сильный бороментоловый запах, истех пор музыка уВитольда Генриховича всегда ассоциировалась саптеками илекарствами — когда он глотал таблетки, ему слышались мотивы из Бертиных музыкальных пьес, акогда он слушал по радио концертные программы, ему хотелось поскорее выпить аспирину, что раздражало иодновременно очень забавляло его.

Берта Филипповна часто хандрила, особенно на последних месяцах беременности, и, чтобы унять тоску по высшим мирам, из коих случайной гостьей забрела на грешную землю, аименно взахолустный Песчанск, она меланхолически усаживалась за инструмент и, перелистывая тонкими нервными пальцами нотные сборники, долго выбирала, что бы сыграть. Наконец, отпив кипяченой воды из стакана тонкого стекла, накрытого ажурной салфеткой, она закрывала глаза иосторожно, по очереди, трогала клавиши, извлекая из тучного тела Blüthner’ато тихие, то громкие отрывистые звуки мазурки L67 Клода Дебюсси, ичутко прислушивалась кним, словно проверяла, та ли это мазурка или какая-то другая, по ошибке выпавшая из-под ее печальных иусталых пальцев.

Иногда вкомнату входил Витольд Генрихович исмущенно, на цыпочках, прокрадывался мимо жены, боясь прервать ее исполнение, неслышно садился вкресло уокна и, прикрывая глаза ладонью, высохшей от вечного мела, сосредоточенно вслушивался вмузыкальные пассажи, перекатывающиеся один вдругой, как горные ручьи, авконце почти всегда испуганно вздрагивал от последних бравурных аккордов, несмотря на то что слышал мазурку L67 уже много раз ипрекрасно знал, чем она закончится.

— Чаю? — тихо спрашивал он через некоторое время, боясь нарушить продолжительную цезуру, строго выдерживавшуюся после каждого исполнения, иБерта слабо кивала вответ, потом закрывала ноты и, охая, пересаживалась на диванчик.

Витольд заботливо накрывал ей плечи бежевой вязаной шалью сдлинными кистями, аноги — теплым шерстяным пледом ишел на кухню готовить чай, приободренный оказанным ему доверием. Так прошли почти все девять месяцев ожидания нового члена семьи.

Апотом родилась Людвика, маленькая, со снежно-голубой кожей, срыжеватым пухом на темечке, коротенькая ихилая, как котенок. Она много плакала иничего не ела. Первые два дня Берта лежала вотдельной палате, практически не двигаясь ине открывая глаз по нескольку часов, как будто ее убили. Так как оестественном вскармливании не могло быть иречи, девочку начали кормить из рожка. Сначала она не понимала, зачем внее запихивают противно пахнущую резинку, но, раскусив, вчем дело, жадно съедала подслащенную молочную смесь, быстро насыщалась, анаглотавшись лишнего воздуха, липким молочным фонтаном выплескивала почти все содержимое котячьего желудка назад, оттого почти не прибавляла ввесе. Нянечки постоянно мыли пол именяли замаранные пеленки, аБерта сокрушалась опревратностях искусственного вскармливания.

— Ну ясное дело, их перекармливают! — всплескивала она руками. — Но ребенок — это же не мешок, который надо обязательно заполнить! Ребенку необходимо сбалансированное питание. Икогда нас только выпишут? — спрашивала она втон собеседницам, которые также жаждали скорее оказаться дома итам заняться чадами всерьез, хотя вдуше очень боялась остаться сдочкой без помощи медперсонала.

Когда Берта идочка появились вдоме, Витольд Генрихович скрепя сердце, но предвидя тяготы нового бытия, договорился сКлашей, домработницей из дома напротив, удоктора Фантомова, иона приходила кним по утрам три раза внеделю. Убирала, стирала пеленки, приносила продукты, азаодно помогала кормить Людвику иБерту Филипповну, которая часто болела ижаловалась на полное отсутствие аппетита. Сам доктор Фантомов смог избежать каждодневных просьб посетить дом Штейнгауза только благодаря тому, что восновном лечил мужские болезни, ипотому вдуше радовался, что Берта — пациент не его практики. Но, будучи человеком добродушным, он иногда заходил ее навещать, особенно после встреч сВитольдом Генриховичем на улице. Завидев друг друга издалека, оба старомодно приподымали шляпы иобменивались кивками.

— Что, голубчик, супруга все хворает? — участливо проговаривал дежурную фразу доктор, поравнявшись ссоседом, и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: — Нда-с, положение увас, голубчик, незавидное. Ипохондрия, знаете ли, такая штука, скоторой не врач должен бороться, асам пациент. — Тут он замолкал, иоба вздыхали.

— Так вы уж зайдите, доктор, уважьте соседа, — каждый раз взмаливался Витольд Генрихович. — После бесед свами ей намного лучше!

Идоктор, поблескивая позолоченным пенсне, неизменно обещал зайти.

Несмотря на большую занятость, он держал свое слово иприходил, обычно по выходным. Витольд Генрихович тогда собственноручно готовил чай, Людвику уносили вдальнюю комнату, где за ней присматривала Клаша, которая еще успевала сбегать на кухню исоорудить бутерброды сселедочным маслом ибрауншвейгской колбасой, купленной ихранимой на случай прихода дорогого гостя. Встоловой накрывали на стол, ина изможденном от недосыпания иприродной бледности лице Берты начинал слабо, но отчетливо проступать долгожданный румянец.

После ритуального измерения пульса идавления, во время которого он был предельно серьезен, доктор Фантомов слегка растягивал пухлые губы вдружелюбной улыбке иговорил магическое: «Не стоит беспокоиться, все впределах нормы». Итогда все садились за стол, как будто уверенные втом, что уж теперь ничего страшного не может случиться, ипили красно-кирпичный пахучий индийский чай, тоже хранившийся исключительно для подобных случаев. Берта наливала себе чай вбелую чашку сволнистыми краями, такого тонкого фарфора, что она казалась прозрачной на свету, амужчины пили из стаканов втяжелых мельхиоровых подстаканниках, черненных под серебро. Кчаю подавали на блюдце нарезанный кружками лимон под густым слоем сахара, бутерброды иабрикосовое варенье.

После мужчины оживленно беседовали об образовании, медицине имеждународных новостях, аБерта Филипповна, сев за фортепьяно, наигрывала разные мелодии, пробуя, что больше подойдет ктеме разговора. Сее плеч сползала шаль, карие глаза наконец блестели, и, когда собеседники устраивались вкреслах уокна, из-под ее пальцев градом сыпались этюды Шуберта, Равеля иЧерни.

Иногда после музыки доктор иВитольд выходили во двор. Доктор — чтобы покурить трубку, аВитольд — чтобы составить ему компанию. Клаша убирала со стола, аБерта, включив торшер сбольшим оранжевым абажуром идекадентcкой бахромой, раскладывала пасьянс, благодаря Бога за то, что малышка Людвика еще спит ине портит сказочный вечер надрывным непрекращающимся криком.

Вскоре мужчины возвращались, ипосле одной-двух партий вшахматы или впикет доктор церемонно откланивался. Витольд сБертой взволнованно обсуждали детали удавшегося вечера, аКлаша, перед тем как помыть посуду, стояла вкухне и, глядя вокно, жадно подъедала нежно-розовые кругляши брауншвейгской сприбранных со стола тарелок иблаженно отхлебывала из своей чашки снадломленным ушком остывший чай, предварительно положив туда две ложечки сахару иеще одну — абрикосового варенья.

Вэто время обычно сдиким ревом просыпалась Людвика, иКлаша, поспешно запихивая последнее колечко колбасы врот, нервно грела на водяной бане молочную смесь вградуированной бутылочке, гремела недомытыми тарелками ибезудержно, до желудочных колик, икала от слишком быстрого поглощения пищи. Вечер подходил кконцу, асупруги еще долго обсуждали доброту, образованность иудивительный интеллект гостя.

III

Чистить паровые котлы Севка, конечно, вызвался не по собственной воле. Случилось так, что последний ухажер его моложавой тетки Серафимы, рабочий ремонтного завода имени Розы Люксембург, оказался начальником смены по чистке котлов. Когда Серафима, стройная брюнетка сгусто подведенными глазами инеизменной ниткой кругленьких бордовых бус на смуглой лебединой шее, допустила его всвой дом, где после смерти сестры жила вместе сСевкой, ухажер первым делом поинтересовался, чем занимается ее племянник. Услышав, что Севка учится игре на контрабасе, Теплев (так звали ухажера) промолчал иопять спросил:

— Ну это японял. Ачем он, того, серьезно занимается? Ну деньги как зарабатывает?

По красноречивой паузе Серафима иСевка поняли, что занятия музыкой Теплев не может принимать всерьез, ипришлось соврать, что они ищут ему работу.

— Ачего жее искать-то? — удивился Теплев идостал из кармана пачку «Беломора». — Пусть ко мне вбригаду идет, котлы будем вместе чистить, — сказал он иприщурил глаза так, будто предлагал Севке отправиться сним вкругосветное путешествие иуже представлял, как они вместе пересекут экватор под парусами.

Севка от возмущения ничего не сказал, только нервно сглотнул ивышел вo двор, чтобы чем-нибудь не запустить вТеплева. Но через день Серафима, поставив перед племянником тарелку вареников свишней иполив их сметаной, смешанной ссахаром ивишневым соком, тихо спросила:

— Ачто, Сева, может, ивпрямь на завод пойдешь? Всего-то три раза внеделю ты им инужен, аплатят вроде неплохо. — Иназвала такую сумму, благодаря которой Севка мог бы не только по два раза вдень ходить вкино, регулярно обедать встоловке музыкалки ипить ситро рекой, но иводить иногда дам вкафе, ато ина концерты приезжих знаменитостей взеленый театр по вечерам.

Поэтому, хотя по дурацкой привычке никогда сразу ни скем не соглашаться Серафиме он ничего не сказал, на следующий день, зная расписание Григория (так звали Теплева), он прямо пошел кнему на завод. Там его презрительно оглядели сног до головы, особенно обратив внимание на малиновый шарф ивылезающие из-под пиджака лоскуты рубахи, провели впросторный цех, где все звенело, свистело, шипело игрохотало, отчего разговаривать можно было только криком ипонимать, что говорят, не на слух, авнимательно читая по губам собеседника, и, гаркнув «Григорий, ктебе тут какой-то стиляга пришел», оставили среди нагромождений валов, турбин, изогнутых труб, извилистыми лабиринтами нависающих над головой, запыленных изаржавевших решеток, неровными горами сложенных вряд, и, конечно, котлов. До появления Григория вСевкином сознании произошла интересная динамика: впервую минуту он хотел смыться истал изучать пути отступления, поскольку его провожатый — маленький человечек взасаленной спецовке ишлеме сзащитными очками на лбу — уже исчез, но вследующую минуту Севкин взгляд упал на строение, похожее на старый паровоз сдвумя выступающими дверцами-сферами ицилиндрическими трубами-коллекторами, как ему потом объяснили.

На «голове» устроения была хромированная панель стремя глазами — датчиками температурного режима, асбоку торчала дымовая труба, совсем как уобыкновенной печки, ичем-то этот «паровоз» вдруг напомнил ему родной контрабас. Он был такой же большой, нелепый, сшироким массивным корпусом иузкой трубой, похожей на шпиль, уходящий впотолок. Севка подумал, что извуки, наверное, из него исходят такие же низкие, глубокие ипроникающие вдушу, включись он вработу изапыхти мотором — или что там унего на самом деле пыхтит идвижется. От этой мысли он невольно засмотрелся на агрегат. Через минуту Севка решил, что смыться он всегда успеет ичто, впринципе, можно попробовать. Тут подошел Теплев и, вытирая руки от смазки грязной тряпкой, что-то радостно заорал, но из-за шума ничего слышно не было. Однако это было уже не важно. Так музыкант Севка начал работать на ремонтном заводе ичистить котлы.

Сначала унего ничего не получалось, несмотря на то что он по правде старался. Теплев надрывал глотку, таращил глаза, сплевывая иногда через плечо — такая унего была привычка, когда он волновался. Все было напрасно: Севка путался, совал винтики не вте пазы, забывал открытыми предохранительные клапаны, совал руки под работающие вентиляторы, нарушая технику безопасности, и, кроме того, задыхался от сажи, пыли итоксичных испарений, начинал по сто раз кряду чихать, сморкаться иполностью выходил из строя как человеческая ирабочая единица.

Григорий нервничал, грозил ему кулаком, ругался, но из-за шума вцеху ничего не было слышно, иСевка на это мало обращал внимания. Вобеденный перерыв они шли взаводскую столовку, итогда обессиленный, но не сдающийся Теплев, набрасываясь на пережаренные котлеты сфигурно выложенным водянистым картофельным пюре, скупо политым ложкой растопленного масла, отводил душу икостерил Севку на чем свет стоит:

— Взял же ятебя, мама дорогая, на свою голову, не иначе как черт попутал! Ни ума, что называется, ни фантазии. Вроде ты на дурака, Всеволод, не похож, но ни бельмеса не соображаешь внашем деле. Иоткуда только утебя руки растут? Эх! Кабы не Серафима Федоровна, послал бы ятебя куда подальше, видит бог!

Севка молчал, слушал причитания Теплева ижевал гороховое пюре сгуляшом, политым едким томатным соусом, от которого унего потом по полдня бывала жуткая изжога, но он радовался хоть этому, потому что Григорий взялся первые недели его кормить за свой счет. Талоны же на обед, которые ему как ученику мастера при этом полагались, Севка любовно накапливал, итакая экономия казенных харчей очень пришлась ему по душе. Он был экономный по натуре ипредпочитал деньги иеду надолго растягивать, если, конечно, получалось.

Несмотря на стоны истрадания мастера, уже ктретьей неделе, когда Теплев решил-таки от Севки избавиться идаже присмотрел ему место вфрезерном цеху, уего ученика вдруг наконец стало что-то получаться. Теплев не верил своим глазам, но факт был налицо — почему-то Севка перестал совать пальцы куда не надо ивключать рубильник, когда кто-то лез вагрегаты отверткой. Слава богу, не придется его отфутболивать, думал Григорий. Ато не видать ему стройного стана Серафимы Федоровны. Ито сказать, дама она была хоть куда, но имела строгие принципы иболее всего дорожила благополучием племянника, не только ради него самого, но ради сестры, портрет которой висел вгостиной на самом видном месте.

Григорий сначала ревновал Серафиму кСевке инедовольно буркал, когда она его первым делом спрашивала про успехи ученика, аодин раз даже не на шутку вспылил:

— Ну что ты заладила, понимаешь? «Как Сева, как Сева?» Тошнит уже! Не бойся, не помер. Вкино поперся после смены бездельник твой. — Теплев вытер после мытья руки поданным Серафимой полотенцем. — Про меня вот не спросишь, как да что. Может, яеле живой пришел, так нет, она — «как Сева»!

Недовольный уселся за стол, громко зацокал ложкой отарелку сборщом. Методично опустошив тарелку, Григорий утерся рукавом ипоне­многу стал приходить всебя. «Догорел закат над морем», — сладким голосом зазвенела Елена Петкер из радиоточки над этажеркой свышитыми салфетками исемью костяными слониками, каждый из которых упирался своему товарищу хоботом вхвост. Вторя гитарному перебору, теплевское сердце размягчилось иначало слегка ныть — это было его обычное состояние вприсутствии грозной подруги. «Волны ласково светром спорят», — безмятежно лилась песня, словно подчеркивая напряженность обстановки.

Серафима ничего не говорила, только молча подавала второе — макароны по-флотски сдоброй горкой чуть пережаренного лука, любимое блюдо Теплева, — иждала, пока тот оттает. Время от времени она строго поднимала крутой дугой намеченные темным карандашом брови-ниточки ипоказывала, что втаком тоне продолжать эту беседу не намерена.

«Легкой чайкой на просторе», — не унималось радио.

Когда же Серафима увидела, что Григорий виновато собирает крошки со стола вбольшие ладони-лопаты, покрытые плотным налетом навечно въевшейся впальцы сажи, мой ты их — не мой, три — не три, она медленно достала из позолоченного портсигара папиросу «Дюшес», вставила ее вмундштук, безжалостно выключила радио на фразе «Ты спешишь ко мне, мой желанный» ивышла во двор, где села на низенькую табуреточку под раскидистой шелковицей. Дерево густо разбрасывало черные ягоды вглубокую пыль. Жители дома на них, конечно, нещадно наступали идавили, и, выпуская такого же цвета сок, растоптанные ягоды заливали двор чернильными пятнами, будто кто из школьников, живущих по соседству, пробежал ипо дороге уронил чернильницу-непроливайку.

Серафима сидела на табуреточке, глотала дым истрого исосредоточенно смотрела куда-то перед собой, иногда только поднимая правую руку — она всегда держала папиросу только левой, — чтобы поправить бордовые бусы, которые норовили при движении повернуться замком вперед. Эта поза означала одно — что теперь ее очередь злиться, иГригорий уже не знал, как кней подступиться, ибыл не рад, что так не кместу вспылил. По двору лениво прохаживались пузатые голуби, пялились на эту сцену игортанно квохтали, как куры, выискивая впыли что-нибудь ценное.

Григорий достал свой «Беломор», но только мял его ипродувал от табачных крошек, никак не решаясь заговорить. Он то присвистывал на голубей, то косился на свою царицу Савскую. Но она умела держать паузу как никто другой, что твой прокурор на суде — вечно. Наконец выпалил:

— Ну прости, опять сорвалось, ну работает нормально твой Сева, все путем, ничего ему не будет. А? Сим? Ну Си-има, ну хочешь, яза мороженым сбегаю? Или, хочешь, вкино сходим?

Увидев, что Серафима на втором варианте подняла бровь искосила на него сахарно-ореховые глаза, Григорий уже бежал вдом за пиджаком ибумажником. Проскочив мимо нее назад, поспешно всовывая руку врукав ина ходу надевая кепку, радостно крикнул:

— Когда вернусь, чтоб готова была. — Иисчез за калиткой.

Дождавшись, когда он скроется из виду, Серафима медленно встала, как пантера после дневного сна, расправила руки, на минуту засмотрелась на ветви шелковицы, узкими косами свисающие на старую черепичную крышу бесконечно длинного дома, вмещающего кроме них сСевкой еще три семьи, и, повернувшись на каблуках, пошла ксебе — причесаться ипринарядиться для похода вкино. Так-то!

IV

Кроме игры впикет изатяжных шахматных партий, уШтейнгауза идоктора Фантомова имелось еще одно развлечение, которое оба обожали, но часто откладывали от визита квизиту, пока Берта не поддавалась на уговоры разрешить им отвлечься от музыки иобратить свое внимание на более серьезное занятие. Дело втом, что Витольд собирал старые револьверы, или, по военному определению, огнестрельное оружие ближнего боя. Точнее, коллекцию начал его отец Генрих, когда сам был безусым мальчишкой, бегал вреальное училище сранцем на спине, дразнил голубей по дороге домой иписал фривольные записочки на немецком востроглазым воспитанницам из женской гимназии напротив булочной Квасова по Фонтанному переулку, дом 2/1.

Первый револьвер, кольт 36-го калибра образца 1851 года, подарил Генриху его отец, военный инженер, который купил его по случаю вСанкт-Петербурге узнакомого, тоже инженера, только что вернувшегося из Лондона, где уже начали выпуск кольтов под названием Navy Sheriff. Это было чудо оружейного мастерства, ибо оно соединяло всебе лихую дерзость Дикого Запада севропейским эстетством иотточенностью аккуратной формы. Кроме художественной гравировки на рамке иподрамных щечках рукоятки, его ствол украшала надпись на латыни, вырезанная для пущего изящества готическим шрифтом: Non timebo mala. Что Витольд Генрихович, что доктор Фантомов могли разглядывать ее часами, не дыша, по очереди трогая выемки ивыпуклости каждой буквы: Витольд заскорузлыми от мела, адоктор — пухлыми ичувствительными пальцами, сладостно ощущая прохладу, приятную тяжесть иокруглость ствола.

Вколлекции были идругие достойные экземпляры, например золоченый ремингтон, классический Smith & Wesson 625 1988 года, бельгийский Spirlet M. 1869-го иеще пара занятных вещиц. Но все-таки морской кольт затмевал остальных своей красотой. Положив его на атласную красную подушку сжелтыми кистями, мужчины смотрели на револьвер, не отрываясь, как если бы перед ними лежал украденный только что алмаз «Око света» из приключенческого романа Стивенсона, иони, подобно заядлым авантюристам, упивались долгожданным мигом его обладания.

Каждый при этом думал освоем: Витольд Генрихович — отом, как он мог бы воспользоваться кольтом, загляни вих квартиру вор или бандит, икак бы приятно запахло порохом после звонкого выстрела внегодяя. Доктор же представлял себе пациента, закрывающего ладонью по неосторожности простреленный левый глаз, из которого сочилась кровь, авдругой руке сжимающего приснопамятный кольт, икак он, Фантомов, накладывает ему швы, атот вблагодарность за спасение глаза преподносит ему оружие вподарок. Но тут заходили Берта или Клаша, хлопали дверьми, оба мечтателя вздрагивали, ивсе очарование грубо прерывалось.

Берта не одобряла мужниной страсти коружию ивоенщине. Ей казалось признаком дурного тона посвящать свое время рассматриванию вещи, которая расценивалась ею чуть ли не как предмет хозяйственного обихода — не по разрушительной функции, конечно, апо утилитарной направленности. По женскому разумению, визначальном замысле револьвера не было никакого творчества, фантазии, сумасбродства, которые всегда имелись вмузыке, ипотом, он издавал режущий слух звук — оглушительный хлопок, как вкинофильмах про шпионов иревнивых мужей, когда приходилось зажмуривать глаза иприкрывать уши, ожидая драматической развязки.

Еще больше Берту злило то, что она оставалась одна сЛюдвикой иКлашей (муж уводил Фантомова всвой кабинет), жутко скучала истаралась прервать их идолопоклонническое любование оружием, то идело заглядывая вкомнату изадавая никчемные вопросы, например — вкотором часу Людвика последний раз кушала ине пора ли ее кормить. Витольд Генрихович при этом так туманно инепонимающе смотрел на жену, словно та вопрошала его отаком пустяке по-арамейски. Иной раз она открыто посмеивалась над ними, интересуясь, кого на этот раз они задумали убрать — не очередного ли пациента доктора, которого уже не стоило лечить.

— Имейте ввиду, явсе вижу, злоумышленники, — глупо хихикала Берта.

Доктор смущался, краснел ипрятал глаза за пенсне, аВитольд раздраженным голосом увещевал жену:

— Право же, неостроумно, совсем неостроумно. Предложите лучше нам сдоктором ликеру сбисквитами.

Берта надувала губы, но все-таки слушалась мужа инаказывала Клаше подать ликер сбисквитами, амужчины, смущенные, как будто их уличили вчем-то постыдном, словно юнцов, пробующих курить под крыльцом школы, разочарованно собирали чудесные экспонаты вфутляры икофры и, обиженно кряхтя, шли на улицу.

Доктор курил трубку ипокашливал от неловкости момента, аВитольд никак не мог отойти от мысленного созерцания своей коллекции, иего взгляд, блаженно обращенный куда-то вперед, на самом деле уводил назад — кминуте таинственного инеобъяснимого поклонения небольшим предметам из резного металла идерева, имеющим над ним какое-то глубинное, происходящее из тьмы дремучих веков магическое влияние. Смертоносная игрушка XIX века странным образом связывала скромного учителя математики спредыдущими поколениями Штейнгаузов, яркими пятнами блеснувших вистории Германии иРечи Посполитой, аможет, идругих воинственных держав.

Мимо проносились вихри упавших слипы листьев, дул пронизывающий ноябрьский ветер, от него иот едкого дыма трубки Фантомова слезились глаза, но увлеченный коллекционер этого не замечал. Сейчас он был слишком далеко: где-то под вратами Священной Римской империи, на болотистых берегах Эльбы или вместечке Витшток, вXVII веке, врядах немногочисленных имперских войск, отстаивающих корону итерритории Габсбургов вбитве со шведами икоролевской оппозицией. Взгляд его мутнел, он ничего не видел вокруг себя, аего чуткое ухо настороженно ловило команды генерала фон Хацфельда, доходящие до него чудесным образом сквозь пелену суровых времен: «Musketen in den Startlöchern! Feuer! Nehmen Ziel! Feuer![1]»

Когда же доктор Фантомов, давно закончив курить, деликатно кашлял, беззвучно шевелил ртом иозадаченно вглядывался впомертвевшее лицо компаньона, видения далекой старины сизыми струями расплывались восеннем тумане, иВитольд Генрихович испуганно вздрагивал, постепенно приходя всознание. Только тогда он понимал, что доктор все это время не просто жевал губами, адовольно громко почти кричал ему на ухо:

— Голубчик, Витольд Генрихович, свами все впорядке? Идемте скорее внутрь, ато вы совсем замерзли.

Доктор заботливо брал своего заторможенного собеседника под локоть, поднимал ему воротник, чтоб хоть немного защитить его от пронизывающего ветра, иоба шли внутрь.

Фантомову было невдомек, что, возможно, вподобную минуту какие-нибудь двести лет назад тело бравого обер-офицера Штейнгауза падало как подкошенное на зыбкие норд-остские пески, сраженное шальной шведской пулей.

V

Бабушку Серафимы иКалерии, Севкиной матери, звали Калипсо Елевтери, из чего было ясно, что по женской линии они были из греков. Это, видимо, от нее, гордой греческой бабки, обе сестры переняли крутой нрав, долгий тяжелый взгляд, который временами не каждый мог выдержать, ипрочное убеждение втом, что женщинам красота дана свыше — управлять мужчинами. Ни одна, ни другая никогда толком не работали, но всегда находили крышу над головой, защиту ипреданность какого-нибудь кавалера, хотя замуж не торопились, оставляя за собой право свободного выбора между претендентами на их руку ихолодное, но тем не менее чуткое сердце.

Впериод между царствами, как говорила Калерия, то есть вмомент отсутствия определенного обеспеченного покровителя, она подрабатывала уроками пения, атакже тем, что собирала садовые или полевые цветы, сортировала их по разноцветным кучкам, высушивала, зашивала враскрашенные ивышитые ткани ипродавала как подушечки-саше, которые пользовались успехом умещански настроенной публики, большей частью — усентиментальных дам среднего достатка. Севка запомнил мать по этому иногда нежному, но часто довольно удушливому запаху сухих цветов белой сирени, ландыша, ноготков, лаванды, лепестков розы или корочек апельсина, вкоторые летом она добавляла по нескольку капель прохладных душистых масел — мяты исосны, азимой иосенью — корицу, ваниль, гвоздику, мускатный орех, имбирь идаже перец.

Маленький Севка сидел уматери на коленях, нюхал навязчивые ароматы, запускал ручки втолько что упакованные, но еще не завязанные разноцветными ленточками подушечки, выпотрашивал их вдва счета итут же сильно чихал, амать смеялась и, чтоб не портил ее работу, грозила ему тонким пальчиком спокрытым коралловым лаком ногтем. Вокруг на столе валялась куча любопытных предметов: золотистые шнурочки, кожаные плетеные бечевки, тесемки из шелковых ниток, которые смешно назывались мулине, лоскутки разноцветной ткани. Ему никогда не было скучно — все можно было потрогать, потрепать, рассеять по столешнице, ато иразорвать на мелкие кусочки.

Еще интереснее становилось, когда Калерия брала Севку ссобой на уроки пения. Унее был довольно низкий, волнующий альт от ля малой октавы до ля второй, звучавший то драматично, то торжествующе, иона умела себе ловко подыгрывать, как тогда говорили, на фортепьянах. Пока Калерия впросторных гостиных или на залитых солнцем верандах распевала незатейливые версии знаменитых оперных арий сдетками тех же сентиментальных дам среднего достатка, считающих своим долгом привить своим отпрыскам хоть какието навыки музыкальной грамоты, Севка сидел, как правило, на кухне сприслугой иугощался чаем свареньем, аесли совсем повезет — то сахарной нежно-розовой пастилой. Лакомство таяло во рту, авместе сним таяло иСевкино сердце, ибо мать не часто его баловала сластями, аон их очень любил.

Отца своего Севка не знал, но тогда, вдалеком детстве, ему не говорили, что кроме матери должен был быть кто-то еще, апозже ему было уже все равно, потому что для воспитания ему вполне хватало матери итетки Серафимы, укоторой своих детей не было, адля мужского воспитания — школьных мужчин: физруков, математиков, географов, завхозов игораздо позже — художника Матвейчука.

Конечно, бывали минуты сомнений, когда он, уже подростком, вглядывался всвое зигзагообразное отражение восколке старого зеркала, прислоненного кумывальнику на общей кухне, и, сравнивая себя сматерью — ее оливковый цвет лица, гордый нос сгорбинкой, чарующие влажные глаза цвета засахаренного ореха иволнистые каштановые волосы, — понимал, что его серые цепкие глаза, светлая кожа на щеках искулах, тонкие бледно-розовые губы, прямой нос, светло-русые, темнеющие ккорням вихры, острый мальчишеский подбородок были, что называется, из другой оперы. Но задавать вопросы он не любил, аеще больше не любил получать на них неожиданные ответы, ипоэтому отец для него был фигурой более условной, чем реальной.

Тем более что на памяти Севки мать «выходила замуж» раза два, но ненадолго. Сначала это был высокий офицер расквартированной на периферии воинской части — статный, счерными усами, счубом под черной фуражкой ивтаких же черных сапогах. Он приносил Калерии пышные букеты гладиолусов икрасочные жестяные коробки леденцов снадписью «Монпансье», которые почему-то тут же открывал исам начинал употреблять одну конфетку за другой, запихивая их за щеку, отчего все время казалось, что унего флюс.

Мать оставляла Севку Серафиме, надевала шляпку свуалькой иуходила гулять сусатым кавалером. Возвращалась она очень поздно, ато ичерез несколько дней. Севка скучал по ней, плакал иутешался, только когда Серафима давала ему коробки от леденцов. Он складывал туда конфетные фантики ибежал играть на двор ссоседскими мальчишками. Ему обычно не везло, идомой он возвращался спустыми руками — ибез фантиков, ибез коробок, часто соттопыренными от трепки ушами, если сильно проигрывался. Стех пор он ненавидел леденцы.

Но скоро воинскую часть расформировали, иусатый офицер уехал по назначению вдругой город. Первое время мать получала от него письма, открытки идаже денежные переводы, но потом переписка как-то заглохла, иСевка был счастлив, что она больше не уходит надолго из дома невесть куда. Однако не прошло игода, как появился другой жених — крепко сложенный иуверенный всебе партийный работник, как между собой его называли сестры, втемном пиджаке сгалстуком до пояса ивтемно-серых брюках тонкого, дорогого сукна, которое не стояло колом, как ткань на дешевых брюках, аэлегантно струилось вдоль ноги, создавая эффект стройности даже там, где ее не было ивпомине.

Под мышкой жених держал портфель, откуда всегда, когда приходил, со словами «Ану, молодежь, пойди погоняй голубей» вынимал гостинцы для Севки: мандарины, шоколадные батончики впестрых обертках или деревянные машинки сбольшими колесами исверевочкой. ИСевка сСерафимой шли впарк или вкино, акогда возвращались домой, жениха уже не было, но на столе обычно стояли три белые полураскрытые розы ввысоком хрустальном бокале, арядом сними — остатки вкусного ужина: огромные маслины, жирными покатыми боками лениво плавающие врассоле, нежно-желтого цвета сыр вкрупных дырочках, ароматная буженина, куриное заливное на заказ иобязательно недопитая бутылка мадеры, которую Калерия смущенно выносила на кухню ипрятала вшкаф.

Серафима хмурилась, аКалерия неестественно смеялась, хватала сына под мышки икружила его, пока он не начинал истерично хохотать от щекотки ивырываться, иот нее пахло не цветами из саше, ачем-то терпким ичужим, как будто лекарством, похожим на горько-сладкий детский пертуссин от кашля. Наверное, таким ибыл вкус этой самой мадеры, думал Севка. Зато на другое утро они сКалерией шли вмагазины ипокупали всего, чего только душа ни пожелала. Калерия возбуж­денно примеряла шляпки вателье умодисток, долго выбирала туфли на каблучках, набирала много разных заколок для волос, бус исережек, аСевке — какие-нибудь игрушки.

Потом спакетами исумками они заходили вкафе «Снежинка», где девушки внакрахмаленных наколках на взбитых волосах подавали им ввысоких серебряных вазочках три шарика мороженого: один белый, другой — розовый, атретий — коричневый. Сверху вСевкиной порции ледяное чудо было залито вишневым сиропом спарой вишен, ауКалерии посыпано мелкой шоколадной стружкой итертыми орехами. Сироп часто был засахаренный, крупинки красных кристаллов приятно лопались на зубах, иэто было так вкусно, так прекрасно, что уСевки от счастья захватывало дух. Калерия любовалась тем, как он судовольствием ест, но почему-то глаза унее были при этом грустные.

— Мам, ты чего? — спрашивал ее Севка, положив врот полную ложку быстро тающего лакомства, но Калерия ничего не говорила, атолько пододвигала вазочку кнему поближе ипоказывала на салфетку, чтобы он утерся, если замарается.

Визиты партийного работника учащались, но Севка уже не злился, аждал их, вернее, конечно, не их, апоследующих прогулок за покупками инеизменного похода вкафе «Снежинка». Мать больше не делала пахучие саше ине пела оперные партии своим ученикам. Как-то она сложила ноты впухлую папку иперевязала ее атласными веревочками, собрала лоскутки ткани, золотистые тесемки ишелковые шнурочки вбольшой целлофановый пакет иубрала все это богатство прежних дней вплатяной шкаф, где они сСерафимой хранили зимние вещи, плотно закрыв его скрипящие створки. Теперь уже Севке почему-то стало грустно.

Под Новый год Калерия сообщила, что на какое-­то время уедет, аСевка останется сСерафимой, но он не должен плакать, потому что скоро она возьмет его ксебе. Когда он спросил куда, мать улыбнулась и, потрепав его по щеке рукой, давно уже пахнущей не мятным маслом исиренью, адушными духами «Красный мак», подаренными гладковыбритым женихом спортфелем, ласково сказала:

— Ты скоро сам увидишь. — И, накинув роскошную горжетку из черно-бурой лисы снастоящими лапками, мордой ихвостом, свешивающимся сплеч, надела на аккуратно причесанные вдорогой парикмахерской волосы смодными заколками шляпку свуалькой, новые полусапожки на каблуках исремешками, нервно схватила небольшую сумку свещами, кивнула Серафиме иушла.

Серафима почему-то начала сморкаться, хотя до этого унее не было простуды, аСевка побежал во двор проверить, есть ли свежие следы на снегу — птиц там разных, домашних животных, ну кроме шелудивого соседского Тузика. Но следов почти никаких не появилось, во дворе было пусто искучно, атихо падающий снег холодными стайками снежинок противно попадал за шиворот. Севка быстро вернулся домой ивскоре лег спать, думая оматери. Скорей бы она взяла его ксебе! Скорей бы! Поворочавшись сбоку на бок еще сполчаса, он заснул.

Больше Севка никогда ее не видел.

VI

Берта вмолодости была похожа на Глорию Свенсон или на продолговатую расписную вазу стщательно подобранным парадно-праздничным букетом, скорее всего, скакими-нибудь георгинами или пуансеттиями. Она была немногословна, меланхолична ипроизводила впечатление уставшей от жизни оперной дивы. Узкие брови безупречной дугой очерчивали ее чуть удлиненные выпуклые глаза, посверкивающие из-под ресниц странным для карих глаз холодноватым блеском, амаленький рот счуть выпирающей нижней губой благодаря помаде № 34 фабрики ВТО темно-бордовым пятном на палевом лице напоминал пьяную вишню на сладком ванильном пудинге. Берта часто закручивала обесцвеченные по моде изавитые ровными волнами на горячих гвоздях пепельно-русые волосы вмногослойные шелковые иатласные тюрбаны так, чтобы была видна только часть прически, на плечи набрасывала накидки скистями ивышитыми крупными маками ипередвигалась медленным пасо-фино[2], как сказал бы друг ее юности Жора Периманов, тапер кинотеатра «Гаврош», что по Красноармейскому переулку, 4, бывшему Никольскому. По утрам до службы Жорж ходил на бега, пока их не закрыли как пережиток буржуазного быта, апо вечерам играл на разогреве публики до киносеанса, чтобы заработать на ставки ибокал портвейна скуском сыра, изнал он олошадях все или почти все.

Правда, ктому времени, когда Берта сВитольдом встретились — случайно, на вечере отдыха влетнем театре, куда его буквально силой притащила сослуживица, бухгалтерша Куковкина, давно пытавшаяся по доброте душевной женить чудаковатого математика итем самым облагородить его одинокий и, как ей казалось, неустроенный быт, хотя он никогда никому на одиночество не жаловался, — Берта была уже не первой молодости, да исам Витольд тоже. Но оба были из породы людей, которые вгодах выглядят интереснее, чем вюности, добавляя ксвоей природной привлекательности то, что французы называют charme et le style или comme il faut.

Втот весенний, подернутый дымкой вечер Бертина талия уже была менее изящной, алоконы, выбивающиеся из-под тюрбана, удивляли глаз не пепельным цветом, амедным, по новой моде, но она все же привлекла внимание старого солдата, как осебе почему-то часто думал втретьем лице, Витольда Генриховича.

Давали Брамса. Давали — было громко сказано: студенты местного музучилища, где тогда почасовиком работала Берта, старательно выводили «Колыбельную» — скрипки дрожали внеопытных руках молодых музыкантов, как будто они никогда не брались за смычки, альты вторили скаким-то малозаметным, но достаточно лихорадочным опозданием, адирижер неистово перегибался через пюпитр, чтобы, видимо, не игрой оркестра, так телодвижением доказать, что он-то уж точно знает, как надо исполнить такое деликатное произведение.

Оказалось, что Куковкина некогда работала бухгалтершей вмузыкалке, иони сБертой, заметив друг друга, жеманно обменялись улыбками через ряд. Рассеянно взглянув всторону вслед за Kуковкиной, Штейнгауз сначала споткнулся взглядом олиловый тюрбан Берты, затем оее перламутровые бусы, плавно расположившиеся на бледной благородной шее, укутанной то идело сползающим на покатые плечи пестрым боа, ивдруг ощутил какое­­то волнение, почти такое же, что иусамих молодых музыкантов, впервые игравших на публике ине всегда попадавших внужные ноты. Мелодия «Колыбельной» Брамса была сентиментально-прекрасной, очень подходила кплывущему мимо майскому вечеру, разбавленному запахами сирени, ивозродила уВитольда воспоминания детства.

Вот тихим майским вечером он сидит на скамеечке во дворе просторного двухэтажного дома по улице Аркадьевской, 15, отцветает сирень, по двору летают пушинки от одуванчиков, уютно ухают горлинки, ана синем небе плывут, плывут бесконечной чередой малиновые облака, подсвеченные заходящим солнцем. Воздух пахнет теплом, землей со свежих клумб, цветами ичем-то еще — тем, чему нет названия, потому что оно создается не только снаружи, но иизнутри, иоттого на душе так тревожно итак хорошо.

Рядом никого, но вокнах заметны фигуры отца, матери иприслуги, они поочередно мелькают, движутся вместе ивразнобой — возятся сприготовлением ужина, ожидая гостей. От предвкушения застолья, которое скоро разразится шумом, восклицаниями, смехом, звоном приборов, выскакиванием пробок от шампанского, игрой на рояле, становится еще веселей. Жизнь только начинается, инеизвестно, что там будет впереди, но об этом не хочется думать. Витольд встает со скамеечки, от неожиданности сизые голуби вспархивают на козырек подъезда и, смешно вертя головами, косятся на мальчика круглыми глазками свыразительными черными ободками. При ходьбе на ногах скрипят новые лаковые ботинки, он любуется аккуратно завязанными шелковыми шнурками, сует руку вкарман штанов иощущает приятный холодок итяжесть перочинного ножика, который он вчера выменял на свою матросскую шапку сленточками, ту, что ему подарила тетка из Севастополя. Ихотя шапочка была красивая ивсамделишная, он вней почему-то стеснялся ходить, акогда родители спросили, где подарок севастопольской тетки, Витольд покраснел до ушей как рак, но твердо соврал, что ветром унесло, когда бегали уречки. На том от него иотстали.

Тут музыка прервалась, иВитольд, очнувшись от видения, поймал взгляд выразительных карих глаз совсем рядом от него, встрепенулся, как те горлинки на козырьке парадного, исообразил, что музыка, оказывается, ине прерывалась — она просто плавно перешла вмелодию голоса, который странным образом был связан сполуленивым, но одновременно внимательным взглядом, мерцающим среди лилово-маково-палевой гаммы красок, как будто специально подобранной квечеру, маю, Брамсу ивидению его детства.

Ему снова показалось, что отец имать где-то совсем рядом, близко, возятся сприборами, ожидая гостей, ивсе опять только начинается, иконца этому счастью просто нет ибыть не может. Перед его носом мелькнуло пестрое боа, иВитольд, как по команде, двинулся вслед за ним, авернее, за дамой, идущей чуть впереди. Куковкина шла рядом сней, обе были увлечены разговором, слова которого Штейнгауз хоть ислышал, но не разбирал. Все это напоминало ему игру вфанты: одна дама называла какие-то фамилии, очевидно, общих знакомых, адругая рассказывала оних, как бы гадая или оглашая приговор: что скаждым упомянутым было, что происходит сейчас ичто сним, возможно, случится вбудущем.

Вечер сгущался, зрители расходились по домам, итени случайных прохожих чернели, удлинялись, напоминая геометрические зигзаги на картинах кубистов. Кое-где зажглись первые фонари, заскрипели сверчки, сильнее запахло резедой, но, когда дамы свернули впереулок Перова, стало совсем темно, даже зябко, итогда Штейнгауз мог определять, где идут его попутчицы, только по запаху их духов — дешевых идушных, напоминающих земляничное мыло Куковкиной ивполне загадочных — ее собеседницы, распространявшей сполохи витиеватых восточных нот, когда она, по всей видимости, поправляла боа (они совсем не шли кпрямолинейному запаху «Земляничного» мыла).

Тут дамы остановились и, спохватившись освоем спутнике, развернулись кнему. Штейнгауз едва на них не налетел, аКуковкина тут же делано воскликнула:

— Ах, ясовсем про вас забыла, Витольд Генрихович, простите, заговорились, вот что значит долго не видеться. Берта, знакомьтесь. Штейнгауз, Витольд Генрихович, мой сослуживец по училищу, преподаватель математики. И, между прочим, холостяк, — иона глупо подхихикнула, как кокетливая семиклассница.

Вгустых сумерках лица Берты почти не было видно, но Витольду почудилось, что она опять прищурила ибез того полузакрытые глаза. Берта слегка наклонила голову ипротянула ему узкую руку вчерной капроновой перчатке. От руки пахнуло уже знакомыми восточными нотами — имбиря, корицы или тамаринда. Витольд пожал руку ичуть наклонился корпусом вперед, как будто хотел поцеловать перчатку, но не поцеловал, так как целовать ткань ему показалось неуместным. Выпрямившись, он заглянул втемный силуэт Бертиного лица и, несмотря на густоту теней, различил пристальный взор, скользящий по его фигуре. Пока их взгляды несколько мгновений приценивались друг кдругу, оба чувствовали явное замешательство, странно переходящее вволнение и, как следствие первого ивторого, загорелись искоркой взаимного интереса.

— Меня зовут Берта, — сказала Берта, играя интонацией своего имени как нотами из Брамсовой «Колыбельной», хотя Куковкина уже представила ее — Берта Кисловская.

— Очень рад, — пробормотал Штейнгауз, не узнав своего голоса, подсевшего от долгого молчания, смутился ипоправил галстук, словно не был уверен, есть ли тот на месте.

Они помолчали, иКуковкина, переводя взгляд содного на другого, быстро затараторила:

— Ну вот ипознакомились, ятоже рада. — Она опять подхихикнула и, подхватив Штейнгауза за рукав, повернула назад. — Нам пора, до свиданья, Берта Филипповна, азнаете что, приходите кнам на вечер выпускников, впервых числах июня, ага, ну так явам позвоню.

Витольд хотел было предложить проводить новую знакомую до дома, но Куковкина, предварив его порыв, махнула головой всторону одно­этажного строения, еле видневшегося из-за густых кустов белой невесты.

— Так вот же ее дом, мы незаметно до него идошли. — Она потащила Штейнгауза вобратную сторону. Витольд кивнул Берте имедленно последовал за своей неуемной сослуживицей, несмотря на то что ему этого совсем не хотелось.

По дороге Куковкина продолжала тараторить без умолку про выпускной, про несносное освещение на улицах города, про то, что, если бы не Штейн­гауз, она бы непременно сломала ноги втакой темноте. Тут соглушительным ревом подъехал запоздалый автобус, они заскочили внего почти на ходу, сели на заднее сиденье, ивчернеющем стекле автобусного окна Витольду все еще мерещился Бертин силуэт, неспешно таявший за забором изарослями белой невесты. Когда он пришел домой, снял пиджак иразвязал душивший его весь вечер галстук, вдруг все вокруг показалось ему чужим ипустым, он долго не мог заснуть, прислушиваясь кглухим ударам сердца, осуществовании которого давно забыл ине подозревал, что оно, оказывается, есть, никуда не делось да еще умеет так часто игромко стучать.

Через полгода он женился на Берте.

VII

Когда Севке исполнилось шестнадцать ион, сияя от гордости, сообщил, что принят вмузучилище на струнные по классу контрабаса, Серафима побелела ивесь день молчала, апотом, выпив втот же вечер армянского коньяку, что по выходным доставала из буфета на кухне, внезапно сообщила ему чужим глухим голосом, что Калерию убили. Партийный работник застрелил, когда она, пожив сним около года, влюбилась внищего музыканта, игравшего на контрабасе на террасе ресторана «Причал» напротив их шикарной трехкомнатной квартиры сприслугой по улице Костанди, утопающей летом вкаштанах илипах, куда она втот злополучный декабрьский полдень уехала от них навсегда.

Калерия сначала просто приходила его послушать, заказывала мартини вбокале на изящной ножке стреугольным верхом-юбочкой, вкотором, как зеленая рыбка, плавала неповоротливая маслинка. Потягивая мартини, Калерия зачарованно слушала, аеще больше — смотрела, как он играл. Но скоро стало ясно, что июный музыкант стал приходить вресторан чаще обычного, чтобы поиграть для загадочной поклонницы, которая наблюдала за ним мечтательными глазами цвета засахаренного ореха ине могла не вызывать тайного обожания всего музыкального коллектива, включая самого молодого контрабасиста.

Севка слушал Серафиму молча, уставившись на коньячную пробку на столе, иказалось, что ему не хватает воздуха ичто он больше не сможет дышать так же свободно, как раньше. Он будто видел перед собой террасу ресторана «Причал», залитые солнцем цветущие липы, плывущий от жары асфальт, разодетых дам, игриво поднимающих бокалы сшампанским иподмигивающих музыкантам, аза террасой — просторный зал, нарядную Калерию врозово-кремовых тонах, одиноко сидящую наискосок от окна, через которое хорошо виден оркестр. Она поглощена вкрадчивой поступью саксофона инервным пиццикато контрабаса.

Аккорды струнных напропалую флиртуют снотными перепадами клавишных, так же как итщательно скрываемые, но ловко перехватываемые взгляды музыкантов игостей.

От этих взглядов по телу пробегают огоньки икружится голова, потому что так же, как иневысказанные слова, они судорожно ищут возможности вырваться из груди идостичь точки пересечения где угодно — на отполированной поверхности пола, вбликах бутылочного стекла, взапонках снующих сподносами официантов, вглубине случайно пойманного отражения взеркалах.

Когда Серафима снова проговорила слово «застрелил», Севка ясно услышал, как всимфонию лета, джазовой импровизации итайных страстей врывается резкая нота тромбона — это на террасу входит партийный работник, как каменный гость, жаждущий отмщения, как чужеродное тело, никак не вписывающееся вяркий праздник легковесной, но по-своему прекрасной жизни. Лицо его перекошено гримасой то ли злобы, то ли отчаяния, вруках неизменный портфель, он открывает его, подходит кКалерии, она смущенно ему улыбается, но на этот раз вместо мандаринов ишоколадных батончиков вкрасочных обертках он вынимает пистолет инаправляет на нее.

Калерия ничего не успевает понять, тут же со всех сторон несется громкое fortissimo оркестра, сним смешивается звук выстрела, из-за этого совпадения никто ничего не замечает, адальше — дальше взамедленном движении Калерия сползает на пол срезного стула свысокой спинкой, иее воздушный наряд из розово-кремового медленно становится багряно-красным. Пятна темными кругами расползаются по ткани, как бензиновые разводы влужах, струйки крови бегут по бледнеющему на глазах лицу, иизумленный оркестр наконец перестает играть.

Севка обхватил голову руками, закрыл глаза итихо застонал. Стех пор эта картина снилась ему несколько раз сразличными интервалами: то раз вмесяц, то раз вгод, и