Убей-городок E-Book

Евгений Шалашов

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Попаданец
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 578

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Говорят, что у кошки девять жизней. А сколько будет у него? Первая и, как он опрометчиво считал, единственная жизнь Алексея Воронцова сложилась успешно. Крепкая семья, любящая жена и замечательные дети, почетная отставка в звании полковника милиции — что еще нужно для спокойной старости? Но, как известно, бывших ментов не бывает. Однажды он не смог пройти мимо. Вторую жизнь ему подарили… нет, навязали, ибо он ни о чем таком не просил. Он снова младший лейтенант милиции, участковый инспектор. Город Череповец образца 1976 года — почти глухая провинция, если бы не металлургический завод. И что теперь? Спасать мир, давать советы стареющему генсеку, как положено в таких случаях другим попаданцам? Спустись на землю, тебя даже к председателю райисполкома так просто не пустят. Тогда что, исправлять прошлые ошибки? А какие? И возможно ли это? Вопросы, вопросы, вопросы…

Leseprobe

Евгений Шалашов, Владимир Зингер Убей-городок Роман

* * *

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

© Евгений Шалашов, 2024

© Владимир Зингер, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Часть первая Работа над ошибками

Глава первая Это не по-мушкетерски

Как там старая заповедь? Можешь справиться – задерживай. Не можешь – ищи другой способ победить.

Как там теперь вызывать полицию? Сто двенадцать? «Вы позвонили на многоканальную горячую линию. Вам ответит первый освободившийся оператор». Та-а-ак, тут, походу, не дождаться. Оператор не только первый, но, видимо, и единственный. Эх, куда ты, дурень? Семерых не задержишь, да и не справишься.

А надо.

Эй, ребята, отдохните! Вон как умудохались! Да и этого дружка своего поберегите. Убьете – не на ком тренироваться будет! Какой я вам дед? Мы вообще незнакомы, не то что не родственники. Давайте поднимем Гошу-то, а то он, похоже, не дышит. Почему Гошу? Так все манекены, на которых тренируются, Гошами зовут.

Опа, как горячо! Только бы не печень. Второго проникающего она не переживет.

Темнота.

* * *

На зарядку, на зарядку,На зарядку, на зарядку становись!

Да что же ты, японский городовой! Голова и так ноет, а тут музыка орет. Ну вот, кто-то любит послушать ретро-мелодии. Входят в моду пионерские песни?

Здравствуйте, ребята!Слушайте пионерскую зорьку!

И что, есть любители не только ретро-музыки, но и ретро-передач? Даже не знал, что старые записи сохраняются. Кажется, их тогда даже и не записывали, а если и записывали, то на огромных бобинах, которые никто не станет оцифровывать. Ну, неважно. Но помню, что «Пионерскую зорьку» транслировали в семь часов сорок минут.

А где это я? Кто здесь рядышком – звук аж по ушам бьет! – такой любитель ретро?

Открыл глаза. Судя по белым казенным стенам, а еще койкам, наставленным там и тут, в больнице. И штампики на простынях характерные.

Живой. И это радует.

И вот какого хрена на старости лет полез спасать какого-то «Гошу»? Может, он сам и напросился? Но все равно, когда несколько человек бьют лежачего, это не есть гут. Не вмешался бы, так и себя бы перестал уважать.

Хотя почему это на старости лет? Шестьдесят пять – это еще не старость. Смешно, конечно, что полковник милиции (ладно, полковник в отставке), орденоносец и все такое полез разнимать драку. И вот, подрезали, как стажера. А скоро должен опер прийти, станет выяснять: кого я запомнил, что слышал? «Плохо, что никого опознать не сможете. И того, кто сзади вас был, нанес проникающее ножевое ранение? Совсем плохо. А может, это какие-нибудь враги, которые затаили на вас злобу? Фамилии-то не назовете?» Так я в ментовке уже тринадцать лет как не служу. Все мои бывшие враги либо умерли, либо уже давным-давно плюнули и на меня, и на свое прошлое.

Ну ничего не меняется в этой жизни! Могли бы меня и в более приличное место отвезти. Уж должны бы побеспокоиться. Ладно, я бы и сам мог отдельную палату оплатить, не такой уж я бедный, пусть и пенсионер. Вот как опера дождусь, попрошу у администрации, чтобы перевели. Надеюсь, мои несостоявшиеся убийцы банковскую карту не увели? Надо бы выяснить. Может, стоит ее заблокировать? А где мой сотовый? Скорее всего, там же, где и прочие вещи, потому что лежу я в больничной пижаме.

Да, а супруге-то сообщили? Вот ведь какая невезуха. Старший сын как раз в отпуск приехал. Старшенький у меня служит на Сахалине, полковник, повышение недавно получил. Может, еще и генералом станет? А что уж совсем удачно, внук получил отпуск. Этот ведь тоже при погонах, лейтенант, за него-то особенно переживаем. А почему? Ну, потому что служит он…

Бабушка обрадовалась, а тут такое. Дед загремел в больницу. Ладно бы как приличный дед, с инфарктом, там, еще с чем-то, а тут как не знаю кто. Семья теперь переживать станет. Вот ведь… Сам-то ладно: коли живой, то переживу. А им-то каково?

Нет, определенно, хоть и показывают по ящику, как идет у нас развитие медицины, но все на прежнем уровне. Вон от левой руки трубочка идет, стало быть, я под капельницей. А из чего каплют-то? Ох ты, здоровенная стеклянная бутыль. Каменный век, блин. А ведь показывают, что уже либо пластиковые бутыли, либо вообще пластиковые пакеты. И установка для прокапывания – или как оно правильно? – неуклюжая, словно из фильма про семидесятые годы.

Кажется, в семьдесят шестом году, когда я попал в больницу с проникающим ножевым ранением, тоже лежал под капельницей. Но тут-то ничего нового не придумать. Вот разве что слышал, что нынче едва ли не сразу заставляют сходить с операционного стола и гулять по коридору. Нет, я гулять еще не в состоянии.

Сотоварищи по несчастью лежат, смотрят вверх. Не иначе, слушают рассказ о пионере, который сегодня опоздал в школу, зато помог старенькой бабушке дойти до больницы. В тему. Наверное, главврач – ценитель ретро, потому что звуки детской передачи льются из черного радиоприемника на стене. Внутрибольничная сеть? Есть радиоузел, дают записи? Все может быть. Но налаживать трансляции давно канувших в небытие радиопередач – штука недешевая.

А ведь память подсказывает, что все это уже было. И больничная койка, и «Пионерская зорька», под которую я очнулся.

Нет, определенно, главврач увлекся ретро. Вон приемник уже выдает обзор газеты «Правда». Кто-то кого-то встретил, поприветствовал. Ну кому нужны такие древние новости, да еще в повторе?

И коек в семьдесят шестом было шесть. Посчитать, что ли? Да, шесть. Лежат такие же бедолаги, вроде меня.

В правом боку ноет, голова еще соображает плохо. Глаза толком не сфокусировались, но, помнится, на потолке из семьдесят шестого года была трещина, напоминавшая слияние реки Шексны и реки Ягорбы. Если присмотрюсь и увижу эту самую трещину, точно глюк.

Трещина на месте. Глюк? Раздвоение личности? Шизофрения? Или я в настоящий момент просто умираю и мне мерещатся всякие вещи, которые со мной когда-то происходили? Вот если сейчас рядом со мной появится некий человек, тогда я умер. Или в процессе, но это уже неважно.

– Привет, дружище. Пить, небось, хочешь? Ну, давай-ка я тебя напою.

Точно, умер.

Рядом со мной стоял мой наставник – дядя Петя Веревкин, хотя на самом-то деле это капитан милиции Петр Васильевич Задоров, а Веревкиным его прозвали за умение виртуозно «упаковывать» нарушителей закона. Бывало и так, что дядя Петя приводил в отделение несколько человек, связанных веревками, и вел их по городу, словно бедуин верблюдов. Петр Васильевич «пристрастился» к веревкам еще в войну, на которую попал почти мальчишкой – в восемнадцать лет. И всю войну отбарабанил в разведке. А чем ты будешь языка вязать? Наручников разведке никто не давал (у нас, впрочем, тоже о наручниках только слышали), а веревка – она всегда под рукой. В крайнем случае можно что-то другое приспособить.

После войны дядя Петя еще два года служил на Западной Украине, выкуривал из схронов «бандерлогов», а уже потом пришел в милицию. Награды носить не любил, но на День Победы все-таки их надевал. Два ордена Славы, два – Красной Звезды (один за бандеровцев), «Отечественная война» первой и второй степеней, целый иконостас медалей.

Про войну дядя Петя рассказывать не любил. Да и кто из настоящих фронтовиков об этом рассказывал? Вон мой родной дядька, который до Берлина дошел, на все вопросы отвечал просто: «Пшел ты…» Направление давал очень конкретное, куда идти.

В году так сорок восьмом бывший разведчик вернулся домой. Обнаружив, что его дом попал под затопление и лежит теперь на дне Рыбинского водохранилища, а родители перебрались в город, подался сначала на стройку, но там не понравилось. Понять парня можно: разучился жить на гражданке. А тут как раз пригласили работать в милицию. Лет с десяток отбарабанил простым патрульным, но город рос, людей не хватало, поэтому бывшему разведчику предложили стать участковым инспектором.

С дядей Петей боялись связываться самые отпетые хулиганы в любой стадии опьянения. Даже цыгане, ни в грош не ставившие никакую власть, способные отмудохать кнутом инспектора уголовного розыска (ищи их потом по всей стране), при виде невысокого худощавого капитана предпочитали сплюнуть и убраться куда-нибудь подальше. Понимали: если вытащат кнут, так будут тем же кнутом и биты, а потом им и повязаны.

Петр Васильевич был едва ли не «последним из могикан». Нет, кое-кто из фронтовиков имелся, но на более высоких должностях и при погонах не ниже полковничьих. Тот же министр Щелоков, или наш начальник горотдела подполковник Горюнов, участвовавший в высадке десанта на Южном Сахалине.

Министр наш, увы, закончил плохо, но эта история всем известна. Хотя Николай Анисимович очень много сделал для органов внутренних дел. В сущности, восстановил милицию после ударов, нанесенных Хрущевым. Воссоздал школы милиции для подготовки среднего начсостава, создал высшие школы. Даже фильмы, которые до сих пор все смотрят с огромным интересом, снимались по его заказу. Те же «Рожденные революцией», «Следствие ведут знатоки».

А с Владимиром Васильевичем Горюновым мы виделись в году так девяносто пятом. Помнится, разговор зашел о фильме «Место встречи изменить нельзя». До сих пор не забуду фразу, которую сказал Горюнов: «Будь у меня такой подчиненный, как Глеб Жеглов, уволил бы сразу, как только о подкинутом кошельке бы узнал». Владимир Васильевич умер в две тысячи втором году, успев получить звание полковника. Да, в двухтысячном был приказ министра внутренних дел о присвоении очередных воинских званий ветеранам войны. Помню, как старички радовались. В шестидесятые и семидесятые годы, когда ветераны уходили со службы, мало кто из них имел даже звание майора. Все больше капитаны, а то и старлеи.

А наш дядя Петя уже лет пятнадцать как застрял в капитанах, потому что для должности старшего участкового это потолок. А поставить на другую, присвоить майора, не позволяет его образование, потому что у старшего участкового нет даже четырех классов. Это в фильмах про полковника Зорина можно было дослужиться до полковника, не имея среднего образования, а у нас – нет, не выйдет.

Петр Васильевич многому научил меня тогда. Это он первым привил привычку никогда не стоять перед дверью, и она потом много раз выручала меня. Смешно, но я, даже идя в гости к друзьям, после звонка всегда становился сбоку от двери – правило впиталось навсегда. Это он заставлял меня всегда таскать веревку в кармане – «на всякий случай» – и научил нескольким хитрым узлам, чтобы одним движением захлестнуть петлю на запястьях очередного нарушителя. И правильно разговаривать с жуликами тоже он научил. Ну конечно, не только он. Сама жизнь учила, да и другие коллеги. Только другие-то иногда обидно это делали, а у дяди Пети получалось душевно. И погасить семейный скандал так, чтобы обе враждующие стороны ему еще и спасибо сказали, мог только он. У других участковых так не получалось. У меня, признаюсь, тоже.

В семьдесят шестом наставник казался мне едва ли не глубоким стариком. А сколько тогда ему было? Пятьдесят три года. Всего-то? Так я сам ушел «на дембель» в пятьдесят два, а потом еще лет с десяток обеспечивал безопасность крупного бизнеса, как и большинство коллег-ветеранов, не сгоревших дотла еще в служебные годы. Но таких, чтобы здоровых и относительно целых, осталось немного. Какая там работа? Хорошо, что пенсия более-менее приличная.

– Алексей, ты пока резких движений не делай. В печень меня не кололи, но в другую часть тела бывало. Ничего, парень ты молодой, заживет как на собаке. Ну-ка, поднимай голову, еще немножко пивни.

Замечательный человек Петр Васильевич, но вот беда – не должно его быть в этой больнице. После своего увольнения со службы, а было это… в семьдесят девятом году, прожил он недолго и умер в разгар Олимпиады-80. А я как раз в ту пору был в Москве – на усилении, так сказать. Обидно, что даже на похороны своего наставника прийти не сумел. А может, и правильно. Чего и ходить-то, если мы с ним тут встретились? Авось дядя Петя, который вводил меня в тонкости службы участковых инспекторов, поделится тайнами загробного существования.

Но руки теплые, ладони жесткие. Не похож мой наставник ни на покойника, ни на призрак.

А Петр Васильевич уже успел развернуть бурную деятельность. Открыв мою тумбочку, деловито сложил в нее бритву, зубную щетку и коробку. Так, а коробка-то с чем? Неужели с зубным порошком? Хорошенькая загробная жизнь у ментов: и тут-то не смогли хотя бы зубную пасту организовать. Имеется же в продаже зубная паста, тот же «Поморин». Ладно, порошок тоже сойдет. Вспомню золотое детство и пионерский лагерь.

– Ты уж извини, что я у тебя в комнате похозяйничал, – повинился дядя Петя. – Но как услышал, что ты ранен, но вроде живой, так вначале в общежитие твое побежал, чтобы кое-что подсобрать. Бельишко тебе прихватил, чтобы трусы свои, а не казенные, майку. При ранениях чистое белье – первое дело. Твое-то ведь все в крови нынче, да еще и изымут небось, как вещдок. Рубашку и прочее я потом принесу. Вот кружка тебе нужна. По своему опыту знаю, что в госпитале или в больнице с этим беда. Ну, ложки с мисками тут к завтракам и обедам дают.

Сделав усилие (все-таки не каждый день разговариваешь с покойником), я спросил:

– А я давно здесь?

– Так вторые сутки. К тебе вчера Женька Митрофанов приходил, показания хотел взять, но ты еще без сознания был. Женька до врача (ты же его знаешь, дуролома, потребовал, чтобы тебя в чувство привели), а врач только плечиками пожимает: мол, все так и должно быть, была операция, отдыхает.

Хм… Женька Митрофанов (ну, давным-давно Евгений Матвеевич) звонил на днях, на рыбалку звал. Говорит, щука плавает во-о-от такенная, карась сам на крючок бросается! Но не любитель я рыбной ловли. Если бы за грибами, то сходил. Да и не выпить мне столько, сколько Жека выпьет. А он ведь еще и постарше меня лет на пять. Когда я участковым стал, получил первую звездочку на погон, он уже в старлеях ходил. Очень любил говорить, подражая Папанову: «Лэйтенант я, старшой».

Нет, если бы Джексон умер, я бы о том знал. Как-никак в одной ветеранской организации состоим. У него, правда, звезд на погонах поменьше, чем у меня, майором ушел, но все равно избран в Совет ветеранов. Как раз занимается организацией досуга. Эх, представляю, как он там досуг организует. Надеюсь, пустую посуду вывозят, не захламляют берег водохранилища?

Я помолчал, уставившись в потолок.

– Я тут тебе апельсинов принес и курятины, – сообщил дядя Петя. Вздохнув, мой бывший наставник добавил: – Когда курить-то бросишь? Это ж каждый месяц кучу денег на ветер пускаешь, да и вообще…

Сам дядя Петя до войны курил, но как стал разведчиком, то бросил. Оно и понятно: приходилось часами сидеть ждать, а запах дыма мог выдать лежбище разведчиков. Вот это вот его «и вообще» означало – а вдруг да придется сидеть в засаде? Курильщики мучаются и порой не выдерживают. Мы не полковые разведчики, но и нам иной раз в засаде сидеть приходится. А я сам курил как паровоз еще со школы, но бросил. Когда я бросил-то? Так уж лет десять прошло. Но если я не сошел с ума, не умер, то получается, что брошу… То есть предстоит завязать с пагубной привычкой. А через сколько лет? Да через тридцать с хвостиком и брошу.

А может, прямо сейчас взять да и бросить? Прислушался к себе. Кажется, курить не особо и хочется. Да что там, совсем не хочу. Как говорил мне врач, помогавший бросать, все у нас в голове.

– Петр Васильевич, а если я прямо сейчас возьму да и брошу?

Если я не умер, а перенесся в прошлое, о чем много раз читал у фантастов, то хоть какая-то польза. Здоровье ладно – кто им по молодости озаботится? А вот по деньгам точно проруха. Сколько пачка сигарет стоила? Или стоит? «Прима» подешевле, «Памир» (его еще называли «Нищий в горах») совсем дешево. А я в те годы курил «Столичные». Сколько они стоили? То есть стоят?

Глава вторая Явление Джексона

Общение с дядей Петей меня утомило, и захотелось немного вздремнуть, но не тут-то было. В палату ввалился жизнерадостный инспектор уголовного розыска и по совместительству мой сослуживец Евгений Митрофанов, между своими – Джексон. Пышущая здоровьем физиономия и рот до ушей никак не соответствовали моменту, но сыщик сумел объяснить причину своей радости.

– Наконец-то! – с порога громогласно объявил он. – А то все доктора: «Нельзя, нельзя! Больной в тяжелом состоянии». А теперь говорят: «Кризис миновал. Можно поговорить, но сильно не волновать!» Так мы волновать-то никого и не будем, ни больных, ни врачей, верно ведь, Леха?

Я не успел ничего ответить, но это, видимо, и не требовалось.

Сыщик осмотрелся, обнаружил моего наставника, сильно удивился и произнес:

– Здрасьте, Петр Васильевич! Вот оно, значит, как: меня не пускают, а вы тут свободно разгуливаете. Так и взяли бы заодно объяснение с Воронцова, что да как. А то я уже полдня убил, чтобы прорваться.

Дядя Петя претензию не принял:

– Я тут, дружок, по другим делам. А ты лучше свою работу делай и не учи ученого.

Про «не учи ученого» из уст дяди Пети, «академиев» не кончавшего, было слышать особенно прикольно, но его это не волновало. Так отшить он мог не только какого-то опера, но подчас и начальника. И то, через его руки прошли многие, кто сегодня носил большие звезды.

Я решил защитить «шефа»:

– Петр Васильевич мне манатки кой-какие принес, спасибо ему.

А Митрофанов и не слушал.

– Ну, старик, ты всех удивил! – это он мне. – К тебе тут пару часов назад следователь прокуратуры пробился. Как уж у него это получилось, не знаю. А ты, видимо, еще не в себе был и такого наборонил ему, что мама не горюй. Вот он и сказал, что больше к тебе не поедет, и пусть, дескать, тебя твои коллеги опрашивают, а он уж потом решит, что делать.

Ничего такого я не помнил. Первым человеком, отобразившимся в моем сознании, был дядя Петя в образе то ли ангела, то ли привратника Петра. И никаких следователей прокуратуры.

Но тут в разговор встрял кто-то справа, видимо, мой сосед по палате, по голосу старик:

– Вот и я говорю, слышь, гражданин начальник…

– А почему гражданин? – оборвал его Митрофанов. – Сидел, что ли?

– Да боже упаси! – испугался старик. – Но я порядки знаю.

– Ну-ну! – поощрил его сыщик к дальнейшему разговору.

И старик с радостью продолжил:

– Так вот, тот-то гражданин начальник и спрашивают: как, мол, дело было? А этот-то, – кивок на меня, – и понес, и понес. Про какого-то Гошу, про мушкетеров, про Шекснинский проспект, про этот, как его, аквариум… нет, аквапарк, что ли. Про тридцать первый автобус. Я все хорошо слышал, рядом был. И ведь скажу, слышь, ничего такого в нашем городе нету, тем более мушкетеров. Вот какая штуковина, слышь?

В палате стало тихо. Слушают, значит, ушки навострили, подумалось мне.

Митрофанов повернулся ко мне с вопросом:

– Ну, там-то понятно, стресс, да под лекарствами всякими. А теперь-то что расскажешь?

Хороший вопрос! Теперь я могу внятно и во всех подробностях рассказать, как семнадцатого ноября две тысячи девятнадцатого года в двадцать два тридцать в районе аквапарка решил защитить какого-то идиота от четверых пьяных мужиков и словил ножевое сзади справа в область печени. И после лечения телесного меня направят на лечение душевное. А пока все окружающие, и Жека Митрофанов, и даже дядя Петя будут смотреть на меня с сожалением и гладить по головке, потому что сказать такому идиоту просто нечего. Так, что ли?

Такого развития событий мне совсем не хотелось. Но вот обстоятельств моего пореза здесь, в этом времени, я совершенно не помнил. Во мне еще не исчезло чумное состояние от окружающей действительности, в которую я до конца так и не поверил, несмотря ни на что.

Я попробовал зайти на свои воспоминания о происшествии через то будущее, из которого меня выбросило сюда. Получалось следующее: год я помнил – тысяча девятьсот семьдесят шестой, месяц – июнь, место – около общаги на Металлургов, где я жил. Меня кто-то окликнул, а дальше – пусто. Или не меня окликали, а просто услышал крик и повернул на этот крик голову? Не знаю.

Причем вспоминалось это не как картинка, а как мой последующий рассказ нудному прокурорскому следователю, который периодически меня дергал к себе и задавал один и тот же вопрос: «Ну как, Алексей Николаевич, не припомнили больше ничего существенного?» И я каждый раз отвечал: «Нет». А он каждый раз говорил: «Если что-то припомните, обязательно сообщите». Похоже, ему было глубоко наплевать и на это происшествие, и на сопливого милиционера, где-то по своей глупости налетевшего на нож и явно что-то теперь скрывающего.

Я смотрел на сыщика и думал: вот расскажу я тебе сейчас так, как рассказал в той, первой жизни следователю, и ждет меня такая же бесполезная тягомотина, как и тогда. А смысл?

И я произнес неожиданное:

– Евгений, давай я скажу тебе, что упал на что-нибудь острое. А если хочешь, собственноручно запишу. Все равно мне тебе нечего рассказывать.

Сыщик возмущенно замахал руками, и накинутый на плечи дежурный халатик белой чайкой слетел на пол.

– Ты разве не въехал, что я тебе говорил? У тебя уже прокурорский следователь побывал, наверняка медицинские документы посмотрел, знает про твое проникающее ранение. На укрытие от учета сто восьмой меня хочешь подписать?[1]

– Ну тогда записывай, – успокоил его я и рассказал то, что в первой жизни рассказывал прокурору.

Митрофанов слушал, и было видно, что он не верит ни одному моему слову. Я тихонько вздохнул: и правильно. Легковерных оперов на свете не бывает: они не проходят естественный отбор и вымирают как мамонты. Я бы тоже себе не поверил. Но и сказать мне было больше нечего: ни мотивов супостата, ни лиц, затаивших на меня злобу, я не знал.

Сыщик посмотрел на меня пытливо еще раз, и во взгляде его было: ну, не хочешь говорить – дело твое. Он быстро набросал пяток строчек своим неразборчивым почерком, приписал в конце: «С моих слов записано верно, мной прочитано» – и сунул мне в руку обгрызенную шариковую ручку.

Я расписался.

– А теперь только мне, по секрету, – заговорщически, тихонько шепнул он, наклонившись ко мне. – Красивая?

– Кто? – удивился я.

– Та, из-за которой ты на перо полез.

– Это ты брось! – решительно отмежевался я от таких подозрений.

Митрофанов расстроился.

– Что, и на самом деле ничего не помнишь?

– Ни-че-го, – по слогам отрезал я.

– Тогда покеда!

Сыщик осторожно пожал мою руку, как будто именно она и была у меня травмирована, и сложил свои бумаги в потрепанную папочку.

– Покеда! – в тон ему ответил я.

Во время всего нашего разговора меня не покидало чувство, будто бы я знаю что-то еще или узнаю потом в своей будущей жизни об этом происшествии, но это «что-то» никак не выплывало на поверхность сознания. В голове царил ералаш, и все события этого дня и моей прошлой жизни перекрутились, перепутались местами, как в детском калейдоскопе, который с сумасшедшей скоростью крутил перед моими глазами какой-то идиот.

Митрофанов уже собрался уходить, когда послышался голос дяди Пети, о котором я совершенно забыл за разговором с сыщиком.

– Эх, дурилка ты картонная, – говорил он кому-то. – Зарежет она тебя как-нибудь. Куда нынче-то ткнула? В грудь? Нет, Василий, поверь опытному человеку: коли повадился кто тебя ножом тыкать, так зарежет.

– Она зарежет, так у нас хоть «глухарей» не будет, – флегматично откликнулся Джексон, врезавшись в разговор. – А не то из-за Василия уже две штуки висит. Так что, Петр Васильевич, пусть режет, нам хлопот меньше. И отчетность портить не будет.

Видимо, сыщик тоже знал человека, которого увещевал дядя Петя.

Я скосил глаза вправо и увидел, что дядя Петя сидит на краешке койки одного из страдальцев. В этот раз, как ни удивительно, память не отказала. И я понял почему. Это же Вася Ламов, парень с кривой судьбой, в которую мне впоследствии приходилось неоднократно вмешиваться вплоть до самой его смерти. Вот уж где встретились! Вася был не с моего участка, а с дяди Петиного, но тот соседний, поэтому мы всегда в курсе дел друг друга. А супруга Ламова числилась дворником в поликлинике, которая уже на моем участке, поэтому я и знал кое-какие подробности их жизни.

Василий Ламов – парень хороший. Работяга, каких мало. Спокойный, немногословный. Трудится сменным электриком на заводе, воспитывает чужого сына. Пьет только по большим праздникам – на Новый год да на День десантника. Все-таки два года отслужил в десантуре, даже поучаствовал в каком-то военном конфликте, но в каком именно и где, не рассказывает. Ламов меня постарше лет на пять, так что это может быть и Египет, а то и Вьетнам. Но официально считалось, что нас там не было, тем более срочников не посылали. Не посылали, а вот медалька у Васи есть, но не наша – маленькая, из латуни.

И все бы хорошо было в жизни Васи, если бы не Люська, его жена, или, говоря казенным языком, сожительница, потому что не хотела женщина официально выходить замуж за Васю, хотя тот ее постоянно о том просил. Люська – разбитная бабенка лет тридцати с небольшим гаком, битая жизнью, успевшая дважды отсидеть в тюрьме (первый раз по малолетке, за кражу, а во второй раз – за нанесение тяжких телесных повреждений сожителю), родить Никитку (от кого именно, не говорила) и захомутать хорошего парня.

Василию добрые люди много раз говорили: мол, куда ты с ней связываешься, с этой кобылой? Она же тебя и старше, и с ребенком, да еще и с таким прошлым. Но что тут поделаешь – любовь у парня, да такая, что прощал он своей Люське и запои-загулы, и все прочее. На увещевания не реагировал, только кивал. Но жену любил страшно, а ее сына Никитку старался воспитывать, как умел, и за жену на работу выходил. Дворничиха из Люськи та еще, на вверенной территории ее почти и не видели, но коли все в порядке благодаря Васе, так и вопросов нет.

Вася прощал жене и пьянство, и измены. К ее ребенку относился как к своему. Сам водил в садик, а если был занят на смене, то просил кого-нибудь из друзей забрать мальчонку. И ему не отказывали, потому что парень и сам всегда готов был помочь.

Люська иной раз после недели отсутствия появлялась, словно ни в чем не бывало, и деятельно принималась за хозяйство: мыла полы, стирала, кормила мужа и сына. Васька радовался и надеялся, что супруга взялась за ум. Но проходил месяц-другой, и Люська срывалась: либо исчезала непонятно куда (а искать ее было бесполезно), либо надиралась до поросячьего визга и принималась буянить. А еще проявляла неслыханную ревность, выражавшуюся в том, что норовила пырнуть сожителя чем-то острым.

Ламов – парень крепкий и сильный, все-таки бывший десантник, мог бы образумить супругу, так ведь нет, рука не поднималась. Уворачивался, конечно, но не всегда получалось. Да и как увернешься, если тебя пытается зарезать любимая женщина? Два раза «кобыла» колола Васю отверткой в филейную часть, один раз – в живот, а нынче, значит, уже и в грудь. Но Вася упорно покрывал свою любимую женщину. Про удары отверткой говорил: мол, сам не туда сел; а про ранения в живот и в грудь – дескать, нанесли неизвестные. Сама же Люська всегда шла в отказ: мол, ничего не знаю, ничего не видела. Свидетелей, разумеется, не было.

И как тут, скажите, уголовному розыску работать? Отвертка еще куда ни шло, можно отписаться, что имел место несчастный случай, а вот «неизвестные», которые нанесли тяжкие телесные, – это стопроцентный «глухарь». Ну, теперь уже две штуки. И все кругом знают, кто виноват, даже начальник ОУР, а что поделать?

Такое, чтобы муж бил супругу смертным боем, а та его жалела, не хотела писать заявление в милицию, я встречал, да и не один раз, а вот чтобы жена тиранила мужа – такого больше никогда не видел.

Занятная штука память: чуть приоткрывшись, она уже не препятствовала восстановлению некоторых событий, и я принялся вспоминать: чем закончилась история «большой и светлой любви» Василия Ламова? А закончилась она очень плохо – убийством. Только убили не Васю, а саму Люську. А убил ее не кто иной, как подросший Никитка, который, хотя и знал, что Василий ему не родной отец, но называл его папкой и очень любил. Нет, мальчишка не хотел убивать свою мамку, но когда та в очередной раз бросилась на Васю с ножом, оттолкнул ее, да так сильно, что пьяная Люська упала и ударилась виском о табурет. И так бывает. Так что зря говорят, что пьяных Бог хранит.

Кажется, Никиту потом отправили в колонию, но не уверен. Хотя нет, в колонию он точно не пошел. Характеристики из школы хорошие, на учете не состоял, да и обстоятельства дела ясные – убийство по неосторожности. А парню всего-то пятнадцать лет было. Ламов, кстати, пытался взять вину на себя, чтобы спасти мальчишку. И взял бы, и в тюрьму бы сел, если бы на этот раз в квартире не оказался случайный свидетель – одноклассница Никиты.

Кажется, у Люськи отыскались какие-то родственники в Таджикистане, которые и забрали парня к себе. Вася переживал, но официальные отношения с Людмилой оформлены не были, поэтому опекунство не разрешили оформить. Значит, Никита уехал, а Вася Ламов, похоронив жену, запил по-черному, да так, что его уволили с работы. А что оставалось делать, если сменный электрик приходит пьяным, а потом норовит забраться на кран? Два раза прощали, работник-то он был отличный, но сколько можно? Убьется – кто отвечать будет?

Кажется, последний раз я видел его в году этак… девяносто втором или третьем. Вася уже пропил квартиру, бомжевал, был частым гостем в медвытрезвителе, хотя бомжей туда не любили брать: что взять с бездомного, а вытрезвители должны окупаться. Мне приходилось звонить начальнику трезвака, чтобы тот устроил Ламова на ночь. Пытался пристраивать Васю в приемник-распределитель для бродяг и попрошаек, чтобы парень восстановил документы, устроился хотя бы на какую-то работу. Можно же, если захотеть, начать все заново. Устроился бы на работу, не пил, с жильем, пусть даже с койко-местом в общежитии, я бы ему помог. И ведь устраивал пару раз, но Вася срывался, убегал. Как помогать тому, кто не желает, чтобы ему помогали? А потом Ламов просто замерз в сугробе.

И что я сейчас смогу сделать, со знанием будущего? Скажу Василию: мол, кончай ты со своей бабой, ищи себе нормальную женщину? Послать-то он меня не пошлет, но слушать не будет. И Люську его я вряд ли спасу.

Да пропади ты пропадом, все мое послезнание!

До конца дня я проспал. Мне снились аквапарк и дед Слышь, который показывал на здание водных удовольствий и строго внушал мне: «Ты, парень, это брось! Не бывает, слышь, такого, это тебе мерещится. Об этом тебе любой мушкетер может сказать!»

А потом что-то меня разбудило. Спросонок почудилось, что Нина (или не Нина?) чем-то брякает на кухне, и, значит, пора ужинать. Вот сейчас я встану, а после ужина мы с ней посмотрим по «Культуре» «Романтику романса», и все будет хорошо. Только вот бок почему-то болит.

Разбудила меня дренажная трубка, соединяющая мои внутренности и бутылку с темно-коричневой жижей. Трубка каким-то мудреным образом зацепилась за край кровати и не позволяла мне повернуться на бок. Пришлось звать помощников. Пока меня выручали из беды, все мои грезы о домашнем ужине в семейном кругу растворились без следа. Перед глазами была все та же палата, к которой я начал понемногу привыкать.

Собратья по несчастью занимались кто чем. Вариантов было немного: Митька читал какую-то затасканную книгу, мой старый знакомец Вася разглядывал что-то в окне, насколько ему позволял угол обзора, остальные, как люди прагматичные, спали «впрок» – когда еще такая возможность представится?

После сна мне показалось, что мой мозг несколько посвежел, и я решил нагрузить его. Слово «нагрузить» сработало, и мне вдруг вспомнился наш деревенский учитель физики, от которого к месту и не к месту можно было услышать: «Давайте, дети, нагрузим наш трансформатор…» Он был пьющий, наш добрейший Пал Семеныч, и такие грешки случались с ним даже во время уроков. В таких случаях он приходил в благодушное настроение и ставил нам оценки на наших ладошках. Конечно, никакой тайны это обстоятельство ни для кого не составляло, но в нашей школе другого учителя физики взять было негде.

Ученые говорят, что человеческий мозг круче любого компьютера до такой степени, что сам человек не в силах оценить этот свой аппарат. Оно, может, и так, не специалист, не знаю, но то, что иногда он преподносит необъяснимые подарки, это точно. Вот и сейчас, пока я ностальгировал по поводу Пал Семеныча, мою голову посетила сумасшедшая мысль, что я ведь знаю, как вычислить подрезавшего меня злодея. И все время знал. И теперь это знание уже никуда от меня не уйдет. Я даже встрепенулся: а не позвонить ли Митрофанову? Младший лейтенант Воронцов, наверное, так бы и сделал. Но старый полковник, тот, что сидел внутри моего молодого тела, велел притормозить. И я ему подчинился.

Глава третья Песенка о переселении душ

В семь утра, когда самый сон и снятся самые интересные сны, нас будила дежурная медсестра, которой непременно требовалось измерить температуру. Мы спросонок ворчали, но не противились.

Сегодня градусники раздавала Тося – симпатичная медсестричка, рыженькая, в веснушках. Встряхнув термометр, прищурилась, пожаловалась:

– Всю ночь читала биологию, но опять ничего не запомнила.

Тосенька недавно закончила медучилище и мечтала стать врачом.

– Ничего, когда билет вытащите, то сразу все вспомните, – утешил я девушку, упихивая под мышку градусник. – И в институт вы поступите.

Тося лишь отмахнулась и пошла дальше, к очередному страдальцу. Не говорить же девчонке, что я на сто процентов уверен, что она не просто поступит, а закончит и станет успешным врачом? Может, я бы ее и не узнал, просто так получилось, что не так давно главный врач городской больницы Антонина Сергеевна купила квартиру в моем доме, а теперь по утрам она выгуливает двух рыжих шпицев, которых мои внуки называют лисичками. Странно, что я не вспомнил рыжую медсестричку в солидной седовласой женщине. Так и она не вспомнила в немолодом дядьке, полковнике милиции в отставке, бывшего младшего лейтенанта.

В который раз подумал, что в моей реальности ртутные градусники запрещены. А здесь… Вон недавно Тося один разбила, и ничего. Службу дезактивации вызывать не стала, а просто смела осколки стекла на совочек, а ртуть аккуратненько ухватила бумажкой. И все туда же – в урну.

Цивилизация творит чудеса. Некогда я и сам разбивал градусники, ловил серебристый шарик и выбрасывал, не заморачиваясь, что ртуть для организма очень вредна. А теперь с удивлением посматриваю на мусорницу, которую пока еще не выносили, и думаю: а не влезут ли в меня вредоносные пары? Смотрел, а потом плюнул. Если я умудрился дожить до шестидесяти с лишним лет, а от ртути не умер, стало быть, и сейчас не помру. А если начать копать, то будет хреново. Наверняка вспомню о пирамидоне, которым во времена моего детства и юности лечили все подряд – и головную боль, и боли в желудке. И ведь помогало! А потом обнаружили побочные эффекты. Нет уж, лучше не умничать, не спорить с врачами и делать то, что они велят.

Больничный завтрак… Ну, не скажу, что уж совсем плохо, но остывающая каша не самое вкусное блюдо. Иной раз радовали омлетом. Белый хлеб с маслом, слабенький чай, от которого пахло свежезаваренным веником, а еще что-то непонятное, именуемое кофе. Кофеина там и не ночевало. Я-то ярый кофеман, поэтому приходилось пить сквозь зубы, гадая: чем же нас таким поят? Потом вспомнил, что в это время имелся «кофейный напиток» из ячменя.

После завтрака, когда нас опять бросало в сон, начинался обход. Шел важный и степенный заведующий отделением, а за ним стайка врачей плюс еще какие-то люди. Возле каждой койки лечащий врач давал краткие пояснения. Про меня было сказано: мол, проникающее, в область печени, операция прошла успешно…

То, что успешно, я и так знаю. Провели бы ее неуспешно, уже бы умер.

В общем, все рутинно и буднично, а еще скучно. И мысли всякие лезут. Может, пока идет обход, так сразу и сообщить: не корысти ради, а из будущего я? Из далекого. Сразу в «желтый дом» отвезут или вначале печень пролечат? Пожалуй, лучше не рисковать. Печень у меня только одна, голова тоже. Пусть меня вылечат (в том смысле, что резаную печень вылечат), а головой займусь позже. Я уже почти смирился с тем, что у меня шизофрения. Правда, сумасшедшие себя сумасшедшими не считают. «Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша». Кажется, «сдвиг крыши» принять гораздо легче, нежели перемещение.

Я читал, разумеется, про попаданцев, начиная от Марка Твена с его «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» и до современных авторов, которые выкладывают свои книги на сайты. Что-то и нравилось, но больше смеялся, когда отыскивал очевидные ляпы. Например, про «следователя уголовного розыска» или про отпечатки пальцев, снятые с шеи покойного. Да и нынешние сериалы про ментов и бандитов, которые гоняют по всем каналам, ничуть не лучше фантастических книг. Но одно дело читать про попаданцев, и совсем иной коленкор – самому оказаться в подобной ситуации.

Я никогда не был особо религиозным человеком, но и к атеистам себя тоже не причислял. Верил ли в Бога? Пожалуй, что и да. Всегда считал, что имеется какая-то сила, которая стоит выше человека. А вот что это за сила, лучше не заморачиваться, потому что сам все равно не поймешь, что и как. Как может так статься, что душа – или что там у нас? – перенеслась во времени и пространстве и переселилась в тело, пусть и свое, но еще достаточно молодое. И угодила она – душа? – аккурат в меня. В реинкарнацию я никогда не верил, о переселении душ лишь читал, а главные знания получил из песни Владимира Высоцкого. Как там у него? «Пускай живешь ты дворником, родишься вновь прорабом, а следом от прораба до министра дорастешь». Ну и так далее.

Но человек такая скотина, что ко всему привыкает. Так и я, лежа в больнице, потихонечку начал смиряться с тем, что мне снова предстоит жить в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом году, работая участковым инспектором, смотреть старые фильмы, которые считаются новинками, читать книги, уже не раз читанные и перечитанные, следить за «новостями», в моем мире ставшими историей.

Но коли я сюда попал, значит, это кому-то нужно.

Мне что, историю поменять? До перестройки еще почти десять лет. Составить «расстрельный» список, а потом заняться «врагами» отечества? Попытаться сохранить Советский Союз? Во-первых, а хочу ли я его сохранять? Во-вторых, даже если предположить, что я этого хочу, то как это сделать?

Нужно ведь не просто Союз сохранять, а сделать так, чтобы он сам сохранился, для чего потребуются изменения и в экономике, и в политике. Словом, чтобы это был не тот Советский Союз, в котором колбасу, масло и яйца давали по талонам, а получить квартиру было чрезвычайно сложно, а такой, чтобы он и сам не вздумал разваливаться. Такой, чтобы у среднестатистического гражданина имелась достойная зарплата, а в магазинах чтобы не шаром покати, а чтобы полки ломились. Ну и все такое прочее. Да, а еще чтобы хорошие книги не на макулатуру приобретать, не по блату, за двойную-тройную цену, а попросту заходить в книжный и брать того же Ефремова, или Стругацких, Гуревича с Немцовым и всех таких прочих безо всяких очередей и номерков.

А если… Ну да, а если мне удастся вернуться обратно, в мой двадцать первый век? Вернулся бы. Там у меня жена, дети, внуки. Конечно, здесь мне двадцать один, а там шестьдесят пять, так и что такого? Всегда относился к своему возрасту спокойно: в сорок пять не плакал по тому времени, когда было тридцать, а в шестьдесят пять радовался тому, что есть. Все хорошо вовремя.

Нет, дорогие мои, вернулся бы я в свое немолодое тельце с радостью. Понимаю, что коли не умер – а как бы я умер, коли рассуждаю? – то рискую вновь оказаться на больничной койке, а раны на немолодом теле заживают хуже, нежели на юном. Плевать. Спешить мне некуда, я все равно на пенсии, заодно и денежку сэкономлю на казенных харчах. Ну, это если сумею вернуться. А если нет? Нет, тогда очень хреново.

Так, ну а мне-то что делать? Наверное, все то же самое, что я делал в семьдесят шестом году. Вспомнить бы еще: а что я делал? То, что возился со всякой шелупонью, это я хорошо помню. Тунеядцы, пьяницы, поднадзорники, подучетники, семейные дебоширы. Да, все это было. Что-то припоминается, о чем-то вспоминаю с трудом, а что-то вообще осталось за кадром, как мое нынешнее ранение. Ведь что-то такое припоминается, а что именно? Есть кое-какие мысли, но как бы их сформулировать? И как бы все так сделать, чтобы мысли улеглись в стройную цепочку?

Придется вести себя как товарищ Штирлиц, которого только-только забросили в «логово зверя». Хотя, насколько помню, Макс фон Штирлиц приехал в Германию из Шанхая. Значит, нужно вживаться, заново знакомиться с теми людьми, с которыми я был знаком, э-э-э, сорок с лишним лет назад, вспоминать имена, а еще – о чем с ними разговаривал, скажем, неделю назад по местному летоисчислению. Но мне полегче, потому что и связные не нужны, и радистка Кэт может отдыхать ввиду того, что я ни на кого не работаю и секретные сведения не нужно отправлять в Центр.

Пожалуй, напрягать мозги нет смысла. Знаю по опыту: нужен какой-то толчок, тогда все само собой заработает, и картинка сложится. Стало быть, буду этого толчка ждать. А пока жить, узнавать новости.

Газеты в нашей палате имелись. И передачки в них приносили, и дополнительную трапезу мужики на газетах «сервировали», да и вообще, в ином случае газета – вещь незаменимая. А вот читать их особо и не читали, разве что четвертую страницу – там, где кроссворды, занимательные рассказики и программа радио- и телепередач. Поэтому, к удивлению сопалатников, я попросил, чтобы мне передали имеющиеся газеты. Народ запожимал плечами, но газеты отдали.

В Череповце издавалось несколько ведомственных газет. Одна городская, она же коммунистическая, под скромным названием «Коммунист». Она существует и ныне, только сменила свое название на «Речь». А еще имелись «Череповецкий металлург», «Ударная стройка», «Азотчик». Вроде они все и сохранились, кроме «Ударной стройки». Из нее в девяностые вышла газета «Курьер», а потом она тоже благополучно загнулась.

И что у нас хоть творится-то? Значит, с начала года череповецкими металлургами прокатана миллионная тонна стали, и этот рубеж взят на месяц раньше, нежели в прошлом году. И столь весомый прирост достигнут за счет нового стана «2000». Ага, про этот стан знаю.

«На общегородском слете победителей соревнования прокатчики отрапортовали о выполнении своих обязательств, принятых в честь XXV съезда КПСС».

«Череповецкие металлурги вызывают на социалистическое соревнование своих коллег из Караганды и Кривого Рога за наиболее эффективное использование агрегатов».

Это ладно, это мы пропускаем. А что еще интересного? В «Коммунисте» пишут следующее: «Череповчане тепло встретили металлургов республики Шри-Ланка. Гости прибыли сюда в качестве стипендиатов Организации Объединенных Наций. На семинаре-практикуме они в течение пяти месяцев будут изучать передовые методы работы электросталеплавильного цеха „Северной Магнитки“».

А вот это плохая новость. Металлурги с острова Шри-Ланка по первому времени будут жить в своем общежитии, а потом постепенно начнут расползаться по городу. Кто-то наверняка начнет заглядываться на наших девок. А там, как водится, огребет в глаз от ревнивого жениха, а то и просто от какого-нибудь подвыпившего металлурга. А то и барахлишко какое-нибудь уведут. С ланкийцев как с гуся вода, а с нас потом спросят: почему не уберегли, не присмотрели? Начальство начнет мозг выносить, а там и из райкома-горкома кто-нибудь пожалует, станет говорить о напряженной международной обстановке и о том, что кража из общежития дружбе Шри-Ланка с СССР не способствует. Плавали, знаем.

Радиоприемник иной раз выдавал довольно-таки интересные передачи вроде «Театра у микрофона» или «Клуба знаменитых капитанов», но были они редкими. «Театр» выходил по воскресеньям, ровно в десять утра. Но что плохо, так это то, что полностью послушать передачи не удавалось: с утра и после обеда приходили родственники, которые притаскивали своим больным передачки, делились нехитрыми новостями.

Чаще всего гости приходили к отставному учителю черчения Тимофею Даниловичу. И старенькая супруга, и двое детей вместе с внуками, а еще бывшие ученики. К Федору явилась его жена – властная женщина лет под пятьдесят, которая притащила любимому мужу литровую банку с борщом и заставила его съесть все прямо при ней. Дядя Федя брыкался, давился, но съесть пришлось.

Ко мне, кроме дяди Пети да Джексона, явились лишь один раз. Лучше бы такие гости не приходили.

– Лешк… – донеслось от двери.

Все лежачие и полуходячие мужики нашей палаты дружно притихли и навострили уши. Видно же, что пришла не жена, а подруга. Что с жены взять? А коли подруга, так всем интересно.

А это что за мымра? Ой, так это же моя прежняя любовь, Аллочка. Якобы рыжая, но волосы выкрашены хной (видел у нее на кухне пустую упаковку), наштукатуренная. А ведь прежде она мне казалась красавицей. Мы с ней вроде бы считались парой, на танцы по субботам ходили, и у меня даже имелись какие-то серьезные планы. А как иначе? Завел себе девушку, значит, нужно жениться. И время подошло – двадцать один год.

Нет, «по субботам на танцы ходили» – это я малость преувеличил. У меня почти все субботы рабочие, на танцах были один раз, да и то началась драка, пришлось помогать коллегам ее разнимать. Алла сказала, что больше она со мной никуда не пойдет. Мол, хоть и в «гражданке», но за версту видно, что мильтон.

Аллочка трудилась в строительном тресте секретарем-машинисткой, хвасталась, что может печатать двести знаков в минуту и что если поступит в техникум, то ее ждет повышение по службе – назначат начальником отдела. Какого именно отдела, не уточнялось, вероятно, что-то связанное с пишущими машинками. Но учиться ей не хотелось, а вот зарплату повыше очень даже хотелось. Семьдесят рублей даже на шмотки еле-еле, а нужно еще и покушать хотя бы пару раз в день.

Мы с ней познакомились в библиотеке – да-да, именно там! Я в читальном зале читал журналы, а еще книги, которые не выдавали на абонементе, а она пришла за какими-то техническими справочниками. Девушка-технарь! Меня это так поразило, что я решил с ней познакомиться. Выяснилось, что за справочниками ее отправил начальник, потому что в стройтресте их не нашлось, а нужны были позарез.

Стуча каблучками и резво перебирая длинными ногами, торчавшими из-под подола коротенького дефицитного кримпленового платья, девушка подошла ко мне, осторожно протерла пальчиком табурет около кровати, оправила подол платья и уселась.

– Лешк, а ты как? – поинтересовалась барышня.

Ну вот, могла бы и поцеловать. И вот еще что: показалось мне или нет, но девушка смотрела на меня с какой-то брезгливой жалостью.

– Да так, вроде бы ничего, – отозвался я.

– Я совершенно случайно узнала, что ты в больнице, у меня тут подружка в соседнем отделении медсестричкой работает. Ты извини, что я ничего не принесла, купить не успела. Меня начальник подвез, сказал, что могу минут на пять или десять зайти, пока у него в горкоме совещание. Если бы автобусом, так я бы до больницы час ехала.

– Так мне ничего и не надо, все есть, – пробормотал я. – Спасибо, что навестила.

– Может, тебе что-то нужно?

– Да нет, у меня все есть. Кормят здесь хорошо.

Кажется, девушка слегка обрадовалась, что ничего не нужно.

– Это хорошо, если хорошо кормят. Вот я тут как-то три дня лежала…

Тут Аллочка отчего-то сбилась, а кто-то из мужиков на соседней койке хохотнул. И чего вдруг? А, понял. Это тот Лешка, образца семьдесят шестого года, не понял, куда иной раз идут девушки на три дня, а Алексей Николаевич просек сразу.

– Так вот, кормили ужасно, – закончила свою фразу девушка.

Кажется, сидеть рядом с раненым ей становилось в тягость, и я пришел ей на помощь:

– Слушай, тебя, наверное, начальник заждался.

– Ага, сейчас, – кивнула девушка. Потом внимательно посмотрела на меня и спросила: – Лешк, а я слышала, что после такого ранения инвалидность дают. Правда?

Инвалидность мне не дали, это я точно знаю, но на всякий случай пожал плечами:

– Не знаю. Все будет зависеть от моего выздоровления. От последствий, от состояния здоровья.

– А по инвалидности, которая по ранению, пенсию повышенную дают или как?

Было слышно, как не один мой сопалатник хохотнул, а уже двое. Но ржать вслух постеснялись, прятали смех в подушку.

– Я у наших кадровиков справлялась, они говорят, что за первую группу могут дать сто десять процентов от зарплаты, а за вторую – сто процентов. Вот у тебя какая зарплата?

– Нормальная у меня зарплата, – буркнул я. Зарплата у меня была такая, что вслух, да еще при мужиках, называть совсем не хотелось. И я прибавил сороковник: – Сто шестьдесят.

Кому скажи, что оклад участкового составлял девяносто рублей, а за «звездочку» доплачивали еще тридцать – не поверят. За два года выслуги накидывали еще пять процентов, но где она, эта выслуга-то?

– И всего-то? – удивилась Аллочка. – А я почему-то думала, что у тебя рублей двести, не меньше.

– Двести – это если бы у меня выслуга была лет десять, да звание чтобы не ниже капитанского. Да и от должности зависит.

Судя по тому, как захлопали крашеные ресницы, моя зарплата и потенциальная пенсия девушку не вдохновили.

Странно, но мне казалось, что наш разговор с Аллой о пенсии и инвалидности произошел позже, уже после выписки, но когда я еще оставался на больничном и мне следовало ехать в областной центр, на обследование. Ну а потом должна была быть комиссия.

– И если меня комиссуют, то квартиру не дадут, – сообщил я.

Лицо у Аллы вытянулось. Она жила в одной комнате с тремя соседками и мечтала об отдельном жилье. Но кто даст комнату, не говоря уже о квартире, секретарю-машинистке? Тогда милицейских домов еще не строили, а участковым, единственным по должности, было положено служебное жилье. Причем женатым квартиры давали быстрее, нежели холостым, те по общагам иной раз мыкались годами. Но у нас имелся в запасе другой вариант. Я живу в комнате один, и договориться о подселении законной жены было вполне возможно. Все-таки участковый в общежитии – великое благо для администрации. Ты ему добро сделаешь, а он за порядком присмотрит и приструнит кого надо.

Мои ли слова о печальной квартирной ситуации поторопили гостью или какие другие резоны, но девушка вдруг спохватилась:

– Ой, Лешенька, мне пора.

Сделав вид, что чмокает меня в щечку, Аллочка быстро ушла.

В палате на несколько секунд установилась тишина, а потом самый старый из нас, дядя Федя, слесарь-ремонтник с судоремонтного завода, веско сказал:

– Леха, ты хоть и мильтон, но парень хороший. Стерва она.

Вообще-то дядя Федя сказал немного другое слово, но по смыслу подходит.

Забегая вперед, скажу, что с Аллой мы несколько раз встречались. Один раз просто на улице, а как-то (я уже был хоть и небольшим, но начальником) она приходила писать заявление на своего мужа. Потом пересеклись в магазине, где я покупал пеленки для младшего сына. Судьба, в общем-то, нормальная. С первым супругом развелась, вышла замуж во второй раз, удачно, слава богу, родила двоих детей. Детки хорошие, муж непьющий и работящий. А что еще надо?

Глава четвертая Убей-городок

Делать было нечего, читать тоже. Одно развлечение – слушать радио, но и у него днем перерыв на обед. Оставалось только одно – поговорить с соседями. Вели разговоры о жизни, о грибах, о рыбалке. Рассуждали еще, надо ли помогать Вьетнаму. Вон Китаю-то помогали, а он взял да и послал нас подальше, едва война не случилась. Пару раз заговаривали о Сталине, но эти разговоры быстро смолкали. О женщинах, то есть о бабах, вообще разговор не заходил. Да и чего о них разговаривать? Тем более что в палате лежали уж слишком разные люди. Разного возраста, разного образования, культуры. И все прекрасно понимали, что представление о женской красоте, да и о женщине в целом, у каждого свое.

Книги не обсуждали, зато фильмы – бывало. Мне приходилось сделать усилие, чтобы понять, о чем идет речь. Что-то я смотрел, но уже и забыл, а что-то просто перестало нравиться. Так тоже бывает.

А еще мы рассказывали друг дружке анекдоты. Оказывается, в том мире, где я жил, анекдот почти исчез. А ведь забавно слушать. Вот жалко, что особо смеяться нельзя, бок начинал болеть, а так бы все ничего. Так я и сам подкинул мужикам парочку «свежих» анекдотов про Штирлица, они их не слышали.

Иной раз заводили разговоры об истории родного края и города, в котором мы жили. Однажды даже заговорили о том месте, где я служил участковым. Бывшая деревня Панькино, а ныне улица Чкалова. Как ее называли – Убей-городок. В семидесятые здесь еще оставались бараки, а улицу постепенно застраивали пятиэтажными домами. В моей реальности это почти респектабельная улица, но даже в двадцать первом веке здесь витает этакий флер бывшего разгула и кое-кому мерещатся тени бараков.

– А отчего Панькино Убей-городком прозвали? – поинтересовался Митя, пэтэушник.

Митька у нас самый молодой. В Череповец приехал недавно, из деревни. Чтобы побахвалиться перед товарищами, залез на крышу, но навернулся оттуда и угодил на какую-то железную штуку. И теперь с двумя переломами и ранением брюшной полости лежит рядом с нами.

– Так просто же, – хмыкнул Тимофей Данилович, бывший учитель черчения в вечерней школе, а теперь пенсионер.

Он, бедолага, попал под поезд. Еще хорошо, что легко отделался. Руку даже обратно умудрились пришить.

– После войны, когда начали металлургический завод строить, здесь пленные немцы жили в бараках. Нашим сюда заходить не разрешалось, потому что конвоиры сразу стреляли.

Тимофей Данилович тоже не местный. Он в Череповец переехал после войны, откуда-то из Бабаевского района. Фронтовик, кстати, но кого в те годы можно было этим удивить? Все, кто родился до двадцать шестого года, все побывали на фронте. Имелись, конечно, исключения, но редко.

– Фигня, – изрек дядя Федя, тот, что с судоремонтного завода. – Никого тут никогда не стреляли. В Панькине народ самый бедовый жил – зэки бывшие, завербованные. Их сюда тысячами присылали, когда строительство завода возобновили. Жили в бараках, по десять человек в комнате. Всю неделю работали, а по воскресеньям дрались. Потому и говорили – Убей-городок. Но потом поостепенились многие, семьями обзавелись. А в шестидесятые стали бараки расселять.

А что до немцев, так я так скажу: у них даже конвой без оружия был, сам видел. Я после войны из деревни приехал, в школе ФЗО на каменщика учился. Немцы не в Панькине жили, а в старой церкви, которая нынче под склад используется. Немцев в Панькине в столовую кормить водили. И нас там же. Так их, сволочей, кормили лучше, чем нас. Нам только мороженую картошку давали, хлеб с опилками, суп на костях варили, а им и рисовую кашу, и белый хлеб с маслом, и мясо каждый день. Вначале их кормили, а потом нас. Мы порой на морозе ждали, пока фрицы пожрут да посуду после них перемоют.

Но мы ничего, пленных не трогали, даже не дразнили. Нам мастера сразу сказали: мол, они военнопленные, их трогать нельзя. Тронете – сами как фашисты будете. А коли фашисты, так возвращайтесь обратно, нечего вам в образцовой школе ФЗО делать. А то и под суд пойдете, за негуманное обращение с военнопленными. Во как! Однажды только не выдержали, да и то фрицы тут ни при чем. Как-то раз мы пришли на обед, так повара нам в немытую посуду, что после немцев, еду наложили.

– И что потом? – полюбопытствовал Митька.

– А что потом? У меня батя на фронте погиб, у большинства пацанов тоже. Из моих дружков мало у кого отцы с фронта вернулись. Но я хотя бы знал, что мой погиб, а у кого без вести пропал, им каково? И чтобы мы после немцев, из их грязной посуды жрать стали? Да мы раздачу мисками закидали, а потом заявили, что есть не станем.

Вот теперь стало любопытно и мне.

– И как, последствия были? – поинтересовался я.

Если верить перестроечным газетам, такое могли счесть бунтом против власти.

– А какие последствия? – хмыкнул дядя Федя. – Начальство из горкома приехало. Разобрались и приказ отдали: сначала «фабзайцев» кормить, а уже потом фрицев. Вот и все. А фрицы работали хорошо. Вон целый квартал отстроили, стоят их дома как новенькие, а уже тридцать лет прошло.

Я мысленно вздохнул. Тот самый «немецкий» квартал стоит до сих пор, спустя восемьдесят лет, только стены облупились. Но здесь уже немцы ни при чем, от нынешних хозяев зависит.

– А знаете, отчего Панькино так прозвали? – задал риторический вопрос дядя Федя. – В двадцатые, как гражданская война закончилась, жили тут братья Панькины. Бандиты они были страшные, долго их чекисты ловили, но наконец поймали и расстреляли. Вот в их честь деревню и назвали Панькино. Алексей, слышал? – хохотнул дядя Федя. – Бандиты людей грабили, а в их честь деревню назвали. Почему так?

Братья Панькины действительно были бандитами. Только деревня Панькино никакого отношения к братьям-разбойникам не имеет. Читал я в свое время и про Панькиных, и про название деревни.

– Панькино еще за сто лет до братьев существовало, – отозвался я. – А название она получила тоже из-за бандитов, только из-за других.

– Да ну, Алексей, не свисти, – недоверчиво сказал дядя Федя. – Мне о братьях один старикан рассказывал, он еще говорил: дескать, были они как благородные разбойники, вроде этого… как там его?

– Робин Гуда! – подсказал Митька. – Фильм я про него смотрел классный. «Стрелы Робин Гуда» называется. Там еще песня есть…

Митька прокашлялся и противным голосом запел:

Когда к твоей мошне дырявойМилорд проявит интерес,Ты на него не жди управы,А уходи в Шервудский лес.

Странно, я сам этот фильм раза два видел, но эту песню не помню. Зато помню песни Высоцкого[2].

Дождавшись, пока народ угомонится, я сказал:

– Путает твой старикан. Благородным разбойником в Череповецком уезде был Иван Николаев. У богатых отбирал, бедным отдавал. Но так как богатых мало, он потом всех подряд принялся грабить. Но его тоже убили. А вот что касается Панькина, точно могу сказать, в книгах читал. Еще в семнадцатом веке, когда поляки Москву захватили…

– А что, разве поляки Москву захватывали? – перебил меня Митька. – Так кто ж им позволил-то?

– Митька, у тебя по истории какая отметка? – строго поинтересовался Тимофей Данилович.

– Н-ну, тройка, а что? – окрысился Митька.

– А то, что тройку тебе зря поставили, если ты простых вещей не знаешь, – менторским тоном произнес отставной учитель черчения. – Была у нас на Руси Смута, когда старого царя не стало, а нового еще не выбрали. Вот тут поляки изловчились, самозванца к нам прислали, который себя за сына Ивана Грозного выдавал, а сами, вместе с новым царем, Москву под себя и подмяли. А уже потом, как народ восстал, и Минин с Пожарским поляков из Москвы выгнали, заодно и этого самозванца прогнали. Будешь в столице, посмотри, на Красной площади им памятник поставлен, аккурат напротив Мавзолея товарищу Ленину. Они-то, Минин с Пожарским, нам Мишку Романова в цари и дали, а его род триста лет Россией правил. За это им памятник старая власть и поставила. Там еще рядом Лобное место, где Стеньку Разина казнили. Я до войны, когда сам в школе учился, в Москве на экскурсии был – за отличную учебу наградили! – Об этом учитель сказал с гордостью. – Нам тогда все и рассказывали.

Я слушал вариант событий Смутного времени в изложении бывшего учителя черчения и про себя вздыхал – пожалуй, я бы и Тимофею Даниловичу больше тройки по истории не поставил. Очень своеобразное толкование русской истории. А его, вишь, поездкой в Москву наградили. И он еще и учителем работал. Правда, как я понял, педагогического образования нет, да и вообще никакого профессионального образования нет, зато в войну он служил в инженерном батальоне, был на офицерской должности. Соответственно, чертить и рисовать умеет. Возможно, какие-то курсы закончил. А после войны, из-за кадрового голода в школах, его и взяли учителем. Да такое даже в пятидесятые годы случалось, когда сами учителя имели лишь среднее образование. Вон тот же Василий Шукшин, например.

– Мужики, дайте Алексею Николаевичу про наше Панькино рассказать, – донесся вдруг голос Васи Ламова. – Я сам в Панькине в бараке десять лет жил, пока родители квартиру на Ленина не получили. Интересно же.

Ишь, а Василий-то меня по имени и отчеству назвал, хотя обстановка совсем не служебная и не официальная. Значит, он раньше в Панькине жил? Если в бараке, так тоже приезжий. Либо из Череповецкого района, либо откуда-то еще. Советский Союз огромный, а в Череповец со всей страны люди ехали. А у нас вообще имеются коренные череповчане? Вернее, их положено именовать черепанами. Да и сам город раньше назывался Чере повец, а не Черепове ц. Ударение поменялось как раз из-за наплыва приезжих, которые меняли не только облик самого города, но и названия.

– Давай, Алексей, жарь, – покровительственно разрешил дядя Федя.

Дядя Федя оказался единственным в палате ходячим, поэтому он стал вроде бы нашим старостой, а заодно и нештатным «нянем». Бабушка-санитарка заходила три раза в день, но иной раз хотелось сделать «важные» дела и в неурочное время. Думаю, что поэтому я и стал подниматься на ноги раньше, чем этого хотели врачи: мне не хотелось зависеть от персонала.

А про историю деревни Панькино, про лихих братьев да про Ивана Николаева я читал в «Истории череповецкой милиции», которую напишет через сорок лет мой бывший коллега, что пришел на службу в органы, поработал немного, а потом вернулся к основному занятию – изучению истории.

– Когда поляков, литовцев и прочую шушеру из Москвы выгнали, – принялся я за рассказ, – они по всей России разбрелись кто куда. Но не поодиночке, а отрядами. А у нас все силы на освобождение столицы брошены, в городах, почитай, никого и не было. И вот бандиты стали города грабить, деревни, а еще монастыри жечь. Думали, что в монастырях монахи богатства хранят. Из всех монастырей только Кирилло-Белозерский уцелел, а из северных городов – Тотьма с Великим Устюгом. А у нас вместо города несколько деревень здесь было да монастырь. Все, что могли, забрали, мужиков убили. Монахов наших, тех вообще живьем сожгли. Требовали, чтобы те им золото да серебро выдали: не поверили, что его нет. У католиков-то монастыри богатые, а наши всегда бедными были. Монахи сами землю пахали, рыбу ловили. А вот как поляки все ограбили, сожгли, так в одной из деревень себе лагерь создали. Из него они по остальным деревням разъезжали, чтобы дальше грабить.

– Ну вот не сволочи?! – воскликнул учитель черчения. – А я ведь Польшу освобождал. Сколько там наших ребят погибло, не счесть. А они вон что с нами делали.

– Данилыч, дай послушать, – осадил его дядя Федя. – Интересно же участковый рассказывает.

Тимофей Данилович притих, а я продолжил:

– Не только в наших краях, но и в других поляки свои лагеря понаставили. Их в народе звали либо панскими, либо панькиными. Ну, поляки же себя панами называют – «господа» по-нашему, – пояснил я. – Позже, когда в Москве царя выбрали, начали порядок на Руси наводить, князь Пожарский принялся поляков гонять. Вот и у нас подошел отряд стрельцов, лагерь польский окружили, предложили всем сдаться. Паны сдаваться не захотели, так их перебили.

– И правильно, так и надо, – поддержал действия отряда стрельцов Митька.

– Ага, а как иначе? – поддакнул и я. – На том месте, где у панов лагерь был, деревню отстроили, а потом так ее и назвали – Панькино. Кстати, есть еще легенда о кладе панском. Рассказать?

– Рассказывай! – зашумел народ.

Еще бы. Истории про клады всегда интересные.

– Так вот, если верить легенде, то стрельцы не убивали поляков, – многозначительно заявил я. Дождавшись недоуменных возгласов, сообщил: – Когда наши панов окружили, атаман своих подчиненных в собак превратил, а все золото и серебро, что награбил, глубоко в землю закопал. Сам превратился в огромного ворона и теперь стережет свои сокровища.

– Да ну, враки все это, – решительно заявил дядя Федя.

– Сказки, – поддержал его Василий Ламов.

Зато Митька с интересом спросил:

– Алексей Николаевич, а где атаман мог сокровища закопать?

– А где он мог закопать… – призадумался я. – Панькино – деревня большая была, длинная. Если бы сохранилась, так до самого сталепрокатного завода. Скорее всего, если и был там какой-то клад, то, когда фундамент копали, все выкопали и не заметили. Если ковшом экскаватора землю выгребали, в самосвалы грузили, кто там клад разглядит? Там же земля сплошная, если и было золото, то все в грязи.

– Митя, а ты по Панькину пройдись, посмотри, – посоветовал Василий. – Если увидишь огромного ворона, так знай, что где-то поблизости клад закопан, вот и ищи. Только осторожно. Вороны – птицы серьезные. Клюнет тебя – до мозгов проймет.

Мужики захохотали, а Митька смущенно сказал:

– Да ну тебя, дядя Вася. Фигню городишь. Я что, дурак, что ли, огромного ворона искать?

Самое забавное, что находились те, кто и на самом деле искал огромного ворона. Мне о том сам автор рассказывал. Дескать, после издания книги ему звонили, просили указать место. Мол, они технику подгонят, если понадобится, а ему долю отстегнут – десять процентов.