Ученичество, или Книга наслаждений E-Book

Клариси Лиспектор

• Herausgeber: No Kidding Press
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 138

Beschreibung

Герои любовного (но только на поверхности) романа Лиспектор — вечно сомневающаяся школьная учительница Лори, чье полное имя, Лорелея, принадлежит речной деве, завлекающей мужчин своей песней, и профессор философии Улисс, у которого есть ответы на все вопросы вселенной. Медленно сближаясь, они балансируют между платоническим чувством и сексуальным желанием, однако прежде чем впустить в свою жизнь другого человека, Лори отправляется в экзистенциальное путешествие в глубины собственного «я». Ей предстоит научиться быть живой не только через боль, но и через наслаждение, а ему — слушать и крепко стоять на земле. «Ученичество, или Книгу наслаждений» (1969) называют самым доступным и человечным романом писательницы. Вместе с тем, Клариси Лиспектор остается верна своему мистическому, интроспективному, панпсихическому письму.

Leseprobe

Clarice Lispector

UMA APRENDIZAGEMOU

O LIVRO DOS PRAZERES

Rocco

Клариси Лиспектор

УЧЕНИЧЕСТВО, ИЛИ КНИГА НАСЛАЖДЕНИЙ

No Kidding Press

ИНФОРМАЦИЯ ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Лиспектор, К.

Ученичество, или Книга наслаждений / пер. Е. Хованович. — М. : No Kidding Press, 2024.

ISBN 978-5-6048611-7-2

Герои любовного (но только на поверхности) романа Лиспектор — вечно сомневающаяся школьная учительница Лори, чье полное имя, Лорелея, принадлежит речной деве, завлекающей мужчин своей песней, и профессор философии Улисс, у которого есть ответы на все вопросы вселенной. Медленно сближаясь, они балансируют между платоническим чувством и сексуальным желанием, однако прежде чем впустить в свою жизнь другого человека, Лори отправляется в экзистенциальное путешествие в глубины собственного «я». Ей предстоит научиться быть живой не только через боль, но и через наслаждение, а ему — слушать и крепко стоять на земле.

«Ученичество, или Книгу наслаждений» (1969) называют самым доступным и человечным романом писательницы. Вместе с тем, Клариси Лиспектор остается верна своему мистическому, интроспективному, панпсихическому письму.

Uma aprendizagem ou o libro dos prazeres, 1969.

Paulo Gurgel Valente e Pedro Gurgel Valente

© Екатерина Хованович, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2024

После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небе, и прежний голос, который я слышал как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего.

Апокалипсис 4:1

Подтверждаю.............................................

Что высочайшее проявление

боли..................

Состоит главным образом

в радости..........

Аугусту дуз Анжус1

Jeanne:

Je ne veux pas mourir! J’ai peur!

...................................................................

II y a la joie qui est la plus forte!2

(Драматическая оратория Поля Клоделя на музыку Онеггера, «Jeanne d’Arc an bucher»3.)

ПРИМЕЧАНИЕ:

Эта книга потребовала столько свободы, сколько я боялась ей дать. Она значительно выше меня. Я всего лишь сделала скромную попытку написать ее. Я сильнее себя.

К.Л.

Происхождение весны,

или

Необходимая смерть средь бела дня

, и при этом так занята, как раз вернулась с покупками для дома, а то прислуга покупки делала наспех, работала всё больше спустя рукава, хотя от нее всего-то и требовалось, что приготовить да оставить обед и ужин; и по телефону пришлось несколько раз позвонить, кое о чем договориться, один звонок был особенно трудный: надо было вызвать водопроводчика, а потом пошла на кухню, чтобы разобрать покупки и разложить в вазе свои любимые яблоки, хотя и не умела никогда красиво укладывать фрукты в вазе, а Улисс то и дело намекал, что как-нибудь в будущем неплохо бы, к примеру, поставить на стол красивую вазу с фруктами, посмотрела, что прислуга приготовила на ужин, а то обед был ужасен, и тут же заметила, что террасу, с которой ей явно повезло, ведь не у каждого квартира на уровне земли, неплохо бы помыть, потом ей позвонили и пригласили на благотворительный коктейль в пользу чего-то совершенно ей непонятного, но имеющего отношение к ее первоклассникам, слава Богу, сейчас каникулы, зашла в гардеробную выбрать такое платье, чтобы произвести неизгладимое впечатление на Улисса, а то он как-то сказал ей, что у нее нет вкуса и она не умеет одеваться, вспомнила, что по субботам он не преподает на летних курсах в университете, так что времени у него будет больше, подумала, что он меняется для нее, и, кажется, ему важно, чтобы она знала, чтобы догадывалась: он всего лишь стремится научить ее жить без боли, и однажды он попросил, чтобы, когда ее спрашивают, как ее имя, она не отвечала бы «Лори», а говорила бы «меня зовут я», ведь твое имя, говорил он, — я; потом она спросила себя, годится ли черно-белое платье,

и тут из самого живота, как бывает, когда земля вдруг вдалеке вздрогнет, и не поймешь, предвестник ли это землетрясения или нет, из матки, из вмиг сжавшегося сердца вырвался мощный импульс сильной и опустошающей боли, потрясшей всё тело — и в почти неуловимых гримасах и судорогах, с трудом, как нефть пробивает землю — прорвались наконец рыдания без слез, беззвучный плач, неслышный даже ей самой, даже она сама не угадала того, чего никогда не желала и не предвидела, — сотрясаемая, как крепкое дерево под ветром, которое дрожит сильнее, чем тонкое и хрупкое, — и в конце концов рвутся все сосуды и вены, и тогда

она села перевести дух и вскоре уже делала вид, будто она синяя женщина, потому что сумерки вскоре тоже, вероятно, станут синими, и можно сделать вид, что связываешь ощущения золотыми нитями, сделать вид, что не прошло еще детство, посеребренное игрушками, сделать вид, что вена не вскрылась, сделать вид, что из нее в белоснежной тишине не струится алая кровь и что сама ты не покрылась смертельной бледностью, но тут она сделала вид, что это последнее как раз правда, ей понадобилась среди всего этого притворства тусклая каменная правда, в противовес сияющему зеленому самообману, когда делаешь вид, будто любишь и любима, делаешь вид, будто не надо умирать от тоски, делаешь вид, будто лежишь на прозрачной длани Бога, лежишь не ты, Лори, а твое секретное имя, которым еще не время пользоваться, делаешь вид, будто живешь, а не умираешь, потому что жить — это в конечном счете всего лишь приближаться к смерти, делаешь вид, будто руки твои не опускаются в смятении, если золотые нити, которые ты связываешь, спутались, и ты не знаешь, как распутать незримую нервную нить, делаешь вид, будто тебе хватит мудрости развязать морские узлы, стягивающие запястья, делаешь вид, будто у тебя есть корзина жемчуга, чтобы любоваться лунным цветом, ведь сама ты — лунная, делаешь вид, что стоит лишь зажмуриться, как явятся все, кого любишь, и тогда уж можно открыть полные благодарных слез глаза, делаешь вид, будто всё, что у тебя есть — и вправду есть, и ты не делаешь вид, делаешь вид, будто в груди стало легко и что золотейший легчайший свет ведет тебя сквозь чащу немых плотин и равнодушных неизбежных смертей, делаешь вид, будто ты не лунная, делаешь вид, что не плачешь про себя

ведь в этот миг потихоньку, с сухими глазами, но с сердцем мокрым от слез, она освободилась от жажды жить. Подумалось, что надо бы написать обо всем Улиссу,

но ничего выразимого словами не произошло, невозможно было ни произнести это вслух, ни изложить на бумаге; Улисс придумал замечательную систему: если Лори не удавалось что-то высказать, она записывала это и молча отдавала ему листок — но на сей раз рассказывать было нечего.

Сейчас, когда сознание Лори прояснилось и она успокоилась, ей вспомнилось, что она где-то читала, будто пойманный зверь судорожно мечется, потому что пытается угадать верное движение и так освободиться от того неведомого, что удерживает его, но, не находя единственного, выверенного, ведущего к свободе движения, он начинает инстинктивно биться, то есть отпускает контроль; Лори потеряла контроль над собой, и это было мудро, потому что она приобрела то пришедшее из примитивной, животной жизни преимущество, которое позволило ей освободиться: в истерике она металась между столькими противоречивыми и сильными чувствами, что какое-то из них, освобождающее, в конце концов помогло ей вырваться из сети, и, пребывая в зверином неведении, она даже не знала, как именно освободилась,

она устала: освобожденный зверь устал от своих усилий.

И теперь пора было решать, стоит ли и дальше встречаться с Улиссом. Внезапно взбунтовавшись, она вдруг расхотела учиться тому, чему он, казалось, так терпеливо стремился ее научить и чему она сама, по видимости, хотела научиться, бунтовала она в первую очередь потому, что в это время ей было не до «медитаций», которые казались ей теперь смешными: она трепетала от незамутненного желания, как бывало с нею всегда перед менструацией и сразу после. Но Улисс, казалось, хотел, чтобы она научилась прежде стоять на своих ногах и только после этого, подготовленная Улиссом к свободе, отдалась бы ему — и зачем ему всё это было надо, когда можно было просто вожделеть ее? Поначалу Лори вообразила, что Улисс хочет преподать ей что-то из своего курса философии, но он сказал: «Тебе не философия нужна, нуждайся ты в философии, всё было бы просто: ты посещала бы мои занятия как вольнослушательница, и я говорил бы с тобой по-другому»,

нынешнее потрясение, похоже, и вызвало у нее истерику, но сейчас, освободившись, она могла не спешить расставаться с Улиссом: сегодня, во всяком случае, она желала с ним увидеться, и, хотя её бесило его немое вожделение, она на самом деле знала, что сама толкает его к тому, чтобы не утерпеть и перестать ждать; на те деньги, что присылал каждый месяц отец, она покупала дорогие платья, всегда в обтяжку, других способов привлечь Улисса она не знала, и

вот уже пора было одеваться, она посмотрелась в зеркало, вся красота ее состояла лишь в том, что она женщина, тело ее было стройным и сильным, и поэтому, как она думала, Улисс ее и полюбил; несмотря на жару, она выбрала платье из тяжелого сукна, почти бесформенное, формой ему становилось ее тело, но

наряжаясь, она словно исполняла обряд, отчего становилась строгой и торжественной, сукно из ткани превращалось в материю, составляющую предмет, превращалось в оболочку, которой она придавала форму собственным телом — как могла обычная ткань обрести такую пластичность? ее волосы, вымытые с утра и высушенные под солнцем на терраске, напоминали старинный коричневый шелк — красавица? нет, женщина: Лори старательно накрасила губы и глаза, что она, по словам одной коллеги, обычно делала очень неаккуратно, надушила лоб и грудь — земля благоухала тысячами измятых листьев и цветов: духи для Лори были одним из инструментов имитации мира, она так хотела научиться жизни; духами она как-то усиливала то, чем была на самом деле, и потому не могла пользоваться ароматами, противоречащими ее сути: умение душиться проистекало из некой инстинктивной мудрости, унаследованной от тысяч женщин, обучившихся как будто без усилий, как будто бы пассивно, и умение это, как всякое искусство, требовало хотя бы минимального знания самой себя: она пользовалась духами со слегка удушливым ароматом, сладковатым, как жирный чернозем, как будто запрокинутая голова приминала рыхлый чернозем, при этом она никому из коллег-учительниц не говорила, как они называются: это были ее духи, это была сама Лори, и душиться для нее означало совершать секретный, чуть ли не религиозный обряд

— надеть ли серьги? она колебалась, потому что ей хотелось, чтобы уши выглядели нежными, но простыми, чем-то таким застенчиво обнаженным, она всё никак не могла решиться: роскошнее было бы вообще спрятать косульи уши под волосами, сотворить из них тайну, но не удержалась, заправила волосы за свои нелепые бледные уши: египетская царица? нет, прекрасная видом и богато украшенная, как библейские женщины, и что-то в ее обведенных черным глазах будто просило в тоске: разгадай меня, любимый, или, мне придется тебя сожрать,

и уже готовая, одетая, настолько красивая, насколько только можно, опять засомневалась: идти ли на свидание с Улиссом — совсем готовая, уронив руки, размышляла, идти или не идти на свидание? с Улиссом она вела себя как девственница, уже не будучи ею, хотя была уверена, что он и об этом подозревает, странный мудрец, который всё равно, похоже, не догадывался, что ей хочется любви.

И опять среди смутных сомнений успокоила ее мысль, не раз уже послужившая надежной опорой: всё, что существует, существует по абсолютной необходимости, и в конечном счете что бы она ни сделала или что бы ни отказалась делать, от этой необходимости не убежишь; всякий предмет размером с булавочную головку даже на долю миллиметра не может стать больше или меньше булавочной головки: всё, что существует, — в высшей степени совершенно. Только вот бо́льшая часть того, что столь совершенно, практически невидимо: истина, ясная и точная сама по себе, достигает разума женщины уже в виде смутной и почти не различимой тени.

Ну ладно, вздохнула она, пусть истина является ей едва различимой, но она хотя бы знает, что во всём, из чего складывается жизнь, есть тайный смысл. Она так твердо это знала, что иногда, хотя и неотчетливо, могла провидеть совершенство –

опять эти мысли, которые она использовала как напоминание (о том, что, раз совершенство действительно существует, она в конце концов поступит правильно) — и опять напоминание сработало, и, хотя глаза ее еще были темны от путаных мыслей, она всё же решила встретиться с Улиссом, по крайней мере в этот раз.

И не потому, что он ее ждал — много раз Лори, рассчитывая на уже ставшее оскорбительным терпение Улисса, не приходила, не предупредив его, — но от мысли о том, что это терпение наконец иссякнет, ее рука сама потянулась к горлу, пытаясь удержать и не выпустить наружу тревогу, подобную той, что она ощущала, задаваясь вопросами «кто я? кто такой Улисс? кто такие люди вообще?» Казалось, Улисс имел на всё ответ, но решил не давать его — и сейчас тревога вернулась, потому что она снова обнаружила, что Улисс нужен ей, и это приводило в отчаяние — хотелось бы видеться с ним и дальше, но так чтобы он не был ей так остро нужен. Будь она совсем одинока, как раньше, знала бы, что чувствовать и как действовать в системе. Но Улисс всё полнее входил в ее жизнь, и всё сильнее ощущалось, что она под его защитой, и становилось страшно потерять эту защиту

— хотя она сама не знала, что для нее означает «быть защищенной»: может это было просто детское желание иметь всё, не страдая от того, что придется что-то отдавать взамен? Может, защита — это присутствие? Если бы она пребывала под защитой Улисса в еще большей степени, чем теперь, то стремилась бы к максимуму: быть настолько защищенной, чтобы не бояться освободиться; всякий раз, вырываясь на свободу, она знала бы, что есть куда вернуться.

Увидев себя краем глаза в зеркале во весь рост, она подумала, что быть защищенной означало бы еще и перестать быть одним-единственным телом: оттого, что ты всего одно тело, впечатление такое, будто ты отрезана от себя самой. Наличие одного-единственного тела, отделенного со всех сторон от остального мира, пугало, как ей казалось, осознанием, что она одна, и, жадно разглядывая вблизи свое отражение, она восхищенно повторяла про себя: какая же я таинственная, такая изя­щная и такая сильная, и в изгибе губ еще сохранилась невинность.

Тут ей подумалось, что нет на свете ни одного мужчины и ни одной женщины, кто не гляделся бы в зеркало и не удивлялся самому себе. На долю секунды человек представляется экспонатом для разглядывания, и это можно было бы назвать нарциссизмом, но под влиянием Улисса она скорее назвала бы это радостью бытия. Найти во внешнем облике отзвук облика внутреннего: ах, оказывается, я действительно существую.

И именно из-за того, что Лори увидела свое отражение в зеркале, она почувствовала себя настолько незначительной, ибо тело гораздо мельче мысли, оно до того мелко, что ему и не нужно большей свободы: то, какая она мелкая, не дало бы ей возможности воспользоваться свободой. В то же время Вселенная была столь огромна, что эту огромность нельзя было назвать свойством Вселенной. Улисс был как человек гораздо выше Лори, но и она жила насыщенной повседневной жизнью. При этом несовпадение Лори и мира доходило до смешного: ей не удавалось идти в одном ритме с окружающим. Она пыталась догнать мир, но от этого становилась только смешнее и нелепее: одна нога всегда оказывалась короче другой. (Парадоксальным образом эту хромоту ей следовало принимать с благодарностью, ведь и она была частью того, что она, Лори, собой представляла.) (Только пытаясь попасть миру в такт, Лори теряла свою целостность и пугалась.) И вдруг она горько улыбнулась сама себе, но и в этой улыбке не было ничего дурного: она тоже была частью того, что она собой представляла. (Лори ужасно уставала от непрерывного бытия.)

Ей казалось, что Улисс, если бы она решилась рассказать ему о том, что чувствует, а она никогда бы этого не сделала, если бы она рассказала, он ответил бы совершенно спокойно примерно так: «От того, что ты собой представляешь, не вылечишься, но от страха перед тем, что ты собой представляешь, излечиться можно». Он сказал бы это или всё что угодно другое — и это вывело бы ее из себя, потому что всякий раз, как ей приходила в голову более остроумная или просто более разумная мысль, чем обычно, — как в этот раз — она предполагала, что это на самом деле мысль Улисса; она, хотя и признавала с благодарностью, что в целом мужчины, от которых пахнет мужчиной, а не духами, превосходят женщин, страшно раздражалась, вынужденная признать, что на самом деле эти идеи, которые она называла остроумными или разумными, были результатом ее тесного общения с Улиссом. И даже то, что периоды «страданий» стали теперь настигать ее реже, тоже была заслуга Улисса. «Страдания»? Бытие — это боль? И только когда бытие перестанет быть болью, Улисс сочтет ее готовой спать с ним? «Нет, нет, не пойду на свидание», — подумала она тогда, пора отвязаться от Улисса. Но в этот раз ей не хотелось, чтобы он шел в бар и ждал ее там: надо было его обидеть, сказать, что она не придет, а то он уже привык к тому, что она не приходит и не предупреждает. В этот раз она скажет ему, что не придет, это будет обиднее.

Несколько мгновений пролетело или три тысячи лет? Судя по часам — несколько мгновений, несколько крошечных отрезков, на которые делится время, и три тысячи лет по ощущениям Лори, когда она в непереносимой тоске, нарядная и накрашенная, подошла к окну. Поистине древняя старуха четырех тысяч лет от роду.

Нет, воздух за окном не покраснел. День приближался к сладострастному слиянию со своим самым сумеречным часом. Ночь наступала, но было еще светло. Вот если бы перед глазами разлилась та же киноварь, что и внутри. Но пекло бесцветное солнце, и всё замерло. Нет, не до такой степени, чтобы вспотеть. Женщина была суха и чиста. А за окном просто летали птицы с соломенным оперением. Если женщина закрывала глаза, чтобы не видеть жары, потому что это была видимая жара, перед ней оживала медленная галлюцинация, символизирующая жару: она видела, как всё ближе подходят громадные слоны, мягкие тяжелые слоны, покрытые сухой коркой, хотя и погруженные в плоть невыносимой горячей нежностью; им было тяжело нести себя, вот отчего они становились такими медлительными и тяжелыми.

Было еще рано зажигать свет, хотя зажженные лампы ускорили бы приход ночи. Ночи, которая всё не наступала, и не наступала, и не наступала, недостижимой ночи. И ее любовь стала теперь недостижимой — любовь сухая, как жар человека, не способного вспотеть, любовь без опиума и морфина. И слова «я люблю тебя» превратились в занозу, которую не вытащишь пинцетом. В занозу, засевшую в самой толще подошвы.

А, да, и жажды не было. Жара с жаждой была бы выносимой. Но жажды не было. Была только тоска и разлука. И даже воли не было. Одни занозы, полностью ушедшие под кожу, без кончиков, за которые их можно было бы ухватить пинцетом и вытащить. Только зубы оставались влажными. В жадном и пересохшем рту, влажные, но твердые зубы — и особенно рот, бесполезно жадный рот, стремящийся ухватить пустоту. Пустота была горячей в этот предвечерний час, превратившийся под влиянием Марса в вечность.

Ее широко раскрытые и алмазные глаза. На крышах — сухие воробьи. «Я люблю вас, люди», — невозможная фраза. Быть человеком для нее теперь — вечная агония, не приводящая к облегчению, к окончательной смерти. Ничто, ничто не умирало в сухом предвечерье, ничто не истлевало. И в шесть часов вечера стоял полдень. Полдень длился под прилежный шум водяного насоса, давно работавшего вхолостую, постепенно превращаясь в кучу ржавого железа: два дня уже в нескольких районах города не было воды. Ничто никогда не бодрствовало так, как ее тело, не способное потеть, и ее замершие, остановившиеся глаза-алмазы. А где же Бог? Не было его. Не было и тоски. Грудь пустая, не дрогнет. Без крика.