Я не прощаюсь E-Book

Хан Ган

• Herausgeber: Жанры
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Другие голоса
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 290

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Писательница Кёнха по просьбе подруги Инсон отправляется на остров Чеджудо, чтобы спасти птицу. Однако снежная буря заставляет Кёнха сомневаться, успеет ли она вовремя добраться и выживет ли в ужасном холоде, который окутывает ее с каждым шагом. Кёнха еще не подозревает, с чем ей придется столкнуться в доме подруги. Дядя Инсон пропал без вести после массового убийства мирных жителей в 1948 году, а ее мать путешествует по всей стране, отказываясь смириться с его исчезновением. Это роман о трех женщинах, которые связаны невидимой нитью памяти и решительно отказываются разорвать связь с теми, кого больше нет. О смерти и жизни, стойкости и боли, но прежде всего о безусловной любви и осознании того, что ни любовь, ни скорбь не имеют конца.

Leseprobe

Хан Ган Я не прощаюсь

© , Han Kang, 2021

© Джаудат Фаттахов, перевод, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Часть первая Попугай

Кристаллы

С неба моросью валил снег.

С равнины, где я стояла, виднелись невысокие горы, с хребта которых в мою сторону линейкой выстроились тысячи вколотых в землю чёрных брёвен. Своей разнообразной высотой они напоминали сборище людей разных возрастов, а толщиной были не больше шпалы. Но формой они от шпал отличались: кривоваты, несколько согнуты – словно перед тобой тысячи взрослых и детей с поникшими плечами упёрлись взглядами друг в друга.

«Это здесь кладбище?» – подумала я про себя.

«Может, эти брёвна заменяют надгробные камни?»

Я решила пройтись меж могильных холмов, спрятавшихся за чёрными брёвнами, на спиленные верхушки которых падали снежинки, напоминавшие кристалловидную соль. Но кое-что вынудило меня остановиться – под кроссовками начала хлюпать вода. «Странно», – подумала я, приметив, что вода была мне уже по пятки. Я оглянулась и не могла поверить своим глазам: на другом конце поля раскинулось море. Еще несколько мгновений назад на его месте мне виделся лишь обычный горизонт. Значит, прилив?

– Но зачем тогда они копали здесь могилы? – вопрос невольно вырвался вслух.

Тем временем вода поднималась выше. Неужели это происходило каждый день? Так ведь от этих могил, кроме холмов, тогда ничего и не осталось, скорее всего, – все кости, должно быть, смыло в море!

Думать времени не было. Останки, что уже ушли под воду, не спасти, нужно переместить те, что были повыше. Прямо сейчас, пока вода ещё не добралась до них. Но как? У меня ведь даже лопаты нет… К тому же их слишком много. «К чёрту». Я ринулась вверх, мимо брёвен, преодолевая воду, которая была мне уже по колено.

Когда я открыла глаза, солнце ещё не взошло. Выглянув в окно из своей тёмной комнаты, я не увидела ни снежного поля, ни чёрных брёвен, ни моря – я снова закрыла глаза. Осознав, что мне опять приснился сон о том городе, я прикрыла глаза холодными ладонями и продолжала лежать.

* * *

Этот сон приснился мне летом 2014 года, спустя два месяца после того, как я опубликовала книгу об убийстве в том городе. За все четыре года, пока мне снился этот сон, я ни разу не сомневалась в его смысле. И только прошлым летом я впервые задумалась о том, что, возможно, он повествовал не только о том городе: моя интерпретация была слишком спешной, прямой и простой.

Двадцатый день подряд стояла невыносимая жара. Я, не изменяя традициям, пыталась уснуть в гостиной под сломанным кондиционером. Бесконечные попытки принять холодный душ не помогали – даже лёжа на полу моё тело отказывалось остывать. Где-то в пятом часу утра я почувствовала, что температура немного спала – спасение, не иначе, ведь до восхода солнца оставалось чуть менее получаса. Показалось, что я наконец смогу немного поспать. Я даже почувствовала, что уже засыпаю. Но в эту тонкую брешь между сном и бодрствованием под веки мне снова пробрался знакомый равнинный пейзаж. Густо валивший и накрывающий тысячи чёрных брёвен снег, напоминавший соль, белые горочки на срезанных верхушках – всё казалось реальностью.

У меня начался мандраж. Почему? Не знаю. Ощущение было, что я сейчас разрыдаюсь, но слёзы так и не выступили на глазах. Это был… страх? Или тревога? Или просто боль? Нет, это было похоже на пробуждение в холодном поту. Словно невидимый нож гигантской величины – такой, что поднять человеку не под силу – зависал в воздухе, нацелившись лезвием на меня. А я будто бы просто лёжа пялилась на него.

Только тогда я задумалась о том, что, возможно, то нахлынувшее на погребённые под могильными холмами кости море не имело связи с убийством тех людей и последствиями. Возможно, это было каким-то предсказанием? Может, эти чёрные брёвна и тонущие в воде могилы предвещали моё будущее?

Будущее, которое наступило?

* * *

Между ночью, когда мне впервые приснился тот сон, и тем разом, когда я осознала его смысл, был разрыв в четыре года – за это время некоторые люди перестали быть частью моей жизни. Конечно, с кем-то из них я рассталась по своей воле, но с кем-то… Я бы отдала всё что угодно, лишь бы вернуть их назад. В некоторых древних религиях говорится об огромном зеркале, которое бдит за каждым движением каждого человека и запечатлевает его жизнь. Если бы когда-нибудь я столкнулась с таким за те четыре года, в отражении я бы увидела какую-нибудь улитку без раковины, ползущую по лезвию ножа. Эта улитка хотела жить, но в её тело глубоко проникало лезвие ножа. Она то обнимала, то вырывала, то подвисала, то стояла на коленях, молила, и из неё вечно что-то сочилось – то ли гной, то ли кровь, то ли слёзы.

* * *

Кульминация наступила, когда поздней весной я переехала в квартиру многоэтажного дома коридорного типа[1] на окраине Сеула. Я не могла поверить, что мне больше не нужно ни работать, ни присматривать за семьёй, ведь долгое время две этих вещи занимали всю мою жизнь. Естественно, на письмо у меня не хватало времени, поэтому я втайне мечтала дожить до тех пор, когда я стану свободной. Однако заполучив свободу, я обнаружила, что пламя моих амбиций уже погасло.

После того как я забрала к себе домой свои вещи из центра по переезду, я в основном просто лежала на кровати, почти не спала, ничего не готовила, порог входной двери не переступала. Так продолжалось до июля. Я питалась одной водой, солёной капустой и рисом, пользуясь доставкой. А если пищевод схватывал спазм, сопровождавшийся мигренью, после еды меня рвало. В одну из ночей я написала завещание. «Хочу попросить вас о паре вещей», – так оно начиналось. Далее я вкратце описала, где именно среди книжных полок можно было найти мою банковскую книжку, страховку и договор об аренде; куда бы я хотела потратить свои последние деньги и кому бы я хотела их оставить. Однако завещание было некому адресовать, потому что я не была уверена, кого можно было бы побеспокоить по этому поводу. Хоть я и добавила пару предложений о том, что буду очень благодарна тому, кто этим займется, и пояснила, чем могу за эту услугу отплатить, но в конце концов написать имени получателя я не смогла.

Я не могла ни уснуть, ни встать с кровати, но чувство ответственности за того самого неизвестного получателя вынудило меня подняться. Я начала обдумывать, что именно нужно будет поручить этому человеку, и пыталась вспомнить людей, которым можно это доверить, параллельно прибираясь дома. Нужно было выбросить с кухни скопившиеся пластиковые бутылки из-под воды, убрать разбросанную одежду и одеяла, которые уже мозолили глаза, и все блокноты с дневниками. Впервые за два месяца я собрала два пакета мусора, надела кроссовки и распахнула дверь из квартиры. Полуденное солнце непривычно ярко освещало коридор, он показался незнакомым. Спустившись на лифте, я прошла мимо консьержа, пересекла двор. Меня накрыло чувство, словно я упускаю что-то важное: передо мной распахнулся мир живых людей – погода, влага в воздухе, притяжение Земли.

Вернувшись домой, я вместо того чтобы собрать скопившийся в гостиной мусор, пошла в ванную. Я не стала снимать одежду, включила горячий душ и села под него. Я вспомнила, каково это – чувствовать: своими съёжившимися стопами я осязала плитку, вдыхала удушающий пар, ощущала прилипшую к спине хлопковую футболку, накрывшие глаза волосы и воду, льющуюся с подбородка на живот и грудь.

Выйдя из ванной и сняв промокшую одежду, в куче барахла я постаралась найти что-то сносное для выхода на улицу, положила в карман две скомканные десятитысячные купюры и вышла в коридор. Я решила пройтись пешком до забегаловки, где подавали чук[2]. Располагалась она рядом с ближайшей станцией электрички. Там я заказала самый мягкий на вид чатчук[3]. Было до жути горячо, я ела неспеша, приглядываясь к проходящим за стеклянной дверью людям – они казались столь хрупкими, словно вот-вот разобьются вдребезги. Это было чёткое ощущение мимолётности жизни. Как же легко и просто она может оборваться – все наши кости, органы, плоть ужасно уязвимы – стоит лишь сделать один шаг.

Смерть.

Она пронеслась мимо меня, как астероид – все думали, что он врежется в Землю, но учёные ошиблись подсчётами на пару градусов, и он непоколебимо продолжил свой полёт со скоростью света.

* * *

Гармонии с жизнью я не обрела, но нужно было двигаться дальше.

Я поняла, что за свои почти два месяца отшельничества я практически довела себя до истощения, многие мои мышцы атрофировались. Для того чтобы избавиться от спазмов, мигрени и болеутоляющих с высоким содержанием кофеина, мне нужно было регулярно питаться и двигаться. Но именно тогда началась знойная жара. Когда температура на улице впервые превысила температуру тела, я попробовала включить кондиционер, оставшийся в квартире от прошлого жильца, но безуспешно. На помощь кряхтящему кондиционеру в службе ремонта пообещали прийти лишь в конце месяца из-за навалившегося потока обращений, вызванного аномальной жарой. Покупка нового кондиционера откладывалась по тем же причинам.

В итоге я посчитала разумным избегать жары в каком-нибудь месте с кондиционером, но мне не хотелось отсиживаться в людных местах вроде кафе, банков или библиотек. В принципе, я могла лечь спиной на пол – это самое прохладное место в доме – почаще принимать душ, чтобы не получить солнечный удар и закупорить поры, а под вечер, когда температура хоть немного спадает, часов так в восемь, выходить поесть чук. В забегаловке был кондиционер, сидеть там было очень приятно. А за стеклянным окном, что словно в зимнее время запотевало от разницы во влажности и температуре, люди целыми волнами стремились домой, держа ручные вентиляторы у груди. Скоро и мне пора уже домой, шагать по вечно душным улицам тропических ночей.

В один из таких дней, возвращаясь из той забегаловки, я остановилась у перехода через дорогу, ожидая зелёный свет. В лицо мне дул горячий от раскалённого асфальта ветер. Тогда я и подумала, что мне следовало бы дописать то письмо, на конверте которого я маркером написала «Завещание» и с получателем которого я так и не определилась. Точнее, не дописать, а переписать заново – с чистого листа.

* * *

Это письмо завернуло меня в спираль размышлений:

Когда всё начало рушиться?

Где я ступила не туда?

Что стало переломным моментом?

Каждому по опыту известно: когда люди уходят, они достают самый острый нож, что у них есть, и пронзают самые уязвимые части, о которых они знают.

Я не хочу жить как человек, одной ногой шагающий в пропасть. Я не хочу жить как ты.

Поэтому я решила тебя бросить.

Я хочу жить полной жизнью.

* * *

Зимой 2012 года, когда я читала материалы для написания книги, мне начали сниться кошмары. Изначально они были полны насилия. Я убегаю в них от отряда военных воздушно-десантных войск, падаю после того, как меня по плечу ударяют дубиной. Лежащую меня избивают ногами, один из преследователей переворачивает меня, чтобы увидеть лицо – но я уже не помню, как он выглядел, запомнилась лишь только дрожь, накрывшая меня после того, как он со всей силы ударил меня ружьём в грудь.

Я не хотела, чтобы это как-то сказалось на моей семье – особенно на дочке – поэтому работала в мастерской в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Письмо за стены мастерской я не выносила, так что за этими пределами лежала моя беспечная повседневная жизнь. Это была маленькая комнатушка на втором этаже кирпичного дома, построенного в восьмидесятые, – за тридцать лет его ни разу не ремонтировали. Исцарапанную металлическую дверь я покрасила белой акварелью, потрескавшиеся от старости оконные рамы я покрыла шарфами, закрепив их кнопками. В дни, когда у меня не было лекций, я сидела там с девяти утра до пяти вечера, в остальные – с девяти до двенадцати, и разбирала материалы, вела записи.

По утрам и вечерам, как обычно, я готовила завтраки и ужины и ела с семьёй. Со своей дочкой, которая только начала посещать среднюю школу и со многим в жизни сталкивалась впервые, я пыталась говорить как можно чаще. Однако книга тенью пробиралась ко мне в мысли в любую свободную секунду, словно моё тело раздробилось – даже когда я ставила кипятить воду в кастрюле или когда я ждала, пока тофу покроется золотистым цветом с обеих сторон, жаря его на сковороде.

Дорога в мастерскую шла вдоль речки, но пройдя через тесно растущие деревья по склону вниз, можно было выйти на другую, более широкую, дорогу. Двигаясь по ней дальше примерно триста метров, можно было дойти до моста, под которым разложилась пустая площадка, где люди иногда катались на роликах. Мне, с моим беззащитным телом, эта дорога всегда казалась далёкой. Меня не покидала мысль, что на крышах зданий с противоположной стороны дороги снайперы целились в прохожих. Конечно же я понимала, что о таком даже думать было довольно абсурдно.

Весной 2013 года мне всё труднее становилось спать и дышать – в один день дочь даже как-то сказала мне, что я как-то не так дышу. Одной ночью я проснулась от испуга в первом часу и, оставив свои тщетные попытки снова уснуть, отправилась за водой в магазин. У дороги я бессмысленно ждала зелёного света – не было ни людей, ни машин – и смотрела на ярко освещённый круглосуточный магазин по ту сторону дороги. Очнувшись от наваждения, я заметила, что вдоль пешеходной дороги на противоположной стороне в мёртвой тишине ровным рядом шли около сорока мужчин. С длинными волосами, в форме резервных войск и с винтовками за плечами, они лениво и медленно двигались вперёд, словно уставшие дети после пикника.

Когда человек, давно уже позабывший о здоровом сне и не разбирающий разницы между сном и реальностью, сталкивается с такой нелепой ситуацией – он, естественно, будет отрицать происходящее. «Это действительно сейчас происходит? Это часть сна? Могу ли я доверять своим ощущениям?»

Застыв на месте, я наблюдала за тем, как они безмолвно, словно кто-то включил беззвучный режим, скрылись, завернув за тёмным перекрёстком. Это был не сон, мне совсем не хотелось спать, я даже не пила ничего алкогольного. Но я все равно не могла поверить в увиденное. Я подумала, что, возможно, эти мужчины шли с тренировочной базы резервных войск с Нэгоктона[4] за горой Умён. Но тогда, получается, они прошли гору в кромешной тьме и до часу ночи маршировали целых одиннадцать километров?.. Я не могла точно сказать, занимаются ли таким резервные войска, так что утром на следующий день я хотела поинтересоваться об этом у кого-нибудь, кто служил в армии. Но не стала: это прозвучала бы тогда очень странно – да и сама я себя ощущала странно тоже – так до сих пор я никому ничего об этом и не рассказала.

* * *

За руки с незнакомыми женщинами и их детьми мы спустились по стенам на дно колодца. Мы подумали, что там будет безопасно, но внезапно на нас сверху повалил град пуль. Женщины, прижав к себе детей, прикрыли их своими телами. Дно изначально казавшегося иссохшим колодца начало постепенно заполняться травяным соком, словно кто-то плавил резину, чтобы заглушить наши крики и скрыть нашу кровь.

* * *

С людьми, чьих лиц я не помню, мы шли по заброшенной дороге. Когда мы увидели припаркованную на обочине легковушку, кто-то сказал: «Он там, внутри». Всем без имени было понятно, о ком идёт речь – о том, кто весной того года приказал убивать. Пока мы остановились, чтобы понаблюдать, машина завелась и въехала в огромное каменное здание поблизости. Кто-то из нас сказал: «Пойдёмте за ним». И все пошли за ним вслед. Сначала нас было несколько, но, когда мы вошли в это пустое здание, нас осталось лишь двое, включая меня. Со мной рядом тихо стоял человек, имени которого я не помню. Я чувствовала, что это был мужчина и что он следовал за мной – за неимением иного выбора. «Разве мы вдвоём что-то можем?» Из комнаты в конце тёмного коридора пробивался наружу свет пламени. Когда мы вошли, убийца был повёрнут к стене и держал в руке зачинщика пожара – спичку. В этот момент я резко осознала, что и в моей, и в руке моего спутника тоже были спички. Никто ничего не говорил, но было ясно, что есть единственное правило – продержать спичку, пока она не догорит до конца. Спичка убийцы почти полностью сгорела, и пламя уже касалось его большого пальца. Нашим спичкам тоже оставалось недолго, они стремительно тлели. «Убийца», – я подумала, что нужно это сказать.

– Убийца.

Но почему-то мой голос не был слышен.

– Убийца.

Нужно сказать ещё громче.

– Как ты искупишь вину? После убийства стольких людей? – вырвалось из меня, когда я сумела набраться сил.

Может, убить его? Возможно, это наш последний шанс. Но как? Как мы можем его убить? Нужно осмотреться. Тоненькая спичка моего спутника с размытым лицом и голосом медленно тлела оранжевыми оттенками. В свете пламени я наконец поняла, что спичку в руке держал всего лишь какой-то мальчик-переросток.

* * *

В следующем году я закончила книгу и в январе пошла в издательство. Я хотела, чтобы они купили её как можно скорее. Хоть и глупо, но я верила, что после её продажи меня перестанут преследовать кошмары. Редактор посоветовал мне назначить начало продаж на май, чтобы маркетинг был эффективнее.

– Разве не лучше немного подождать, чтобы книгу прочитало больше людей?

Это меня убедило. В ожидании срока я успела написать ещё одну страницу, а отдала редактору книгу лишь в апреле после его многочисленных настойчивых просьб. Книга поступила в продажу почти в самой середине мая. Кошмары на этом, естественно, не закончились. Сейчас, вспоминая себя, я не очень понимаю, о чём я думала. Решила написать книгу об убийствах и пытках, думая, что это меня как-то освободит от мучений, что это смоет все их следы – как я могла быть так наивна и глупа?

* * *

Ещё была ночь, когда мне впервые приснился сон с чёрными брёвнами и я проснулась, накрыв глаза своими холодными ладонями.

Иногда мне снились сны, казавшиеся реальностью – далёкой реальностью, которая продолжала своё существование даже после того, как я проснусь – тот сон был одним из таких. Я поела, заварила чай, села в автобус, прогулялась с сыном за руку, собрала сумку в путешествие, поднималась по бесконечным лестницам станции метро – а где-то там в поле шёл снег, кристалликами падавший на срезанные верхушки чёрных брёвен. Я удивляюсь воде у моих ног, оглядываюсь и вижу нахлынувшее море.

Осенью того года я не могла перестать думать об этой вечно всплывающей картине в моей голове. Разве нельзя было посадить деревья в более подходящем месте? Посадить тысячи деревьев, может, трудно, но можно начать с девяносто девяти – числа, начинающего бесконечность – и найти людей, готовых за ними присматривать, с душой, словно окутывая их аккуратно сотканной одеждой глубокой ночью, дабы не встревожить их вечный сон. И вот тогда, когда всё закончится, вместо моря можно будет ждать белый, словно хлопок, снег, который посыпется с неба и накроет деревья своим кровом.

Я даже предложила одной своей подруге, которая раньше занималась съёмкой документальных фильмов, снять короткометражку об этом. Она радостно согласилась, и мы пообещали друг другу заняться этим, но всё никак не можем найти подходящее для нас обеих время. Уже четыре года.

* * *

И та знойная ночь, когда меня сломила жара асфальта и я, пешком вернувшись в пустой дом, принимала холодный душ. Каждую ночь из-за кондиционеров с соседних квартир, которые выплёскивали горячий воздух на улицу, мне приходилось закрывать все окна и двери. Гостиная напоминала закрытую сауну, и пока оставшаяся с душа прохладная влага была ещё на моём теле, я села за стол. С него я подобрала завещание, которое так и не нашло своего получателя, и разорвала его на части.

Пиши с самого начала.

Это заклинание всегда работает.

Я начинаю писать заново. Не проходит даже пяти минут, как с меня начинает водопадом литься пот. Я снова принимаю холодный душ и возвращаюсь к столу. Только что неумело написанное новое завещание я снова рву на кусочки.

Пиши с самого начала.

Нормальное прощальное письмо.

Летом прошлого года, когда моя личная жизнь начала разваливаться, словно упавший в кружку горячего чая кубик сахара, я написала роман «Прощай», ставший предвестником предстоящих мне расставаний. Это был рассказ о женщине, которая таяла, словно снег, превращающийся в слякоть. Но я не могла на этом остановиться.

Каждый раз, когда глаза начинало жечь из-за стекающего со лба пота, я шла в душ. После я садилась обратно за стол и рвала только что написанное. Оставив попытки дописать завещание, я, вся липкая, ложилась на пол гостиной, пока на улице брезжил рассвет. Температура немного спадала – будто это была милость божья. И в миг, когда я почти смыкала глаза и засыпала, на том поле снова начинал идти снег – снег, который безостановочно шёл уже несколько десятилетий, или даже столетий.

* * *

Они пока в безопасности.

Они пока в безопасности, – подумала я, распахнув глаза и дрожа в страхе, будто прямо передо мной в воздухе повис громадный нож. Я так и не смогла сбежать с того поля.

Деревья, рассаженные в верхней части – с крутого склона горы до самой её верхушки – были в безопасности: дотуда прилив не дойдёт. И за могилы рядом с ними тоже можно не беспокоиться, морем их не накроет. Кости тысячи погребённых людей были в сухости и сохранности, море до них не доберётся. Не гниющие чёрные деревья, у которых не взмокло даже основание, стояли там, упёршись друг в друга взглядом под валившим десятилетиями или даже столетиями снегом.

Тогда я поняла.

Нужно оставить позади те кости, которые уже смыло морем. И пробиться сквозь воду по колено к склону горы, пока ещё не поздно. Не ждать подарка от судьбы, не надеяться на помощь других, решительно до самого конца горного хребта. Взобраться на самую высокую точку, пока не будут видны падающие на верхушки посаженных там деревьев кристалловидные снежинки.

У меня нет времени.

Другого пути у меня тоже нет.

Нужно идти.

Идти, чтобы…

…жить.

Нить

А я все ещё не могу спокойно спать.

И не могу нормально есть.

И мне трудно дышать.

Люди бросили меня из-за этого образа жизни, но я продолжаю так жить.

Прошло лето, когда мир без конца не давал мне покоя. Жара миновала, и можно не валиться на пол бессильной, можно не принимать постоянно холодный душ, чтобы избежать солнечного удара.

Между мной и миром зарождается прохладная грань. Я достала рубашку с длинными рукавами и джинсы, воздух на улице больше не напоминает горячий пар, и я шагаю по обочине дороги в свою забегаловку. Я всё ещё не готовлю, а ем лишь один раз в день. Просто я не в силах вспоминать то время, когда я готовила для всех и мы ели все вместе. Но постепенно рутина возвращается. Я так же не встречаюсь с людьми и не беру трубку, когда звонят, но зато начала проверять электронную почту и сообщения. На рассвете я сажусь за стол и пишу. Каждый раз с самого начала – прощальное письмо.

Ночи становятся длиннее, а дни – холоднее. В начале ноября, впервые после переезда, я вышла прогуляться за домом по аллее, усаженной деревьями ярких красно-оранжевых осенних оттенков, сияющих на свету. Прелестное зрелище, но у меня, кажется, часть мозга, отвечающая за чувство прекрасного, либо умерла, либо «висит на последнем волоске».

Одним утром землю слегка покрыл первый иней, захрустевший под моими кроссовками. Листья размером с детские лица уносило сильным ветром. Внезапно оказавшиеся голыми стволы чинар[5] стали облезать. Из-за этого когда-то и появилось их корейское название – «поджим»[6].

* * *

Утром где-то в конце декабря, когда я получила сообщение от Инсон[7], я гуляла по той аллее. Уже почти месяц стояла минусовая погода, так что все лиственные деревья окончательно облетели.

«Эй, Кёнха».

В окошке сообщения мелко отображалось моё имя.

Я впервые встретилась с Инсон, когда окончила университет. В издательстве журнала, куда я устроилась, мы обычно сами делали фотографии – без помощи профессиональных фотографов, но когда дело касалось важных интервью или статей о путешествиях, мы обращались к фрилансерам и работали в парах. Тогда нужно было отправиться в поездку на три дня и коллеги мне посоветовали взять с собой девушку, чтобы было комфортнее, так что я посоветовалась с другими фотографами, которые и познакомили меня с ней. В течение трёх лет мы с Инсон ежемесячно ездили в командировки и продолжили общаться даже после ухода с работы – почти 20 лет уже – так что я довольно хорошо её знаю. Поэтому я сразу поняла, что раз она обращается ко мне по имени, значит, у неё есть какое-то срочное дело.

«Привет. Что такое?» – ответила я ей, сняв свои шерстяные перчатки.

И я уже собиралась было надеть их обратно, пока ждала её ответа, как она тут же написала:

«Ты можешь сейчас приехать?»

Инсон жила не в Сеуле. У неё не было ни братьев, ни сестёр, а мать родила её где-то в сорок лет, так что ей пришлось рано пережить её смерть. Восемь лет назад она вернулась в деревушку в горной местности на Чеджудо[8] присматривать за матерью, а через четыре года потеряла её. Однако Инсон осталась жить в том доме. Раньше мы с ней часто приходили друг к другу в гости, вместе готовили еду, разговаривали о разном. Но как только мы оказались на разных концах страны, мы стали намного реже видеться. А потом как-то и вовсе два года не встречались. В последний раз я её навещала прошлой осенью. У неё был обычный каменный дом, покрытый досками, и единственное, что она изменила, это обустроила туалет внутри дома. Я остановилась у неё на четыре дня, она познакомила меня с её попугайчиками, которых она завела за два года до этого, после похорон. Один из них уже мог проговаривать простые слова. Большую часть времени мы проводили во дворе, на другом конце которого расположилась мастерская. Она срубила целое дерево и сделала из него стулья без каких-либо верёвок или связок, что помогло ей заработать. Достав прошлогодние замороженные тутовник и клубнику, она заварила кислый пресный чай в своей деревянной печи и попросила меня попробовать посидеть на стульях. Чай мне по душе не пришёлся, а пока я его пила, Инсон, словно мастер из какой-то документалки, успела переодеться в джинсы и рабочую форму, собрала волосы, заложила карандаш за ухо и начала измерять доски, прочерчивая линии отреза.

Вряд ли она зовёт меня в тот дом. «Куда?» – хотела я спросить, как только она прислала мне адрес какой-то больницы. Потом она снова переспросила:

«Сможешь сейчас приехать?»

Вслед пришло ещё одно сообщение:

«Нужно прийти с удостоверением личности».

Нужно ли мне зайти домой? На мне огромный пуховик, но вроде чистый. В кармане у меня карточка, с которой, если что, сниму деньги, и регистрационная карточка[9]. Я прошла пол-остановки в сторону вокзала, где останавливались таксисты, когда мимо проезжало пустое такси, и я вытянула руку.

* * *

Первое, что мне бросилось в глаза, это тёмные буквы на плакате, покрытом пылью – «Лучшая в стране!». Я заплатила за такси и направилась ко входу в больницу. Странно, раз это лучшая хирургическая больница, почему я никогда о ней не слышала? Вращающиеся двери вели в старый вестибюль с мрачным освещением, где стены были обставлены фотографиями отрезанных пальцев ног и рук. Я попыталась преодолеть своё отвращение и решила вглядеться в фото. Может, они просто показались страшными? Но нет, совсем наоборот – чем больше я на них смотрела, тем противнее себя ощущала. Отводя взгляд от них вправо, я наткнулась на другие фотографии – с теми же пальцами, но уже пришитыми обратно к конечностям. Между ними был сильный контраст в цвете кожи – явно из-за операций.

Значит, у Инсон произошло что-то похожее в мастерской? И поэтому она в этой больнице?

Есть определённый вид людей, которые сами вершат свою судьбу. Они уверенно принимают выборы, на которые не способны другие, и делают всё возможное, чтобы справиться с последствиями этих выборов. Таких людей трудно чем-то удивить. Инсон в университете училась искусству фотографии и где-то в двадцать пять начала заниматься документальными фильмами. Доход не особо позволял оплачивать счета, тем не менее она упорна посвящала себя этому делу почти десять лет. Ей, конечно, иногда попадалась работа с хорошей оплатой, но всю выручку с неё она сразу же тратила на фильмы, поэтому всегда жила в бедности – много экономила, мало ела. Всегда носила с собой скромный домашний обед в контейнере, косметикой не пользовалась, сама стригла себе волосы. К единственной куртке и пальто из одного комплекта она пришила кардиганы, чтобы было потеплее. Самое интересное, что такие замашки всегда почему-то выглядели естественно и даже круто.

Первым короткометражным фильмом Инсон, который получил хорошие отзывы, был тот, в котором она ходила по вьетнамским деревням и брала интервью у жертв сексуального насилия со стороны корейских солдат[10]. Снимали его два года. С густыми джунглями вокруг и палящим солнцем при просмотре казалось, что главная героиня фильма – это сама природа, атмосфера была уникальная. За этот фильм частный культурный фонд наградил Инсон средствами на съёмку следующего фильма. Со сравнительно крупным бюджетом в следующей работе Инсон рассказала историю страдающей от маразма бабушки, которая участвовала в деятельности армии, сражавшейся за государственную независимость[11] в Маньчжурии в 1940-х годах. Действие разворачивается зимой на фоне тишины просторных маньчжурских полей – бабушке помогает передвигаться её дочь, даже внутри своего дома она не обходится без трости, а её глаза – пусты, изо рта – ни слова – воплощение окружающей природы. В качестве следующего фильма все снова ожидали ленту, повествующую об исторических событиях, но Инсон всех удивила – она решила взять интервью у себя. Камера запечатлела лишь её размытый силуэт – колени, руки и тень. Инсон говорила так медленно, что было действительно трудно узнать её голос. Интервью периодически прерывалось чёрно-белыми кадрами с Чеджудо 1948 года, между ответами Инсон иногда застывала мёртвая тишина, а на затемнённых белых стенах порой вспыхивали блики – такой способ повествования Инсон сохранила и в последующих фильмах: зритель ждёт каких-то ярких эмоций, однако автор поражает его замешательством и разочарованием. Инсон планировала склеить полнометражную ленту из трёх снятых короткометражных фильмов – «Триптих», но по какой-то причине забросила это дело и поступила на учёбу в государственную школу плотницкого дела.

С тех пор Инсон любила периодически ходить в свою мастерскую рядом с домом. По выходным она могла запереться в ней на несколько дней, нарезая и перевязывая доски, из которых потом получалась домашняя мебель. Трудно было поверить в то, что она так просто бросила кино ради плотницкого дела, и в то, что она переехала приглядывать за матерью на Чеджудо, так и не закончив школу. Мне казалось, что Инсон съездит к матери ненадолго и вернётся обратно снимать кино, однако, вопреки моим ожиданиям, как только она приехала на Чеджудо, она соорудила целый амбар для мандаринов. Примерно в то же время состояние её матери ухудшилось до такой степени, что Инсон приходилось всегда находиться рядом с её кроватью. Туда, во внутреннюю часть дома в коридор, Инсон принесла маленький рабочий стол, на котором она ручным рубанком и стамеской изготавливала ложки, подносы, разделочные доски, поварёшки и другие мелкие изделия, смазывая их маслом. В свою, уже запылённую, мастерскую она вернулась только после того, как её мать покинула этот мир.

Инсон была худой, но со своим ростом в метр семьдесят она с лёгкостью таскала оборудование на съёмочной площадке. Так что хоть я и удивилась тому, что она стала плотником, угрозы, как мне казалось, для неё это не составляло. Беспокоило меня лишь то, что она очень часто ранилась. Как-то раз, спустя некоторое время после смерти её матери, джинсы Инсон застряли во включенной дробилке, и у неё остался огромный шрам от колена до бедра, сантиметров на тридцать. Со смехом она тогда рассказывала: «Представь, эта дробилка всё никак не отпускала мои джинсы, сколько я ни тянула! Ревела как какой-то зверь!» А года два назад, когда она перетаскивала бревно, оно упало ей на указательный палец, пока она пыталась его схватить руками. После она лечила порванные связки и перелом больше полугода.

Но в этот раз, судя по всему, случай посерьёзнее, видно что-то она себе отрезала.

Мне нужно было спросить в регистратуре номер палаты Инсон, но передо мной стояли озлобленные родители с ребёнком четырёх-пяти лет с забинтованной рукой, который плакал и прижимался к ним. Я решила повременить и посередине вестибюля полусидя выглядывала на улицу через вращающуюся дверь. Ещё даже не было двенадцати, но улицу словно уже покрыли сумерки. Под мрачным небом, вот-вот готовым разрыдаться снегом, бетонные здания через дорогу скрючились от холода и влаги.

Надо где-то снять деньги. Я направилась к банкомату на другом конце вестибюля. А зачем, интересно, Инсон попросила меня взять удостоверение? Вдруг ей провели какую-то сложную операцию и нужно оплатить счета? У неё ведь ни родителей, ни братьев, ни сестёр, никого.

* * *

Инсон.

Меня позвали внутрь палаты, там было шесть коек, она лежала на самой дальней. Когда я вошла, она нервно вглядывалась в входную дверь позади меня. Она ждала не меня. Может, ей нужен врач? Но не успела я об этом подумать, как она словно воспряла духом, заметив меня. Её сами по себе большие глаза распахнулись ещё шире и заблестели – и так же резко сузились в форме полумесяца, покрывшись мелкими морщинами.

– Ты пришла, – сказала Инсон.

– Что случилось? – спросила я, встав подле изголовья койки.

Из-под её широкой больничной рубашки остро выпирали тощие ключицы. Лицо её за год сильно исхудало, хотя, может, так казалось из-за отёков.

– Электропилой промахнулась, – выдавила шёпотом из себя Инсон, словно ей отрезало не пальцы, а шею.

– Когда?

– Позавчера утром.

– Хочешь посмотреть? – спросила она, вытянув свою руку.

Я ошиблась, подумав, что у неё вся ладонь была обёрнута бинтом. Верхние фаланги указательного и среднего пальцев торчали из-под повязки. Судя по свежим следам операции – перемежавшихся бордовых и розоватых оттенков крови – они совсем недавно ещё кровоточили.

Мои глаза невольно дёрнулись.

– Ты, наверное, впервые такое видишь, да?

Не сумев сыскать подходящие слова, я перевела на неё свой пустой взгляд.

– Для меня это тоже впервой.

Лицо Инсон украшала вялая, бесцветная улыбка. Скорее всего, из-за большой потери крови. И шептала она, вероятно, из-за боли от вибраций голоса.

– Мне сначала показалось, что это просто глубокий порез.

Я наклонилась к ней поближе, чтобы лучше слышать. Моих ноздрей слегка коснулся запах крови.

– Но потом боль стала только сильнее. Я еле сняла с рук разорванные перчатки, а две мои фаланги остались внутри.

Я вглядывалась в движения её губ, чтобы лучше понимать, что она говорит. Они были настолько бледными, что отдавали фиолетовым оттенком.

– И вот тогда из моих пальцев полилась кровь. Я сразу же подумала, что мне нужно остановить кровотечение, но что было дальше – не помню.

На лице Инсон было написано чувство вины.

– Я ведь знала, что с электронным оборудованием перчатки нельзя надевать, как бы холодно ни было. Я сама виновата.

Инсон обернулась на скрип открывающейся двери. По её лицу, резко расплывшемуся от облегчения, я сразу поняла, что это был тот человек, которого она ждала. Женщина лет шестидесяти с короткими волосами и коричневым фартуком направилась в нашу сторону.

– Это моя подруга, – представила меня Инсон, не повышая голоса.

– Эта медсестра присматривает за мной. У них две смены, она работает днём.

Медсестра коротко и тихо рассмеялась и поздоровалась со мной. Тщательно обработав руки антисептиком с запахом алкоголя из помпового дозатора, она взяла с прикроватного столика алюминиевую коробку и положила на колени.

– Мне, на самом деле, очень повезло, сын одной бабушки с нашего района, с которой мы близко общались, подвёз меня до больницы. Ему нужно было туда по делам, – сказала Инсон и остановилась, пока медсестра открывала коробку. Оттуда она достала две разные иглы, медицинский спирт, пластиковую баночку, прикрытую стерилизованной ваткой, и пинцет.

– Вообще, он занимается крупногабаритной доставкой, а бабушка его хотела по пути заехать ко мне и дать коробку мандаринов. Они заметили, что свет в мастерской горел, поэтому посчитали странным, что никто не выходит, и решили зайти проверить – а там лежала я без сознания. Было очень много крови, так что сначала они остановили кровотечение, а потом загрузили меня назад в грузовой отсек и спешно довезли до больницы Чеджу. Мои перчатки с фалангами бабушка взяла с собой. На Чеджудо не оказалось врачей-хирургов, занимающихся такого рода операциями, поэтому мы взяли первый же рейс в…

Инсон снова приостановилась – медсестра обработала иголку спиртом, поднесла к её указательному пальцу Инсон и без промедления воткнула. Губы и руки Инсон параллельно дёрнулись. Взяв вторую иголку и протерев её ваткой со спиртом, она так же проколола её средний палец, оставив на нём ранку. Медсестра снова дезинфицировала обе иголки и положила их обратно в коробку, тогда губы Инсон снова разъединились:

– Говорят, операция прошла без проблем.

Она продолжала говорить шёпотом, но между слогами проскальзывал её голос, словно ей стало труднее терпеть боль.

– Теперь самое главное, чтобы кровь не застаивалась.

Я чувствовала, как Инсон выдавливает из себя шёпот, поэтому голос ведущей новостей, доносящийся из подвешенного над входом телевизора, начинал действовать на нервы.

– Нельзя, чтобы там, где перешито, засыхала кровь. Поэтому они мне говорят, лучше не останавливать ток крови и чувствовать боль. В противном случае нервные окончания верхушек пальцев отомрут.

Не задумываясь, я задала ей встречный вопрос:

– А что будет, если отомрут нервы?..

Лицо Инсон покраснело, как у ребёнка, и мы чуть было обе не засмеялись.

– Ну, тогда пришитая часть просто сгниёт.

Я, всё так же в шоковом состоянии, смотрела ей в глаза, которые словно договаривали за неё: «Разве не очевидно?»

– Поэтому мы каждые три минуты проводим вот такую процедуру. Уже часов двадцать медсёстры мучаются.

– Каждые три минуты? – спросила я, словно попугай, способный только повторять за другими.

– А как ты тогда спишь?

– Я просто лежу, немного дремлю в перерывах между визитами медсестёр.

– И как долго ты ещё так будешь?

– Где-то недели три.

Я разглядывала её ещё более разбухшие посиневшие пальцы, по которым текла кровь, но в какой-то момент не выдержала и подняла голову, столкнувшись взглядами с Инсон.

– Жуть, да?

– Да нет, – ответила я.

– Даже мне кажется, что жуть.

– Не так страшно вроде, – соврала я во второй раз.

– Кёнха, честно говоря, я устала.

Она не врала.

– Врачи уверены, что я не сдамся. Тем более что без указательного пальца правой руки жить трудновато.

Под поникшими глазами Инсон блестели мешки.

– Но если бы я действительно не хотела с этим мучаться, я бы могла ещё в больнице на Чеджудо просто попросить зашить раны и ничего не пришивать.

На что я покачала головой и ответила: