Когда явились ангелы - Кен Кизи - E-Book

Когда явились ангелы E-Book

Кен Кизи

0,0
7,49 €

-100%
Sammeln Sie Punkte in unserem Gutscheinprogramm und kaufen Sie E-Books und Hörbücher mit bis zu 100% Rabatt.
Mehr erfahren.
Beschreibung

Кен Кизи — автор одной из наиболее знаковых книг XX века "Над кукушкиным гнездом" и психоделический гуру. "Когда явились ангелы" — это своего рода дневник путешествия из патриархальной глубинки к манящим огням мегаполиса и обратно, это квинтэссенция размышлений о страхе смерти и хаоса, преследовавшем человечество во все времена и олицетворенном зловещим призраком энтропии, это исповедь человека, прошедшего сквозь психоделический экстаз и наблюдающего разочарование в бунтарских идеалах 60-х.

Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:

EPUB
MOBI

Seitenzahl: 617

Bewertungen
0,0
0
0
0
0
0
Mehr Informationen
Mehr Informationen
Legimi prüft nicht, ob Rezensionen von Nutzern stammen, die den betreffenden Titel tatsächlich gekauft oder gelesen/gehört haben. Wir entfernen aber gefälschte Rezensionen.



Содержание
Галахад Задрипанный. Перевод Н. Караева
Выпуль из трезвяка. Перевод М. Немцова
Дурында Джун — вот как. Перевод М. Немцова
День Матери, 1969: Докладает Квистон. Перевод А. Грызуновой
Трансмистер за бугром. Перевод А. Грызуновой
Абдул и Авенезер. Перевод М. Немцова
Назавтра после смерти Супермена. Перевод Н. Караева
В поисках Тайной пирамиды. Перевод В. Голышева
Киллер. Перевод В. Голышева
Картина маслом. Демоническая дребедень и кайфовые куплеты. Перевод А. Грызуновой
Найти доктора Фуна. Перевод А. Грызуновой
На бегу да в Великую стену. Перевод Н. Караева
Бабуля Уиттиер. Шельмец Горболыс и ведмедь Вдвойне Великан. Перевод М. Немцова
Бабуля Уиттиер. Страстная пятница. Перевод М. Немцова
Вот теперь мы знаем, сколько дырок влезет в Альберт-Холл. Перевод А. Грызуновой
Демонский ящик: эссе. Перевод В. Голышева
Когда в последний раз явились ангелы. Перевод В. Голышева

Ken KeseyDEMON BOXCopyright © Ken Kesey, 1986All rights reserved

This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic and The Van Lear Agency LLC.

Перевод с английского Виктора Голышева, Анастасии Грызуновой, Николая Караева, Максима Немцова

Кизи К.Когда явились ангелы : рассказы, повести / Кен Кизи; пер. с англ. В.Голышева, А.Грызуновой, Н.Караева, М.Немцова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2019

ISBN 978-5-389-17176-3

18+

Кен Кизи — автор одной из наиболее знаковых книг XX века «Над кукушкиным гнездом» и психоделический гуру. «Когда явились ангелы» — это своего рода дневник путешествия из патриархальной глубинки к манящим огням мегаполиса и обратно, это квинтэссенция размышлений о страхе смерти и хаоса, преследовавшем человечество во все времена и олицетворенном зловещим призраком энтропии, это исповедь человека, прошедшего сквозь психоделический экстаз и наблюдающего разочарование в бунтарских идеалах 60-х.

© В.П. Голышев, перевод, 2011© А.Б. Грызунова, перевод, 2011© Н.Н. Караев, перевод, 2011© М.В. Немцов, перевод, 2011© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2019КоЛибри®

Джеду — на верховой разведке за рекой

Галахад Задрипанный

...как назвал его судья на процессе —

написано позднее, в бегах, в Мексике:

Раньше было пять тыщ долларов — теперь всего

пять песо

Раньше пену с губ я слизывал — теперь делишки швахРаньше был завален лаврами — теперь торчок

облезлый

Раньше жил в цивилизации — теперь сижу в кустах.Кто блистал талантом редким и гремел на целый мирКак чувак, не лыком шитый и хвалой осыпанныйТот преследуем в двух странах да травим ищейкамиИ засужен, как всего-то Галахад Задрипанный.Галахад Задрипанный — заржавел твой меч суровый?Галахад Задрипанный — вот такая, блин, байда!Утекай, таись, ховайся, до того как свинтят сноваЧтобы мучился виною и сгорал ты со стыда —

примерно так оно все и было.

Выпуль из трезвяка

В казенную гостиницу округа СМ1 я вписываюсь в своем обычном — кожаная куртка, полосатые штаны и ботинки, на шее болтается серебряный свисток. В лагере разрешают носить уличную ветошь. А цирики в Окружной Каталажке терпеть не могут такого попустительства. Лейтенант Гердер поднимает голову от пишмашинки, видит мой прикид, его и без того каменная морда стервенеет еще.

— Так, Дебри. Сдавай все.

— Все?

Обычно Почетных Лагерников пропускают так — доверяют, что сами сдадут часы, ножики и то-се.

— Все. Не хватало еще, чтоб ты в свисток этот свой дул среди ночи.

— Тогда выписывайте протокол об изъятии по всей форме.

Он не мигая смотрит на меня сквозь сетку, по ходу извлекая строенный бланк из готовой стопки и заправляя его в машинку.

— Один свисток, — говорю я, стаскивая через голову цепочку. — С серебряным распятием, припаянным к боку.

Он не печатает.

— Одна блюзовая гармошка, ми-бемоль.

Он только смотрит на меня поверх клавиш.

— Да ладно вам, Гердер; вам подавай все, а мне подавай протокол об изъятии всего — свисточки, гармошки, все остальное.

Мы оба знаем, что на самом деле меня тревожат две тетради из Почетного Лагеря.

— Суй все в лоток, — говорит он. — И что это на тебе за прикид Дейви Крокетта2, Дрочила? Сымай.

Он выходит из клетки, пока я стаскиваю куртку с бахромой, которую мне сшила Бегема3 из той шкуры, что мы содрали с лосихи, которую Хулихен4 сбил, когда ехал с перевала Семи Чертей накануне Всех Душ5 без тормозов и с битыми фарами.

— В лоток. Так, руки на стену — ноги на линию. Ширше. — Он пинает меня в лодыжку. — Помощник Рэк, прикройте меня, пока я досматриваю заключенного.

Меня шмонают. Полная программа, фонарик и все дела. Забирают темные очки, носовой платок, щипчики для ногтей, шариковые ручки — всё. Две мои тетради обернуты здоровенной прощальной открыткой, которую Фастинó мне нарисовал на оберточной бумаге. Гердер сдирает ее и швыряет в мусорную корзину. Тетради же кидает поверх остального барахла.

— Мне надо протокол об изъятии, Гердер. Это по закону.

— Пока вы у меня в аквариумах, — сообщает мне лейтенант Гердер, — законы тут мои.

В голосе нет злобы. И злости. Он ставит меня в известность.

— Тогда ладно... — Я вытаскиваю из лотка свои тетради и поднимаю повыше. — Все свидетели. — Показываю их помощнику Рэку и остальному контингенту, что ждет в дежурке. — Все видели? Две тетради.

После чего передаю их Гердеру. Тот их уносит в свою клетку и кладет рядом с машинкой. Колотит по клавишам, не обращая внимания на злость по другую сторону барьера. А Рэк не так спокоен: многие из этих парней еще на много месяцев вернутся с ним в лагерь, где он охранник без ружья. Сначала он, подмигнув, старается всех нас подмаслить, затем поворачивается ко мне, улыбаясь искреннейше, как мужик мужику.

— Ну что, Девлин... думаешь, из этих полугода с нами у тебя получится книжка?

— Думаю, да.

— А как выйдет, по-твоему, — в «Кроникл», с продолжением каждую неделю?

— Надеюсь, нет. — Лопухнулся я тогда — отдал три страницы заметок этому репортеру из воскресного приложения, засветился. — Должна сама по себе книга получиться.

— Многое менять придется наверняка... вроде имен.

— На блок сигарет спорим, что нет. Сержант Рэк? Лейтенант Гердер? Да лучше имен нипочем не сочинишь.

Рэк не успевает придумать, что на это ответить, — Гердер выхватывает из машинки бумаги и сует под сетку.

— Подпишите все три, помощник.

Рэку приходится взять ручку из моей кучи пожитков. Когда бланки возвращаются к Гердеру, тот выгребает всю мелочовку из лотка в картонную коробку для личного имущества с номером на крышке. Сверху комом кладет мою куртку.

— Так, Дебри. — Поворачивается на стуле к дверным переключателям. — Застегивай штаны и становись к калитке.

— А мои тетради?6

— В изоляторе есть на чем писать. Следующий!

Когда я прохожу мимо, Рэк возвращает мне шариковую ручку — и Гердер прав: в трезвяке бумага есть. Сиксо тоже еще тут — больше недели назад его перевели сюда на выпуль. В синей робе вместо крикливых штанишек и спортивной куртки, но по-прежнему петушится, зачесывает сальный помпадур, дает крутого:

— Зашибись! Передвижной бардак прикатил.

Один за другим появляются парни, приехавшие с Рэком на челноке. Из-за меня Гердеру пришлось со всеми так — забирать сигареты, книжки, всё.

— Извините, — говорю я.

— Вы от Дебри подальше, — советует им Сиксо. — Он магнит для болони.

И тут лязгают ключи.

— Дебри! К тебе Даггз.

Дверь откатывается в сторону. Я иду за вертухаем мимо камер в комнату со столом. Там сидит инспектор пробации Даггз. Две тетради — на столе рядом с моим досье. Даггз подымает голову от бумаг.

— Я вижу, тебе удалось обойтись без дальнейших Нареканий, — говорит он.

— Я хорошо себя вел.

Даггз закрывает папку:

— Думаешь, тебя отсюда в полночь кто-нибудь заберет?

— Родня, вероятно.

— Аж из Орегона?

— Надеюсь.

— Ну и семейка. — Он смотрит на меня: взгляд профессионального надзорщика, искренний по инструкции. Сочувствующий. — Соболезную, что с отцом так вышло.

— Спасибо.

— Потому судья Риллинг и решил тебе скостить Нарекания, ты в курсе?

— В курсе.

Он читает мне нотацию о пагубе тра-ля-ля. Пускай треплется. Наконец встает, обходит стол, сует мне руку.

— Ладно, Прогулочник. Только не проспи заседание в понедельник в десять тридцать, если хочешь, чтоб тебя выпустили в Орегон.

— Приду.

— Я тебя провожу.

По дороге обратно в вытрезвиловку он меня спрашивает про эту Тюремную Книгу — когда выйдет? Когда все закончится, говорю. А это когда? Когда перестанет происходить. А сегодняшний разговор в ней будет? Да... и сегодняшний, и в понедельник утром, и на прошлой неделе — все в ней будет.

— Дебри! — окликает меня сквозь прутья Сиксо. — Ты в свою блядскую книжку вот что еще впиши: парень — я — парень от своих однокрытников шарахается, пять месяцев в пинокль с этим ебаным начальством играет — пять с половиной месяцев! А только собрался откидываться, какой-то вертухай хватился пачки «винстонов», звонит и спрашивает: «У вас Сиксо с какими сигаретами поступал? С „винстонами“? А ну-ка его придержите-ка!» Ну не подлянка ли, а, чувак? Только яйца, сука, трещат! Да ну какого хуя — Сиксо не серчает, — бахвалится он. — Анджело Сиксо — еще тот Сэр Чалый.

Есть такие пижоны, что нюни распускают — а все равно вроде как бахвалятся.

Меня запирают, и Даггз уходит. Сиксо опять садится. У него Двойной Срок, вот так вот его придержали — Нынешний плюс будущая Гуляша. Могут и на Тройной Срок оставить — прибавить уже прошедший Антракт, и тогда это называется Ярмо. Человек, ожидающий выпуля, называется — На Прогулке. Известно, что Прогулка — это круче Ходки. Многие Прогулочники едут головой, лажаются или пробуют выломиться. Короткий срок часто круче Долгого.

Лучше всего — вообще Выходить Налево. Вот про это как раз мои тетради.

В казенную гостиницу заезжают новые постояльцы. Туристы. Клиенты дома родного. Из потемок какой-то Копченый орет:

— Пощади, помощник Пьос... у нас и так уже ебил от стены к стене...

Переполнен Вытрезвитель,От стены к стене нас тут.Побыстрее вывозите:Мал амбар — срока растут.

Домино стучат галопом,У Копченых дикий хай.Коли ебнешь кость с прихлопом —Красной Смертью7 заливай.

Выпуль держат уж три дня как,Позвонить просил-просил...Раз преступник — так не вякай.Выпускайте всех ебил.

Дембельнусь ли к Рождеству я?Разрешат ли нам ларьки?За Примерное скостят мнеИли выпустят кишки?

Кто мой бонг засветофорил?Перекрыл нам самосвал?Кто пятак перепахал нам,Чем убил нас наповал?

Довели меня до ручки,Лагерь ножки подломил.Мальчик реабилитнулся.Выпускайте. Он — дебил.

На таких, как он, пеструшекПонаделали крючков...В бога судьям — не игрушки,Выпускайте судаков.

Джонсон, пацики — отвяньте8.Где вендетты — там Вьетнам.Выпускай хипьё, квадратов:Голубям хуйня война.

Вы, чей палец на гашетке,Кто нам виселицу сбил,У кого топор свободы, —Выпускайте всех ебил.

В одиннадцать сорок меня выводят возвращают одежду свисток и гармошку определяют в камеру где скамья и еще один Прогулочник — пего-плешивый старикан оттенка красного дерева и лет шестидесяти.

— О, я к дембелю еще как готов. Тока позови.

Он мечется кругами по камере то подбирает то опять на место ставит и опять подбирает старомодный такой ящик для чистки обуви на который ногу ставить а внутри стариковские пожитки. На нем потертый черный костюм, темно-свекольный галстук и белая рубашка. А ботинки надраены умопомрачительно.

— За что тебя, кореш?

— Клевер. А вас?

— На шурина с ножиком попер... а старуха моя лягавых вызвала. Да и не подрались мы толком вообще. Ай, плевать. Выпускайте меня отсюдова, нахер!

Ставит ящик сербает кофе опять берет ящик.

— Так точно, уже иду, нахер!

— Удачи на дороге, — говорю я.

— И тебе того же. Ай, плевать. Я тут даже вес сбросил чутка. И народ приятный, познакомился...

Перед камерой останавливается молодой черный блатной и дает ему номер на бумажке.

— Надеюсь, написал разборчиво, — бурчит старик.

— Крупно, Папец. Не забудь. Как тока на телефон наткнешься, скажи ей — ее Сладкий Песик еще гавкает.

— Еще б, конечно скажу.

— Спасибо, Папец. Давай там.

Как только парнишка уходит, старик комкает бумажку и кидает в парашу.

— Вот же чертов остолоп. А я тут с настоящими ебилами свел знакомство, как вишь. — Ставит ящик, ходит дальше и трет руки. — Ох, стар-добрый город — эт хорошо, да еще в субботу вечером все кочегарится. Если я себе до автобуса, тоись, дошкандыбаю. Скока время?

— На моих ровно двенадцать. Меня семья ждать должна; мы вас подбросим.

— Благодарствуйте, — говорит он. — До самого, значть, города? Ай, ладно, плевать. Что у нас есть-то, кроме сроков, где б мы ни были. За что, говоришь, сидел?

— Хранение и разведение.

— Вот же стыдоба какая — и это за добрый зеленый дар Божий. Кабы не хотел, чтоб она росла, так и семян бы не создал. И скока впаяли?

— Полгода, пятьсот штраф и три года хвоста.

— Вот же ж параша какая.

— Отмотал уже.

— Ну дак. Кроме сроков — ничего... — Прихлебывает остывший кофе, замирает... — Вот тока... ой, я, кажись, готов.

Ставит кружку, опять берет обувной ящик.

— Фрэнклин! — раздается голос. — Уильям О...

— На всех парусах, Начальник. Уже иду!

Я один на скамье, дохлебываю остатки его кофе, из кружки ложечка торчит. Пластиковый чехол, в котором был его костюм, остался висеть на трубе; полняк — там же, где старик его сбросил, на полу. Одежда призрака. Я тоже готов. Эта бумаженция исписана с обеих сторон.

— Дебри! Девлин Э...

— Уже иду!

1 В 1967 г. Кен Кизи за хранение марихуаны просидел полгода в так называемом Почетном Лагере (экспериментальной колонии) тюрьмы округа Сан-Матео, штат Калифорния.

2 Дэвид Крокетт (1786–1836) — американский охотник и политик, герой Фронтира, был разведчиком во время Крикской войны (1813–1814). В 1821 и 1823 гг. избирался в Законодательное собрание штата, в 1827 г. — на два срока, а в 1833-м избирался в палату представителей США. Проиграв выборы 1835 г., уехал в Техас, участвовал в движении за независимость Техаса. Погиб в крепости Аламо.

3Бегема(ивр.)—животное.

4 Под именем Хулихена здесь и в некоторых других произведениях Кена Кизи («Девлина Дебри»), посвященных «Веселым проказникам» (например, в пьесе «По ту сторону границы» из сб. «Гаражная распродажа»), выведен битник Нил Кэссади (1926–1968).

5 В западном христианстве День Всех Душ, посвященный памяти усопших, отмечается 2 ноября.

6 Этих тетрадей я так и не получил. (Прим. автора.) Выдержки из «Тюремных дневников» Кена Кизи — тетрадей 8 × 10 дюймов с рисунками и коллажами — в итоге были опубликованы только в 1997 г.

7 Красная Смерть. Так называют плюху клубничного желе, которую дают на завтрак с кофе и тостом,— среди прочего оно довольно мощный клей. (Прим. автора.)

8 Линдон Бейнc Джонсон (1908–1973) — 36-й президент США (1963–1969). Во время его президентства операции США во Вьетнаме расширились до размеров полномасштабной войны; США также осуществили вторжение в Доминиканскую Республику (апрель 1965), которое вызвало широкую волну протестов участников антивоенного движения и движения за гражданские права.

Дурында Джун — вот как

...ее звали, бывало, у битников. Утром сегодня заявляется со своим стариком, который, оказывается, сидел со мной, звали Муженек — тот чувак, что два-за-два отмотал. Славился тем, что два месяца за Нарушение Спокойствия растянул на два года — потому что никакой срани терпеть не желал. Гордился своей репутацией на киче, а сейчас на большой зоне поклялся больше не буйствовать — никакого больше красного мяса, красного вина или белых витаминок.

Джун сёдни утром привезла его из Калифорнии, чтоб наша ферма на него благотворно повлияла. Их «нова» отказала на дороге, не успев свернуть к нам. Они все это объяснили, заикаясь и робея, Джун заливалась румянцем, Муженек заламывал свои татуированные лапы — похожие на мастифов с арены для боев.

Мы поговорили немного о ранних морозах, зеленых помидорах — как некоторые умеют дозревать внутри, на солнечном подоконнике. Я им сказал, чтоб лучше взяли нашу машину и кабели, чтоб их тачку с дороги сволочь. Они отваливают — Джун впереди, сумочка по мосластым коленкам колотит. Я сразу вспомнил Стейнбека и тридцатые и эти накорябанные от руки предупреждения, что клеят вдруг к кассам по всей округе: «ЧЕКИ НА СУММУ СВЫШЕ СТОИМОСТИ ПОКУПКИ НЕ ОБНАЛИЧИВАЮТСЯ!»

Притормаживает первый школьный автобус — и останавливается у позлащенной морозом кукурузы, выпускает Калеба прямо там, где Муженек приставил мою колымагу к своей рот в рот. Детишки в окна пацифики кажут; это, видать, малахай Джун с узелковой раскраской на них так подействовал.

Проезжает сосед — бибикает, это наш финдибоберный сосед, с богатой родней и не фермой, а «ранчо». Ездит на бурячного цвета новеньком «мустанге» с отливом.

Похоже, драндулет у них задрандулетил; слышу, как заезжает к нам на дорожку внизу.

Калеб втаскивает почту — счета, газеты и том в переплете, под названием «Любовь к месту», автор — какой-то сильно знаменитый святой, про которого я никогда не слыхал. Любви к месту нельзя научиться ни от тех, кто сверху, ни от тех, кто снизу, мне так кажется...

Какая-то суета, грохот, лязг, а солнце меж тем сочится сквозь дымчатый сентябрь. Мимо бурчит самолет, а кукуруза все ярче золотеет.

Второй автобус — для деток постарше. Вылазят Квистон и Шерри. Калеб скачет по грядкам им навстречу, размахивая над головой золотым початком.

— Эй, а на что спорим, вы не знали, что тут были Джун и ее Дурында!

День Матери, 1969: Докладает Квистон

По-мойму она из леса пришла, по-мойму добралась туда, где ей полагается имя.

Папаня думает.

По-мойму хорошее имя — Пантера, Шерри говорит, то-очно...

Мы в саду, я, Шерри и Калеб, поим ее теплой водой из бутылочки — у Шерри были кукольные бутылочки от «Слезок»9. Мы в саду, потому как папане охота поснимать. Таскает треногу туда-сюда, из-за теней дергается. По-моему, она смотрится отлично, скачет себе на солнышке по горчице мягкого такого желтого цвета. Я тут думал, какое все мягкое, и что время идет, и хорошо, если у нас будут картинки, как она растет с нами, и с коровами и собаками и утками и гусями и голубями и павлинами и кошками и лошадьми и курами и пчелами, с попугаем Румиоко и вороном Бэзилом и ослицей Дженни и с людьми этими всеми.

Камера стрекочет. Папаня снимает, как мы с Калебом ее кормим, а Шерри венок плетет и ей на шею вешает: Принцесса Панте-ера. А тут Доббз такой на самосвале прикатывает, а в самосвале дети его и мятный компост, который маманя заказывала.

Мы все едем в маманин сад и воняем, как миллион старых мятных «Спасателей», и папаня снимает, как мы лопатами машем и раскидываем компост. Потом как мы такие стоим — лопаты с метлами на плечо. Снимает, как куры выстроились вдоль забора, прямо школьная фотка, и как Стюарт показательно лупит Килроя — это псина Фрэнка Доббза. А потом папаня хочет напоследок снять лошадей на дальнем поле.

Квистон, говорит, запри этих клятых псин в малярке. А то лань нашу мелкую перепугают.

Когда все собаки заперты в малярке, мы забираемся в кузов самосвала, который с тех пор, как Доббз его починил, вообще ничего не самосваливает, и едем на пастбище. Мы с Калебом, и все Доббзовы ребята, и Шерри — нос морщит, ей, видите ли, воняет. Когда проезжаем мимо сада, вижу, что она умостилась, где и была, в высокой горчице за трактором, у которого спустило шину. Голову задрала, прям вылитая принцесса, хвастается — ожерелье у нее из васильков и ромашек.

Во лошадям-то радость — люди приехали. Папаня снимает, как они гарцуют по зеленому ковру, толстые такие и довольные. Он снимает, пока не кончается пленка, убирает камеру в кофр и достает ведро с зерном. Трясет его, чтоб лошади услыхали, что там не пусто, и идет к боковым воротам. Хочет увести лошадей с главного пастбища, чтоб оно отдохнуло. А они не хотят никуда. Жеребенок Дикий Ржак и Джонни пихаются и друг друга кусают. В коньтрах они, папаня говорит, — бузят, как школьники в раздевалке. Дикий Ржак — молодой жеребчик, аппалуза, его грейтфул-дэдники10 оставили, когда проезжали тут осенью, и он мой, если я докажу, что могу о нем как следует заботиться.

Мамаша его, белоглазая кобыла, близко не подходит, смотрит. Смотрит, Доббз говорит, как ее пацаненок по молодости бесится. Потом она идет в ворота, где папаня ведром трясет. Дикий Ржак за ней, а за ним ослица Дженни. Последним идет мерин Джонни — он у нас упрямый и близорукий. Мы его гоним и гоним, пока он не подходит ближе и не видит, что остальным зерно из ведра сыплют; тут он аж галопом припускает.

Папаня говорит, Джонни — как седой техасский рейнджер, старый гордец, всегда ловил негодяя никогда не брал взяток, да только постарел... и сам теперь к ведерку.

Ослица Дженни бочком подбирается к зерну — задом наперед. А Дженни — как шлюха из Хуареса, говорит Доббз... что должна сделать — сделает.

Шерри идет к дому. Калеб и ребята Доббза гоняют ужей в клевере. Я еду назад в кабине между папаней и Доббзом. У ограды загона стоит Дурында Джун в ночнушке, а с ней бык Абдул. Оба глядят на пастбище и хмурятся — мало ли, вдруг там обидят кого. Какое варварство, Хьюберт, говорит папаня, — он как бы Джун, а с ней ее друган Хьюб, а не бык, и она с Хьюбом этим говорит. Жестокое, плотоядное варварство! У меня аж мурашки.

А Доббз ему: да уж понимаю, Джунчик, — это он как бы Абдул, который как бы Хьюб, — но где ж ты в этой плотоядной стране другое халявное жилье сыщешь?

Папаня хохочет. Ему смешно, когда кто-то зависает на еде. Мы въезжаем, а потом я вылезаю и запираю ворота. Джун залезла на нижнюю перекладину похмуриться на Джонни — мерин скачет вокруг Дикого Ржака, а тот напрыгнул сзади на ослицу Дженни. Дженни пыхтит и ерзает. Ну ма-альчики, говорит папаня. Не знаю, как бы как кто.

Мы латаем трубу, включаем насос и едем обратно через сад мимо ульев. Вчерашний новый рой все шебуршится в цветах, свисает с ветки, как целая гроздь оранжевого винограда, жужжит, трудится себе в сумерках. Солнце уже почти скатилось по голому подбородку старины Маунт-Нево. Папаня стоит на подножке самосвала и орет всем, чтобы шли с поля: у дяди Бадди в городе «Звездный путь» начинается, меньше часа осталось!

Маманя из сада — она там граблями граблит — орет: час? Да уж меньше получаса!

Доббз идет кидать мешки в кузов, чтоб сидеть было удобно, и будит Микки. Шерри идет за домашкой на завтра — деду с бабушкой отвезти. Калеб с Луизой и Мэй идут выпускать собак. Я бегу впереди папани в сад, забрать ее на ночь.

Что-то не так. Она там же, где была, но голова как-то не так свесилась. Венок упал, она голову склонила, и лицо у нее — ой. Не дремота, не обезвоживание, как третьего дня, когда ее несло. Я бегу ее поднять, и голова повисает. Пап! Он аж бегом.

Черт! Собаки клятые.

Я их в малярке запер.

Может, соседская псина. Ч-черт!

Она... ой, пап, у нее спина как будто сломанная! Может, это ее, когда мы с пастбища приехали?

Да вряд ли, говорит папаня. Я ее видел, когда ехали через сад. Нормальная была.

Это из-за солнца! Мама же предупреждала. На солнце пересидела!

Не-е... думаешь? Да она недолго на солнце пробыла, вроде ничего... вообще-то.

Вообще-то, да. Папаня взял ее и унес из сада за сарай, в бетонный амбар — не потому, что там Джун с Хьюбом живут, а потому, что там холоднее всего. Там так тесно и узко и хлама в десять раз больше, чем у нас, когда мы там жили, а нас ведь было шестеро! Папаня расчистил место, нашел полусдутый матрац и ее уложил. Я увидел, что все идут, и залез на бетонную полку, где раньше спал. Все столпились и давай над ней охать. А она уже дышит хрипло и дергается. Я видел, как дерготня началась, — сначала пятнистый хвостик, а вскоре и по всему хребту, и лопатки, и грудь. Маманя пришла, дала ей молока с хлористым кальцием — назамораживала, еще когда у Шлюшки теленок помер, — а я попробовал молиться. Но видел уже, как у нее жизнь в грудной клетке стучится наружу, будто выйти хочет.

Тут с работы пришел Хьюб и выматерился. Она же, вообще-то, его. Он ее нашел, где лес валили, а матери ее не было нигде. Решил, что сироткой осталась, бедняжка, — браконьеру спасибо, сукину сыну. Он как увидел, что она кучкой на резиновом матраце лежит, заорал и швырнул клетчатую коробку обеденную прям в бетонную стену и на колени упал. И давай грубыми ручищами по штанинам возить и материться шепотом. Хрипло так. Потянулся к ней. А она спиной к его руке выгнулась, когда он ее по шее погладил, и обмякла. А он все матерился, все матом и матом.

Поплохело ей. Вообще уже еле дышала. Я даже с полки своей слышал, как у нее внутри булькает. Как бы, маманя сказала, она не захлебнулась. Жидкость в легких. Пневмония.

Папаня и Хьюб по очереди поднимали ее вниз головой, чтоб можно было на колени встать и отсосать из нее эту жижу. Желе такое серебристое, прям из ноздрей у нее. И черный свет блестящий у нее в глазах уже гас, и дерготня под ребрами подуспокоилась. Один раз она этак выгнулась и тонко закричала, тихонько совсем. У деда так кричит деревянный маночек, когда дед дует в темноте, лису приманивает, или пуму, или рысь. Ну, он так говорит.

Хьюб все сосал и пыхтел. Ее раздувало. Папаня подождал чуток, а потом говорит: брось, Хьюб. Померла она. А когда Хьюб бросил и папаня ее на матрац положил, воздух вышел и запищал, только не по-животному. Дурацкий такой гудок, вроде дуделки, как у Харпо Маркса11, которая у Калеба уже потом появилась.

Шерри и Джун насыпали в ящик из-под яблок розовые лепестки и клевер. Маманя нашла кусок китайского шелка. У насоса коровы и лошади столпились, глядят. Мы сверху положили круглый камень — хороший такой каменюка, маманя нашла на речке, которая называется Свара. Вас, сказала, и на свете еще не было. Папаня на флейте наяривал, Доббз в губную гармошку гудел, а Джун звякала на ксилофоне «Фишер-Прайс», для маленьких, который мне прабабушка Уиттиер подарила, — до сих пор работает. Хьюб разик дунул в травинку — она тихонько задудела, вот прямо так же, — ну и все, похоронили.

В общем, пропустили мы «Звездный путь» у Бадди, и воскресный ужин, и бабушку с дедом, и вообще всё пропустили. Зато папаня нас подстриг. Все разошлись по койкам рано. А сегодня утром туман стоял, школьный автобус еще не приехал, и тут на пруду собаки вдруг как залают. Вас, маманя говорит, не касается, доедайте уже и собирайтесь. Сама, дескать, сходит глянуть, что такое. Вылезает из подъемного окна в кухне и идет в туман. Хьюб встает из-за стола и смотрит, кофе пьет, а потом собаки замолкают, и он опять садится. Джун под руку ему кладет коробку с обедом, и Хьюб ворчит. Ну, думаю, сейчас опять как начнет материться. Но тут приходит маманя, а Стюарт с Лэнсом на нее так и наскакивают! Пятигаллонное ведро для рыбешки держит над головой, чтоб собаки не достали, и так разволновалась — аж красная вся.

Я думала, говорит, лягушка, лягушка-бык, — может, думаю, эта старая цапля окаянная ее покалечила, а унести не смогла. Подхожу, смотрю — а оно волосатое. Плавает себе кругами в рдесте, а Стюарт заливается. Я ему: фу! Оставь его в покое! Тихо! И только он умолкает, вот честное слово, оно вылазит на берег — и к нам. Я его в ведро поймала — не разобралась даже, кто это...

А это крупный гофер Буллера, злобный, как чертяка. Резцы — ужас, как две ржавые стамески. Стоит в ведре на задних лапах, чирикает и зубами клацает прям на нас. Хьюб берет ведро и туда лыбится — а у него тоже зубы не подарок. Они со зверем чирикают, потом Хьюб открывает коробку с обедом и вываливает туда гофера, прям к термосу клетчатому, и к яблоку, и к сельдерею, и к бутербродам в пленке, — и захлопывает.

На лесоповале выпущу, говорит, и желтой улыбищей светит Дурынде Джун.

Ты осторожней, говорит Джун, а сама тоже лыбится, не перепутай, а то выпустишь ненароком бутерброд с сыром, а гофера съешь. Ага, говорит Шерри, то-очно, — ну, как она умеет, — и идет ждать автобуса. И Калеб такой: ага, то-очно. А маманя: вон ваш автобус Квистон доклад забери Калеб где твои ботинки! Да уж постараюсь, говорит Хьюб, вкусный был завтрак, до вечера, народ...

У меня первый урок — риторика, «Расскажи, что ты сделал для мамы в День матери». Ну и что мне говорить-то?

9«Слезки» (Tiny Tears) — куклы, выпускавшиеся с 1950 г. «Америкэн кэректер долл компани» и умевшие плакать. К куклам прилагались, помимо прочего, бутылочки с жидкостью.

10 Имеются в виду поклонники американской рок-группы «Грейтфул дэд» (Grateful Dead, с 1965), вокруг которой сформировался один из самых структурированных музыкальных культов; поклонники группы путешествовали вместе с ней порой годами.

11 Артур Адольф «Харпо» Маркс (1888–1964) — комический артист, член труппы братьев Маркс; во время выступлений никогда не разговаривал — изъяснялся свистом или дудел в дудочку.

Трансмистер за бугром

На плазе

...цветки гибискуса тяжко шмякаются, пластаются по солнечной брусчатке и бетонным скамейкам, точно жирные мексиканские генералы в ало-зеленых парадных мундирах, обмякли, взопрели, устали, в строй ветвей им уже не вернуться. Может, позже. А пока — сиеста...

— Да что ж такое! — орет стриженный ежиком седой американец из Портленда: лицо на полтинник, истекает потом, а новенький «додж поларо» жмется за эвакуатором у Larga Distancia Oficina12. — Ну третья ведь уже, а даже пяти тыщ миль не наберется!

Орет он из Пуэрто-Санкто, Мексика, в Тусон, Аризона, где купил последнюю трансмиссию, прежде купив вторую в Оровилле, Калифорния, — там он уплатил, особо не гундя, это возможно ведь — раздолбать привод, мили-то на него навалились нелегкие, но снова менять в Тусоне? А теперь недели не прошло — и опять? Третья полетела?

— Что ж такое-то! Короче: я ее выковыриваю и отправляю вам первым же поездом. Надеюсь, ваши механики тоже поторопятся, ясно? Пришлют мне новую, чтоб мы успели на праздник в Гвадалахаре — это через восемь дней. И я хочу вам сказать — такая работа непростительна!

Однако о том, что волочет за собой двадцатичетырехфутовый жилой прицеп, он механикам из Тусона не сказал.

— Я десять лет на «доджах» езжу. Мы ж не хотим, чтобы из-за одной малости этими десятью годами все и кончилось?

Повесил трубку и обернулся ко мне. Я был следующий в очереди, его ближайший слушатель.

— Тут-то эти мастаки по Тусону и забегают, жопами дымя, а, Рыжий? — Он подался ко мне, будто мы сто лет знакомы. — Они ничего себе ребятки. Я б даже сказал, неплохо бы найти тут механика, у которого хоть гран той соображаловки, что у этих аризонских.

Янки снова всех победили, его по такому случаю разобрала любовь к землякам, и он решил сделать вид, будто не замечает, как давно я не брился.

— Тебя как звать-то, Рыжий? Ты мне чуток моего старшого напоминаешь, если этот мох сбрить.

— Дебри, — сказал я и пожал ему руку. — Девлин Дебри.

— И что привело тебя, Дев, в первобытный Пуэрто-Санкто? Дай угадаю. Природу щелкаешь. Я видал, как ты в опавшие букетики целился.

— Мимо, — сказал я. — Даже камера не моя. Отец дал. Мы с ним и с братцем моим приезжали сюда в том году — так отец ни одного снимка не сделал.

— Папаша, значит, тебя послал за прощелканными воспоминаниями. Небось ему понравилось сильно больше, чем мне.

— Опять промазали. Он меня послал за прыгающими бобами.

— Прыгающими бобами?

— За мексиканскими прыгающими бобами. В том году, когда приезжали, он тут познакомился с механиком, который еще разводил прыгающие бобы. Папаня купил из нынешнего урожая на сотню баксов.

— Прыгающие бобы?

— Пять галлонов. Папаня хочет раздавать по одному с каждой квартой мороженого, чтоб рекламировать новый вкус. Не прыгающих бобов вкус, а пинья-колады. Молочня у нас.

— Дебри, значит? — И он подмигнул — мол, шучу, не подумай чего. — Типа «пуща»?

Я ответил, что скорее типа «Польша». Он засмеялся.

— Ну, все равно ты на моего пацана смахиваешь. Может, заглянем в бар, когда позвонишь? В отель «Соль»? Может, я тебе твоего старика напомню.

Он снова подмигнул и отчалил, дурашливо приподняв кепку и поклонившись остальным туристам, ожидавшим очереди позвонить домой.

Я отыскал его под пальмовым зонтиком у бассейна. Уверенность его уже слегка поблекла: может, рассуждал он, вместес трансмиссией надо было заказать хорошего американского механика — оплатить мужику дорогу, а потом закатить скандал «Доджу». Я заметил, что и в Мексике попадаются неплохие механики. Ну да, согласился он, куда им деваться — эта рухлядь же должна бегать, но что они понимают в современной автоматической трансмиссии? Он стащил с носа темные очки и внезапно опять всосал меня в эту свою конфиденцию.

— Возьми, скажем, лучшего спеца по карбюраторам в стране, пусти в огород, где он не спец, — и головной боли не миновать. Столько головной боли, поверь мне...

От этой истины и алкоголя ему полегчало. Ухмылка вернулась, а второй «Сигрэмз» с «Севен-Ап» так его смазал, что скрип панического нытья почти исчез. Узрев донышко третьего, он уже пьяно покатился под горку и собрался прочесть мне лекцию о головных болях, что приключаются с человеком на тернистом жизненном пути и спровоцированы главным образом несведущими неумехами, которые сунулись туда, где им нечего делать. Столько головной боли! Чтобы сбить его с этой темы, я вставил совершенно мирный, казалось бы, вопрос: а с ним-то много? Один глаз его странно сощурился и скользнул по моему рюкзаку и бороде. Вдавив педаль подозрений в пол, он известил меня, что с ним его жена, а в чем дело-то?

Я в изумлении открыл рот. Он думает, я о том, много ли с ним приключалось головной боли, имея в виду его жену или кого там, то есть ехидничаю насчет его семейства! Ну дает, подумал я и попытался его успокоить: мол, жаль, что мои жена с детьми со мной не поехали. Не выключая подозрительности, он спросил, сколько детей и сколько им лет. Я сказал. Он спросил, где они; в школе, ответил я...

— Но если я тут застряну с этими бобами, вызову семейство. Иногда надо пропустить школу, чтоб чуток подучиться, верно?

— Верно! — Опять ко мне проникся. — Вот бы моя баба это понимала, когда дети маленькие были! Что ни скажи — у нее один ответ: «Когда выучатся». Ну конечно, мама, еще бы...

Я думал, он сейчас снова опечалится, но он расправил плечи и чокнулся со мной.

— Молодцы вы с братом, Рыжий, что со стариком своим поехали.

Обрадовался, что я все-таки оказался не хипьем каким, головастиком с рюкзаком, а приличным американским парнишкой, который заботится об отце. Он развернулся на стуле и царственно велел официанту принести нам всем уно мас13, и муй14, черт возьми, пронто15.

— Их тут если чутка не погонять, — пояснил он, снова обернувшись и подмигивая, — заплатишь лишнее.

Он ухмыльнулся и повторил свой мырг, но на одну зыбкую секунду глаз рванул прочь от своего собрата.

— Лишнее! — сообщил он, повелевая глазу вернуться на место.

Когда принесли еще по одной, тик прошел, а на физиономии вновь нарисовались уверенность и плутовство. Но на миг открылась трещина. Я заглянул вглубь, узрел то видимое, что пряталось под видимостями, и, господи, народ, смертельный страх там был. Чего он боялся? Да поди пойми. Только не меня. Да и не головных болей, что поджидали его на тернистом пути, и даже не перспективы остаться без мотора посреди местной первобытной свистопляски.

Я, народ, гляжу на фотки, вспоминаю этот секундный промельк его личной бездны, и думаю я, что мужик боялся апокалипсиса.

Его жена

Жена Трансмистера моложе супруга — не сильно, она только в среднюю школу перешла, когда он был героем футбола в старшем классе — хорош был.

Она хороша никогда не была, но об этом не думает. Она личность задумчивая и не думает ни о чем таком.

Идет босиком по каменистой кромке океана, а в руках болтаются на ремешках черные лодочки. Она не думает, что перебрала рома с колой. Не думает о своем подологе и о ступнях, пухло растекшихся по песку.

Она останавливается на берегу Рио-Санкто и смотрит, как сверкает за пляжем вода, что золотом мчится к морю. Выше по течению, в нескольких десятках ярдов, женщины стирают белье меж речных валунов и развешивают по кустам сушиться. Она смотрит, как они гнутся и потягиваются в мокрых платьях, скачут по камням, водрузив на головы огромные тюки, как маленькие следы разбегаются у женщин из-под ног, изящные и перистые, но не думает: Мы изуродованы и лепрозны и вынуждены напиваться вдрызг, чтоб только хватило храбрости пройти мимо. Пока не думает. Она в городе с утра, когда их сюда отбуксировали. И не спрашивает себя: Когда же я прохлопала свой шанс на соразмерность? Когда кралась к холодильнику, прямо как папа, и наваливала себе, сколько семилетней не полагается? Или после выпуска, когда заменила два прочных, хоть и кривых резца на эти идиотские коронки? Зачем я переметнулась к механическим прокаженным?

Лодыжки напоминают ей, сколько она прошла. Немало — вечером будет ныть спина. Она опускает глаза: ступни — точно дохлые твари, утопленники, извергнутые приливом. Она с трудом отводит взгляд и смотрит на прачек эдак якобы непринужденно, затем поворачивается и идет прочь, думая: ой, ну я-то его знаю — он сейчас либо уже связался с этим Тусоном, либо решил не связываться.

Однако, шагая по золотой кромке, вздернув подбородок, подшофе, она не думает. Они все равно видели. Они знают, что мы — Нечистые, они дозволяют нам бродить меж нормальных, потому что у них на нас иммунитет.

— А если он не закончил, загляну-ка я, пожалуй, в другую гостиницу. — (То есть в бар.) — Посмотрю, кто там.

То есть — поищу других американцев.

Его собака

Трансмистер взбирается на холм, прямо в жару по самой крутизне — он ищет человека, который, говорит Уолли Блум, в эти выходные, может, работает и вытащит тусонскую трансмиссию. Собаку пришлось взять с собой. Псину зовут Вождь — дряхлый далматинец с прострелом. В гостинице не оставишь. Как-то дурно повлияла Мексика на мочевой пузырь старого Вождя и на косой глаз Трансмистера. Контроль ослаб. В знакомом жилом прицепе Вождь вел себя прилично, как дома, но едва переехали в гостиницу, старый пес будто с цепи сорвался и задирает лапу каждые три шага. Стыдить его — выходит только хуже.

— Нервничает бедняжка, — это после того, как Вождь омочил две пиньяты, которые жена Трансмистера купила утром для внуков.

— Нечего было тащить его с собой, — сказала она. — Надо было в собачьей гостинице оставить.

— Я же говорю, — ответил Трансмистер. — Ребята его не брали, а с чужими я его не оставлю!

Ну и Вождь карабкается в гору.

Прямо в жару по самой крутизне

Карта, которую накорябал Уолли Блум, ведет Трансмистера и его животину вверх узкими мощеными улочками, где грузовики с ревом содрогаются на выбоинах... вверх кривыми мощеными проулками, где проедет разве что велосипед... вверх мощеными расселинами, еще кривее, еще ýже и до того крутыми, что не проехать никакому колесу.

Ослы бредут, груженные песком и цементом: по всему склону муравьино копошатся стройки. Посреди суеты головами к вершине спят рабочие; если б спали боком — скатились бы.

Когда американец и его псина добираются до искомой точки на карте, у Трансмистера перед глазами плавают пятна, а старый Вождь мочится пылью. Трансмистер вытирает пот под кепкой и заходит в тенистый двор; тень отбрасывают ржавые капоты и крышки багажников, не пойми как сваренные и привинченные к пальмовым стволам.

El Mecánico Fantástico

Круглый утоптанный двор, двенадцать футов, посреди круга возлежит свиноматка, огромная, как фонтан на площади, а ее сосет помет, такой же громадный. Она перекатывает голову, окидывает взглядом гостей и хрюкает. Вождь рычит и встает в стойку между свиноматкой и своим хозяином, который только глазами хлопает.

В оплетенном зеленью низком дверном проеме лачуги — до того крохотной, что влезла бы в жилой трейлер «доджа» и еще осталось бы место свиноматке, — что-то шевелится. Обмахиваясь сухой тортильей, выныривает человек. Он вполовину меньше Трансмистера, а старше — вдвое, а то и больше. Секунду он щурится на свет, потом тортильей прикрывает глаза.

— Tardes, — говорит он.

— Буэнас тардес16, — отвечает Трансмистер, промакивая лицо. — Жара. Мучо колер17.

— Я емноско спик англиски, — сказал Эль Меканико Фантастико.

Где-то, припоминает Трансмистер, он читал, что вот поэтому латиносов и называют спиками.

— Слава тебе господи! — провозглашает он и живописует свою беду.

Механик слушает из-под тортильи. Свиноматка со сладострастным презрением созерцает старого Вождя. Мимо двора трусят ослы. Из лачуги Эль Меканико Фантастико в поле зрения выплывает ребятня; дети цепляются за отцовские ноги, а отец слушает повесть Трансмистера о том, как предательски поступила механика.

Когда повествование по капле дотекает до конца, ЭМФ спрашивает:

— Вы хочите, чтоб я чего сделал?

— Спустились в этот большой гараж, куда его увезли, и сняли эту клепаную трансмиссию, а я отправлю ее в Тусон. Сечете?

— Секу, sí, — говорит механик. — Почему не использовайте mecanicos из большого гаража?

— Они не работают до понедельника, вот почему.

— Вы так спешайте — до понедельника не ждать?

— Я уже позвонил в Тусон и сказал, что к понедельнику ее им отправлю. Я такие вещи кую, пока горячо, сечете?

— Секу, sí, — говорит Эль Меканико Фантастико, снова обмахиваясь тортильей. — Хоккей. Спущаюсь mañana18 и снимую.

— А сейчас нельзя? Я бы хотел точно отправить ее поездом.

— Секу, — говорит мексиканец. — Хоккей. Беру инструменты и наняем burro19.

— Burro?

— У Эрнесто Диаса. Инструменты везить. Большой гараж закрыет инструменты в железную коробку.

— Секу, — говорит Трансмистер, размышляя, как вычислить разумную плату за работу, инструменты и burro.

Глядь — а в пыли неразбериха, визг и лай. Заглянул свиноматкин дружок, хряк с рыжей щетиной, и увидел, как Вождь строит глазки его даме. Когда их растаскивают, у Вождя раскроено ухо, а оба клыка остались в кирпичной шкуре хряка.

И мало того. Задние ноги престарелого пса не вынесли такого напряга. Что-то вывихнулось. Вождя привязывают на спину второму burro — приходится псине так и ехать. В поездке вывих от тряски вправляется, и к вечеру Вождь снова ходит, но с тех пор ему больше не удается задрать лапу — тотчас падает.

Снова он и его жена

Они тут уже неделю. На спущенных покрышках тащатся с пляжа к югу в прокатной «тойоте»-кабриолете. Левое заднее спустило много миль назад. Запаски нет. А порванный шланг радиатора дышит паром из-под приборной доски, и дорогу впереди еле видно.

Наконец жена спрашивает:

— Ты так и будешь на ней ехать?

— Я доеду на этой суке назад к той мексиканской суке, которая сдала мне эту суку, и велю ему засунуть эту ломаную косоглазую железяку себе в недешевый мексиканский зад!

— Ну, сначала высади нас с собакой у Блумов, если собираешься... если мы близко подъедем.

Она не сказала: если собираешься закатить скандал. Раздражения и бешенства хватало и без того.

Его друзья

Трансмистер не попал на почту до сиесты и обещает себе дописать письмо сестрице, чтоб отнести на почтамт после, когда откроется. Трансмистер на вилле, которую арендовали Блумы, — один, не считая Вождя. Псина растянулась на плетеном коврике — язык вывален, глаза открыты. Уолли Блум на пляже, рыбу в прибое ловит. Трансмистер не знает, куда подевались его жена и Бетти Блум.

Хасьенда Блумов — не в ущелье Гринго, а на жилых городских склонах. Двор лачуги по ту сторону каньона улицы — на уровне его окна, и через узкую пропасть ему улыбаются три девчушки. То и дело кричат: «Прю-вет, мистир!» — а потом ныряют прочь с глаз в листву манго и хихикают.

Это манго — средоточие местной общественной жизни. Дети играют в его тени. В ветвях туда-сюда носятся птицы. Две свиньи и стая кур шуршат листвой на булыжниках у корней. Всевозможные куры — костлявые и лысые, пугливые и храбрые, как крысы. Объединяют этих кур, очевидно, лишь свобода и никчемность.

Трансмистер наблюдает за курами с долгожданным презрением. Что от них проку? Яйца класть — здоровья не хватит, на стол пойти — не хватит мяса. Проку-то что? Вдохновленный этой зряшностью, он принимается за письмо:

Милая сестрица, Господя, ну и странна! Понять, что невежественна, — бедность мешает, понять, что бедна, — мешает невежество. Будь я Мексикой, я б знаешь что сделал? Я б напал на США, чтоб мне выделили международной помощи, когда мы им по заду надаем (ха-ха). Ну правда, вот уж на такое я не рассчитывал, точно тебе говорю.

От оконной решетки отскакивает зеленое манго. И опять хиханьки. Он со вздохом перечитывает последнюю строку и откладывает шариковую ручку. Так жалко, что ты с нами не поехала, сестрица, — аж сердце разрывается. Он допивает свой «Семь-и-семь20», и на него накатывает восхитительное уныние. Остро пробило.

Аккордеон в какой-то лачуге заводит знакомую мелодию — песенка была популярна дома пару лет назад. Это что же было-то? Ля-ля-ля ля-а ля-ля; дрались мы без побед... Точно! Вот времена, мой друг, вот времена...21

Острота притупляется меланхолией, затем сквозь сентиментальность на всех парах мчится к ностальгии. Чуток не доезжает до слезливости. Опять вздохнув, он берет ручку и пишет дальше:

Я тут часто о тебе думаю, старушка. Помнишь тот год, когда папа нас возил в Йеллоустоунский парк и как там было хорошо? Какое все было удивительное и светлое? Как мы гордились? Дети Депрессии, первые, чей отец мог себе позволить такую поездку. В общем, хочу тебе сказать, что теперь света поубавилось и вряд ли он вернется. Напрямер, съездил я тут к Дэролду в Берсеркли22. В общем, можно больше ничего и не говорить. Ты не представляешь, до чего себя довел славный университетский городок, где мы были в 62-м на русско-американской атлетике...

Он снова бросает писать. Слышит странное квохтанье: «¿Qué? ¿Qué?»23 Во дворе напротив видит древнюю старуху. Она эдак плывет вдоль бельевой веревки — чуднó так, невесомо. Ее лицо лишено зубов и всякого выражения. Она какая-то нереальная, обманка жары, плывет, квохчет: «¿Qué? ¿Qué? ¿Qué?» Плывет себе, пока не доплывает до потрепанной белой простыни. Снимает ее с веревки и ощупью возвращается в лачугу. «¿Qué? ¿Qué? ¿Qué? ¿Qué?»

— Слепая, — говорит Трансмистер и идет обследовать буфет Уолли.

Ну чем-то же надо догнаться после «семидесяти семи», по возможности чем-нибудь покрепче — восемьдесят восемь... девяносто девять! Он мечется туда-сюда по чужой кухне, весь в поту, — драное явление старой карги лишило его руля. Трансмистера несет прямиком на рифы.

Первая червоточина

Через полчаса прибывают жена Трансмистера и Бетти, жена Уолли Блума, в миленьком «фольксвагене» мексиканской сборки — джипчик гружен подарками девочкам. Жена Трансмистера открывает было рот — поблагодарить Бетти Блум за то, что Бетти с ней съездила, и еще за компанию поблагодарить, конечно, и тут ее дергают за локоть и корят за то, что уехала, не захватив почту, корят так громко — так несправедливо, — что мир внезапно накатывает на нее тишиной, уличный шум стихает, куры не кудахчут, не болтают дети на крыше, марьячи не растягивает свой аккордеон... даже река в полумиле ниже под холмом больше не блестит меж валунов. Прачки бросают стирку, подымаются с колен — послушать, как гринга сеньора снесет это самцовое запугивание.

— Поняла? — в заключение вопрошает Трансмистер. — ¿Sabe?

Вечер сидит во множестве кресел, склоняется ближе. Бетти Блум берет вину на себя и курлычет извинения — типичные кошачьи танцы на цыпочках, одна запуганная сеньора приходит на помощь другой. Невидимые зрители уже разочарованно вздыхают. Но не успевает Трансмистер приступить к ворчливому прощению, его жена слышит свой голос: он так старается четко произносить слоги, что аж окоченел, и велит ее мужу отпустить ее руку, понизить тон и никогда не разговаривать с ней так, будто он ее нанимал, — большеникогда не разговаривать с ней так, будто она — его очередная поломанная машина.

— Если еще раз повысишь на меня голос, я убью тебя, честное слово, и Дональда убью, если до него доберусь, а если успею, убью Терри и внуков, а потом покончу с собой, перед Богом клянусь!

Ее муж и Бетти ошарашены этим выплеском. Потом легонько кивают друг другу — дескать, могли бы и догадаться... женщина в таком возрасте... столько рома с колой. Жена Трансмистера уже не замечает. Знает, что подействовало. Секунду ей чудится, будто сейчас воспламенится в мощи этого воздействия, будто плоть ее вот-вот растает и стечет с костей.

А улица вновь пульсирует. Дети на крыше взволнованно шепчутся — делятся рецензиями. Куры собираются в тенистом фойе под манго. Аккордеонист не играет, но, догадывается жена Трансмистера, это он из вежливости, как музыкант пред музыкантом в сумерках, а не чтобы покритиковать.

В итоге

Трансмистер отчаливает в хасьенду; Бетти Блум отвозит его жену в отель «Соль». Возвращается Бетти с бутылкой «Сигрэмз», упаковкой холодного «Севен-Ап» и ласковой улыбкой — мол, непонятым мужьям она умеет сочувствовать не хуже, чем запуганным женам.

Появляется Уолли с двумя желтохвостами, и Трансмистер соглашается поужинать с Блумами. После рыбы под белое вино он одалживает у доброго друга Уолли плавки, а у щедрой Бетти — английскую булавку, чтобы плавки не сползали с тощего зада, и все трое идут на ночное купание. Вернувшись, опять выпивают. Трансмистер говорит Уолли, что нынче брак держат только дети, но эти нынешние дети! Стоит ли оно того? Он поверяется Бетти — которая по-прежнему в бикини, и оно ух ты как смотрится для женщины ее лет: мол, у нынешних детей одно хорошо — никаких этих допотопных идей насчет того, что секс есть зло. Это же естественно! Бетти абсолютно согласна.

Решив, что уже поздно и жена адекватно наказана, он одалживает у Блумов машину и со старым Вождем едет в гостиницу.

— Спорим, она уже там, — делает ставку он.

И выигрывает; она спит на диване. Такой спор Трансмистер выигрывает в последний раз.

Сон Трансмистера

Вещам можно доверять. Вещи не ломаются. Вещи не обмишуливают. Цепочки в коробках выключателей не нарочно рвутся, только чтоб несчастный лопух выложил деньжат торопливо за монтаж по новой, что несправедливо.

Он как мужчина

— Десять песо за ром с колой? В двух кварталах отсюда — всего пять!

С обеда до вечера они сегодня квасили в гостинице.

— Тут вид на пляж, — напоминает ему жена. — И дают соломинки.

Официант вознаграждает ее логику роскошной демонстрацией зубов. Бетти и Уолли делают заказ. Приносят бокалы. Бетти попивает «маргариту», словно пчела, что выбирает цветок на многих акрах, заросших клевером.

— Да ну, — тянет она. — Не «ах-ах», а «да ну-у».

— Нравится мне, Бетти, как у вас в Майами женщины разговаривают. — Трансмистер пьян. — Собственно, я люблю всех женщин. От молоденьких с титьками, как папайя, до пожилых с опытом. — Он раскидывает руки. — Да я всех людей люблю, от этих...

И умолкает. Что-то увидел, и декларация его придушена в зародыше. Жена Трансмистера следит за взглядом мужа — ей любопытно, что помешало его восхваленьям. Через пляж она видит помеху в тени под брезентовым навесом тележки с мороженым — на помехе что-то лаймово-зеленое, еле попу прикрывает, и соблазнительна она как леденец на палочке. Пойманный муж не договаривает фразы. Переводит взгляд на обложку мексиканского издания «Тайм», который Уолли купил у газетчика на улице. На обложке портрет Клиффорда Ирвинга24. Муж читает через плечо Уолли, шевеля губами.

Его жена все разглядывает конфетку у тележки мороженщика — не из ревности, как, понимает она, молча подозревает Бетси Блум, но в сладком изумлении — так смотришь, когда из школьного альбома выпадает сухой цветок и ты недоумеваешь, что он значил, когда был свеж. Куда он делся? Вдруг ощутив, что вот-вот найдет ответ, она встает из-за столика в тени, не желая больше никакого устричного коктейля, и идет по песку к прибою.

Пауза: Трансмистер хмурится ей вслед. Когда отворачивается, Бетти Блум оделяет его кареглазыми соболезнованиями поверх соленой кромки «маргариты», будто советует: «Еще не хватало, чтоб она тебе голову морочила».

— Вот «Тайму», — провозглашает Уолли Блум, — можно доверять, поскольку точно знаешь, какую сделать поправку на политическую предвзятость.

Трансмистер берет себя в руки с молодецким: «Твоя правда!» — и возвращается к вопросу о том, что неважно, кто есть Клиффорд Ирвинг, — но кто есть Говард Хьюз?

Они втроем идут в гостиничный ресторан, заказывают «суперомара» и ковыряются в панцирях почти до десяти. Наконец Трансмистер зевает, мол, пора на боковую, и откланивается, блеском озорных глаз известив присутствующих, что он мужчина и никакая климактерическая сука не заморочит ему сна, не говоря уж о голове! Под возражения Уолли он отстегивает две купюры по сто песо и кладет возле тарелки. На предложение Бетти купить бутылку и распить у него на балконе Трансмистер любезно отвечает, что, вообще-то, был бы счастлив, но завтра из Штатов прибывает его новая трансмиссия, а такие вещи он кует, пока горячо. В другой раз. Он пожимает Бетти руку, разворачивается и всходит по лестнице, демонстрируя Блумам подчеркнуто прямую спину.

Тьма Пуэрто-Санкто

Ну вот опять: шум, хаос, гам и вой — опять ночные псы, — предрассветный лай, что зарождается в холмах к югу и окатывает город, как раз когда чудится, будто сукины сыны выжали наконец из теней все до капли, а сейчас угомонятся и дадут тебе передохнуть.

Старый Вождь скулит. Трансмистер зарывается под подушку, кляня эту ночь, собак, город, чокнутую жену, которая, черт бы ее взял, и предложила поехать в эту тернистую глухомань. Почему сюда, вопрошает он тьму, почему не в Йосемитский парк, не в «Маринленд» с дельфинарием, хотя бы не на Шекспировский фестиваль в Эшленде? Почему в эту идиотскую свистопляску, где сплошь тени и колючки?

Хороший вопрос. Мне и самому однажды пришлось на него отвечать. Понимаете, настал день — это вскоре после того, как Бетси объявила, что мы наконец разорились, — когда до нас наконец дошло, что отец умрет (еще бы Трансмистер мне его не напоминал — не сам по себе, а какими-то мелочами, свойственными американцам этого типа: прямая спина, подмигивание, разговоры с механизмами и механиками тоном Джона Уэйна... да много чем). Врачи нам давным-давно твердили, что дни его сочтены, но папаня все растягивал и растягивал отпущенное время, и мы с Бадди втайне уверились, что наш упрямый техасский родитель падет лишь пред одним врагом — старостью. Руки и ноги его усохли, голова тряслась на шее — «этой чертовой макаронине», — но мы все ждали, что из-за горизонта вот-вот протрубит рожок чудесного спасения.

Папаня тоже так думал.

— Я вам так скажу, исследований-то куча — скоро лекарство сварганят. Пора бы уже. Вы гляньте, как мускулы-то ходят... — Он подтягивал штанину и криво ухмылялся, глядя, как скачет и дергается плоть. — Прям крысы нервные в худом ялике.

Ага, соглашались мы, скоро. Потом как-то в сентябре пристреливаемся мы на козьем пастбище, болтаем о том, куда рванем охотиться этой осенью, и тут папаня опускает свою ноль-шестую и глядит на нас:

— Ребята, этот клятый ствол трясется, как будто псина персиковыми косточками срет. Давайте-ка мы рванем что-нить другое делать...

...и мы все поняли, что это будет в последний раз. Вечером мы с братом поговорили. Я знал, куда хочу. Бадди как-то сомневался, но признал, что старший брат тут я. Назавтра за барбекю во дворе мы изложили папане наш план.

— Я не возражаю скататься на юг, но почему Пурго-Сам-то? Зачем в такие далекие свояси-то?

— Дев говорит, там что-то особенное, — сказал Бадди.

— Хочет похвастать, где прятался полгода, — сказал папаня. — В этом, что ль, особина?

— Не без того, — согласился я. Все помнили, что я уже который год пытаюсь заманить туда брата с отцом. — Но не только — он какой-то примитивный, доисторический...

— То, что доктор ему прописал в его положении, — встряла мать. — Доисторическое.

— Может, надо бы нам опять слетать в то местечко на Юкон, — задумался папаня. — Нерки половить.

— Ну уж нет! — сказал я. — Ты всю жизнь меня таскаешь по своим местам. Теперь моя очередь.

— Да он на куски развалится, пока вы по Мексике будете трястись! — закричала мать. — Он даже поездку на Парад Роз в Портленд не вынес — вымотался совсем.

— Поездку я вынесу, — ответил папаня. — Не в том дело-то.

— Меня подними и вынеси! Сто миль тащиться по мексиканским дорогам в твоем кошмарном состоянии...

— Я сказал, что переживу, — ответил он и кинул ей бургер. Потом воззрился на меня сквозь дым: — Я только вот чего желаю знать. Во-первых: почему вдруг это Пуэрто-Санкто? И во-вторых: что еще ты для меня припас?

Я не ответил. Мы все понимали, чтó я припас.

— Ну уж ни за какие коврижки! — Мать развернулась и уставилась на меня. — Если ты думаешь завезти его куда-нибудь и уговорить опять эту гадость глотать...

— Женщина, я уже не первый год совершеннолетний. Буду благодарен, если ты позволишь мне решать самому, куда ехать и что глотать.

Много лет назад, в начале шестидесятых, мы с Бадди пытались разводить псилоцибиновые грибы в творожном чане крошечной молочни, к которой папаня приставил моего братца, когда тот закончил Орегонский универ. Бад подделал какие-то научные бумаги, и прямиком из Департамента сельского хозяйства ему присылали споровые культуры, а также свежие данные о выращивании мицелия на гидропонике. Мы с Бадом подвели к чану воздушный шланг, смешали питательные вещества, добавили культуры и наблюдали в микроскоп. Наш идефикс был — произвести псилоцибиновую гидросмесь и сбродить ее в вино. Думали продавать это пойло под названием «Молоко богов». В итоге получили только дрожжевое месиво.

Однако в один комплект этих самых культур нам очень кстати положили чуток экстракта собственно активного ингредиента — видимо, чтоб нам было с чем сравнивать наш урожай, если мы его когда-нибудь соберем. Эту посылку с почтамта на ферму принес папаня. И не верил нам ни на грош.

— Вот эта крохотуля? — На дне пробирки тоньше карандаша лежала белая пыль — может, шестнадцатая доля дюйма. — Вы мне все уши прожужжали с этими вашими экспериментами, а глотаете всего-навсего это?

Я высыпал порошок в огромную бутыль содовой. Даже не пшикнуло.

— Тут, наверно, доза примерно на одного. — Я начал разливать содовую по винным бокалам. — Может, чуть больше.

— Ну так вперед, — сказал папаня. — Выпью стаканчик. Пора самому это дело проверить.

Нас было пятеро: я, Бадди, Микки Райт, Джил, который брат Бетси, — все не черти — и папаня под своей техасской Одинокой Звездой, который даже редкую бутылку пива на рыбалках никогда не приканчивал. Когда мы выпили, в бутылке оставалась еще пара дюймов. Папаня вылил их себе.

— Чтоб хоть какое-то представление иметь... Надоело об этом слушать.

Мы переместились в гостиную ждать. Женщины уехали в торговый центр. Близился закат. Помню, мы смотрели по телику последнюю схватку Фуллмер — Базилио25. Когда покупочный десант вернулся из города, мать заглянула в гостиную:

— Кто выигрывает?

— А кто дерется? — тотчас отозвался папаня и по-дурацки ей ухмыльнулся.

Еще через час ухмылка исчезла. Папаня расхаживал туда-сюда, мучительно психуя, и тряс руками, как будто они мокрые.

— Эта дрянь до самых нервных окончаний моих добралась!

Может, вот так он и заболел? Мы ведь все об этом думали с тех пор, правда?

К милосердному концу кошмарной адской ночи папаня клялся:

— Если вы двое будете эту мерзость выпускать... Я до самого Вашингтона на четвереньках проползу, руки-ноги в кровь собью, только чтоб ее запретили!

Эксперимент вышел нечистый, позже признал он, но черт бы его взял, если он продолжит экспериментировать.

— Никогда, — поклялся он. — Только на смертном одре, в тупике, зажатый в угол.

Что примерно описывает его положение в том сентябре.

Мы втроем полетели в Финикс, взяли напрокат «виннебаго» и направились в Мексику — обычно Бадди был за рулем, а мы с папаней спорили, какую музыку ставить, — Рэй Чарльз еще ничего, а вот эти Боб Даппа с Фрэнком Зиланом воняют перегоревшим мозгом.

Чем дальше на юг, тем становилось жарче. Темпераменты закипали вместе с температурой. Раз десять нас лишили наследства. Раз десять он велел высадить его в первом же аэропорту, откуда он улетит из этой крысиной дыры к цивилизации и удобствам, однако под вечер, когда мы тормозили на ночевку, он неизменно остывал. И даже пристрастился к мексиканскому пиву.

— Только дурь свою держите при себе, — предупредил он. — Может, мышцы у меня и разжижаются в пюре, зато голова прочна, как камень.

К Пуэрто-Санкто папаня выкинул все кассеты, а Бадди закинулся какими-то мексиканскими колесами. Все мы чувствовали себя вполне сносно. Я хотел одолеть последний отрезок нашего странствия за рулем — и тут, впервые за сотни миль запрыгнув на мощеную улицу, наезжаю на краешек такого квадратного мексиканского люка, люк встает наискось и пробивает дыру в масляном поддоне. Мы б дотянули до гостиницы, но папаня сказал: нет, мол, оставьте, он сам присмотрит за фургоном, а вы давайте в город, снимите пару комнат.

— Дайте только таблетку эту вашу, пока не уехали, — проворчал он, — чтоб мне пороху хватило с этими гадами разбираться.

Он закинулся риталином. Мы доволоклись до самого большого гаража, какой нашли, а потом вместе с Бадди отчалили. Пешком через реку в город, сняли там номер на двоих на четвертом этаже с видом на море, спустились на пляж и просадили сорок баксов, пытаясь купить кило лучшей травы, какую я только курил. Продавала хиппушка, у которой имелись только загар и честное слово.

Прождали три часа и плюнули. Уныло трюхая назад по окраинам, наткнулись на лавку, где торговали газовыми баллонами. Мне хватило испанского, а Бадди — молочного опыта, чтоб выхарить у них баллон закиси азота. Когда мы дохнули по паре раз в репейнике и вернулись в гараж, масляный поддон был уже снят, запаян и прикручен заново, а папаня знал имена, возраст и семейную историю всех гаражных рабочих, которые говорили по-английски не больше, чем он по-испански. Он даже уговорился насчет прыгающих бобов.

— Славные люди, — сказал он, падая на сиденье в глубине трейлера. — И вовсе не ленивые. Просто ненапряжные. А в синем баллоне что?

— Закись азота, — ответил Бад.

— Ну, я надеюсь, она подождет, пока я в гостинице высплюсь. Совсем с ног валюсь.

Почти весь день мы проспали. Когда приняли душ, побрились и на ветреной террасе съели завтрак, доставленный в номер, солнце уже окуналось в залив, точно глазированное мексиканское печенье. Папаня потянулся и зевнул.

— Ну ладно... что там у вас?

Я предъявил свой арсенал:

— Трава, гашик и ДМТ. Все курятся, ни один надолго не цепляет.

— Пятнадцати раундов с Карменом Базилио больше не будет, значит, а? Ну, я ж не любитель курить — с тех пор еще, как проблевался на дедушку от «Белой совы26». А в баллоне-то что, Бад?

— Веселящий газ, — сказал тот.

Для человека, тридцать пять лет имевшего дело с заморозкой, баллон хотя бы выглядел знакомо.

— Кран куда — вправо, влево?

Я подержал баллон, но папане сил не хватило открутить. Пришлось мне раздавать самому — сначала отцу, потом брату, потом себе. Я обошел всех трижды и сел. И тут нас накрыло, этого человека и двух его взрослых сыновей, всех разом — ну, знаете, бывает так. Не сказать чтобы сильно, но приход — как от лучшей травы... в конце путешествия на край нашего континента, и солнце окуналось в залив, и ветер утих, и на берегу в миле от нас собака гавкнула высокую чистую ноту... три бродячих сердца в Мексике на миг соприкоснулись так, как запрещает им протокол гринго. На секунду. Потом папаня потянулся, и зевнул, и заметил, что сейчас-то москиты нас и одолеют, раз ветра нет.

— Пойду-ка я, пожалуй, внутрь и залягу. Хватит с меня. Если чересчур шухарить, дурачком заделаешься.

Он встал и пошел спать — сохранив репутацию человека, который готов беспристрастно пробовать что угодно. Нет, он нас не благословил напоследок — он сообщил, что все это, нами употребляемое, — не для него и не для его твердолобого поколения, — но больше хоть не планировал ползти в Вашингтон, дабы это прекратить.

Он вошел в темную комнату через решетчатую дверь. Потом снова появилась его голова.

— Но вы, салаги, думайте башкой, какую передачу включаете, — посоветовал он, и таким голосом он никогда не говорил ни со мной, ни с Бадди, ни вообще с родней — он, наверно, так обратился бы, скажем, к Эдварду Теллеру27. — Потому как круто придется. Мало ли, не успел переключить — и Конец всему живому.

В основном поэтому Трансмистер и смахивает на папаню. Как и папаня, он знал, что придется круто. Но переключать не желал. Или не мог. Слишком долго волочил за собой слишком большую тяжесть. Не мог перерубить трос и покатить себе налегке по забугровому пляжу. Когда отрубаешь, лучше прицепить что-нибудь тяжелое, обузу какую для равновесия, а то дурачком заделаешься.

— До умопомрачения доводит, вот чего!

Об этом Трансмистер объявляет мне на почтамте. Я заглянул узнать, нет ли вестей о прыгающих бобах. А там Трансмистер, загорелый и огорошенный, в каждой руке по бумажке. Тотчас вручает их мне, как будто я его бухгалтер.

— Ну, я рад, что она уехала, пока мы оба не сорвались. Эти ненормальные джунгли ее с панталыку сбили, я тебе так скажу. Вот и поделом — это же она сюда рвалась. Такие дела, Рыжий. — Он философски жмет плечами. — Старуха сбежала, зато приехала новая трансмиссия.

Я вижу, что первая записка — с estación de camiones: так и так, из Аризоны прибыла посылка. Вторая — тоже с автостанции, нацарапана на пивной подставке «Отеля де Санкто»:

Когда ты это получишь, я уже уеду. Наши пути разошлись. Твоя любящая жена.

«Любящая» — зачеркнуто. Мне очень жаль, говорю я. Не переживай, отвечает он, ничего страшного.

— Она и раньше такое отчебучивала. Все образуется. Пошли на станцию, помоги мне с этой трансмиссией, а я тебя завтраком накормлю. Вождь?

Старый пес выползает из-за стойки портье и идет за нами на мощеное солнце.

— То и дело отчебучивала... просто ни разу в другой стране, вот в чем беда-то.

Последние кадры с женой Трансмистера

Он прежде поступал беспечно — не бездумно, не безразлично — беспечно: кидал мне, скажем, открытую бутылку пива, когда я сидела в кладовке, после уборки вся потная. А что такого-то? Уроню — невелика потеря. А если поймаю? Будет мне не просто бутылка пива. Куда делась беспечность и откуда взялось безразличие? Что он такое увидел, почему окоченел, почему стал куклой? Отчего полетели все эти механизмы? — вот о чем думает жена Трансмистера по пути в американское консульство в Гвадалахаре, где надеется обналичить чек.

Последние кадры с Трансмистером

С тикающей пятигаллонной банкой прыгучих бобов меня в самолет не пустили. Пришлось на автобусе. Я увидел «поларо» и жилой прицеп Трансмистера на бензоколонке «Пемекса» под Тепиком. Трансмистер выпустил старого Вождя присесть в канаве на задах. Ну да, он возвращался. В старые добрые С. Ш. Америки.

— Знаешь, что я, наверно, сделаю, Рыжий? Поеду-ка я теперь через Тихуану — повеселюсь, может, чутка.

И подмигивает еще разноглазее, чем обычно. Как его машина? Урчит себе. От жены вестей не было? Ни ползвука. Как ему понравилось в живописном Пуэрто-Санкто?

— Ой, да вроде ничего, но... — Он обнимает меня за плечи, притягивает ближе, дабы изложить самое тайное свое соображение: — Если б его оформлял Дисней, там были бы обезьянки.

12 Контора дальних перевозок (исп.).

13 Еще одно (искаж. исп.).

14 Очень (искаж. исп.).

15 Быстро (искаж. исп.).

16 День... Добрый день (исп., искаж. исп.).

17Искаж. mucho calor — очень жарко (исп.).

18 Завтра (исп.).

19 Осла (исп.).

20 Коктейль из виски «Сигрэмз 7 Краун» и лимонада «7-Ап».

21 Строки из песни «Вот времена» («Those Were the Days», 1962) американского фолксингера Юджина (Джина) Раскина (1910–2004) на мотив песни Бориса Фомина (1900–1948) «Дорогой длинною». По-английски ее впервые исполнила британская певица Мэри Хопкин (р. 1950) в 1968 г., а спродюсировал сингл Пол Маккартни.

22 Прозвище университетского города Беркли в Калифорнии.

23 Что? Что? (исп.)

24 Клиффорд Майкл Ирвинг (1930–2017) — американский писатель; более всего прославился тем, что в начале 1970-х, подделав письма и сочинив фальшивые интервью американского промышленника, киномагната, филантропа и авиатора Говарда Хьюза (1905–1976), опубликовал его якобы автобиографию, написанную совместно с Ричардом Саскиндом, за что в 1972 г. пошел под суд и был обвинен в мошенничестве.

25 Джин Фуллмер (1931–2015) и Кармен Базилио (1927–2012) — американские боксеры в среднем весе. Два последних их матча за звание чемпионов мира в среднем весе закончились нокаутами Базилио — в 14-м раунде в Сан-Франциско и в 12-м раунде в Солт-Лейк-Сити.