Змеиное гнездо E-Book

Яна Лехчина

Прага

Animedia Company

2021

Нет на свете такого змееныша, который не хотел бы стать драконом.

Пословица

— Послушай, мама, какой мне сон приснился. Приехал за мной жених в золотой карете, подарил золотое платье, что сияло, как солнечный луч. Я то платье надела, по улице пошла, а оно всем глаза слепит, кто ни глянет — зажмурится и отвернется.

— Не к добру тебе такой сон приснился, — говорит мать.

«Повелитель камней и руд», словацкая сказка

НАРОДЫ КНЯЖЬИХ ГОР

КНЯЖЕГОРЦЫ — самый многочисленный народ, населяющий Княжьи горы от Черногорода на западе до Волчьей Волыни на востоке. Живут в княжествах, часто именуемых по названию столицы. Каждое княжество имеет собственную символику.

Название

Правящий род

Символ

Черногород

Мариличи

медведь

Гурат-град

Горбовичи

сокол

Волчья Волынь

Войличи

волк

Девятиозерный город

Вышатичи

соболь

Бычья Падь

Сольявичи

бык

Старояр

Витовичи

лисица

Колывань

Каширичи

ящерица

Отмерек

Йованковичи

ласточка

Арьяк

Дышковичи

вепрь

Гарин

Радовичи

филин

АЙХИ-ВЫСОКОГОРНИКИ — народ, обитающий на севере Княжьих гор. Живут племенным строем, исповедуют шаманизм. Многие из них являются оборотнями.

ТУКЕРЫ — кочевники, заселившие Пустошь — степь южнее горных хребтов. Живут ставками под управлением ханов. Извечные враги Горбовичей из Гурат-града, поклоняющиеся Сармату-змею.

ИРМЕНКИ — вольное племя, кочующее по Рысову угорью. В последние годы начали терзать соседние княжества — Отмерек, Гарин, пользуясь благоволением Сармата-змея: ирменки отдавали ему красавиц, украденных из торговых караванов.

БОЛОТНЫЕ ПЛЕМЕНА — общее название для малочисленных народов, обитающих в болотистых лесах у Костяного хребта. Отказались платить дань княжеству Колывань, за что по просьбе Каширичей были почти полностью выжжены Сарматом-змеем. Оставшиеся представители промышляют разбоем, как, например, атаман Шык-бет.

ОБИТАТЕЛИ МАТЕРЬ-ГОРЫ

САРМАТ-ЗМЕЙ (у тукеров — Сарамат, у айхов — Молунцзе), халлегатский княжич, мятежник и братоубийца, похитивший драконье обличие. Поднял два восстания против своего брата Хьялмы. После первого был пленен, после второго — заключен в Матерь-гору, где погрузился в сон на тысячу лет.

ЯРХО-ПРЕДАТЕЛЬ (у тукеров — Янхара-хайналь), его старший брат, закованный в камень. Некогда освободил Сармата из тюрьмы, куда тот был заточен Хьялмой после поединка у Криницких ворот. Ярхо помог Сармату обрести драконье обличие, и его предательство послужило началом второго восстания Сармата-змея.

ЙОКИМ ПРИХВОСТЕНЬ, один из смертных соратников Ярхо-предателя.

ХИЛЛСИЭ ИНО, вёльха-прядильщица, ведьма, предсказывающая Сармату будущее.

КРИГГА, одна из жен Сармата-змея, дочь гончара из гуратской деревни Вошта.

РАЦЛАВА, одна из жен Сармата-змея, певунья камня, укравшая зачарованную свирель при помощи своего брата Ингара.

МАЛИКА ГОРБОВНА, одна из жен Сармата-змея, гуратская княжна. Была убита Сарматом.

ЛУТЫЙ, воин из черногородского отряда, добровольно отправившийся в Матерь-гору.

ЭЛЬМА (у тукеров — Чхве), камнерез, один из великих мастеров, работавших над чертогами Матерь-горы.

БРАНКА, его ученица.

МАРЛЫ и СУВАРЫ, каменные драконьи слуги.

ИНГЕРДА, халлегатская княгиня, замурованная в основание будущей Матерь-горы своим старшим сыном Хьялмой.

УЧАСТНИКИ И ЖЕРТВЫ ВОССТАНИЙ САРМАТА-ЗМЕЯ

ИНГОЛ (у тукеров — Игола), самый младший из халлегатских княжичей. Был ослеплен и убит Сарматом-змеем в ходе первого восстания.

РАГНЕ (у тукеров — Родук), младший брат Хьялмы, Ярхо и Сармата, старший — Ингола. Убит Сарматом в ходе второго восстания.

ТОГВОЛОД, дядя халлегатских княжичей, наставник Ярхо. Убит Сарматом в ходе второго восстания.

МЕВРА, вдовствующая княгиня, любовница Сармата-змея. Укрывала Сармата в ходе второго восстания. За это была искалечена Хьялмой и послана к любовнику с письмом, содержащим угрозы.

ЮРАНКА, халлегатская княгиня, жена Хьялмы. Вместе с сыном погибла в пожаре, который учинил Сармат в ходе второго восстания.

СТОРОННИКИ ХЬЯЛМЫ

ХЬЯЛМА (у тукеров — Кагардаш, у айхов — Тхигме, у ирменков — Ятобар), халлегатский князь, в прошлом подавивший оба восстания своего брата Сармата-змея. Около тысячи лет прожил на севере, в племенах айхов-высокогорников, где научился превращаться в дракона.

ХОРТИМ ГОРБОВИЧ, князь Гурат-града, изгнанный собственным отцом за отказ вступить в поединок с тукерским ханом.

ФАСОЛЬД, его воевода.

АРХА, ИНЖУКА, ЛАТЫ и КАРАМАЙ, друзья Хортима, дружинники из Сокольей дюжины.

ТА ЁХО, охотница из племени айхов-высокогорников, оборотница, участница черногородского похода к Матерь-горе.

ОРККИ ЛИС, приближенный князя Марилича из Черногорода, участник черногородского похода к Матерь-горе.

ДАГРИМ, дозорный из гаринской крепости Варов Вал.

ЖАНГАЛ, тукерская полонянка, рабыня Дагрима.

ХАЛЕГИКАЛЬ (также у айхов — госпожа Кыд-Аян и Матерь Оборотней), первая из известных смертных, надевших драконью кожу. Наставница и любимая женщина Хьялмы, погибшая много веков назад.

ВЁЛЬХИ

СОВЬОН (у вёльх — Совайо Йоре), воительница и недоученная вёльха.

КЕЙРИИК ХАЙРЕ, покойная наставница ­Совьон, старшая из двенадцати ведьм древнейшего колдовского рода. Ее владения — лес Висму-Ильнен на северо-востоке Княжьих гор.

МОРККА ВИЕЛМО, сестра Кейриик Хайре, двенадцатая по старшинству. Ее владения — южные леса и болота у Костяного хребта.

ОХА РИТВА, сестра Кейриик Хайре и Моркки Виелмо, одиннадцатая по старшинству. Жила в лесу у Рысова угорья, на границе с Гаринским княжеством.

АЙНА ЛИИСА, преемница Охи Ритва.

ПРАВИТЕЛИ КНЯЖЬИХ ГОР И ИХ СЕМЬИ

КИВР ГОРБОВИЧ, гуратский князь, убитый Ярхо-предателем при взятии Гурат-града.

МЕЛАНЬЯ ГОРБОВНА, гуратская княгиня, жена Кивра, заточенная в Божью обитель.

КИФА ГОРБОВИЧ, гуратский княжич, их старший сын, погибший на поединке с тукерским багатуром.

МСТИВОЙ ВОЙЛИЧ, князь Волчьей Волыни.

БОДИБОР СОЛЬЯВИЧ, князь Бычьей Пади.

МАЛГОЖАТА МАРИЛЬЕВНА, княгиня Бычьей Пади, жена Бодибора, происходящая из рода черногородских князей Мариличей.

ДОМГА СОЛЬЯВИЧ, княжич Бычьей Пади, их старший сын.

ЛЮТАШ ВИТОВИЧ, князь Старояра.

ГЕДРЕ ВИТОВНА (в девичестве — Йованковна), княгиня Старояра, жена Люташа.

ВИЛЗДЕ ВИТОВНА, княжна Старояра, их дочь.

МИКУЛА и СТАХ ВИТОВИЧИ, княжичи Старояра, их сыновья.

ЯКУБ КАШИРИЧ, князь Колывани.

ПУТЯТА РАДОВИЧ, князь Гарина.

Пролог

Тысяча закатов утечет сквозь пальцы, как песок. Тысяча рассветов отцветет над горой, и бесчисленное множество раз зима сменит лето. Тогда я и стану сильнее всех тех, кто когда-либо окружал меня. Я буду хитрее твоего брата, буду тише травы и тверже земли, по которой ступает твоя нога.

Пускай седина прорастет в мои косы, а вьюга заметет последнюю тропу к моему одинокому жилищу — я желаю этого, как ничего не желала. Мне бы вырваться из каменной тюрьмы и найти уединенную лачугу, в которой я смогла бы остаться навечно. Я бы оттачивала мастерство и плела песни, способные перекроить мир.

Я хочу, чтобы больше никто не звал меня ни женой, ни невестой. Я хочу не бояться ни дракона, ни разбойничьего клинка, хочу ютиться отдельно от мира — и одновременно властвовать над всем, до чего только сумеют дотянуться мои сети.

Клянусь, если я переживу этот год, в Княжьих горах не найдется колдуньи искуснее меня.

Серебряная пряха I

В Княжьи горы пришла настоящая зима. С небес, будто мука из решета, сыпались снежные хлопья. Плотные, крупные, они кружились в стылом январском воздухе, взлетали огромным колоколом и медленно оседали, укрывая леса, скалистые плато и реки, уснувшие до весны. На берегах высились ели, темные и лохматые, под тяжелым снежным покровом — словно меховая шуба, накинутая на плечи старейшины рода.

Ярхо шел, и снег жалобно хрустел под его ногами. Вокруг смыкался бархатный лес, а в чаще голубела льдистая речная излучина. Над головой Ярхо — холодное небо, и в разодранных облаках — негреющее солнце.

Снег на деревенском подворье был черен от сажи. Рядом дотлевали дома, и комки дыма поднимались над разбитыми заборами, плыли над обожженной землей и телами, небрежно сброшенными в сугробы. Деревня была до смешного маленькая, а все туда же — бунтовать. Ярхо сделал еще несколько шагов и остановился. Окинул немигающим взглядом: зимний лес, дым, плачущие женщины. Одна отползала от воинов Ярхо на коленях, утягивая за собой девушку, видимо, свою дочь. Путаясь в шерстяных платках, мать закрывала белокурую девушку руками, будто надеялась защитить. У груды трупов сидела старуха и, заливаясь слезами, целовала лицо убитого мужчины. Кто прятался, кто причитал, зарываясь в снег, — стоял нестройный гул женских голосов.

Это началось с тех пор, как с севера поползли слухи: мол, видели в Девятиозерном городе дракона, огромного, как гора, и белого, точно морская пена. Слова передавались из уст в уста, и с каждым пересказом дракон становился все больше и страшнее. Говорили, что он — Кагардаш, ­Тхигме, Ятобар, Хьялма: сколько легенд, столько и имен. Говорили, он летел с севера, чтобы уничтожить своего мятежного брата, и дни Сармата-змея были сочтены.

Деревенские жители устали от непомерной дани и взбунтовались, стоило мелькнуть призрачной надежде. Глупые люди, горячие головы: белый дракон далеко, а Сармат — близко. От сегодняшней деревни до Матерь-горы — два дня дороги, и это расстояние Ярхо и его рать преодолели за полтора.

Под каменной ступней скрипнул снег.

— Пожалуйста, — захныкала женщина, закрывая дочери лицо так, что шапка соскользнула со светлых кудрей. — Не трогай ее. Она еще малая.

Девушке было лет четырнадцать, не меньше, и ее мать, красная от рыданий, боялась не зря. Разве в деревнях не знали, кого Сармат требовал себе в дань? Ярхо тяжеловесно шел по подворью — слишком страшный, слишком угрожающий, и женщина, выпустив дочь, бросилась ему в ноги.

— Пожалуйста, пожалуйста, оставь ее!

Губы — синюшные, глаза — впалые и алые от слез; от них лучиками разбегались морщинки. Из-под шерстяных платков выбилась бледно-рыжая прядь. Пальцы, огрубевшие от работы, вцепились в каменные сапоги.

— Пожа…

— Прочь, — гаркнул Ярхо, отталкивая ее коленом.

Женщина завалилась набок. Ее дыхание сбилось, а шерстяные платки раскинулись по снегу. Ярхо перешагнул через нее, но даже не взглянул на светлокудрую девушку, даром что та заливалась в крике: «Матушка! Матушка!»

Дурные. Дурные и несчастные. Не было человека, способного вызвать в Ярхо жалость, но он и не собирался никого забирать: если Сармат хочет новую девку, пусть прилетает сам. Чтобы подавить бунт в такой маленькой деревне, достаточно вырезать всех мужчин, и сегодня люди Ярхо не трогали женщин — кроме тех, что сами бросались под нож.

Ратники еще ходили между домов, проверяя, не затаился ли кто. Небо пятнал дым, выливающийся из разрушенных горниц, над лесом беспокойно кружили птицы. Вороны садились на разбитые заборы, приглядывая себе кусок получше, и среди них, лаково-черных, чужеродно белела сова.

Сова. Посреди дня.

Крупная птица со встопорщенными перьями, отливающими сизо-голубым. Похоже, она ослепла от солнца — сидела неустойчиво, кое-как зацепившись когтистыми лапами, и крутила головой, будто силилась что-то рассмотреть…

— Предводитель! — крикнули зычно, совсем по-человечески. — Предводитель!

Под началом Ярхо ходили не только каменные воины. Были и смертные мужи, слепленные из жил и плоти, и каждого из них Ярхо проверял лично — достаточно ли сильны, искусны и послушны. Кто решит оставить мирную жизнь, чтобы служить предателю? Кто добровольно станет лить кровь, будто воду?

Но такие люди находились, и лучший из них — Йоким Волчий Зуб. Йоким Прихвостень, Йоким Прислужник. Тот, чье имя скрипело на зубах жителей деревень и оседало на языке нелестными прозвищами. Он жил сорок шестую зиму. Крепкий и жилистый, прямой, точно хлыст, с острой треугольной бородкой — она, как и волосы, почти полностью поседела. У Йокима спокойное лицо и серые глаза, внимательные и грустные, на щеках — ветви морщин, вплетающихся в старые шрамы. Некогда горские князья нанесли Йокиму обиду, настолько тяжелую, что она выпила его без остатка. Обида иссушила его сердце и заставила предложить свой меч Ярхо — оттого и говорили, что зуб у него на князей не простой, а по-волчьи острый. Йоким не был жесток, но сейчас, спустя годы службы, сам напоминал камень: хладнокровный, исполнительный человек.

— Предводитель! — повторил он, хотя Ярхо уже обернулся.

В руках Йокима трепыхался мальчишка лет восьми или девяти. Светловолосый, с расквашенным носом и лягушачьим ртом, с черными провалами зрачков. Увидев Ярхо, мальчишка задергался сильнее, и Йоким перехватил его. Теснее сжал горло, тряхнул за загривок.

— Прятался в погребе, — объяснил Йоким, подходя к предводителю. Мальчик едва дышал в хватке его мозолистых ладоней.

Если Ярхо решил вырезать всех мужчин в деревне, то ему следовало довести дело до конца: пройдет несколько лет, и ребенок вырастет в юношу, видевшего гибель своего рода.

Мальчишка всхлипнул. Из его расквашенного носа текли кровь и слизь, конопатые щеки были красными от мороза и мокрыми от слез. Йоким дернул его за ворот рубахи, и ткань треснула. Треснул и надломившийся забор, с которого взмыли птицы: черные вороны, а вместе с ними — сова. Пенно-сизая, как бельмо, затуманившее зрачок. Казалось, Ярхо следил за птицей больше, чем за пленником, брошенным ему под ноги. Сова летела плохо, неуверенно, у самой земли. Она сделала полукруг над подворьем и сверкнула глазами, белыми, как молоко.

Ярхо никогда не видел у сов таких глаз.

Мальчишка вскинул лицо, оттягивая несоразмерно длинные рукава неподпоясанной рубашонки.

— Ну же. — Он плакал так, что плечи ходили ходуном. — Батьку убил, дядьку убил, и меня убивай. Убива-ай, — пальцами зарылся в снег, — и меня-я.

«До Матерь-горы — дня два дороги. Не далековато ли для тебя, жена Сармата?»

Ярхо с трудом отвел взгляд от совы, скользящей на январском ветру, и посмотрел на мальчишку. Тот сгорбился, уткнувшись подбородком в колени, — спина дрожала. Сквозь одежду проступали очертания позвоночника. На волосы опускался снег, и пряди слипались, становясь ржаными.

На руках Ярхо было много детской крови. Одним ребенком больше, одним — меньше, все равно уже ничего не исправить. Но сегодня он хотел подавить едва вспыхнувший мятеж, а не вырезать деревню под корень.

— Мелкий еще, — обронил гулко. — Пускай растет.

Голос Ярхо вспугнул сову. Она стрелой взвилась в небо, будто позабыла, что недавно осторожно льнула к земле. Хлопанье ее крыльев смешалось с эхом чужих завываний. Сову закружили снежные вихри, тянущиеся над лесом; мгновение — и она исчезла из виду.

Как же так, жена Сармата? Только муж из палат, а ты — в птичье тело. И ладно бы следила за кем-нибудь другим, так выбрала Ярхо и его рать. Здесь тебе не свадебные обряды и не песни, только ржание коней, человеческие стоны и звуки разверзнувшихся ран.

— Довольно, — сказал Ярхо и приказал собираться в обратную дорогу.

Его воины оставили после себя пожженную деревню — курился черный дым, и небо блестело, будто матовый хрусталь. Слой за слоем на землю ложился новый снег. Нежно, словно пуховое одеяло, укрывал коченеющие тела и заносил глубокие следы, оставленные дюжинами каменных стоп.

***

Марлы лили из кувшина воду, такую холодную, что сводило пальцы. Вода смывала кровь и с журчанием стекала в глубокое серебряное блюдо, хотя Рацлаве не было дела ни до блюда, ни до кувшина из тончайшего стекла, ни до крови, расплывающейся багряным туманом. Если порезы на руках и ныли, то Рацлава этого не чувствовала. О, ей не нужны сокровища Сармата-змея, и даже нежеланный муж не сможет удержать ее в самоцветной тюрьме. День за днем Рацлава выкраивала музыку. Песня за песней просачивалась в тела птиц, ютившихся у подножия Матерь-горы. Неужели за свои старания она не заслужила и глотка свежего воздуха? Наверное, со свадебной ночи прошло не меньше полутора лун, и несколько дней назад Рацлава наконец-то смогла завладеть крыльями совы. Ей не поддались ее глаза и клюв, не поддался разум, зато… Рацлава летела — долго, сквозь снегопад и вьюгу, над дремучими лесами и каменной ратью.

Кувшин дрогнул. Руки марл застыли, и вместо звонкого журчания раздался мерный стук капель, срывающихся в блюдо.

По чертогу раскатилось эхо чужих шагов.

Рацлава обернулась, и негустые косы ударили ее по спине, как две плети. Всколыхнулись длинные рукава, и вода с пальцев побежала на пол. Она замерла посреди чертога — прямая, напряженная; плечи ей укутывал соболий мех, но Рацлаве вмиг стало так холодно, будто она была нага.

— Здравствуй, — сказала она.

Ярхо ей не ответил.

Кончиками пальцев Рацлава коснулась свирели, висевшей на кожаном шнурке. В палате воцарилась тишина, прерываемая лишь глубинными звуками, которое улавливало чуткое ухо слепой: шарканье каменных слуг, свист руды и звон монет. До этого дня Рацлава слышала и Ярхо. Он бродил в коридорах, оплетающих палаты, где драконья жена ткала свои песни, но еще ни разу не заходил к ней.

«Он узнал меня, — подумала Рацлава, и к горлу подкатил ком. — Он понял, что сова, кружившая над подожженной деревней, — это я».

Зря Рацлава решила преследовать каменную рать. Будь оно проклято, ее дурное любопытство! Будь проклято ее бахвальство — право, ну что ей стоит взмыть вверх, что стоит погнать сову вслед за ратью…

Она скользнула вперед, и полы ее платья мазнули по полу.

— Зачем ты здесь? — Рацлава расправила плечи и попыталась улыбнуться. — Разве я сделала что-то плохое?

— Я видел сову. — Ярхо говорил неспешно, чеканя каждое слово. — И она была бельмяноглаза.

Боги! Рацлава почувствовала, как от лица отхлынула краска, — а люди рассказывали, что ее кожа и так бела. Если Ярхо-предатель и выглядел грозно, то Рацлаву это не трогало. Она не знала его изрубленного лица и кольчуги, испещренной следами от сотен мечей, и не боялась. Но голос — голос Ярхо заставлял кровь застыть в жилах.

Потребовалось время, чтобы прийти в себя.

— Хорошо, — протянула Рацлава, решив объяснить все то, что могло показаться Ярхо странным или опасным. — Хорошо… — Наконец она заговорила иначе, степенно и почти томно, будто лодочка поплыла по ленивым волнам.

Ее зовут Рацлава, она слепая дочь пастуха с Мглистого Полога. Она не нежить, не ворожея и не оборотень, поэтому — нет, не тревожься, Ярхо-предводитель, — ей не ускользнуть из Матерь-горы. Все, что она умеет, — это играть на зачарованной свирели. Сидя в драконьем логове, Рацлава ткет полотна историй. Плетет музыку из запахов и звуков, учится просачиваться в тела птиц, но от этого, право, Ярхо-предводитель, нет никакого толка. Ее душа стелется в чужих костях и мышцах, но в действительности ей не подвластны ни совы, ни ястребы, ни орлы.

— Я могу лишь наблюдать. — Легко повела подбородком. — Вернее, я слышу и чувствую, но не вижу.

Рацлава не стала говорить о том, что она не настоящая певунья камня, а бездарная, но упорная самозванка. Воровка, похитившая колдовскую свирель, в отместку ранившую ее пальцы и губы. Зрение, свобода, мощь — Рацлава достигла бы всего этого не талантом, а упорством, если бы у нее было больше времени.

Сколько осталось до летнего солнцеворота? Полгода? Меньше?

Она тряхнула головой, прогоняя нежеланные мысли, и раскинула руки, как тряпичная кукла. Вспенились кружева на ее длинных рукавах, а меха соскользнули с плеч.

— Послушай. — Рацлава и застыла так, словно ее растянули, привязав за запястья к двум столбам. — Я безоружна, и мое тело — в этой горе. Я никуда не денусь отсюда.

Но Ярхо не спешил ей верить.

— Твои песни, — обронил он. — Что умеют?

Музыка истинных певцов камня, а Рацлава делала все, чтобы встать с ними вровень, лечила и убивала, сеяла страх и взращивала любовь. Осушала океаны, поджигала леса и подчиняла своей воле все то, что имело душу. Неудивительно, что такие мастера рождались страшно редко. ­Рацлаве было далеко до их искусства, но она училась. Медленно, терпя горечь бесконечных неудач. Она могла очаровывать некоторых людей и подчинять себе мелких животных, но зачем Ярхо знать то, что сказки о певцах камня правдивы, а их музыка способна на многое?

— Мои песни красивы, — просто сказала Рацлава, опуская руки. — Я умею исцелять небольшие раны и летать в телах сов, но лучше всего тку истории, способные развлечь моего господина, Сармата-змея.

— Господина, — хрустнул Ярхо.

Если бы его голос мог выражать чувства, Рацлава услышала бы раздражение или насмешку. Но так — лишь скрежет каменного крошева.

— Ну, — добавил он, — развлекай.

И Ярхо ушел. Марлы ожили только после того, как затихло эхо его шагов. Одна из каменных дев захотела взять Рацлаву за руку, но драконья жена мягко высвободилась, и покорно ослабли тонкие, вытесанные из породы пальцы прислужницы.

Шумный вдох. Глубокий выдох.

Рацлава наклонилась, стараясь нащупать меха, упавшие ей под ноги. ­Затем неуклюже опустилась на них, подоткнув платье под колени. Перебросила косы на грудь и помедлила, прежде чем подняла свирель.

Воздух вокруг загустел. Рацлава слышала, как шаркали об пол каменные ступни марл, как дышали самоцветы в стенах Матерь-горы и как Ярхо-предатель уходил все дальше от этих комнат.

Для песни Рацлава взяла нити собственного прелого страха, похожего на посеребренные, втоптанные в землю листья. Нити замерли перед ее лицом, растянулись от угла до угла, — словно паутина, сотканная восьмиглазой пряхой.

Рацлава поднесла свирель к губам.

Скачет по курганам конь буланый. У его всадника — меч, жадный до крови, и изуродованное лицо. Конь выпускает из ноздрей пар и бьет копытами оземь, высекая искры. Там, где отблеск касается травы, восстают воины. Едет всадник по курганам, и за его спиной поднимается несметная орда.

Музыка летела в сердце Матерь-горы, к теплившимся там сокровищам. Опускалась глубже, в рудные норы, где переливались тысячелетние самоцветы. Песня просачивалась в лабиринты коридоров, оплетала бессчетные ходы и, звеня и множась, достигала уха Ярхо-предателя.

Эту музыку не слышал разве что Сармат-змей, покинувший свою обитель несколько недель назад.

***

Вскоре Рацлава свыклась настолько, что признала: житье в драконьей горе не слишком отличалось от житья в отцовском доме. Рацлава по-прежнему была предоставлена сама себе, бродила там, где ей позволялось, и лелеяла свою музыку, как одинокий ребенок — единственную игрушку. Ей даже начало казаться, что долгое путешествие с караваном, заснеженные перевалы и разбойничьи болота — не больше чем наваждение. Правда ли, что когда-то Рацлава знала предводителя Тойву, по которому сложили погребальный костер? Правда ли, что Сармату-змею подарили не только невесту, но и лукавого одноглазого раба? Догадаться бы, где он сейчас — Лутый, Лутый, липкий мед и запах срезанного хмеля… Правда ли, что когда-то Рацлаву опекала ведьма? Вороний крик, ночь и полынь, лязг оружия — может, и не было этого никогда. Ни ­Совьон не было, ни Лутого, ни старой тукерской рабыни, мурлычущей легенды на своем гортанном наречии.

Рацлава хотела привязать к себе ускользающие воспоминания. Она ткала песни и рассказывала истории единственному живому существу, готовому ее слушать. Однажды Рацлава встретила другую жену Сармата, девушку с тяжелым именем и мягким голосом. Не дыша, Кригга слушала истории о путешествии от Черногорода к Костяному хребту, а о себе говорила совсем немного. Не то чтобы Рацлава выспрашивала — ей было любопытно другое.

Кригга жила в Матерь-горе с осени, и, похоже, Сармат жаловал ее куда больше, чем слепую жену.

— Прошлый раз я видела его в январское полнолуние, — рассказывала Кригга.

— Сейчас январь? — Пора лютых ветров на Мглистом Пологе. Время, когда родилась Рацлава, — значит, ей исполнялось двадцать зим.

— Должно быть, уже заканчивается, — ответила Кригга неуверенно. Молчание затянулось, будто она не знала, стоит ли продолжать. — В ту ночь господин был страшно напуган.

От нее Рацлава узнала о смерти гуратской княжны. И если Сармат больше ничего не сказал о гибели Малики Горбовны, то оказался слишком взвинчен, чтобы смолчать о грядущей войне.

— Кто-то собирает против него войска? — зашептала Рацлава жадно. — Они сильны, его соперники?

— Господин бы не беспокоился о слабых.

Но кто же был силен настолько, что сумел напугать Сармата-змея?

— Малику Горбовну жаль, — тихо добавила Кригга. По звуку Рацлава поняла, что она уткнулась лицом в колени. — Я думала, она здесь не погибнет. Я думала, Сармат, — забывшись, она назвала его по имени, не «господином», — и пальцем ее не тронет. Если бы ты знала, какая она была гордая и красивая!

Шевельнулось эхо — так гулял ветер в сплетении коридоров.

— Да, — помедлила Кригга и повторила, словно пробуя слово на вкус: — Бы-ла. А нынче нет. И не будет.

Зашуршала ткань ее юбок, шаркнули о пол башмачки — Кригга не проводила с Рацлавой все время. Иногда она уходила по своей воле, а не по молчаливому приказу Матерь-горы. Поплакать или просто побыть в одиночестве, Рацлава не знала, но ее это нисколько не обижало. Пусть маленькая драконья жена гуляет по лабиринтам, лелея в своем сердце тоску, а Рацлава снова раскинет нити музыки и начнет плести песни, будто большая паучиха — паутину.

Слепая восьмиглазая пряха, замурованная в чреве горы.

Воронья ворожея I

Стоял месяц свецень, январь. Лес мерно дышал студеным воздухом, и под копытами Жениха хрустела мерзлая черная земля, выползающая из-под редких снежных островков. Вдоль тропы тянулась густая сеть голых темных ветвей, схваченных ледяной коркой. В лесу без снега было холодно и гулко, сиротливо завывал ветер в чаще. Конь сменил рысцу на неспешный шаг, и ­Совьон, сняв с руки перчатку, приподнялась в седле и коснулась ближайшего дерева. В лесу, где выросла ­Совьон, в старых деревьях селились мудрые духи, но сколько бы ни знали хранители здешних мест, они бы не стали с ней делиться. У этих владений была своя хозяйка, и ­Совьон надеялась, что боги не сведут их вместе.

Она отняла руку от коры и, торопливо надев перчатку, огляделась. В вышине летал ее ворон, неподалеку кружили маленькие сойки и суетливые сороки, шуршали не впавшие в спячку зверьки. Ночами ­Совьон слышала и вой волков, слепо бродивших вокруг ее стоянки. Жених нес всадницу сквозь негостеприимные владения — путнику, пусть даже самому отчаянному, не стоило отправляться в такое путешествие в одиночку. Но ­Совьон выросла в месте, которое называли Висму-Ильнен, Чаща Сумрака. Обитель Кейриик Хайре, старшей и сильнейшей из двенадцати вёльх одного колдовского рода.

Висму-Ильнен — больше, чем лес, которому не было равных в Княжьих горах. Это суровое владычество без конца и края, растянувшееся на бессчетные версты от северных скал до восточных озер. Это лабиринты петляющих троп и целые княжества, поглощенные чащей, обкатанные ею в пыль. Это тысячелетние дубы-великаны, шепчущие реки и невиданная мощь ведьмы и сотен ее прислужников. Висму-Ильнен величали Чащей Сумрака за купол ветвей, сплетающихся над лесом, — плотный, не пропускающий солнечный свет. Даже в знойные июльские дни в Висму-Ильнен царили прохлада и полумрак, придающий деревьям, кустарникам и траве темно-синий цвет. Но когда наступала ночь, ветви будто расползались и на землю стекало серебряное лунное кружево…

Лес, через который держала путь ­Совьон, не шел ни в какое сравнение с Чащей Сумрака. Небольшой, разросшийся у Поясной гряды, — недаром здесь властвовала одиннадцатая ведьма из клана Кейриик Хайре. ­Совьон помнила вёльху, прозванную Оха Ритва, — маленькую, полную, с круглым опухшим лицом. В своем роду Оха Ритва считалась самой слабой колдуньей, хотя и не была младшей. (­Совьон криво, болезненно улыбнулась. О, с ее сестрой, двенадцатой ведьмой, она встречалась не так давно: Моркка Виелмо, вёльха южных топей, предсказала гибель черногородского каравана.)

До ­Совьон доносились слухи, что Оха Ритва умерла несколько лет назад, оставив после себя преемницу, юную и вздорную. Едва ли девица оказалась сильнее своей наставницы, но ­Совьон не хотела с ней ссориться. Она собиралась тихо проехать по ее владениям, словно обычная странница, не тронув ни духов, ни заповедных мест. Как-то Моркка Виелмо сказала: велико знание, которое Кейриик Хайре успела вложить в ­Совьон. Наверняка здешняя Хозяйка леса почувствовала гостью, но решила не препятствовать до поры. Тем более в начале пути ­Совьон оставила подношение — пару хороших оберегов.

Из ноздрей Жениха летели струи белого пара, мерно вздымались бархатные вороные бока. Почти месяц ­Совьон держала путь на восток от ­Матерь-горы к землям, лежащим за Поясной грядой. Чтобы обойти Рысово угорье, скалистую пустошь, по которой кочевали таборы ирменков, она направилась к лесу Охи Ритва: лучше потревожить покой вёльхи, чем встретиться со свирепым народом. ­Совьон была недоученной ведьмой и хорошим воином, но порой и этого не хватало, чтобы защититься.

Звуки стали приглушенными. ­Совьон показалось, что под сенью деревьев свернулась настороженная тишина. В холодном воздухе едва уловимо потянуло тиной — ­Совьон раздвинула оледеневшие ветви и увидела глубокую, раздавшуюся на несколько верст ложбину. На ее дне шелково переливались темные воды озера.

Единственное сокровище владений Охи Ритва и ее преемницы — незамерзающее Сонное озеро, чародейская глубина, не выпускавшая смертных из своих объятий. Всего один глоток воды забирал у человека память и разум, а несчастные, решившие искупаться здесь, были навеки обречены служить Хозяйке леса: безголосые, безумные утопленники, вынужденные исполнять волю вёльхи до тех пор, покуда не рухнут Княжьи горы.

­Совьон вздохнула. Дурное место, гиблое. Люди, затянутые Сонным озером, становились существами страшнее русалок — не проказливые духи веселых рек, а неупокоенные рабы. Кейриик Хайре наставляла не связываться с тем, что священно для каждой из ее сестер, поэтому ­Совьон, перехватив поводья, продолжила путь под гневливое, смешанное с испугом фырканье Жениха.

На закате она покинула лес покойной Охи Ритва — конь гарцевал на опушке, а бледно-синее небо разрывало оранжевое заходящее солнце. Повернувшись против света, ­Совьон разглядела поселение, лежащее к юго-востоку, — оно было видно как на ладони. ­Совьон знала о нем немного: обнесенный деревянными стенами Варов Вал, пограничная крепость, отделяющая от Гаринского княжества Рысово угорье и кочующих по нему ирменков.

­Совьон так давно не останавливалась ни в деревнях, ни в городах, что соскучилась если не по человеческой речи, то по горячему хлебу, теплой воде и постели, которую ей давно заменили голая земля и шерстяной плащ. Не мешало бы пополнить запасы и узнать новости: что произошло за то время, пока ­Совьон гнала коня прочь от владений Сармата-змея, дичась уютных жилищ и походных лагерей? Она всегда поступала так в своих путешествиях — пересекалась с людьми лишь изредка, в случае необходимости.

Позже местные говорили: женщина, принесшая с собой столько несчастий, пришла вечером, сразу после того, как закатилось солнечное око. Та женщина была черна, как ночная чаща, высока, словно тополь, и над ее головой каркал ворон, а огромный конь бил оземь тяжелыми копытами.

***

— Спрашиваешь, что в мире делается, госпожа хорошая, — протянул хозяин постоялого двора, прищелкнув языком. — Странные дела, госпожа хорошая, странные.

У ­Совьон не было достаточно денег, чтобы ее называли «госпожой», лишь пригоршня монет, оставшихся с черногородского похода. Но Бармо, хозяин постоялого двора, разговаривал с ней, пригибая голову в поклоне: ­Совьон сочла бы это учтивостью, если бы не подозрительный любопытный взгляд. Хотя, казалось бы, на каких только людей Бармо не насмотрелся в прошлом, — ­Совьон думала, что во времена, когда через Варов Вал проходили торговые пути с юга и запада, этот постоялый двор полнился странниками. Сейчас же купцов стало на порядок меньше из-за лиходеев на дорогах и ирменков с Рысова угорья. Последние и вовсе распоясались после того, как начали отдавать Сармату чужеземных красавиц, украденных у торговых караванов, — отныне змей благоволил ирменкам.

— Отчего же странные, хозяин? — ­Совьон по привычке запустила пальцы в волосы, еще влажные после мытья. Тяжелые пряди оставляли подтеки на выполосканной, высушенной над огнем рубахе, благо в комнате, которую выделили ­Совьон, был очаг. — Нехорошие вести с юга?

Бармо, жилистый и рыже-русый, склонил голову ниже. По его безбородому лицу растеклась слащавая, ничего не значащая улыбка.

— Вчера к нам прибыл купец, хорошая госпожа, чей отряд вез бисер и специи от самой Пустоши. Купец сидел на твоем месте и твердил, что, кажется, Сармат-дракон совсем забыл о южных княжествах после того, как спалил Гурат-град.

­Совьон не знала о произошедшем в Гурат-граде, вести не долетали до каравана. Пришлось расспрашивать, и хозяин охотно рассказал.

— Сейчас там мирно, хорошая госпожа, — добавил Бармо и поставил перед гостьей плетеную корзину с хлебом. — Странные вести идут с севера.

— Вот как? Расскажи.

— Охотно, — мурлыкнул хозяин, садясь напротив. — Только ты все равно мне не поверишь.

­Совьон разломила кусок хлеба, а Бармо, положив локоть на столешницу, сказал:

— Несколько седмиц назад в Варов Вал приехал человек. Сразу видно, что воин. Но этим нас не удивить — приграничная крепость, госпожа хорошая, здесь, считай, и живут одни дружинники с семьями. Человек говорил с нашим посадником с глазу на глаз, но слухи все равно просочились. Многое ли скроешь от проворных слуг?

Бармо подался вперед, и от его дыхания дрогнуло пламя свечи.

— То были слухи о драконе, хорошая госпожа.

— Удивительное дело, — хмыкнула ­Совьон. — Южный купец тоже…

— О нет. — Хозяин выпрямился и взглянул и серьезно, и лукаво — О другом драконе. Огромном, как гора, и белом, точно снежное полотно.

— По свету бродят сотни сказочников. Зачем принимать их слова за чистую монету?

— Ты права, хорошая госпожа. Только редкий сказочник — доверенное лицо Хортима Горбовича, изгнанника из рода гуратских князей. К нашему посаднику пришел Латы, его друг и соратник. Он поведал, что бледный дракон служит Хортиму Горбовичу.

— Это все сплетни, — разочарованно протянула ­Совьон, запив хлеб вином. — Случайный странник мог назваться кем угодно. Хоть самим Горбовичем, хоть Сарматом-змеем.

— Верно, — согласился Бармо во второй раз. — Но шило в мешке не утаишь. Городище у нас небольшое, а господские слуги болтливы. Тот, кто назвал себя Латы, на ночь оставил у нашего посадника нечто, завернутое в тряпье. Этой же ночью посадник собрал у себя личную дружину — и увиденное настолько поразило старого Хайно, бравого вояку, что тот, воротившись под утро, напился прямо на глазах своей кухарки.

— И он, конечно, поведал кухарке обо всем. А кухарка растрепала другим.

— Смеешься, хорошая госпожа, — нарочито обиженно причмокнул Бармо. — Что ж, смейся, а я все равно закончу. Да, так оно и было, и слухов нынче пруд пруди. Догадываешься, что завернули в тряпье?

— Откуда бы.

­Совьон положила в рот размятый хлебный мякиш. Вот оно как! Хотела узнать вести, а получила домыслы и сплетни. Скучающим взглядом она обвела зал постоялого двора: уютно потрескивающий очаг, добротные круглые столы и бочки вместо лавок. Горящие восковые свечи, пучок сухого можжевельника на дверце, ведущей на кухню: там хозяйка готовила гостье поздний ужин. Кроме ­Совьон, посетителей не было — если не считать косматого пьяницу, сопевшего в углу.

— Коготь, — тем временем пояснил Бармо. — Гнутый коготь, тяжелый, как чугунный шар, в аршин длиной.

— Прямо-таки в аршин.

Бармо развел руками. Дескать, народ брешет.

— Похоже, не впечатлили тебя мои истории, хорошая госпожа. — Хозяин сделал вид, что огорчился. — А ты о себе расскажи. Откуда едешь и куда?

Это в Черногороде, при князе Мариличе и его лучших воинах ­Совьон могла гордо хранить свои тайны, скупясь на ложь. В маленьких поселениях она была лишь чужачкой с синим полумесяцем на скуле, женщиной в мужском наряде. А в маленьких поселениях не любили неразговорчивых незнакомцев — мало ли какой душегуб. Пока ­Совьон назвала лишь свое имя (вернее, не свое, а второе, не двойное). Если она хотела получить хороший прием и остаться в Варовом Вале на несколько дней, ей следовало открыть большее.

Или соврать.

— Я еду из Кравца к Поясной гряде, хозяин. Вызволять своего мужа, проданного на самоцветные рудники.

— Ты проделала долгий путь, — кивнул Бармо. — Но ничего, от нас до Поясной гряды рукой подать.

А сам, поди, думал, где хорошая госпожа везла богатства, способные выкупить муженька. ­Совьон догадывалась: Бармо решил, будто она собирается продать коня — а Жених и вправду был лют и силен настолько, что за него не пожалели бы любого золота.

Дрогнул пучок можжевельника, и распахнулась дверь в кухню. На пороге появилась жена Бармо — миловидная, с крутыми бедрами и пшеничными волосами, заплетенными в прическу-корзинку. В одной руке женщина держала блюдо с жареным мясом, от которого шел полупрозрачный пар, в другой — плошку с томлеными овощами.

— Ах ты, прохвост! — сказала она звонко. — Наскучил гостье со своей болтовней.

Шаг у хозяйки был мерный, гулкий. И ужин она поставила на стол с ощутимым стуком.

— Кушай, славная госпожа!

Шум разбудил косматого пьяницу. Мужчина был красноносый, с нечесаной седой бородой; он сонно зашевелился в углу. Стоило ­Совьон поблагодарить хозяйку, как пьяница дернулся, будто его ожег звук ее голоса.

— Эй, дружище! — присвистнул Бармо, поднимаясь. — Сегодня ты что-то рано проснулся.

­Совьон обернулась: старик встал на нетвердые ноги и, покачиваясь, сделал несколько шагов. Он распахнул глаза, светло-серые, в венчике лопнувших сосудов.

— Ты чего, дружище?

Пьяница разинул рот, нетрезво выпучившись на ­Совьон.

— Ве-едьма, — сипло вытянул он, показывая узловатым пальцем. — Ведьма!

— Замолчи, Анги! — грозно выкрикнула хозяйка, поправляя передник. — Надрался, так веди себя пристойно. А то велю Бармо дать тебе по зубам!

Но Анги уже растерял весь свой пыл и, захрапев, стек на пол. Бармо, оттолкнувшись от стола, подхватил его под мышки и усадил на бочку у стены.

— Ай-яй-я, как дурно вышло, — запричитала хозяйка. — Ты только не обижайся, славная госпожа. Анги — знатный пьяница. Он как увидит женщину, хоть чем-то отличающуюся от других в Варовом Вале, так сразу ведьмой кличет. Вот у Дагрима, одного из наших дозорных, есть рабынечка — желтая, словно масло, худенькая, с глазами как щелочки. Так Анги, впервые ее встретив, заголосил, будто умалишенный. Кричал, что повесить ее надо, бедную рабынечку…

Лицо ­Совьон не дрогнуло.

— Пускай.

— Верно, — разулыбалась хозяйка. — Кушай, славная госпожа. Хорошо, что ты не обиделась. А то надо ж, в моем доме — и кликать ведьмой честную гостью!..

Видать, серебро ­Совьон пришлось ей по вкусу.

Яхонты в косах I

Кригга опустилась на колени перед самодельным алтарем. От медной курильницы поднимался прозрачный, до невозможного терпкий пар, скользящий в приглушенном желтом свете. Кригга потянула бусы, тугую гранатовую нить, — ей стало нечем дышать. Чертог был маленький, задрапированный тяжелыми тканями; казалось, Криггу душил даже собственный платок — турмалиново-розовый и легкий, как сотканный воздух. Кригга оглядела самодельный алтарь, сощурилась в полумраке. Глубоко и часто дыша, она смотрела на вытесанный из минерала столик и деревянный лик Ражвецы, горской богини-матери, который отыскала в одном из бессчетных сундуков Сармата-змея. Кригга украсила алтарь каменными цветами и фруктами, потому что у нее не было живых, зажгла лампадку — и замерла.

— Мати, — сказала она тихо, — мати Ражвеца, выслушай меня.

Кригга думала, что за время, проведенное в Матерь-горе, повзрослела по меньшей мере на десяток лет. Ей больше не хотелось бояться и плакать и не хотелось выпрашивать себе лучшую долю у кленового лица, пропитанного для сохранности льняным маслом.

— Мати, — слова спорхнули с губ. — Похоже, будет война.

Любопытно, сколько женщин, живших задолго до нее, так же молились, чувствуя приближение беды? Неважно, из каких они вышли родов и перед какими алтарями сидели на коленях, — Кригга ощущала родство со всеми дочерями, сестрами и женами этого мира.

— Мати, — продолжала Кригга, — если сможешь, убереги нашу землю и людей, ходящих по ней.

Ей мерещились фигуры в благовонном дыме над курильницей. Ретивые кони и всадники. Вершины гор, походные шатры и реющие знамена — мгновение, и клубы перекручивались, меняя видение. Трещинки дыма сползались в кружево драконьей чешуи.

Если бы Кригге позволили, она бы стала хорошей супругой и мудрой хозяйкой дома. Ее муж не должен был быть богатым и знатным. Пускай бы он оказался простым землепашцем или трудолюбивым кузнецом, пускай бы Кригга его никогда не любила — к чему это? Ее бы просватали так, как положено, и она бы благодарила судьбу, если б ее нареченный оказался работящ и хоть сколько-нибудь добр. Кригга слыла терпеливой, смиренной девушкой, готовой вынести все, что обычно выпадает на долю женщинам. Но ее забрал Сармат-змей, для которого она, как и любая другая невеста, значила не больше, чем редкий самоцвет в сокровищнице, — Кригга это понимала. Еще она понимала то, что могла бы очароваться Сарматом и до конца его мятежной жизни остаться вернейшей из его спутниц. Если бы она не была откупом, а Сармат-змей — чудовищем, окропившим Княжьи горы кровью братьев.

Суровая бабка, уже не поднимавшаяся с постели, говорила, что старшей внучке достался ее острый холодный ум. Кригга втайне этим гордилась, хотя признавала, что ее сердце — нежное, робкое, как птаха. Ничего. Разве она не может быть влюбленной девушкой, умеющей рассуждать мудро?

— Мати, мати. — Кригга глубоко выдохнула. — Если тебе нужно, забирай мою молодость и мое здоровье, забирай силу моих костей, жар моей крови. Единственное, чего прошу: когда будет война, а я знаю, мати ­Ражвеца, что она будет…

Ком встал в горле.

— …пусть Сармат-змей в ней проиграет.

***

Чаща вокруг него — словно хрустальный гребень. Сверкало снежное покрывало. Солнечные блики скользили по глади замерзшего ручья, но его это не трогало. Пещера, в которой свернулось его драконье тело, была глубокая и такая темная, что редкий человеческий глаз смог бы что-нибудь рассмотреть. Из его ноздрей вылетали струйки пара, вплетающиеся в вязкую черноту.

Было тихо. Он различал, как ухало за чешуей сердце и как раздувались огромные мешки-легкие. Шелест голых ветвей, возня зверей и птиц — все это происходило где-то далеко. Не в этой пещере. Не с ним.

Впервые за долгое время он почувствовал: мир ему не принадлежит. Сармату казалось, что он различает и другие, страшные звуки. С севера катилась буря. Грохотало льдистое море. Стены пещеры дрожали от приближения того, кому полагалось умереть тысячу лет назад.

Было у старого князя пятеро сыновей. Сармат думал, что их осталось двое, а вёльха-прядильщица сказала иначе и напророчила Сармату встречу, самую нежеланную из всех. Он не смог вспомнить лицо Хьялмы, как ни пытался — только его злые глаза и линию тонких губ, покрытых коркой запекшейся крови.

Хьялма. Последний халлегатский князь. Старший из братьев и страшнейший из врагов, не человек даже — ледяная глыба, холодный рассудок, тяжелая рука. Сармат дремал, слушая, как бурлит кровь в жилах, и погружался в собственное прошлое.

Кажется, когда-то у них была нянька. Старуха с забытым именем, коричневая и сморщенная, словно залежалая слива. Она качала княжичей на коленях, всех пятерых, и шептала княгине-матери, наставляя: Ингол вырастет добрым, Рагне — гордым, Сармат — буйным, а Ярхо — сильным.

Но Хьялма — Хьялма станет опаснее их всех.

Тысячу лет назад, в эпоху войны, исполосовавшей Халлегат, ­Сармат носил драконью кожу, за Ярхо шли искуснейшие воины, а у ­Хьялмы не было ничего. Ни семьи. Ни здоровья. Даже соратников почти не осталось — все полегли, однако он победил. Пусть не смог убить мятежников, но поймал их и замуровал в Матерь-горе. Вёльха сказала, что у Хьялмы появилась чешуя и крылья, и страх закипал в горле: на что же он способен теперь?

Сармат ударил гребнистым хвостом по дну пещеры, и со стен покатилась мелкая крошка.

Снежные вихри качали лесную колыбель. По небольшому кусочку неба, видному из его укрытия, лениво ползли облака.

Сармата тревожили княжества. Многие правители могли бы встать на сторону Хьялмы, мол, вот оно, их избавление. Откуда им, недалеким, знать, каков из себя Хьялма — чудовище страшнее любого из своих братьев? Горячее сердце Сармата легко смягчить дорогими подарками, а каменный Ярхо не знает ни любви, ни ненависти, ни холодного расчета. Но в груди у Хьялмы — пустота. Сармат готов был поклясться: там, в зияющей дыре, лишь жалкий ошметок мышц, застывший в клетке ребер. Хьялма бездушен и властен. Он привык повелевать всем, даже собственным больным телом, да и то не смело его ослушаться.

Сармата беспокоил и Ярхо. Да, брат не мог испытывать чувств, но все же… Что, если долгие годы в нем скреб отголосок сожаления, который не сейчас, так через несколько лун выберется наружу? У Ярхо было немало причин ненавидеть Сармата, и каменное облачение — одна из них.

На янтарные глаза наползла змеиная пленка век.

…Из всех его братьев добрее Ярхо был разве что слабоумный Ингол: в это верилось с трудом, однако. Ярхо предал Хьялму, и на это у него нашлись свои причины, но жил воином — и так же хотел умереть. Он бился не за Сармата, а за себя. Сражался не против Халлегата, а против ­Хьялмы — тогда, тысячу лет назад, он не терпел разгульной жестокости, беззакония и жертв, которых можно было избежать. Ярхо поднимал клинок лишь на того, кто мог ему ответить, вел свои войска так, как считал нужным, любил встречи с достойными противниками, грозы и халлегатскую весну — Сармат отнял у него это. Ярхо и в человеческом теле сделал много того, за что не прощают, и крови на его живых руках было довольно — но не столько, сколько оказалось на каменных.

Это была последняя веха той затяжной войны. И Сармат, и Ярхо уже понимали — они проиграют. Битва разразилась у Кислого брода в осеннее солнцестояние: Хьялма привел несметную рать, когда у Ярхо оставалась лишь пара сотен усталых людей. Сармат был вынужден скинуть с себя чешую — он обещал прийти на подмогу, но не пришел. Испугался. А когда наконец прилетел и привел свои дружины, поле уже остыло. Он с трудом узнал Ярхо в кровоточащей груде мяса — кто-то из его чудом уцелевших союзников укрыл его, не дав попасть в плен.

Сармат знал, что милосерднее было бы позволить Ярхо умереть.

«Капризный ребенок, — шипела одна из подгорных ведьм-вёльх, которых удалось выманить людям Сармата. — Жизнь и смерть не подчиняются твоим прихотям».

Но подчинились же. Он то умасливал ведьм, осыпая их подарками, то угрожал мечами, плетьми, огнем. Ему был слишком нужен Ярхо, одаренный воевода. Что бы Сармат стал без него делать? Как бы продолжил ­войну?

Ярхо занесли в хижину в первой встречной деревушке. Опустили на лежанку, душно затопили очаг — Сармат помнил, как утирал глаза, слезящиеся от обилия тлеющих трав. А после ведьмы тринадцать ночей плавили руду в котлах и голыми руками лепили из нее кости, которые вбивали в суставы Ярхо. Вытягивали мышцы, плели сухожилия и ими, как повязками, укрывали истерзанную плоть. Они зашили Ярхо железными иглами и отлили ему новое лицо. Они положили на его глаза перламутровые пластины с гранитной радужкой и обсидиановым зрачком.

Говорили, за такую услугу ведьмы обычно требовали душу, но, видно, душонка у Сармата была совсем гнилая, даже вёльхи не позарились. Взяли с него только золото и обещание бесконечного покоя от войны и драконьих налетов. А Ярхо как встал на ноги, больше не знал покоя. Ничего не знал — ни сострадания, ни желаний.

«И пускай не знает, — думал Сармат, дремля в пещере. Вьюга раздувала снежное крошево, будто пыль. — Ему же лучше. Бремя-то его тяжелое, а так хоть с ума не сойдет, не сможет».

В конце концов, он дал Ярхо легендарную мощь и непобедимую орду. Он окружил его грохочущей славой и навеки избавил от боли и ран. Сармат лишил Ярхо тревог и печалей и позволил ему жить — не князем, не пахарем, не ремесленником, а воином, как Ярхо всегда и хотел.

Разве за это не стоило быть хоть немного, хоть самую малость благодарным — насколько возможно камню?

Воронья ворожея II

Купец, который прибыл в крепость Варов Вал за день до ­Совьон, разложил свои товары на местном базаре. Его отряд привез кувшины с душистыми маслами, мешочки со специями и тукерские безделушки, и жители приграничной крепости, соскучившиеся по диковинкам, прильнули к ярким лоткам. ­Совьон ходила в толпе от скуки: денег у нее водилось немного, а ранее, утром, она обменяла почти все свои сбережения на теплый овчинный тулуп. Морозы крепчали, и шерстяной плащ уже не спасал от холода.

Было пасмурно. Небо давило, и один его пепельно-серый отблеск вызывал волну дурноты. Изо рта шел пар, ломило пальцы, спрятанные в неплотную перчатку, — даже предыдущие вечера и ночи, проведенные в лесу, казались ­Совьон теплее. Желая согреться, она запустила руку в корзину с бусинами, будто бы выбирая. Пожалуй, ей следовало вернуться на постоялый двор, раз все равно не удалось выяснить ничего нового.

— Желаешь украшение? — мягко спросил один из подчиненных чужеземного купца, высокий темнобородый парень. — Тебе пойдет синее. К глазам.

Он улыбнулся — не сально, не заискивающе, а просто и вежливо, но ­Совьон не удержалась и дернула уголком губ.

— Просто смотрю, что твой господин везет с юга. Не слишком жалую украшения.

— Никогда бы не поверил, — засмеялся парень. — Я слышал, все красавицы их любят.

Это было лишним. Какая же из ­Совьон красавица? Высокое широкоплечее тело, исшитое шрамами и затемненное родимыми пятнами, а что до лица… Если оно и вправду красиво, то очень тяжелой красотой. Так что похвала не попала в цель.

­Совьон брезгливо стряхнула с руки бусины и собралась отойти. Но поворачиваясь, она неосторожно задела плечом кого-то, стоящего прямо за ней.

Руки сработали быстрее, чем разум. Пальцы ­Совьон вцепились в локти женщины, потерявшей равновесие из-за случайного удара. ­Совьон не дала ей упасть, хотя еще не успела понять, что за ней стояла именно женщина, — до того была закутана ее фигура. И лица не видно, только желтовато-зеленые покрывала с колышущейся тукерской бахромой, из-под которых выглядывали полы платья.

— Извини, — проговорила ­Совьон. Спрятанная в тканях, женщина все равно выглядела до невозможного тонкой. Неудивительно, что ее чуть не сшиб толчок.

Женщина что-то пробормотала в ответ. Голос у нее оказался попискивающий, как у мыши, и… очень девичий, если не детский. ­Совьон изучала кусочек ее желтой кожи, видный в прорези покрывала, ниточки черных бровей и раскосые глаза, испуганные и лаковые, как ягоды паслена. На правом веке девушки алела свежая ссадина, утопающая в синеве кровоподтека.

«Кто же так? — подумала ­Совьон, и что-то внутри кольнуло. — У кого бы рука поднялась — на человека, которого можно сбить одним дыханием?»

Девушка носила дорогие ткани, и пахло от нее фенхелем и сладковатым благовонием, названия которому ­Совьон не знала.

— Пр-рочь, — раскатистый злобный рык.

Мужчина — воин, конечно, откуда бы в Варовом Вале взяться не воину, — стоял в двух шагах от ­Совьон и едва не брызгал слюной от ярости. Плечистый, с короткой, но небрежно разросшейся бородой и серо-зелеными глазами. На лоб ему падали едва вьющиеся черные пряди, неровно подстриженные у середины шеи. Если бы его взгляд мог ранить, то искрошил бы лицо ­Совьон в труху. Мужчина смотрел с такой ненавистью и с таким рвением стиснул плечо тукерской девушки, словно ­Совьон покусилась на его главное, донельзя хрупкое сокровище.

Не то чтобы ­Совьон трогал гнев незнакомца. И не то чтобы она стояла на его пути, но ее пальцы до сих пор поддерживали девушку за локти. Осознав это, ­Совьон ослабила хватку.

— Вот так, — сказала она, обращаясь к тукерке. — Надеюсь, ты в порядке.

Она была чужеземкой в одной из крепостей Княжьих гор, на ее веке наливался синяк и ей в затылок дышал мужчина со злыми глазами — ­Совьон понимала, что девушка не в порядке, но ее мнения никто не спрашивал. Не желая вступать в спор с незнакомцем, ­Совьон отошла от прилавка и осторожно скользнула в толпу, необычайно оживленную в то утро.

Дальше становилось свободнее. В северной части рынка торговали гаринские купцы, и ­Совьон направилась туда. Пахло рыбой и свежей выпечкой. Позвякивали железные изделия, которые выкладывали на лотках, звонко переговаривались люди. Под сапогами ­Совьон похрустывал снег вперемешку со льдом.

Подумаешь. Рабыня как рабыня, мало ли каких девиц держат в неволе. Не было ни переживания, ни узнавания — не было ведь? А эта тукерка в плену и умрет: слишком испуганные у нее глаза, слишком кроткие.

У ­Совьон в свое время были другие глаза. Волчьи.

Она зло, со смаком наступила на оледеневший снежный комок и вскинула голову. Над жилыми домами поднимался дым, и сторожевые башни щерились узкими бойницами. ­Совьон решила, что хватит с нее рынка, и неспешно побрела в сторону крепостной стены. Она пересекла торговые развалы на круглой, словно блюдо, площади. Прошла мимо нескольких мастерских, возле которых играли дети. Оставила позади себя дружинный дом — длинное здание, самое примечательное в Варовом Вале, напоминавшее перевернутый корабль. ­Совьон, поговорив с вечера с хозяевами постоялого двора, знала, что в крепости правил посадник гаринского князя. Но посадник был очень молод, мало понимал в ратном деле, и руководил всем старший дружинник. ­Совьон помнила, что у него забавное имя, больше похожее на прозвище. Тыша? Тыса?

Утро еще не перетекло в день, а тучи уже сгустились, закрыв солнце. Грязно-белые, клочковатые, как старый пух, — ­Совьон не смогла долго смотреть на небо, заболели глаза. Всю оставшуюся дорогу до детинца она глядела лишь себе под ноги и думала о своем. А ведь словоохотливая хозяйка постоялого двора рассказывала ей о рабынечке, которую клеймили ведьмой. Не диво. С чужеземками такое случается часто.

Когда ­Совьон дошла до крепостной стены, поднялся ветер — пришлось поплотнее закутаться в овчинный тулуп. Пройдя еще шагов сто, не больше, ­Совьон увидела ворота Варового Вала — в полтора человеческих роста, с затертой от времени резьбой. Эти ворота не были главными, и их не открывали без нужды, поэтому удалось получше рассмотреть рисунок: ужасно уродливый старичок.

­Совьон не сразу поняла — это не старичок, а человек с козлиной голо­вой. Так к востоку от Поясной гряды изображали Римеке, божка, охраняющего путников в пути. В восточных княжегорских крепостях его почи­тали сильнее, чем на западе. Верили, что он стережет границы, — что ж, Оркки Лис, даром что был из западного Черногорода, тоже во многое верил. Молился и Римеке, и болотным духам, и лесным хранителям, и незнамо каким существам — каравану не слишком помогло.

Возможно, этой крепости поможет больше.

Разглядывая искаженные черты божка, не сумевшего уберечь караван, ­Совьон почувствовала, как на нее нахлынула тоска. Поднявшийся ветер застучал в ворота — затрещали доски и затрепетала фигура танцующего Римеке. ­Совьон решила, что сегодня же уедет из Варова Вала — ­Жених отдохнул, а она, не узнав никаких важных вестей, собрала достаточно ­теплой одежды и пищи, которая бы еще долго не испортилась в дороге.

Но вышло иначе. Хозяйка постоялого двора возмутилась, когда ­Совьон сообщила ей о своих намерениях.

— Ай-яй, — причмокнула она, с грохотом поставив горшочек перед ­Совьон.

На столешнице наверняка должна была остаться трещина — но нет. Видно, мебель на славу служила своей шумной хозяйке. Глиняная крышечка съехала, выпустив сытный запах тушеной капусты.

— Очень торопишься, хорошая госпожа, — пожаловалась хозяйка. — Зря ты.

— Мне нужно в путь, — лениво солгала ­Совьон, вспомнив свою легенду о муже, проданном на рудники. Едва ли она должна оправдываться перед хозяйкой.

— Понимаю, — согласилась та. — Но нельзя пропускать завтрашний вечер. У нас праздник, хорошая госпожа.

Невеликий, поди, праздник, раз ­Совьон впервые о нем слышала. Примерно так и оказалось: раз в несколько недель воины Варового Вала, те, кто не стоял в дозоре, устраивали в лесу состязания, длившиеся до глубокой ночи. Это повелось с незапамятных времен, а воинские традиции были единственными, которые здесь чтили. Женщины расстилали на земле холстину — место поединка, — разжигали костры и украшали лентами ближайшие деревья.

— Будет обидно, если ты все пропустишь, — мягко, совсем по-матерински сказала хозяйка. Она села за стол напротив: рыжеватые волосы переливались в теплом отблеске свеч. ­Совьон, не сдержавшись, взглянула в окно, за которым собирались хмурые сумерки. Темнело рано.

Она бы как-нибудь пережила без праздника, устроенного жителями приграничной крепости. Может, хозяйка и зазывала ее без всяких чувств: гости в Варовом Вале появлялись не так часто, а странница могла заплатить за еще одну ночь постоя. Но настоящая жизнь ­Совьон существенно отличалась от сказки про мужа в неволе — на самом деле ее никто не ждал. Ей некуда было торопиться. И незачем.

В Черногороде и в пути, который она преодолела вместе с караваном, ­Совьон не ощущала себя одинокой. А сейчас, впервые за долгое время, ощутила.

В конце концов, ничего не случится, если она останется здесь еще на один день.

— Ваши мужчины состязаются прямо в лесу? — суховато усмехнулась она. — Ничего не боятся? Я слышала, этот лес заповедный. В нем живет ведьма.

— О, брось, — легко отмахнулась хозяйка. — Наши воины смелые, их не напугать колдовством.

***

Сейчас то, что этот лес был обителью вёльхи, чувствовалось превосходно. Чарующе лилась дробь барабанов. Ритуальные костры горели ярко, бездымно — ­Совьон удивлялась, насколько огонь, разведенный по традициям местных жителей, отличался от того, что вечерами разводила она. Возможно, это ей просто казалось. А возможно, дело было в ночи: холодный ветер, прежде чем утихнуть, согнал с неба облака, и над черными макушками елей висел масляный оскал луны.

Приятно пахло засушенным клевером и барбарисом — их жгли в кострах. Огни освещали соцветия лент на деревьях. На одну из осин даже повязали синее знамя с серым филином: символ Радовичей, князей Гарина.

Шел поединок. ­Совьон стояла среди немногочисленных женщин — пришли, конечно, не все обитатели Варова Вала, слишком уж часто повторялись такие праздники. Она вглядывалась в фигуры соревнующихся. Одного из них, с русой козлиной бородкой, ­Совьон не знала — немудрено, почти всех дозорных она видела впервые, но о ком-то ей рассказала хозяйка постоялого двора. ­Совьон слышала о том, чей кулак выбивал воздух из груди русобородого соперника, — о Дагриме, воине со свирепыми глазами, владельце испуганной тукерской рабыни.

­Совьон смотрела на Дагрима и чувствовала, как в груди шевелилась жажда чужой боли. Она хотела, чтобы в ту ночь Дагрим проиграл — хотя бы в учебном поединке и хотя бы собрату по оружию. Это было меньшее, что ­Совьон могла бы ему пожелать. Хозяйка постоялого двора говорила, что Дагрим — хороший воин, едва ли не лучший в Варовом Вале, но нехороший человек. Он был нелюдим, его опасались за жестокость и крутой нрав, но при этом уважали за бесстрашие и исполнительность. Он жил не в дружинном доме, а уединенно, со своей рабыней, в лачуге у крепостных стен.

Бой закончился, когда Дагрим резко повалил соперника на лопатки. Выпрямился, взъерошил пальцами лохматые волосы и выпустил изо рта клуб пара. Потом, ссутулившись, сошел с холстины — ему накидывали на плечи тулуп и хлопали его по спине, а Дагрим лишь щурился в желтоватом свете факелов. Искал свою рабыню — поняла ­Совьон: она видела тукерку среди женщин.

В ту ночь боролись либо на кулаках, либо на гладко обтесанных шестах длиной с копье — именно таким покручивал человек, ступивший на холстину. Он расставил ноги и подбоченился в отблесках огня.

Хозяйка постоялого двора приподнялась на цыпочки, чтобы достать до уха ­Совьон.

— Дружинник Хортима Горбовича из Гурат-града, — шепнула она. — Латы.

Тот, кто принес в Варов Вал всякие небылицы. ­Совьон не могла не удивиться: Латы был младше ее лет на десять, а то и больше. С красивым безбородым лицом и темными волосами, заплетенными в косу пониже шеи. Глаза — веселые, светло-зеленые, будто светящиеся в ночи. На его рубахе был вышит приметный узор, и ­Совьон попыталась рассмотреть, какой именно.

— Там какой-то знак?

— Да, — тихо отозвалась хозяйка, — символ его князя. Сокол.

Против Латы вышел один из дозорных — ему дали такой же шест, и поединщики разошлись.

— Он постоянно его носит?

— Знак? — переспросила хозяйка, кутаясь в шубку. — Да. Так говорят. Носит не снимая.

Раздался стук дерева о дерево.

— Любопытно, — протянула ­Совьон.

Гулкий удар, словно палкой разбили перезревшую дыню. Соперник Латы покачнулся от неожиданного толчка в грудь. Потерял равновесие, выступил за холстину и уперся пяткой в голую землю — ­Совьон отчетливо разглядела это в свете костров.

— Все, — заворчала хозяйка, выдохнув облачко пара. — Быстро кончилось!..

Проигравший дозорный был раздосадован и взбешен, да и Латы не выглядел радостным. Он размял плечи и снова покрутил шестом — на этот раз задумчиво.

— Мало, — изрек он. — Может, кто-то еще хочет выйти против меня?

Латы был пришлым человеком, о котором в Варовом Вале ходило много толков. ­Совьон не понаслышке знала, что это такое. Он показался ей неплохим воином и преданным — либо хвастливым — слугой своего государя. А ­Совьон давно не встречалась с достойным соперником и не боролась ради удовольствия, без страха за свою или чужие жизни. Что ей чье-то недовольство? Завтра она уедет из крепости, и поминай как звали.

— Я хочу, — сказала ­Совьон, сбрасывая тулуп. — Если можно.

В Княжьих горах не привыкли к женщинам, носившим оружие наравне с мужчинами, но ­Совьон давно не ранили ни насмешки, ни удивление. Правда, ей хотелось, чтобы обошлось без ссор и лишнего гнева. В конце концов, она собиралась выйти не против местных воинов, а против чужого здесь Латы, который, по-мальчишески почесав нос, замялся. Он обратился к старшему дружиннику:

— Тыса?

— Можно, — медленно ответили из толпы.

­Совьон дали копьевидный шест — благо деревянное оружие не чета настоящему, и ­Совьон могла прикасаться к нему, не нарушая обет. Ее сапог наступил на холстину.

— Здравствуй, — миролюбиво сказал Латы. — Не видел тебя раньше, а негоже бороться с незнакомкой. Я — Латы, и я приехал с севера, где остался мой князь с соратниками. А ты?

— Меня зовут ­Совьон. — Придержав жердь под мышкой, она туже затянула косу. Несколько раз моргнула, привыкая к свету факелов. — Я пришла издалека.

Она перебросила шест из одной руки в другую и повела плечами. Латы кивнул:

— Принято.

Трещали костры. Ночной ветер трепал ленты, повязанные вокруг ветвей, и отгонял дымок. ­Совьон чувствовала, как мерно дышал черный лес — медленнее и глубже, чем люди, собравшиеся тут, — как в чаще шевелилось неспящее зверье и как ухали совы, отрывисто и гулко.

«Начинай, мальчик».

Латы прокрутил шест — быстро, рассекая воздух. Острее повеяло холодом и запахом горящих трав. На вдох затупленный конец ударил там, где мгновением раньше было плечо ­Совьон, на выдох — дерево столкнулось о дерево. ­Совьон отбила выпад, нырнула к земле, и шест пролетел чуть выше ее волос. Она перекатилась вбок и выпростала руку, целясь в грудь, но Латы оказался проворен. Ушел в сторону и упруго сорвался с места, намереваясь зайти ­Совьон за спину. Не успел, но шест скользнул по ее бедру — будь у Латы настоящая сталь, остался бы порез.

­Совьон согнула ноги в коленях и подалась вперед, точно готовилась к прыжку. Взмах под руками Латы, укол одним концом шеста, укол другим — толчок в живот. Латы задохнулся, но, стиснув зубы, отвел плечо для следующего удара. Жердь в его пальцах пошла колесом. Латы перехватил древко левой ладонью, усилил вращение правой. ­Совьон не успела отойти, и ее ожгло по лицу.

Кровь брызнула из носа, оросила губы. ­Совьон хищно сузила глаза, но именно в тот момент, когда дыхание обожгло ей горло, когда затвердели мышцы, а жилы набухли от натуги, она почувствовала себя такой счастливой, какой не чувствовала уже давно. Смешались танцующие языки пламени и дробь барабанов. Сердце билось быстро, глухо, жарко, и ­Совьон, и лес вокруг нее, и ночное небо, с которого заструились редкие снежинки, тающие в кострах, — все это трепетало от выпада до выпада, от удара до удара.

С ее губ сорвался беззвучный рык, отдающий удалым смехом. Конец жерди задел Латы подбородок и, если бы не был затуплен, через миг проткнул бы горло. Соперник отшатнулся, перетек наискось, ударил по ребрам — а ­Совьон снова наклонилась к земле.

Поединщики были увлечены и не заметили, что поднялась суматоха.

Латы ухватил ее шест. Резко притянул к себе и его, и ­Совьон заодно — чтобы повалить наземь. ­Совьон потеряла равновесие и впилась в предплечья Латы, едва останавливая падение. Ее пятки беспомощно заскользили по ткани, спина едва не коснулась холстины, но ­Совьон нащупала опору ступнями и рванулась, как рыба из сети. Навалилась плечом на чужую грудь. Вывернулась.

Раздался вопль.

Латы так и не нанес следующий удар. ­Совьон замерла. Она утерла кровь и оглянулась, ничего не понимая.

— Что такое? — хрипло спросил Латы.

А за их поединком уже не следили. Мужчины, взяв факелы, торопились к привязанным коням. Женщины переговаривались, всматриваясь в темноту.

— Да что случилось? — крикнул Латы, обращаясь к дозорному из тех, кто остался на месте.

— Дагримова рабыня сбежала, — сплюнул тот и шаркнул ногой. — Вон, собираются искать.

***

Бедная обезумевшая девочка. Куда она собралась бежать — ночью, понимая, что рядом воины из крепости? Они знали лес намного лучше нее и не отказались бы помочь соратнику.

Стоило отъехать от поляны с кострами, как со всех сторон обступила чернота. Луна спряталась, звезд видно не было, и тьма опустилась такая, что хоть глаз выколи. ­Совьон чувствовала себя незащищенной — чересчур резко натянула поводья, и Жених взволнованно захрипел. Она до последнего думала, что и пальцем не пошевелит, чтобы найти рабыню, но… Жаль, пропадет же. И в лесу погибнет, и в руках Дагрима. Хотя ­Совьон не знала, чем могла ей помочь — отведет погоню? Не сможет. Спрячет ее? Да где бы. Но на задворках сознания стучала мысль: не стала бы невольница надеяться на спасение, ох не стала бы.

Жених нагнал дозорных. Темень прорезали огни факелов, и ­Совьон различила, как следом за ней взметнулся серый в яблоках конь. В седле сидел Латы — ­Совьон не знала, что ему понадобилось. Было любопытно, чем все кончится? Или не пожелал оставаться в стороне?

Дозорных, пошедших с Дагримом, собралось не больше десяти. Часть их с гиканьем рассыпалась меж деревьев, и ­Совьон почувствовала, как в горле шевельнулся холодок. Найдут ведь. Сейчас же найдут — рабыня не успела убежать далеко.

С юга, где осталась поляна, доносились призраки чужих голосов. С востока, куда повернули оставшиеся всадники во главе с Дагримом, тянуло тиной — они ехали к тому оврагу, где лежало колдовское озеро Охи Ритва. Мысль ужалила резво, больно: что бы сделала сама ­Совьон на месте невольницы? Как бы она поступила, зная, что убежать не удастся?

Плен стал бы горше смерти.

Видно, Дагрим догадался раньше, а соратников разослал лишь на случай, если ошибся. У девушки было немного возможностей лишить себя жизни, а от поляны до озера — рукой подать. Наверняка рабыня знала про него, наверняка все, кто осел в Варовом Вале, хотя бы о нем слышали. ­Совьон ударила пятками в бока Жениха, и по лицу плетьми хлестнули ветви.

Удивительно. В дюжину шагов отсюда ночь была глухой и безлунной, но в озерной глади колыхалось отражение золотого серпа. Долго искать не пришлось: на редких островках снега — цепочка следов, убегающих книзу, к самому берегу, на котором темнели очертания скинутых покрывал.

Дагрим скатился с коня, взвыл по-волчьи. К нему тут же метнулись дозор­ные и прижали всем весом, не давая подняться. «Правильно, — отстра­ненно подумала ­Совьон, спешиваясь. — Уж местные знают: того, кто коснулся этой воды, не спасти».

— Что вы делаете? — крикнул Латы, по-молодецки спрыгивая на ноги. — Она же в озере недавно! — Он спешно разулся — хотел броситься в воду. — Вытащить можно!

А вот ему не рассказали.

— Нельзя. — Латы преградили дорогу. — Поздно.

«Поздно, — равнодушно согласилась ­Совьон и подбрела ближе. Спотыкаясь, она начала спускаться по склону. — Конечно, поздно».

Жених шумно дышал за спиной. Озеро маняще перекатывалось впереди, а где-то страшно рычал Дагрим, норовя вырваться из рук товарищей, и в его нечеловеческом вопле было больше боли, чем ярости.

— Куда ты? — окрикнули ­Совьон.

Она не ответила. Только сбросила наспех накинутый тулуп, носком одной ноги наступила на пятку другой и стянула сапог. Коснулась босой ступней мерзлого берега, который лизала едва трепыхающаяся вода.

Кейриик Хайре говорила не связываться с тем, что священно для каждой из ее сестер. Кейриик Хайре много говорила, только ­Совьон не всегда слушалась, а стоило бы. Она не хотела спасать тело Дагримовой рабыни — пускай бы пленница умерла сейчас, как решила сама. Но ведь у нее не получится умереть. Ее искалеченная душа останется служить вёльхе.

Почему ­Совьон сделала это, даже не зная, сумеет ли она, недоученная ведьма, справится с колдовством Охи Ритва и ее преемницы? Сохранит ли разум и волю, окунувшись в зачарованное озеро? Может, она не успела подумать обо всем. Может, ей было слишком тяжело видеть тукерку, томящуюся в рабстве, как когда-то она сама. Может, ­Совьон не сумела до конца простить себе то, что недавно не спасла другую девушку — ту, что уготовили Сармату.

Прежде чем ее смогли бы удержать дозорные, ­Совьон глубоко вдохнула и зашла в воду.

***

Она раскрыла глаза, и их ожгло так, будто прутом проткнули. ­Совьон смежила веки, но до того разглядела илистое темно-зеленое дно и лунный свет с поверхности, плавающий сгустками. Ей показалось, она рассмотрела чьи-то сизые тела, но — как знать? ­Совьон накрыла волна слепящей боли. В нос и рот хлынул огонь. Он пожирал плоть, сминал жилы и кости.

­Совьон хотела бы закричать, но горло опалило жаром. Губы разжались, выпуская стаю пузырьков, блестящих в серебряных лучах. Свет пронзал пучину, расползался сетью. Руки тщетно силились нащупать опору, а волосы раздулись черным облаком и оплелись вокруг шеи, будто удавка. В висках застучала кровь — вода давила на череп. ­Совьон взболтнула ногами, извилась ужом, но легче не стало. На грудь опустилась тяжесть и выдавила остатки воздуха.

­Совьон тонула.

Два слова. Всего два слова.

Жар сменился холодом, и ладони и ступни начали неметь. В горле закололо. Мышцы свело судорогой, а кожа сморщилась, как от мороза. Волосы закрыли лицо, полезли в нос и плотно закрытые глаза, но этого ­Совьон уже не чувствовала. Она продолжала бездумно биться в пучине, выгибаясь и стараясь сорвать с себя невидимые путы.

Два слова.

Сознание помутилось от боли и недостатка воздуха, нахлынула душная усталость. Движения замедлились. Еще подергивались ноги, безвольно раскинулись руки — они шевелились плавно, словно порхая в мертвой воде, и меж пальцев тек свет.

Кейриик, — полыхнуло в мозгу, — Хайре.

Часть ее колдовства — в крови ­Совьон. Часть великого колдовства — в густой ведьминской крови, и это сильнее чародейского озера, страшнее проклятий и вернее пророчеств. И ­Совьон ли не помнила, что ведьму нельзя утопить? Бремя колдовства тяжело, а ко дну не потянет.

Нутро снова скрутило, но ­Совьон сделала первый осознанный вдох, и ее легкие раздулись, наполняясь водой. Выдох — до ломоты в ребрах. С губ взметнулись последние пузырьки, только горло уже не пекло, лишь саднило, как если бы ­Совьон больше не нужно было дышать.

Не возьмешь, преемница Охи Ритва. Меня — не возьмешь.

Она открыла глаза, и надбровье схватила ломящая боль. Пускай. ­Совьон, кое-как смахнув волосы с лица, огляделась: перед ней дрожала озерная муть.

И рабыню я тебе не отдам.

Руки отозвались с промедлением, сделали гребок. Ноги оттолкнулись от невидимой преграды: ступни зашевелились, согнулись колени. Изогнулась спина, а ладони, частично потеряв чувствительность, ощупали дно. ­Совьон зарывалась в ил, раскидывала тину, пока не запустила пальцы в чужие косы.

Она выплывала на поверхность толчками — так быстро, как могла. Едва глотнув воздуха, закашлялась и взвыла. ­Совьон захлебывалась и сипела от рези, сжавшей внутренности, будто тонкую ткань, но плыла, придерживая рабыню под мышками. Из озера ­Совьон не вышла — выбросила себя на берег, подтянув безвольное девичье тело.

К ней вернулся слух. Она слышала шелест голых ветвей и завывание ветра, чьи-то ожесточенные споры: Дагриму не давали подойти к его рабыне, не зная, опасна ли озерная вода, пропитавшая ее одежду. Но Дагрим вырвался — кинулся к тукерке и попытался выбить воду из ее легких сильными толчками в грудь.

­Совьон откашлялась до железного привкуса на языке, тяжело перевернулась на спину. Она ощутила твердость земли и холод прилипшей к телу рубахи, но не смогла глубоко вдохнуть — сквозило такой мукой, что впору потерять сознание. Тем не менее она, упершись в мелкие прибрежные камешки, перекатилась набок. Приподнялась на локте. Окинула воинов мрачным взглядом.

­Совьон густо сплюнула кровью так, точно хотела попасть в Дагрима. Мокрые черные пряди прикрывали ее лицо, делая его зловещим.

— А теперь, дозорный, — прошипела она, утирая рот плечом, — жди гостей.

Повелитель камней и руд I

Лутый всерьез опасался, что не доживет и до летнего солнцеворота.

У него не водилась зеркал, а вода, которую ему приносили в корыте, была мутна настолько, что не отражала его лицо. Лутый ощупывал ввалившиеся щеки и набрякшие мешки под глазами (вернее, под одним глазом и пустой глазницей). Он смотрел на свои руки, теперь больше походившие на кости, обтянутые стертой кожей.

Но разве не эти руки выделяли Лутого среди других рудокопов, каменных карликов суваров? Опасения оправдались: дракону не было дела до рабов, присланных из княжеств. Пленного бросили в самые недра, на такую глубину, где не встречалось даже хваленых самоцветных чертогов, лишь шахты, в которых сувары добывали новые драгоценные камни. Драконьи слуги не нуждались ни в отдыхе, ни в пище, но у Лутого, как и у множества рабов до него, было то, что делало его особенным: осторожные человеческие пальцы. Бóльшую часть дня («днем» Лутый считал время бодрствования) он орудовал киркой наравне с суварами, но если кому-то случалось наткнуться на месторождение лучших самоцветов, из породы их выуживал Лутый — чтобы сберечь от черствых суварьих рук.

Хоть Матерь-гора и была щедра на драгоценности, подобные находки случались нечасто — пару раз за все пребывание Лутого в недрах. Это и хорошо: одна ошибка стоила бы ему жизни. Так сказал единственный живой человек, встреченный им на смертельной глубине.

Лутый родился далеко от Матерь-горы, но все же жил на Княжьем хребте и знал сказки об искусном камнерезе, нашедшем приют во чреве земли. Говорили, он — горбатый старик, одаренный отшельник. Тот, кто вытесал все драконьи чертоги, повелитель камней и руд. Его звали Эльма, и Лутый, пока еще не растерял свою веселость, имел наглость спросить, сколько тому лет. Эльма буркнул, что и сам не помнит, — в Матерь-горе время тянулось медленнее, чем снаружи. Он действительно был горбат и выглядел старым настолько, что Лутому показалось: сейчас рассыплется.

Лутый видел Эльму трижды — тот сидел в мастерской, врезанной в горную породу в отдалении от шахт. У Эльмы были тонкие узловатые пальцы, длинная бородка клинышком и седые вихры. Он склонялся над минералами, что принес Лутый в сопровождении суваров, и раздувал крылья крючковатого носа. Свет был тусклый, и Лутый, сощурившись, едва различал старческие винные пятна на коже Эльмы и его цепкие узкие глаза.

Лутому не удавалось поговорить с камнерезом: Эльма обращал на него внимания меньше, чем на самоцветы. В первую встречу мастер описал его будущую работу — несколькими сухими фразами, не отнимая взгляда от стола. Во вторую Лутый спросил Эльму о его возрасте, в третий раз захотел польстить и пробудить в себе то, что осталось от прежней удали: мол, не скучно тебе здесь в одиночестве, камнерез? Тяжело, наверное, жить среди безмолвных глыб?

Тогда Лутый еще не оставлял надежды отметиться, выбиться из безликой толпы предшественников. Так, как когда-то выбился ко двору черногородского князя. Но не вышло. Эльма, ощупывая россыпь мелких алмазов, велел не тревожить его покой. Жестом приказал увести его — а Лутого затрясло от мысли, что придется вернуться шахты. Душная каменная пыль, дробительные стуки кирок и удары от суваров по хребту, стоит только зазеваться. Беспросветная тоска. Каторга до самой смерти.

— А если я убью тебя, камнерез? — спросил тогда Лутый, закашлявшись. В последнее время он часто кашлял. Горло сперло от злобы. — Если я захочу убить тебя прямо сейчас, кто меня остановит?

— Сувары размозжат тебе ноги, — ответил Эльма с ленцой, будто бы ему часто говорили такое прежде.

— Пускай, но я могу оказаться быстрее. — Лутый понимал, что лжет. Он чудовищно ослаб. — Если я убью тебя, то кто станет вытесывать драконьи чертоги? Ты боишься смерти, камнерез?

На что он надеялся? Что Эльма испугается или проникнется жалостью? Нет. Что он расскажет Сармату-змею о дерзости пленного, и тот ни с того ни с сего решит встретиться с ним лично? Глупости, никому Лутый не сдался. В цене разве что его пальцы, да и те теперь больше напоминали застывшие крюки. Лутый просто не мог не выплеснуть негодование — какой же он дурак, боги, какой дурак, во что ввязался? Хотел юлить, обманывать Сармата-змея, узнавать его тайны, а в конце концов помрет, даже не взглянув на дракона.

Эльма поднял неприветливые глаза. Лохматые брови сошлись на переносице.

— Я не боюсь смерти, ленивая баранья башка, а когда умру, мое место займет ученик, но к той поре время сотрет твои кости в мел. Убирайся и не смей больше докучать мне.

Лутого увели, потом — избили: видно, сувары, даром что немые, отлично понимали человеческую речь. Лутый не знал, что будет дальше. Может, даже если он найдет невиданный самоцвет, камешек не позволят отнести Эльме. Закинут в корзину с остальными, невзирая на ценность. Или мастер решит, что изнеможенный, окруженный суварами рудокоп не сможет наворотить бед?

Но ворочаясь на старой соломенной лежанке, Лутый почувствовал, как внутри защекотала надежда. Эльма сказал, что у него есть ученик.

Хорошо, если бы тот оказался сговорчивей.

***