Голод E-Book

Лора Таласса

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Миры Лоры Талассы
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 566

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Четыре Всадника пришли в наш мир, чтобы уничтожить человечество. МОР, в надвинутой на лоб короне. ВОЙНА, высоко вздымающий стальной клинок. ГОЛОД, с косой и весами в руках. И СМЕРТЬ мрачный, со сложенными за спиной темными крыльями, с факелом, что курился ядовитым дымом. Они пришли, чтобы убить всех нас. Ана да Силва всегда предполагала, что умрет молодой, но никак не ожидала, что это произойдет от рук Голода — бессмертного, который спас ей жизнь много лет назад. Но если всадник и вспомнил ее, то определенно без особого тепла. Ведь при следующей встрече с ним ее ранят и оставляют умирать. Только она не совсем умирает. Если Голод в чем-то и хорош, так это в жестокости. Глупые жалкие людишки иного и не заслуживают. Как бы Голод ни старался, он не может забыть того, что они однажды с ним сделали. Но когда Ана, призрак из давнего прошлого, загоняет его в угол и угрожает расправой, это выглядит настолько очаровательно, что он решает оставить ее при себе.

Leseprobe

Лора Таласса Голод

Для Джуд,

люблю тебя бесконечно

И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей.

– Откровение Иоанна Богослова 6:5 (SYNO)

А Кассий тощ, в глазах холодный блеск.Он много думает, такой опасен.

– Уильям Шекспир, «Юлий Цезарь»[1]

Миры Лоры Талассы

Laura Thalassa

FAMINE

Four Horsemen #3

The moral rights of the author have been asserted

Печатается с разрешения литературных агентств Brower Literary & Management, Inc., и Andrew Nurnberg

Copyright © 2020. FAMINE by Laura Thalassa

© Полей О. В., перевод на русский язык, 2024

© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2024

Глава 1

Год двадцатый – четыре всадника

Лагуна, Бразилия

Я всегда знала, что еще увижу Голода. Назовите это интуицией, но я знала, что этот сукин сын вернется.

Прибрежный бриз развевает на мне юбку, треплет мои темные волосы. Женщина неподалеку бросает на меня злобный взгляд.

Я не покинула то, что осталось от моего города, – города, где обочина дороги выстлана нашими телами. Не знаю, почему остались другие жители Лагуны, у них-то нет такого оправдания, как у меня.

Я бросаю взгляд на Элоа. Лицо у стареющей мадам решительное. Если ей и страшно, то она этого не показывает. Ей есть чего бояться, но я об этом помалкиваю.

Я смотрю туда же, куда и она: на пустую дорогу, вьющуюся вокруг одного из холмов, на которых раскинулась Лагуна[2].

Стоит зловещая тишина.

Бо2льшая часть приморского городка, где я прожила последние пять лет, заброшена. Наши соседи собрали все ценное, что у них было, заперли дома и разъехались. Даже почти все обитательницы борделя сумели тихо ускользнуть. Не знаю, вернутся ли они когда-нибудь.

Не знаю, вернется ли хоть что-нибудь из прежней жизни.

Мне самой не до конца понятно, какие чувства это у меня вызывает.

Какая-то немолодая женщина, проходя мимо, толкает меня плечом.

– Шлюха, – бурчит себе под нос.

Я оборачиваюсь и встречаю ее ледяной взгляд.

– Прошлой ночью твой сын иначе меня называл, – говорю я, подмигивая.

Женщина только ахает. Вид у нее явно возмущенный, однако она поспешно проходит мимо.

– Хватит нарываться, – одергивает меня Элоа.

– Что? – спрашиваю я с невинным видом. – Я защищаю свою честь.

Она смеется, но взгляд ее уже снова устремлен на дорогу, и обветренная кожа вокруг глаз собирается в напряженные морщинки.

Люди рядом с нами держат в руках кувшины с вином, мешочки с кофейными зернами, ведра со свежевыловленной рыбой, корзины с лепестками цветов, чтобы усыпать ими землю, кошельки с драгоценностями, стопки тончайших тканей, и чего еще только там нет. Дань, достойная властелина.

Вот уж не знаю, сдалось ли все это всаднику и на кой черт.

Что я знаю точно, так это то, что остаться здесь было крайне неудачной идеей – даже для меня, непревзойденной мастерицы по части неудачных идей.

Правда, у меня-то есть оправдание. У Элоа и остальных его нет.

Минуты складываются в часы, а мы стоим все так же молча и хмуро.

Может, он все-таки не приедет? Лагуна – это же крошечный городишко, едва ли достойный его внимания.

Впрочем, Анитаполис тоже едва ли стоил его внимания, однако это не помешало ему стереть город с лица земли.

По рядам, прерывая мысли, пробегает ропот. Мой пульс учащается.

Он здесь.

Даже если бы толпа не выдала никакой реакции, я бы все равно почувствовала перемену в самом воздухе.

При мысли о Голоде я испытываю целый коктейль эмоций.

Любопытство, застарелая боль и прежде всего – нетерпеливое ожидание.

И тут я вижу его – Жнеца.

Он восседает на угольно-черном коне, его бронзовые доспехи сияют так ярко, что из-за этого блеска почти не разглядеть огромную острую косу на спине. Жнец останавливается посреди разбитого шоссе, соединяющего оба конца моего города.

Даже издалека у меня перехватывает дыхание и щиплет глаза. Я не могу сказать, что я чувствую, знаю только, что моя профессионально сделанная маска сползает с лица при виде Голода.

Он еще более потусторонний, чем я запомнила. Все это время я раз за разом возвращалась к воспоминаниям о нем, и все же вид его во плоти поражает.

Элоа рядом потрясенно охает.

Жнец, прозванный так из-за косы, и его конь неподвижны как статуи. Он слишком далеко, я не могу отсюда разглядеть его пронзительные зеленые глаза или вьющиеся волосы. Но знаю, что он-то видит нас всех. Не думаю, что мы его сильно впечатлили.

Через несколько долгих минут Голод ударяет коня в бока, и тот пускается рысью через мост. Люди бросают цветы на дорогу, усыпая ее яркими лепестками.

Медленно-медленно он движется ко мне – все ближе и ближе.

Сердце гулко стучит.

И вот он проезжает мимо – великолепный, как бог. Волосы цвета расплавленной карамели, загорелая кожа всего лишь на тон или два светлее. Острый точеный подбородок, высокий лоб, резко выдающиеся скулы, надменный изгиб губ. Но сильнее всего поражают его глаза цвета зеленого мха. Дьявольские глаза.

Он широкоплеч, и бронзовые доспехи, украшенные спиралевидными цветочными узорами, плотно облегают его мощный торс.

Вблизи его красота потрясает меня до глубины души.

Он гораздо, гораздо более потусторонний, чем я запомнила.

Как ни привлекательны черты лица Голода, как ни взволнована я, однако в душе у меня начинают пробиваться первые росточки настоящего страха.

Нужно было уходить со всеми остальными. Черт бы с ней, со встречей.

Голод проезжает мимо меня, не заметив. Его взгляд прикован к улице, лежащей перед ним. Меня окатывает волной облегчения, а следом, как ни странно, разочарования.

Я смотрю вслед ему и его коню, пока весь город ликует, делая вид, что конец света еще не настал, хотя это очевидный обман.

Я смотрю вслед, пока он не скрывается из виду.

Элоа берет меня за руку.

– Пора, Ана.

Глава 2

Задолго до того, как Голод и его черный конь ступили на улицы Лагуны, мы знали, что он придет. Он не мог не прийти.

За несколько недель до его появления десятки – а затем и сотни, и тысячи – людей проходили по большой дороге через наш город. Женщины, с которыми я работала в «Раскрашенном ангеле», шутили, что после притока новых клиентов еще несколько недель ходили с ногами колесом. Такое было время.

Но потом кое-кто из этих пришельцев начал кое-что рассказывать. О засыхающем на лозах винограде, о странных растениях, способных раздавить взрослого мужчину, и еще о том, что сам воздух словно бы стал другим.

– Бред несут, ублюдки хреновы, – бормотала Изабель, одна из моих ближайших подруг, слыша эти россказни.

Но я знала, что она неправа.

А потом Голод прислал в наш город гонца с требованиями. Всадник хотел бочки рома. Кувшины с маслом. Одежду, золото, еду и великолепный дом, чтобы в нем поселиться.

Мне, вообще-то, даже знать об этом не полагалось. Я и не узнала бы, наверное, если бы Антонио Оливейра, мэр города, не был моим постоянным клиентом.

Мы с Элоа идем молча. Я не могу сказать точно, что у нее в голове, но чем ближе мы подходим к дому мэра – дому, в котором будет жить Голод во время своего визита, – тем тяжелее оседает во мне тревога.

Мне бы сейчас собирать вещи и бежать – то, что я заставила пообещать своих подруг в борделе.

Элоа наконец нарушает молчание. Откашливается.

– Вот не думала, что он окажется таким…

– …ебабельным? – договариваю я за нее.

– Я хотела сказать – откормленным, – сухо отвечает она, – но ебабельный тоже годится.

Я поднимаю брови.

– А ты рассчитывала подложить меня под какой-нибудь тощий мешок с костями? – говорю я. – Обидно как-то.

Она элегантно фыркает. Все, что она делает, она делает элегантно и женственно, так, чтобы привлекать мужчин, хотя сейчас она уже редко сама спит с клиентами. Это она оставляет для других своих девушек.

Таких, как я.

– С Жуаном же ты трахалась, – напоминает Элоа, – а такого скелета я в жизни не видела.

В голове всплывает непрошеное воспоминание об этом старике. Это и правда был мешок с костями, и приборчик у него уже практически не работал.

– Да, но он мне целую неделю каждый день присылал цветы и говорил, что я выгляжу как богиня, – отвечаю я. Другим-то клиентам чаще всего плевать на мои чувства. – За одно это я готова была с ним трахаться хоть до скончания веков.

Элоа шлепает меня по руке, подавляя усмешку.

– Ой, только не делай вид, будто, если бы этот мужчина бросил тебе хоть цент, ты бы его не заглотила, – говорю я.

– Заглотила бы, конечно. Упокой, Господи, его душу.

При упоминании Господа я трезвею. Нервно сжимаю пальцы, хрустнув костяшками.

Все обойдется. У Голода нет к тебе ненависти. Может быть, это сработает.

Это сработает.

Дальше мы идем в молчании. Петляем по извилистым улочкам Лагуны, среди покосившихся домов и потускневших витрин магазинов, тоже чаще всего обшарпанных, с облупившейся штукатуркой.

Другие горожане идут в ту же сторону, многие несут подношения.

Я даже не предполагала, что так много людей знают, где остановился всадник…

Если, конечно, все они направляются к нему. Туда же, куда и мы. А я-то надеялась, что мне достаточно будет появиться на пороге Жнеца, чтобы привлечь его внимание.

Наконец, дряхлые, обветшалые дома и разбитые бетонные улицы Лагуны заканчиваются. За ними пустырь, за пустырем вдалеке возвышается холм, а на нем стоит дом мэра, из которого открывается вид на город.

Мы приближаемся к старому особняку Оливейры с красной черепичной крышей и окнами из дутого стекла. Сколько я себя помню, мэр и его семья жили здесь и делали состояние за счет кораблей, перевозивших товары вдоль побережья.

Вблизи богатство дома поражает еще сильнее: мощеная подъездная дорожка, ухоженный двор и… У дверей уже собралась очередь.

Сукин сын.

Вот тебе и преимущество.

Мы подходим к двери по подъездной дорожке, и тут створки распахиваются. Двое мужчин вытаскивают Антонио с залитым кровью лицом. Он отбивается, выкрикивая через плечо разные непристойности.

Я останавливаюсь как вкопанная, изумленно приоткрывая рот.

Мужчины волокут Антонио куда-то за дом. Не проходит и минуты, как следом за ним вытаскивают его жену и двух дочерей. Жена тоскливо воет – ничего подобного я в жизни не слышала. Дети рыдают и зовут маму.

Никто не вмешивается. Ни люди в очереди, ни даже мы с Элоа. Кажется, никто просто не знает, что делать. Сначала нужно понять, что происходит, но мы пока можем об этом лишь догадываться.

Я встречаюсь с испуганным взглядом Элоа.

Не уверена, что план мадам сработает.

Я смотрю туда, где в последний раз видела Антонио и его семью.

Но если ее план не сработает…

При этой мысли мне становится страшно.

Мы с Элоа неохотно плетемся в конец очереди. Несколько человек выходят из ряда и торопливо шагают прочь от дома.

Я смотрю им вслед и думаю: вот самые разумные из нас. Но пока они убираются восвояси, из города в нашу сторону тянутся все новые и новые люди.

Возможно, у нас еще есть время собраться и уйти. Я могу забыть о том, что было между мной и Голодом. Может быть, для нас с Элоа еще не все потеряно…

Это чувство только усиливается, когда я слышу крики, доносящиеся из-за дома. Волоски на руках встают дыбом.

Я поворачиваюсь к Элоа и открываю рот.

Она смотрит прямо перед собой.

– Все будет хорошо, – решительно говорит она.

Выработанная за годы привычка слушаться эту женщину вынуждает меня закрыть рот, хотя тугой узел страха в груди завязывается все крепче.

Те самые мужчины, которые минуту назад уволокли семью Оливейры, возвращаются одни. Мэра и его жены с детьми нигде не видно. Мужчины входят в дом, но двое с мрачными лицами остаются стоять перед дверьми. Мои глаза скользят по их темной одежде и открытым участкам кожи. Я вижу влажные пятна – клянусь, это кровь…

С той стороны двери раздается стук. Один из стражников открывает ее и отступает в сторону.

Кого-то из стоящих впереди нас в очереди проводят внутрь. Затем дверь снова закрывается.

В следующие двадцать минут люди один за другим входят в дом. Обратно через парадные двери никто не выходит – и выходят ли они вообще?

Что там происходит? Любопытная часть моего «я», черт бы ее побрал, хочет это выяснить. Другая часть, рациональная и боязливая, хочет убраться отсюда к чертям собачьим. Антонио и остальных членов его семьи так нигде и не видно, и я вполне обоснованно тревожусь – не только за них, но и за всех нас.

Элоа, должно быть, понимает, что я могу удрать: она как взяла меня за руку десять минут назад, так и держит крепко, не отпуская.

Наконец, подходит наша очередь.

В ожидании пульс у меня учащается. Я бросаю взгляд на руку одного из стражников. То, что издалека казалось цепочкой родинок, теперь выглядит пугающе похоже на кровь.

О боже…

С той стороны раздается стук, и через мгновение дверь открывается. Оба стражника отступают, пропуская нас с Элоа.

Я… я просто не в силах сдвинуться с места.

Моя хозяйка тянет меня за руку.

– Идем, Ана.

Она говорит довольно мягко, при этом глаза у нее острые, пронзительные, и брови так же резко изогнуты. Я не раз и не два слышала ее приказы и отлично понимаю, что это он и есть.

Я облизываю губы и заставляю себя перешагнуть порог.

Вот та встреча, о которой ты мечтала годами, подбадриваю я себя.

Все будет в порядке.

Глава 3

Я никогда не бывала внутри дома мэра, что даже как-то странно: ведь он-то бывал во мне много-много раз.

Мой взгляд скользит повсюду: от изящных фарфоровых ваз с засохшими цветами до люстры из граненого стекла. В гостиной висит огромная картина, изображающая Антонио с семьей. Картину явно заказывали несколько лет назад: дети с тех пор уже успели подрасти.

Прямо под картиной, держа на коленях косу, сидит всадник.

У меня перехватывает дыхание. Меня вновь, как в первый раз, поражает его внешность: волнистые волосы, сверкающие зеленые глаза. Он весь словно высечен из камня: далекий, недосягаемый.

Я пытаюсь как-то примирить это впечатление с самым первым воспоминанием о нем.

Шея – кровавое месиво с торчащими сухожилиями. Лицо и голова в грязи и крови, волосы прилипли к щекам…

– Так, что это у нас тут?

Голос у него как медовое вино, и это возвращает меня в реальность.

Я смотрю, смотрю, смотрю, не отрываясь. Мой острый как бритва язык отказывается мне служить.

Пока мы с Элоа молчим, взгляд Голода буравит меня насквозь. Дойдя до глаз, он останавливается ненадолго, но видно, что всадник меня не узнает.

Не узнает.

Вся вина, весь стыд, все то, что я держала в себе годами… а он меня даже не вспомнил.

Я стараюсь не выдать горького разочарования. За пять лет работы на Элоа я ни разу не упомянула, что уже встречалась со Жнецом. Я согласилась на этот ее нелепый план только потому, что у меня с этим всадником осталось кое-что незаконченное.

К сожалению, финал зависит от того, вспомнит ли меня всадник.

Элоа делает шаг вперед.

– Я пришла к тебе с подарком, – вкрадчиво произносит мадам.

Всадник смотрит куда-то между нами, на лице у него выражение скуки.

– И где же он? У тебя в руках ничего нет.

Элоа смотрит на меня – знак, что я должна что-то сказать. Обычно я достаточно уверена в себе, а когда смелости недостает, выезжаю на притворстве. Но сейчас мне хочется только одного: провалиться сквозь землю.

Ты меня не помнишь? – едва не вырывается у меня.

Мы с ним – словно неоконченный разговор, висящий в воздухе.

– Подарок – это я, – говорю я вместо этого, возвращаясь к плану Б.

– Ты? – Он приподнимает брови, кривя рот в насмешливой улыбке. Его взгляд снова скользит по мне. – И что же мне прикажешь с тобой делать?

– Может быть, я сумею отогреть твое ледяное сердце.

Ну вот, острый язык все-таки дал о себе знать.

Теперь Жнец, кажется, почти заинтригован. Он берет косу в руку и встает.

Голод подходит ко мне. Каблуки его сапог щелкают по полу.

– Что там хоть под этой краской? – говорит он, подойдя вплотную. – Корова? Свинья?

Щеки у меня вспыхивают. Давно уже меня не бросало в жар от унижения. Только теперь я замечаю, сколько людей в этой комнате: не только Голод и Элоа, но еще и полдюжины стражников, – и все они это наблюдают.

Всадник усмехается.

– Думала, мне нужно твое тело? Да?

Голос у него жестокий.

Да. Именно так.

– Жалкое создание, – продолжает Голод, пристально разглядывая меня. – Ты что, ничего не слышала обо мне? Мне ни к чему твоя гнилая плоть. – Сверкнув глазами, он переводит взгляд с меня на Элоа. – Для вас обеих было бы лучше, если бы вы не пытались привлечь мое внимание.

Я чувствую перемену атмосферы в комнате и вспоминаю, как уволокли за дом семью мэра меньше часа назад. И теперь я вдруг с тревогой замечаю: подношения-то все здесь, сложены в ряд у ближайшей стены, а вот людей, которые их принесли, нигде не видно.

Мы ступили в опасные воды.

Стоящая рядом Элоа сохраняет невозмутимый вид.

– Ты когда-нибудь спал со смертной? – спрашивает она. Эта женщина ни в каких обстоятельствах не теряет деловой хватки.

Голод переводит взгляд на нее и лукаво улыбается – так, словно впервые за этот день что-то доставило ему удовольствие. Однако глаза у него холодные – таких холодных глаз я еще никогда не видела. Похоже, секс – последнее, что его занимает.

– А если и нет, так что? Ты что же, всерьез думаешь, что если я вдуну этому мешку плоти разок-другой, это что-то изменит?

Я поднимаю брови. Я привыкла к вульгарным, унизительным репликам. Но не привыкла к… Не знаю даже, как назвать такое оскорбление.

Мешок плоти? Уж лучше бы сучкой назвал. Я же знаю, что хороша собой.

– Видно, что ты никогда не пробовал ни одну из моих женщин, – говорит Элоа, продолжая цепляться за свой абсурдный план.

– Твоих женщин?

Голод вновь переводит взгляд на меня. Стиснув зубы, я выдерживаю его взгляд.

Узнает ли он меня? Знает ли?..

Его пугающие зеленые глаза внимательно разглядывают меня, пронзая насквозь. В них не мелькает ни искры узнавания. Если он и помнит меня, то никак этого не показывает.

– Как это, должно быть, ужасно, – говорит Голод, – когда тобой владеют и пользуются как собственностью.

Я открываю рот, чтобы сказать ему, что он ошибается, послать его подальше, сказать, что если бы я только могла остаться с ним наедине на минутку, то могла бы пробудить его память. Может, тогда мы сможем закончить это старое дело между нами. И ненависть, и надежды, связанные с ним, живут во мне уже очень давно.

На какой-то миг всадник колеблется. Кажется, он почти уловил что-то. Но затем его лицо становится жестким.

Глаза Голода устремляются куда-то поверх наших голов. Он свистит и делает жест людям, стоящим поблизости.

– Избавьтесь от них так же, как от остальных.

Мы совершили ошибку.

Это становится ясно, когда люди Голода грубо хватают нас с Элоа и тащат прочь.

– Уберите от меня руки! – приказывает моя мадам.

Мужчины оставляют ее слова без внимания.

Я тоже пытаюсь вырваться из их рук. Я смотрю только на всадника, а тот усаживается обратно в плюшевое кресло, в котором сидел, когда мы вошли, и снова кладет косу на колени.

– Ты меня не помнишь? – вырывается наконец у меня.

Однако Голод уже не обращает внимания на нас – посрамленную шлюшку и ее отчаявшуюся мадам. Его взгляд устремлен на входную дверь, в которую вот-вот войдет следующий проситель.

– Это же я тебя спасла! – кричу я ему, когда меня уже утаскивают прочь. Мужчины волокут нас с Элоа к двери, ведущей в заднюю часть особняка мэра.

Голод не удостаивает меня взглядом. Я-то думала, стоит мне только заговорить об этом, и он меня выслушает. Я никак не ожидала, что он не только не узнает меня, но даже и слушать не станет.

Давняя обида и возмущение вскипают во мне. Да если бы не я, никого из нас сейчас бы здесь не было!

– Никто тебе больше не помог! – выкрикиваю я и слегка запинаюсь о порог, когда один из его стражников выволакивает меня за дверь. – Никто, кроме меня. Тебя ранили, и…

Дверь захлопывается.

Я… я упустила свой шанс.

Все еще глядя на дверь, я слышу, как ахает Элоа. А затем…

– Твою ж бога мать… – Голос у нее резкий, пронзительно высокий.

Я отрываю взгляд от двери и поворачиваюсь туда, где… Матерь божья!

Перед нами огромная яма с крутыми гладкими глиняными стенками. Как-то, много месяцев назад, Антонио упоминал, что собирается строить бассейн для своих дочерей. Я запомнила этот разговор только потому, что уход за бассейном показался мне чудовищно утомительным делом.

Ох уж эти богачи со своими игрушками.

А теперь… теперь я смотрю на этот недостроенный бассейн. Только вокруг повсюду брызги крови: и на каменной кладке, и в самой глиняной яме, внутри…

Поначалу мои глаза отказываются воспринимать то, что видят перед собой. Неестественно изогнутые руки и ноги, окровавленные тела, остекленевшие глаза… В яме лежит более дюжины человек.

Боже милостивый! Нет, пожалуйста, нет!

К горлу подкатывает тошнота, и я начинаю вырываться изо всех сил.

Не для того я столько времени обманывала смерть, чтобы все закончилось вот так.

Элоа кидается на стражников, словно дикая кошка, осыпая их бранью.

Один из стражников выпускает ее, и на мгновение мне кажется, что ей вот-вот удастся освободиться. Но тут мужчина вытягивает из висящих на бедре ножен кинжал.

– Пожалуйста! – уже плачет Элоа. – Я сделаю все что уго…

Он пронзает ее насквозь – раз, другой, третий, прежде чем она успевает закончить свою мольбу о сохранении жизни. Кровь хлещет, я кричу и пытаюсь вырваться из рук держащих меня мужчин, чувствуя себя рыбой на крючке.

Они убивают ее. Прямо у меня на глазах. Я все кричу и кричу, глядя, как Элоа истекает кровью.

Тут-то в меня и входит первый нож – в тот самый миг, когда я смотрю, как умирает моя подруга. На мгновение мои крики прерываются: удар застает меня врасплох. А стражники раз за разом вонзают ножи теперь уже в мое тело.

Я уже не могу дышать от боли. Ноги подгибаются, по телу стекают теплые струйки.

Черт, больно! Такого я еще никогда не испытывала. Я хочу закричать, но от нестерпимой боли перехватывает горло.

Я обвисаю в руках стражников. Они хватают меня за ноги и отрывают от земли. Все кружится перед глазами, и мне наконец удается издать мучительный стон, а мое тело уже раскачивается в воздухе – взад-вперед, взад-вперед.

– Раз… два… три!

Мужчины отпускают меня, и на секунду я оказываюсь в невесомости.

А потом ударяюсь о дно ямы.

Кажется, я теряю сознание от боли, хотя с уверенностью сказать трудно. Меня затягивает в воронку агонии и бреда. Сил не хватает на то, чтобы сосредоточиться на чем-то еще, иначе я, наверное, заметила бы цвет неба над головой или силуэты мертвецов вокруг. Может быть, даже попыталась бы подвести итоги своей короткой несчастливой жизни или надеялась бы наконец-то снова увидеть родных.

Но все мысли вытесняет боль, и я не замечаю ничего, кроме того, как мне холодно и как трудно дышать.

Сознание у меня мутится, глаза закрываются.

Это конец.

Я чувствую, как смерть вползает в мои кости. В такие моменты люди обычно собираются с силами и борются за жизнь.

А я нет.

Я сдаюсь.

Глава 4

Мне снова снится все тот же повторяющийся сон: Голод идет по полю сахарного тростника. Его рука лениво висит вдоль тела, кончики пальцев касаются стеблей. Под его прикосновением они тут же съеживаются и чернеют. Тлен распространяется вокруг него, пока не засыхает все поле.

Жуткая тишина. Я даже не слышу, как свистит ветер в этих умирающих стеблях, хотя они колышутся от какого-то призрачного дуновения.

Я снова там: стою, как на часах, пока Жнец идет по полю, уничтожая урожай на своем пути. Где-то позади меня маячит темная фигура, но я не оглядываюсь.

Я смотрю, а Голод уходит все дальше, и тишина словно смыкается вокруг меня.

Сильная рука хватает меня сзади за плечо и крепко сжимает его.

Губы прижимаются к моему уху.

– Живи, – выдыхает голос.

И тогда я просыпаюсь.

Открываю глаза, щурюсь от невыносимого блеска солнца, и в ноздри ударяет резкий запах тлена.

Вся словно в тумане от боли и слабости, я делаю один прерывистый вдох, затем другой.

Пробую слегка шевельнуться. При этом движении тело пронзает резкая, разрывающая боль.

Ох, мать твою…

Я замираю в ожидании, когда боль утихнет. Она ослабевает… точнее, притупляется, переходит в равномерную пульсацию. Я делаю неглубокий вдох, втягивая в себя при этом комочки земли. Закашливаюсь и – дьявол меня возьми! – чувствую, что прохожу сквозь врата ада. Боль возвращается с новой силой.

Черт, как больно!

По телу скользит грязь, осыпается с меня, когда я приподнимаюсь на локтях. Рука касается чего-то мягкого: явно не грязи. Потом в тот же предмет упирается моя нога.

Скрежеща зубами от боли, я заставляю себя сесть. Вскрикиваю: тело болит в самых разных местах.

Сдерживай рвоту. Сдерживай рвоту!

Когда боль и тошнота проходят, я оглядываюсь вокруг. Сквозь туман в мозгу до меня доходит, что я сижу в недостроенном бассейне и что его уже засыпали землей. Но мое внимание привлекает не это.

Чуть дальше чем в метре от меня я вижу лицо, проглядывающее сквозь слой земли, словно только что пробившийся росток: рот приоткрыт, распахнутые глаза, безучастно смотрящие вдаль, припорошены почвой.

Мой взгляд блуждает вокруг, и у меня вырывается вскрик. Слева от меня из земли торчит нога и часть чьего-то туловища, справа – плечо и рука от другого тела.

Под рукой у меня что-то бугристое и довольно твердое. Я перевожу взгляд туда и тут же понимаю, что все это время опиралась на лицо жены мэра и два моих пальца уткнулись в ее зубы.

Крик вырывается у меня из груди, переходя в захлебывающиеся рыдания.

Боже правый!

Я отдергиваю руку, и дюжина мух взлетает, а потом вновь облепляет мертвое лицо.

Дочери этой женщины лежат рядом. Все они коекак присыпаны землей.

Их похоронили в едва зарытой могиле. Бросили умирать.

И меня вместе с ними.

Элоа…

Мой взгляд мечется по сторонам, отчаянно пытаясь отыскать женщину, которая приютила меня пять лет назад.

Я не вижу ее, но чем дольше осматриваюсь, тем отчетливее понимаю, что яма шевелится. Тут есть те, кто выжил в этом кошмаре, те, кто, как я, оказался погребен заживо.

И теперь, прислушавшись, я слышу их тихие предсмертные стоны. Это те из нас, кто еще жив, хотя, вероятно, ненадолго.

Мой разум яростно восстает против этой мысли.

Я хочу жить.

Я буду жить.

И тогда за все отомщу.

______

Не могу сказать, сколько минут проходит, прежде чем я заставляю себя встать. Все это время мне казалось, что кто-нибудь из людей Голода вот-вот выйдет убедиться, что мертвые действительно мертвы. И тогда всем моим трудам придет быстрый и безжалостный конец. Но никто не выходит.

Я отряхиваюсь от земли. Она везде: в волосах, на рубашке, на всей одежде, между пальцами ног и во рту. У меня не хватает храбрости взглянуть на раны на груди, иначе я наверняка увидела бы, что и они тоже забиты землей.

Поднявшись на ноги, я окидываю взглядом яму. Стенки слишком крутые, так просто не вылезешь. Но, к счастью, в бассейне есть часть помельче, и там кто-то додумался проделать ступеньки наверх.

Но чтобы добраться до них, мне придется перешагнуть через присыпанные землей тела.

Зажмурившись, я делаю глубокий вдох, потом выдох и шагаю вперед.

Боль сразу же усиливается, дыхание перехватывает, и каждое движение дается ценой почти невыносимой муки.

Я делаю один неуверенный шаг, затем второй, третий…

Еще чуть-чуть!

Нога оскальзывается на чьей-то окровавленной руке, и я падаю. Ударяюсь о землю.

Мучительная боль…

Кажется, я теряю сознание, потому что внезапно открываю глаза, хотя не помню, чтобы закрывала их.

Я снова лежу на присыпанном землей трупе, и моя щека прижимается к чему-то мокрому и липкому. Боль, ужас – от всего этого у меня сводит судорогой желудок. Я едва успеваю отвернуться, и меня начинает рвать.

Все мое тело бьет дрожь – и от физического напряжения, и от этой ужасной реальности.

Я позволяю себе отдохнуть еще мгновение, а затем начинаю плакать. Кажется, я больше не могу. Я хочу жить, но это выше моих сил.

Жуткие мухи садятся на меня, и именно это заставляет меня встряхнуться.

Не буду я пищей для этой погани. Не буду!

Я подавляю тошноту и, стиснув зубы от боли, вновь поднимаюсь на ноги.

Снова шагаю к ступеням. На этот раз не падаю. Поднимаюсь по лестнице и выбираюсь из бассейна смерти.

Как только ноги касаются твердой земли, у меня вырывается возглас облегчения. Но оно длится всего несколько секунд. Я все еще слышу слабые стоны умирающих.

Может, Элоа выжила? Не исключено.

Я вглядываюсь в море полузасыпанных тел. Свою мадам я среди них не вижу, но вижу мэра, хотя он почти неузнаваем: все лицо залито кровью. Он один из тех, кто еще цепляется за жизнь.

Я прижимаю руку к животу, чтобы унять боль, насколько возможно, а затем, спотыкаясь, подхожу к краю бассейна.

Мэр был нечутким любовником и страшно скупым на чаевые, но он не заслужил такой смерти – а его жена и дети тем более.

Я подхожу ближе, присаживаюсь на корточки и протягиваю руку. Не знаю уж, как я вытяну из ямы раненого взрослого мужчину, но остаться в стороне не могу.

Он трясет головой, словно захлебываясь воздухом. Только теперь я замечаю дорожки слез у него на щеках.

– Хватайтесь за мою руку, – говорю я настойчиво, почти умоляюще.

Он не двигается.

Его темные глаза встречаются с моими.

– Убей… меня… – чуть слышно шепчет он.

Я гляжу на него растерянно.

– Что?

– Пожалуйста… – хрипит он.

Я в ужасе отшатываюсь. Мои глаза дико блуждают вокруг, лишь бы не смотреть на него, и в этот миг я вижу спину Элоа, залитую кровью.

С моих губ слетает крик. На мгновение забыв о мольбе мэра, я поднимаюсь и пошатываясь иду к Элоа. В глазах темнеет от боли. Я даже не пытаюсь сдержать рыдания, хотя где-то на задворках сознания шевелится беспокойство – как бы меня не услышали люди Голода.

Я падаю на колени и отчаянно тяну руки к Элоа. Она близко, и мне удается до нее дотронуться, но едва мои пальцы касаются ее, как я понимаю: Элоа больше нет. Ее кожа меньше всего напоминает живую плоть.

У меня вырывается всхлип.

Элоа больше нет.

По правде говоря, у меня сложные отношения… то есть были сложные отношения с этой женщиной: в них было поровну обиды и благодарности. Я знаю, что она использовала меня, даже эксплуатировала, но она же была мне своего рода опекуном и доверенным лицом, она защищала меня от худшего, что только может случиться с человеком в нашем мире. Этот ее план – подсунуть одну из своих девушек всаднику – не должен был закончиться так.

Последние пять лет мой гнев на Голода был всегда со мной, как струп на коже, и теперь он лично сорвал этот струп.

Он уже дважды отнял у меня все.

Пора бы заплатить за это.

Собравшись с силами, я встаю и отхожу от бассейна с кружащими над ним мухами.

Все это время я не замечала, что ни Голод, ни кто-то из его людей ни разу не показались на заднем дворе. Да и яма была почти засыпана. Должно быть, они закончили здесь свои дела.

На дрожащих ногах я бреду по дороге к дому, скрежеща зубами от чудовищной боли.

Я не должна была выжить и сейчас очень жалею, что еще дышу, так как мое тело словно разорвано на части.

Я огибаю особняк. Дверь распахнута настежь.

Дом выглядит заброшенным.

Сколько же я пролежала в этой яме?

Я ковыляю домой, делая на ходу неглубокие, прерывистые вдохи. Когда зрение затуманивается или боль и усталость становятся слишком невыносимыми, останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Давлюсь приглушенными рыданиями.

По пути обхожу высокие растения, пробившиеся сквозь асфальт. Может быть, если бы каждый шаг не требовал от меня таких усилий, я бы заметила, как тихо вокруг. Тихо и пусто. Заметила бы гнилостный запах, от которого щиплет в носу, и то, как изменилась сама дорога.

Когда до дома остается уже меньше половины пути, я наконец замечаю жужжание мух – звук, сопровождавший меня почти все это время. Но и теперь я не обращаю на него внимания, пока не прислоняюсь к одному из деревьев, растущих посреди улицы, – кажется, когда я шла по этой дороге в прошлый раз, этого дерева не было здесь…

Жужжание становится таким громким, что я почти чувствую, как вибрирует от него все вокруг, и тут наконец понимаю: что-то здесь не так.

Я поднимаю взгляд туда, откуда исходит звук, и крик застревает у меня в горле. С ветвей огромной араукарии свисает скрюченное тело – ноги босые, мертвенно-бледные. Я смотрю, как труп слегка раскачивается на ветру. Рой мух кружит над тем, что, видимо, было когда-то стариком. Мошкара налетает и садится, потом снова налетает и садится, облепляя труп.

Я перевожу взгляд на полог листвы и замечаю еще одно тело – молодой женщины. Ее руки и ноги оплетены ветвями, глаза выпучены.

Я уже видела такое. Господи спаси, я уже такое видела…

Я видела, как вот такие же деревья в мгновение ока вырастают из земли, и легко могу представить, как они хватают людей на улице и высасывают из них жизнь, словно анаконды.

Легче от этого не становится.

Я снова сгибаюсь пополам: меня одолевают рвотные позывы. Но в желудке уже ничего не осталось.

Я вспоминаю, как все мы, горожане, стояли на дороге в ожидании Жнеца, с руками, полными подарков, призванных умилостивить его. Потом вижу перед собой его лицо, когда он приказал убить меня. Только потому, что я привлекла его внимание.

Вот какой ответ мы получили на свой страх и на свою щедрость.

Вспышка гнева на миг заглушает боль и ужас.

Никто из нас этого не заслужил. Ну, может быть, парочка самых мерзких моих клиентов заслужила, но все остальные – нет.

Я отрываюсь от дерева и иду дальше. Теперь я уже вижу и деревья, и колючие кустарники, пробившиеся сквозь трещины на улицах Лагуны. На каждом из них – зажатые в ловушке ветвей скрюченные тела.

На улице никого, кроме меня. Людей больше нет, их место заняли мухи – и еще полудикие собаки, рвущие зубами тела, что висят пониже.

Я не свожу глаз с этих растений, словно они в любой момент могут схватить меня и раздавить. Пока что этого не происходит, и я чертовски надеюсь, что и дальше удача мне не изменит.

До «Раскрашенного ангела», приткнувшегося между таверной и игорным залом, я добираюсь в полном одиночестве. Ни одной живой души мне так и не встретилось.

Я прохожу под деревянной вывеской, изображающей голого ангела-женщину с крыльями, едва прикрывающими сиськи и прочие места, и проскальзываю в тот единственный дом, который знаю уже полдесятка лет. Дверь за мной захлопывается, звук эхом разносится по всему зданию.

В большой гостиной я застываю как вкопанная.

Обычно в это время дня девушки отдыхают на диванах, украшенных драгоценными камнями, которыми заставлена вся комната. Бывает, что и в полдень заглядывает какой-нибудь посетитель, но обычно, если не отсыпаемся после ночной работы, мы валяемся на диванах, пьем кофе или чай, играем в труко[3], сплетничаем, поем песни, делаем друг другу прически и еще всякое разное.

Сегодня бордель тих, как могила. И неудивительно. Три огромных колючих куста растут посреди комнаты, и в них… Лучано, Бьянка и Клаудия.

Все они решили остаться в городе: не хотели расставаться с той жизнью, к которой привыкли. И вот теперь их нет, и все их надежды и мечты ушли вместе с ними.

Горло у меня судорожно сжимается. Я отчаянно стараюсь сохранить самообладание и всей душой надеюсь, что хотя бы те женщины, которые бежали до прихода всадника, живы и в безопасности.

С трудом передвигая ноги, я прохожу мимо тел бывших соседок.

– Эй?.. – окликаю я, но уже знаю: никого здесь нет. Голод никого не оставляет в живых.

Я кое-как ковыляю на кухню. Хочется только одного: спать, но губы у меня потрескались, и горло саднит от обезвоживания. Порывшись в шкафчиках, нахожу несколько кусочков фруктов, уже отживших свой век, немного черствого хлеба и твердую корочку сыра. Вот и все, что осталось от обычно солидных кухонных запасов. Холодильник распахнут настежь, его полки пусты, и кладовка, где висели колбасы и мешки с зерном, очищена.

Я беру со стола почти пустой кувшин с водой, подношу к губам и осушаю до дна. Рву зубами хлеб, прерываясь только для того, чтобы жадно откусить кусок сыра или сморщенных фруктов.

Меня опять тошнит – желудок словно не способен больше принимать еду. При мысли об этом все съеденное чуть не выходит обратно.

Господи, надеюсь, меня не ждет долгая, медленная смерть, растянутая на целый месяц.

Я почти готова лечь прямо тут на какой-нибудь диван, настолько мое тело измотано. Но смотреть на мертвецов тоже больше нет сил, и я, спотыкаясь, поднимаюсь по лестнице в свою комнату, где, к счастью, уже не вижу никаких чудовищных растений.

Я падаю в постель, заляпывая простыни грязью и кровью. Элоа уже нет в живых, орать на меня некому, да и, честно говоря, если тут еще остался кто-то, кто может на меня наорать, я буду только рада.

Потому что я почти уверена, что осталась совсем одна.

Глава 5

Я не умираю. Ни в этот день, ни на другой, ни на третий.

Не знаю, почему из всех людей в Лагуне – людей, у которых были хорошие, завидные жизни, – именно мне было позволено сохранить свое никчемное существование.

Первые дни проходят будто в лихорадочном бреду. Я точно помню, что в какой-то момент вытащила себя на улицу, к колодцу, чтобы набрать воды в кувшин, и что сумела подняться с кровати, чтобы сходить в туалет, но все это вспоминается как в тумане. Помню только, что пару раз поела.

Проходит примерно неделя, прежде чем жар спадает. Голова наконец проясняется, а в желудке урчит от голода, несмотря на ужасный гнилостный запах, стоящий в комнате.

Тьфу. Умереть хочется.

Наверняка умереть было бы легче, чем терпеть эту ужасную боль, но раз уж я за каким-то чертом выжила, делать нечего.

На задворках памяти мелькают воспоминания: чья-то рука на плече, шепот на ухо…

Но вскоре все это исчезает и больше не возвращается.

Я с усилием приподнимаюсь и сажусь.

Впервые за всю неделю я отчетливо вижу обстановку вокруг. У изножья кровати стоит сундук с самыми интересными игрушками и костюмами. Шкаф набит мягкими облегающими платьями. Дразнящими, открывающими самые притягательные части тела. На подоконнике стоит моя коллекция растений – почти все они уже завяли. А еще есть туалетный столик, уставленный стеклянными флакончиками с духами и косметикой. Все выглядит так, как будто до моей комнаты не дошло сообщение:

«Миру конец. Действуйте соответственно».

Выбравшись из кровати, я заставляю ноющие мышцы шевелиться и морщусь, когда движения мучительно отдаются в потревоженных ранах. Боль все еще чудовищная, но ее можно кое-как терпеть – настолько, чтобы быть в состоянии замечать что-то другое.

Например, то, что еще по меньшей мере две комнаты, через которые я прохожу, заросли страшными растениями Голода, и они тоже сжимают в своих лапах моих бывших соседок по дому, чьи тела уже основательно разложились.

Страх и невыносимая вонь гонят меня на улицу. Я несколько раз глотаю ртом воздух. Затем, набравшись храбрости, захожу в таверну по соседству – поискать чего-нибудь съестного.

Там все то же: снова растения, снова мертвецы, снова ужас. Я опускаю глаза и, стараясь не дышать, пробираюсь на кухню.

В поисках еды я обхожу еще одно скрюченное дерево, не глядя на мертвого повара. Разлагающиеся тела, как я быстро убеждаюсь, выглядят кошмарно.

Я никогда не смогу отделаться от этого видения.

Большая часть продуктов в таверне протухла, но я торопливо хватаю то немногое, что еще съедобно, и ухожу.

Ночью я рыдаю, промывая раны.

Отчасти это слезы боли. Несколько ран очень глубокие, и они все еще воспалены. Но есть и другая причина для слез: то, что мне некуда деваться от царящего вокруг тлена. И на улицах, и за дверью каждого дома – смерть, и я чувствую, что вот-вот лишусь рассудка от ужаса – если уже не лишилась.

И еще я плачу о тех женщинах, с которыми вместе работала: об Элоа, которая дала мне приют, о Бьянке, Клаудии и Лучане – будь они здесь, помогли бы мне обработать раны, как делали всякий раз, когда клиенты выходили за рамки дозволенного.

И еще я плачу о других девушках, умерших в своих комнатах или болтающихся на деревьях где-нибудь на улицах города.

Я плачу до тех пор, пока голова не начинает раскалываться. Когда кажется, что слез больше не осталось, я делаю длинный прерывистый вздох, потом еще один.

Каждый вздох кажется маленькой победой. Я не должна была выжить. Никак не должна была. И с каждым вздохом моя решимость крепнет.

Я отомщу ему.

Даже если для меня это будет означать верную смерть, все равно отомщу.

Этот чертов утырок совершил одну огромную ошибку, когда пришел сюда: не проверил, умерла я или нет.

И теперь он за это заплатит.

Глава 6

В следующие несколько дней я пробираюсь в чужие дома и торговые заведения и беру все, что только можно.

Если я хочу отправиться в погоню за всадником, мне нужен транспорт. Подкашивающиеся ноги кое-как носят меня по улицам Лагуны. Я морщусь при виде птиц, хрипло орущих друг на друга в драке за останки какого-то бедолаги.

Ради всего святого, Ана, не смотри на это!

Я делаю успокаивающий вдох, пытаясь подавить тошноту.

Когда я впервые увидела, что Голод может сделать с целым городом, то не стала дожидаться, когда начнут разлагаться тела. Но в этот раз раны не оставили мне выбора.

Дыхание у меня сбивается, и я шатаюсь на ходу.

Я добираюсь до почтового отделения: там есть лошади, кареты и…

Они все исчезли. Все лошади.

Стойла почтовой конюшни распахнуты настежь, и все они пусты. Единственное объяснение этому – вьющиеся по каждому стойлу растения: их лианы все еще оплетают засовы.

Голод выпустил лошадей?

Поглазев еще немного, я выхожу из конюшни. Может, это и к лучшему, что лошадей нет. Где уж мне сейчас накормить, напоить и приютить живое существо, да еще такое пугливое, как лошадь.

Во дворе почты стоят ряды велосипедов – к некоторым даже тележки уже прицеплены. Я выбираю один такой и качу к борделю. Дальше остается только сложить в тележку все мои припасы. Еда, вода, одеяла, аптечка, палатка… Проклятье, Ана, кому бы в голову пришло, что в тебе, шалаве, пропадала любительница походов?

Помимо этого я сгружаю в тележку кучу всякого оружия. Не знаю, с кем придется столкнуться, но после того, как прошла последняя встреча с чужаком, мне как-то ни фига не до шуток.

Наконец, тележка заполнена чуть ли не с верхом. Я чувствую что-то вроде легкого возбуждения.

Я ухожу из Лагуны. Насовсем. Вот уж никогда не думала, что решусь бежать из этого города.

Но сначала я в последний раз иду к себе в комнату. Несколько секунд разглядываю ее, стоя на пороге. Эти четыре стены несколько лет подряд были моими и хранят множество воспоминаний – по большей части неприятных, иногда унизительных, но и счастливых тоже немало. Я вспоминаю все это, и мне делается как-то не по себе. Я ведь этому «Раскрашенному ангелу», можно сказать, душу продала. Думала, ничего другого в моей жизни уже никогда не будет.

Я медленно обхожу комнату. Взгляд задерживается на серии картин, висящих на стенах. На них изображены обнаженные женщины в самых разных вызывающих позах. Элоа, когда распорядилась их повесить, сказала, что они написаны «чувственно и со вкусом». К одной стене прислонено позолоченное зеркало. Через всю комнату – окно с моими цветами, теперь по большей части мертвыми, рядом – единственная полка, на ней ваза из дутого стекла, сборник эротических стихов и корзина с ракушками.

Мой взгляд падает на сундук у изножья кровати, затем переходит к шкафу с висящими в нем платьями. И, наконец, он останавливается на туалетном столике со стеклянными флакончиками духов и косметичкой. Я подхожу к нему, провожу пальцами по дереву. Рядом с баночкой лосьона и масляной лампой стоит деревянная шкатулка для украшений.

Все это такое безликое. Единственное, что хоть что-то для меня значит, – содержимое коробки, задвинутой в дальний угол шкафа, а впрочем, и оно тоже не представляет особой ценности. Маленькая деревянная лошадка, которую я купила на свое первое жалованье, стопка писем от разных поклонников, браслет, который сплела мне когда-то Изабель, и еще пара безделушек.

Все это не вызывает во мне особых сентиментальных чувств, и я понимаю, что не хочу ничего забирать из своего прошлого. Ни косметики, ни одежды, ни памятных вещиц. Все это будет говорить о том, кем мне пришлось стать. Но я не собираюсь больше быть этой женщиной. Хватит с меня.

По какой-то внезапной прихоти я посылаю в комнату воздушный поцелуй и выхожу за дверь, оставив прошлое позади точно так же, как змея сбрасывает старую кожу.

______

Я отхожу от города на такое расстояние, чтобы запах смерти остался позади. Останавливаюсь, ставлю палатку и живу в ней больше недели, ожидая, когда раны окончательно затянутся. Оружие держу наготове – разбойники печально известны своим обыкновением нападать на путников, – однако страх мой оказывается напрасным. Вокруг не видно и не слышно ни души.

Как только раны перестают беспокоить, я отправляюсь в путь. В путь, в путь. Дни сливаются, перетекая один в другой, и наконец превращаются в недели. Продвигаюсь я медленно: и раны мешают, и еду надо где-то добывать. А это значит, приходится заходить в новые и новые города, заваленные разлагающимися мертвыми телами, пробираться в чужие дома и красть еду у тех, кому она больше никогда не понадобится.

Дело осложняется еще и тем, что мне нельзя потерять след Голода. Спросить, куда он направился, не у кого, остается полагаться на собственную интуицию. Правду сказать, это не составляет особого труда. Всадник губит посевы на своем пути всюду, где бы ни появился, – остается только ехать следом по мертвым полям и садам.

Везде меня встречают мертвые тела. На деревьях, вдоль полей, на дорогах, у домов и застав, там, где только можно, – и все это пленники ужасных растений. Жужжание мух почти не смолкает. Глупо было думать, что уход из Лагуны как-то поможет спастись от зрелища бесконечных смертей. Ничего другого от городов и селений больше не осталось.

Однако при всем изобилии ужасов в моем путешествии есть и своя красота. Я вижу простирающуюся километр за километром Серра-ду-Мар – горную цепь, которая вытянулась вдоль побережья, словно лежащая женщина. Слушаю голоса птиц и насекомых, которых никогда не замечала, пока жила в городе. А иногда, если ночь выдается ясная, вообще обхожусь без палатки: ложусь спать прямо под звездами и долго гляжу на их далекие огоньки.

В общем, не все так плохо.

Не говоря о том, что, раз уж наступил конец света и с секс-работой покончено, можно от души плевать на то, как выглядит мое лицо или тело. Что очень приятно. А еще не придется больше терпеть на себе ерзанье чьей-то похотливой туши. Это тоже приятно.

Черт! Даже после всего что произошло, я остаюсь оптимисткой.

За все время своего путешествия я встречаю только одну живую душу. Случайно натыкаюсь, проезжая через прибрежный городок Барра-Велья. Я не знаю, кто этот человек и почему его пощадили, но самая правдоподобная догадка – что он рыбак и был в море, когда Голод пришел в его город. Тут же мне приходит в голову: а не причалил ли кто-то из местных рыбаков к Лагуне в ту первую неделю после прихода всадника, пока я металась в лихорадке. Не сошел ли на берег, чтобы увидеть перед собой город во власти смерти? При этой мысли волоски на руках встают дыбом.

Я объезжаю плачущего мужчину стороной, только рукой ему машу, а он смотрит на меня вытаращенными глазами. Еще месяц назад я, может, и остановилась бы поговорить, убедиться, что с ним все в порядке. Месяц назад во мне было чуть больше сострадания и чуть меньше жажды мести.

Тропа, по которой я еду, сворачивает в глубь страны, и трупы, мимо которых я проезжаю, кажутся все более… свежими. Вот тогда я понимаю, что почти настигла Голода. С тех пор как меня изрезали ножами, прошло около месяца. Не могу представить, что в голове всадника с тех пор осталась хоть тень воспоминания обо мне.

Стоит мне подумать об этом, как мой гнев разгорается с новой силой. Он-то меня, может, и забыл – уже дважды, – а вот мне никак не избавиться от тех ужасов, которые он творит. Раны до сих пор ноют, не говоря уже о другой боли, не физической. Той, о которой я не смогла бы забыть, даже если бы попыталась.

В Куритибе я наконец настигаю всадника: это становится понятно, когда ветер доносит до меня стоны.

Я останавливаю велосипед и смотрю на городской пейзаж. Мне уже приходилось видеть небоскребы прежде, но никогда в таком количестве, да еще и так близко друг к другу.

Творения рук человеческих.

Иногда люди с тоской в голосе вспоминают о том, какой была жизнь до прихода всадников. Прошлое в этих рассказах похоже на сон, в который чаще всего невозможно поверить. Но бывают моменты, подобные этому, когда я не могу оторвать взгляд от невероятных свидетельств того, что возможности человека могли когда-то соперничать с могуществом самого Бога.

Только подойдя ближе, я замечаю, как обветшали эти небоскребы. Многие напоминают змей во время линьки: внешняя отделка наполовину облупилась. Вьющиеся растения, похоже, пустили корни прямо в их остове, отчего дома кажутся древними, хотя это и не так.

Всего-то четверть века прошла с тех пор, как пришли всадники, а город выглядит тысячелетним.

Чей-то стон заставляет меня оторвать взгляд от строений.

В трех метрах от меня – молодая женщина в ловушке спутанных ветвей, усыпанных гроздьями ярких ягод. Шею ее обвивает толстая лоза, но не настолько туго, чтобы задушить… пока, во всяком случае.

Я соскакиваю с велосипеда и хватаю один из ножей, которые взяла с собой. Подбегаю к растению и принимаюсь обрубать ветки. Они тут же сжимаются вокруг женщины, и она начинает задыхаться. Глаза у нее слегка выпучиваются – то ли из-за страха, то ли от удушья. Я отчаянно кромсаю дерево, пытаясь добраться до его пленницы. Вдруг растение сдавливает женщину со страшной силой. Я слышу жуткий треск. Веки у пленницы трепещут, и свет в ее глазах гаснет.

– Нет! – сдавленно выкрикиваю я. Бросаю нож и пячусь, не сводя глаз с растения. От чудовищного зрелища холодеет в животе. Это все, что я вижу перед собой в течение многих недель.

Шок от вида смертей уже прошел, и за гранью ужаса осталось лишь одно.

Ярость.

Она переполняет меня. Так, что дышать трудно.

Я снова сажусь на велосипед и качу по умирающим улицам Куритибы. Лотки уличных торговцев опрокинуты безжалостными растениями, а в некоторых районах, там, где было когда-то много пешеходов, на улицах выросли целые леса, сквозь которые к дороге никак не пробиться. Как и в большинстве других городов, по которым я проезжала, растения здесь, похоже, заглатывали людей в считаные минуты.

Зачем Жнецу поганить землю этими растениями, если он намерен убить людей прежде, чем те успеют умереть от голода?

Ему нравится смотреть, как они умирают, – проносится у меня в голове. Я словно вижу перед собой его жестокое лицо. Ему нравится смотреть, как сама земля выдавливает из нас жизнь.

Я качу по городу в поисках всадника. Вполне вероятно, что Голод еще здесь, в Куритибе. От этой мысли меня пробирает нетерпеливая дрожь, хотя отыскать его в таком большом городе будет непросто.

Я добираюсь почти до центра, где дома выглядят особенно ветхими, и тут вновь слышу сдавленный крик. Он доносится из здания, в витринах которого выставлены плетеные корзины, глиняные горшки, керамические фигурки и традиционные бразильские костюмы.

Остановив велосипед, я прислоняю его к стене и вхожу внутрь.

В лавке стоит полумрак, но и в этом тусклом свете можно разглядеть четыре дерева, растущих на некотором расстоянии друг от друга. Они тянутся от пола вверх, упираясь кронами в потолок. На каждом из них видны темные фигуры. Одна из них дергается, и у нее снова вырывается измученный всхлип.

Мой взгляд останавливается на этой фигуре. Я медленно подхожу.

– Я не могу освободить тебя, – говорю я вместо приветствия. – Последнего человека, которому я пыталась помочь, эта… – Я не могу заставить себя назвать это деревом. – Эта штука убила.

В ответ я, кажется, слышу тихие звуки рыданий. У меня перехватывает дыхание.

– Ты можешь говорить? – спрашиваю я.

– Он убил моих детей и их детей тоже, – хрипит мужчина. – Ему даже не пришлось прикасаться к ним, чтобы отнять их жизни.

Он опять начинает всхлипывать.

– Я ищу его, – говорю я. – Он еще в городе?

Мужчина не отвечает, только плачет.

Я подхожу ближе. Мужчина висит высоко на дереве, его глаза едва можно разглядеть.

Стою молча, глядя на него, а затем поднимаю рубашку, чтобы показать ему свои жуткие раны. Не могу сказать, сколько раз я раздевалась перед мужчинами и сколько взглядов было обращено на мое голое тело. Однако сейчас один из редких случаев, когда я показываю его не ради денег или удовольствия.

Несколько секунд – и мужчина замолкает.

– Он и меня пытался убить, – говорю я, пока незнакомец разглядывает на мне всевозможные шрамы от ножевых ранений. – Я намерена отплатить ему тем же. Ты знаешь, где он?

– Бог тебя уберег, девочка, – хрипит он. – Уходи отсюда и живи своей жизнью.

Мне хочется смеяться. Однажды я уже выбрала этот путь, и он привел меня в бордель. Больше я на это не пойду.

– Ни от чего меня бог не уберег, – отвечаю я. – Так ты знаешь, где он?

Мужчина долго молчит и наконец говорит:

– В семи километрах к востоку есть социальный район Жардим. Я слышал, он где-то там остановился.

Семь километров. За час-другой доберусь – если, конечно, сумею найти, где это.

– Спасибо, – говорю я.

Я колеблюсь, чувствуя себя в долгу перед этим человеком.

– Брось меня, – хрипит он. – Мое место здесь, с моей семьей.

От этой мысли меня пробирает озноб.

– Спасибо, – повторяю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Это самоубийство, – говорит он мне в спину.

Я не оборачиваюсь.

– Это расплата.

Глава 7

Стараясь не отклоняться от направления, которое указал старик, я еду на восток. Если когда-то во мне и жил страх, то теперь его не осталось. Я долго не могу отыскать дом, в котором остановился Голод, но в конце концов нахожу. Он ничем не выделяется среди других. Я могла бы проехать мимо, если бы не злобного вида мужчины, маячащие вокруг.

Один из них замечает меня и делает несколько угрожающих шагов навстречу, а потом скрывается в доме. Явно пошел обо мне доложить. А значит…

Значит, Голод внутри.

Сердце у меня бешено колотится.

Голод там, и через несколько мгновений он узнает, что в этом проклятом городе остался кто-то живой.

Прежде чем остальные люди, стоящие на страже, успевают что-то предпринять, я еду прочь и останавливаюсь только через три квартала, когда натыкаюсь на заброшенный дом.

Я достаю из своей тележки кое-какое оружие и жду, когда кто-нибудь из людей Голода придет за мной или, еще хуже, какое-нибудь из этих чудовищных растений вытянется из земли и раздавит меня насмерть. Я уже почти готова к этому, но ничего не происходит. Минуты текут за минутами, солнце опускается ближе и ближе к горизонту.

Жнец здесь, в этом городе, в нескольких кварталах от меня. При этой мысли адреналин зашкаливает, и в душе рождается желание броситься к этому особняку, высадить двери и ворваться внутрь. Но я заставляю себя выжидать, обдумывая что-то вроде плана, пока небо становится темнее.

Я медлю до тех пор, пока не наступает ночь, и только после этого покидаю свое укрытие. Два клинка висят у меня на бедрах и еще один – на груди. Кожаные ремни, которыми они пристегнуты, ощущаются непривычно. Еще два месяца назад для большинства законопослушных граждан такое количество оружия было бы явным излишеством. Теперь же этого может оказаться еще и недостаточно для защиты от Голода и его людей.

Я крадусь к дому, где он остановился, и сердце колотится сильнее. Я знаю о всаднике достаточно, чтобы понимать: люди уже пытались и не смогли его убить. Но это не заставляет меня замедлить шаг.

Особняк прямо передо мной. Мимо не пройдешь. Это единственный освещенный дом в городе. Горят масляные лампы, и снова кучка мужчин торчат у дверей. Некоторые стоят, другие сидят и курят на лужайке перед домом. Один шагает взад-вперед, отчаянно жестикулируя на ходу: он что-то говорит, но на таком расстоянии я не могу расслышать.

Держась в тени, сворачиваю в тот квартал, который тянется за домом. Между темными пустыми домами никого нет. Неудивительно: Голод, скорее всего, не ждет нападения, он ведь уже уничтожил бо2льшую часть населения города.

Прикинув, какой из домов расположен точно напротив особняка Голода, я пересекаю двор и пробираюсь к задней части усадьбы. Здесь царит пугающая тишина.

Я перелезаю через каменный забор, разделяющий две усадьбы, и спрыгиваю на мягкую землю.

Сердце начинает колотиться с новой силой, дыхание то и дело перехватывает. Вот она, точка невозврата. До сих пор я еще могла последовать совету старика: бежать, спасать свою жизнь. Могла бы существовать дальше. Это было бы одинокое существование, совсем не похожее на привычную жизнь, но я осталась бы жива, чего нельзя сказать о большинстве людей.

Я делаю шаг вперед, потом еще один и еще, не обращая внимания на сигналы перепуганной рациональной части мозга. Здесь темно. За спиной у меня торчат фонарные столбы, но фонари не горят.

Спустя мгновение я понимаю почему – когда слышу стон умирающего. Вглядываюсь в темноту. Еще несколько секунд – и я различаю очертания груды тел.

Господи!

Я с трудом сдерживаю крик от нахлынувших воспоминаний. С минуту стою не двигаясь, игнорируя давние боль и страх, которые сейчас не кажутся такими уж давними. Наконец, когда удается совладать с эмоциями, делаю глубокий вдох и иду дальше, огибая тела.

Моя рука лежит на рукояти. Никогда раньше я не резала людей ножом. Царапалась, было дело, и пощечину могла влепить, и кулаком от меня кое-кому прилетало… и ногой двинуть по яйцам тоже случалось, и не раз, по правде говоря… но не более того.

Сегодня… сегодня я впервые пущу в ход кинжал. Я стараюсь поменьше думать об этом: не хочу потерять решимость.

Я подхожу к задней двери и дергаю за ручку. Она поддается.

Не заперто.

Кто же осмелится пробраться в дом Голода, после того как он уничтожил целый город?

Открывая дверь, я, клянусь, слышу стук собственного сердца. Оглядываю холодную гостиную. Несколько свечей мерцают, с них капает воск. Тусклый свет падает на кушетку, кресла, огромную вазу и просмоленный деревянный бюст какой-то женщины. Никого нет.

Я молча шагаю в комнату.

Где же все стражники? У дома я видела их чуть ли не дюжину, а здесь ни одного нет.

Еще мгновение – и я слышу тихое постукивание. Перевожу взгляд вправо, на звук, и взгляду открывается тускло освещенная столовая. Сердце замирает, когда я вижу силуэт Голода: он сидит в кресле спиной ко мне.

Доспехов на нем уже нет, но на столе перед ним коса – рядом с раскрытой книгой, лежащей на месте, где должна бы стоять тарелка. Однако непохоже, что Жнец читает. Судя по наклону головы, он смотрит в окно напротив, а его пальцы рассеянно барабанят по столу.

Жнец сидит так неподвижно, что, если бы не эти пальцы, я могла бы подумать, что это просто еще одно дорогое изваяние, украшающее дом.

На мгновение я задумываюсь: не ловушка ли это? Охраны нет, а ведь должна быть. Голод сидит здесь один и как будто не замечает моего присутствия.

Я долго жду в тени, глядя на его широкую спину, на волосы цвета жженого сахара. Так долго, что любая ловушка уже должна бы захлопнуться. Секунды идут за секундами, и ничего не происходит.

Наконец, я подкрадываюсь ближе, неслышными шагами пересекая гостиную.

Кладу руку на один из ножей, висящих на боку, и как можно тише вынимаю его из ножен.

Убить его и уйти незамеченной. Таков план. Я понимаю, что это не положит ему конец навсегда. Он же все равно бессмертный.

Это то, что я знала о Голоде с самого начала, давным-давно. Покончить с ним нельзя.

Но сейчас это неважно. Убить его – пусть хоть временно – единственное решение, доступное человеку. Поэтому я отбрасываю прочь свои сомнения. Я зашла уже слишком далеко, поздно останавливаться.

Огибая диван в гостиной, я едва не спотыкаюсь о труп.

Прикусываю губу, чтобы подавить вскрик.

Боже правый!

Стоило мне только подумать, что сюрпризов можно больше не ждать…

Мужчине, лежащему у моих ног, кто-то распорол живот от пупка до ключицы. Он безучастно смотрит вдаль, лежа в луже собственной крови.

В горле застревает комок желчи, я глотаю его. Все это время я уверена, что Голод вот-вот услышит меня.

Но он не слышит, насколько я могу судить. Все так же барабанит пальцами по столу и смотрит в окно.

Обойдя труп, я бесшумно пробираюсь в столовую. Сердце, которое еще несколько минут назад так бешено колотилось, теперь бьется ровно. Я ощущаю леденящее спокойствие. Исчез и страх, и нервное напряжение, и чудовищный гнев, копившийся во мне неделями.

Вот, значит, каково это – жить без сознания.

Я подхожу к спинке кресла Голода и одним плавным движением приставляю кинжал к его шее.

Слышу резкий удивленный выдох всадника.

Запустив пальцы в его красивые волосы, я рывком запрокидываю ему голову назад и крепко вдавливаю лезвие в кожу.

– Не ту девушку ты выбрал, – шепчу я ему на ухо.

Всадник каменеет под моей рукой.

– Ты либо очень храбра, либо очень глупа, если решилась сразиться со мной, – говорит он, глядя острыми зелеными глазами прямо перед собой.

– Ты ублюдок, – говорю я, крепче сжимая его волосы. – Посмотри на меня.

Он переводит взгляд на мое лицо: поворачивает голову так, что мой клинок чиркает по шее. Встретившись со мной взглядом, Жнец ухмыляется, хотя в его положении едва ли можно найти что-то забавное.

– Помнишь меня? – спрашиваю я.

– Прости меня, человек, – говорит он, – но вы все на одно лицо.

Это сказано, чтобы оскорбить меня, но оскорбления меня уже давно не задевают. Уже очень давно.

Однако через мгновение на его лице мелькает искра узнавания, и он приподнимает брови.

– Ты та самая девушка, чье тело предлагали мне в подарок, верно? – спрашивает он. – Надо же, как меняет лицо краска.

Еще одно оскорбление.

Я крепче сжимаю в кулаке его волосы и вдавливаю кинжал в шею чуть сильнее. Жнец никак не реагирует, но могу поклясться, что он взволнован – очень, очень взволнован.

Он проходится взглядом по моему телу.

– А ты все еще дышишь, – замечает он. – Неужто кто-то из моих людей поддался на твои жалкие уловки и пощадил тебя?

Мой клинок скользит по его коже, оставляя за собой кровавую полосу. Годами я вынуждена была подчиняться мужским требованиям, так что теперь чертовски приятно подчинить своей воле кого-то другого, и я не могу представить себе, кто из живущих мог бы заслуживать этого больше, чем он.

Жнец следит за выражением моего лица. Через мгновение он смеется.

– Прости, я что, должен испугаться?

Его голос звучит так спокойно, что я почти верю ему. Но руки у него напряжены, мышцы натянуты. А еще у меня сохранились воспоминания о нашей последней встрече. Сколько бы страданий он ни причинял другим, не думаю, что ему приятно испытать их на себе.

– Ты все еще не вспомнил меня по-настоящему, – говорю я. – Подумай еще.

– И в чем смысл этого упражнения? – недовольно спрашивает Голод. – У меня нет привычки запоминать людей.

Я чуть ослабляю пальцы, сжимающие его волосы.

– Я спасла тебя однажды, когда больше никто не захотел.

– Вот как? – переспрашивает Голод с веселым удивлением. Однако, несмотря на это, в глазах у него загорается гнев. Я чувствую, что он тянет время – ждет, когда я допущу какую-нибудь оплошность, и тогда он бросится на меня.

– Это была ошибка, о которой я с тех пор жалею каждый день, – признаюсь я, чувствуя, как перехватывает горло.