И солнце взойдет E-Book

Варвара Оськина

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Für Kinder und Jugendliche
• Serie: Как ориджинал
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 641

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Говорят, от любви до ненавсти один шаг. А сколько их на пути обратно? Последние десять лет Рене Роше бредила нейрохирургией, мечтала о ней на университетской скамье, пока стояла стажером в операционных и даже во снах. Но когда до заветной цели остался лишь шаг, смерть учителя перевернула привычный мир вверх тормашками. Теперь у Рене другая специальность, другая больница и... новый наставник, который, кажется, ее ненавидит.

Leseprobe

Варвара Оськина И солнце взойдет

Copyright © Варвара Оськина, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Глава 1

Три-два-один…

Включившееся радио наполнило электронным битом по-детски обставленную комнату. Музыка ворвалась так неожиданно, что лежавшая на кровати Рене испуганно вздрогнула и споткнулась на полуслове очередной мнемоники. Однако привычка не подвела, и, схватив валявшийся рядом конспект, она со всей силы несколько раз ударила им по выключателю старенького приёмника. Тот, кажется, был привезён в Канаду чуть ли не первыми колонистами, а потому совершенно не понимал ласки.

Наконец стоявший около кровати пережиток бакелитовой промышленности одумался, и неуместные в этот ранний час басы стихли, однако покой так и не вернулся. Она села на кровати и задумчиво потёрла протянувшийся через всё лицо шрам, что неприятно зудел. Взгляд упал на часы, а руки сами потянулись к тонкой красной полосе, которую так и хотелось расчесать короткими ногтями. Рене одёрнула себя. Надо было собираться, время поджимало, и над крышами Квебека уже серело предрассветное осеннее небо.

Комната вновь сотряслась развесёлым ритмом, и Рене дёрнулась. Во имя Кохера, Бильрота и Холстеда! Так недолго и поседеть! Она нервно хихикнула, представив, что где-то в своих постелях вот так же вздрагивали неожиданно проснувшиеся люди, и покачала головой. Похоже, диджей решил довести до инфаркта всех ранних пташек, подсунув в эфир этот хит пресвятой девы поп-сцены. Рене снова вздохнула, в очередной раз безрезультатно хлопнула конспектом по кнопке выключения приёмника и всё же вылезла из кровати.

Потерев одну замёрзшую ступню о другую, Рене, пританцовывая в такт песенке, пробежала в холодную ванную, а оттуда – на резиновый коврик размять ноги в relevé и passé[1] перед долгим дежурством. После под не менее музыкальный стук зубов она натянула шерстяное платье в весёлых ромашках, заплела непослушные светлые волосы в две немного наивные косички и встретилась в зеркальном отражении с собственным нервным взглядом.

Ах, ради бога! К четвёртому году резидентуры[2] пора бы иметь чуть больше гонора и чуть меньше зубрёжки. Даже если оперировать настолько травмированные нервы предстояло впервые. Даже если до чёртиков страшно. Даже если ради сюжета о Рене Роше сегодня со всей огромной провинции съедутся репортёры, а наставник притащит две группы студентов в назидание подопечной и во имя своего эго. Ведь когда твоя ученица – двадцатилетняя пигалица… Ну хорошо. Двадцатитрёхлетняя. Однако много ли это меняло, если все её однокурсники были лет на пять старше? Нет, её возраст действительно стал событием в медицинских кругах, что уж говорить о фамилии!

Роше.

Глупо отрицать, но имя семьи давило. Давило даже в те времена, когда прямо посреди дедушкиного кабинета в Женеве пятилетняя Рене строила кукольные домики из медицинских журналов. Максимильен Роше тогда ещё только претендовал на пост главы Комитета Красного Креста, а потому мог позволить себе несколько вольностей. К тому же он слишком любил свою petite cerise[3], что было абсолютно взаимно.

Поскольку родители вечно пропадали в командировках, именно дедушка посещал её выступления в балетной школе, водил в зоопарк и позволял использовать вместо игрушек наглядные макеты печени и почему-то трёх почек. А ещё гордо представлял коллегам и партнёрам, брал с собой на благотворительные вечера, где умудрённые опытом мировые врачи постоянно трепали Рене по белокурым кудряшкам, и не переставал утверждать, что однажды из его внучки выйдет лучший хирург.

Сама она в ту пору не испытывала ни малейшей тяги к какой-либо медицине и, несмотря на невероятные успехи в учёбе, мечтала стать балериной, чем несказанно удивляла знакомых семьи. Кто-то даже неловко шутил, что ей не передался ни один из врачебных генов родителей. Но потом в жизни случился тёмный подвал, протянувшийся от брови до ключицы огромный шрам, и экстерном оконченная с отличием школа. Ну а дальше всё просто: Канада и неожиданно для всех факультет хирургии, куда Рене поступила в четырнадцать лет с опозданием на несколько месяцев.

Она хотела сбежать от прошлого и Женевы, однако слава семьи настигла её даже через Атлантику. Увы, вес фамилии оказался слишком большим, вынудив мадемуазель Роше постоянно хватать слишком много нагрузки, зарываться в учебники и зубрить в попытке доказать себе и всему миру, что она не просто известное имя… что она сама по себе. Но, видимо, именно это отчаяние, с которым Рене боролась против предубеждений и ожиданий, принесло ей внимание лучшего в Канаде нейрохирурга, на чьём счету было больше известных учеников, чем у целого медицинского факультета.

Из всех выпускников того года Чарльз Хэмилтон выбрал только её. И хотя поначалу работать с профессором оказалось до чёртиков сложно, спустя несколько лет их деловое общение постепенно переросло в своеобразную дружбу. Они шутили, поздравляли друг друга на Рождество и стали почти семьёй. Девочка, чьи родители восемь из десяти лет проводили в миссиях где-нибудь в Африке, и одинокий старик с мировым именем.

Рене нравился его едкий юмор, топорщившаяся седой щёточкой борода и то, как перед сложными операциями он с присущим ему простодушием грассировал американское r в задорном tout ira bien.[4] Несмотря на проведённые во французском Квебеке десятилетия, его американский акцент порой вызывал скорбные вздохи у всего персонала. Впрочем, профессору прощалось если не всё, то очень многое, в том числе и отвратительное произношение, от которого вздрагивал каждый уважающий себя франкоканадец. Ведь не любить этого человека было попросту невозможно, даже когда он кидал на амбразуру хирургии малолетнюю соплячку.

В который раз вздохнув от нахлынувших переживаний, Рене поскребла ногтями гадко ноющий шрам и накинула тонкую куртку.

Осень в Квебеке наступила как-то слишком уж рано и выдалась особенно суетливой. И всё же стандартное, точно классификация кишечных болезней, сонное утро начинало разбег и вместе с медитативно напевающим из наушников голосом не предвещало сюрпризов. Шурша по пути на остановку обёрткой злакового батончика, Рене пинала опавшие листья, глотала из картонного стаканчика пережаренный кофе и вслушивалась в тягучий голос мистера Йорка. Колокольчик из песни убаюкивал нервный мандраж, и когда подошёл первый автобус, волнение прошло. Операция назначена на два часа, а пока… Она уселась поближе к чуть запотевшему окну и закрыла глаза.

Ничем не примечательный путь до больницы прошёл так же скучно, как и всегда. За мутным стеклом медленно проплыла лента низких кирпичных домов, затем мигнули светившиеся жёлтыми фонарями башенки сказочного «Шато-Фронтенак», а потом неуклюжий автобус втиснулся в очередной узкий квебекский переулок и свернул на мост через реку Сен-Шарль, где остановился напротив комплекса огромной больницы. Вылетев из душного транспорта, Рене бегом пронеслась через главный холл и едва успела нырнуть в закрывающий двери лифт. По пути она кивала коллегам и даже успела обменяться парой ничего не значащих фраз со спорящими в раздевалке ассистентами, прежде чем натянула халат и схватила вишнёвый стетоскоп. Через пару минут торопливый перестук её ярко-жёлтых хирургических тапочек потонул в гвалте утренних коридоров.

В этот час в отделении нейрохирургии было особенно людно. Уходившие с ночного дежурства медсёстры громыхали пустыми каталками, из палаты в палату перевозили аппаратуру, повсюду раздавались приглушённые разговоры, смех, какой-то писк и треск. Конечно, госпиталь при крупнейшем университете и так не замолкал круглые сутки, но в часы пересменок становился похожим на высоковольтную вышку. Под потолком каждые десять секунд оживал сонный динамик, то призывая анестезиолога в пятую операционную, то делая объявления для посетителей; между палатами бродили растерянные родственники пациентов, а в ординаторской напротив негатоскопа допивали вторую чашку кофе врачи. В общем, день набирал обороты, а вместе с ним начинала разбег обычная для резидента канитель ассистентских забот.

– Bonjour, Энн, – торопливо бросила Рене молодой медсестре, которая что-то сосредоточенно записывала в электронный журнал и одновременно прижимала к уху телефонную трубку.

Услышав приветствие, та подняла большие голубые глаза, и собранные в два весёлых пучка рыжие волосы, что делали её похожей на милую японскую куколку, задорно качнулись.

– Ты сегодня в «вишенках»? – спросила девушка и перегнулась через собственный стол, пытаясь что-то там разглядеть. Правда, Рене всё равно пришлось задрать ногу и продемонстрировать разрисованную улыбающимися мультяшными ягодами ярко-жёлтую тапочку. – Супер! Значит, в эти сутки никто не умрёт. Люблю работать в твою смену, – выдала медсестра, а затем выложила на стойку пачку разноцветных папок и вернулась к расписанию дежурств.

Иногда Рене поражалась, насколько Энн могла быть суеверной и находить благоприятные знаки даже там, где тех от природы не могло быть. Например, эти дурацкие тапочки-«вишенки», которые якобы приносили удачу. Или вот забытый кем-то в ординаторской кактус, что носил имя «Джек» и обязательно зацветал перед неделей непрерывных операций на черепе, после которой всем в отделении хотелось если не прыгнуть в окно, то напиться до остановки пульса уж точно. Всё что угодно, лишь бы не видеть во сне снова чьи-то мозги. Но, когда Рене уже собралась пошутить об этих приметках, маятниковые двери пафосно распахнулись.

В коридор вышли двое рабочих, а следом за ними вплыл глава отделения. Он нёс в руках огромный рулон со свёрнутым транспарантом и сосредоточенно высматривал нечто неведомое под навесным потолком, прежде чем заметил нужную нишу. Через пару минут под удивлённым взглядом ничего не понимавшей Рене через весь коридор протянулся плакат.

– Симпозиум по неотложной хирургии в нейротравматологии, – медленно прочитала она и повернулась к стойке администратора под звук шуруповёртов рабочих. – Что это?

– Очевидно же: симпозиум по хирургии. Неотложной, – машинально откликнулась Энн.

– Но почему?!

Вопрос был риторическим и включал в себя не столько удивление тематикой, сколько «почему именно здесь», «почему именно сегодня» и наконец «почему нам ничего не сказали». Однако, встретившись с укоризненным взглядом дежурной медсестры, Рене нахмурилась.

– Потому что так решило руководство, – проворчала та. – Иди и спроси своего наставника, например. Это он в последний момент настоял, чтобы мероприятие состоялось у нас в отделении.

– Профессор Хэмилтон знал? – Стало ясно, что рабочая смена решила пойти под откос прямо с утра. Рене озадаченно моргнула, а затем растерянно повторила: – Но почему…

– Говорят, из Монреаля прикатит какая-то очень важная шишка. И поскольку последнее выступление до обеденного перерыва закончится аккурат перед твоей операцией, то… – Энн игриво вздёрнула брови, а Рене застонала, – то думай сама, сколько старых маразматиков во главе с главным снобом придут на тебя поглазеть. И это я молчу про придурков с камерами, которые наверняка забудут выключить вспышки.

Чёрт! Унявшаяся было тревога вспыхнула снова, и Рене нервно отбила жёлтым носочком рваный ритм. Она очень хотела знать, почему Хэмилтон ничего не сказал.

– Может быть, он просто забыл? – пробормотала Рене сама себе, но Энн скептически хмыкнула. – Ну не мог же он меня подставить… Это не в его характере. Просто абсурд!

– Угу-угу. Ты всегда веришь в лучшее, радужных единорогов и ванильных пони, – саркастично протянула медсестра. – Спустись на землю, Роше. Тебе осталось два года до экзамена на лицензию. Прости, но пришло время показательных выступлений. А значит, всё. Кыш. Иди работай и повтори там… что вы там повторяете?

– Протоколы.

– Вот. А ещё не забудь про пациентов. Ночью твоего эпилептика перевезли в отделение, просил передать: его больше не тошнит.

Рене недоумённо замерла, пытаясь понять, отчего новость прозвучала столь необычно, моргнула, а потом улыбнулась так радостно, что Энн усмехнулась.

– Он заговорил? О! Спасибо! – Она подхватила папки и перегнулась через стойку, чтобы поцеловать медсестру в щёку. Та смущённо замахала рукой, словно отгоняла надоедливую муху, и вернулась к подсчёту смен.

– Да я-то здесь причём? Ты же оперировала.

– За новости, – мягко ответила Рене. – Сколько бы ты ни ворчала, но ведь любишь сообщать нам хорошее.

Она весело подмигнула, а Энн притворно нахмурилась.

– Твою блаженность даже могила не исправит, – донеслось добродушное бухтение медсестры, когда Рене уже бежала по коридору. – Он в пятой!

Но это она уже видела сама, остановившись около двери с картой пациента в прозрачном держателе. Рене коротко постучала и вошла в палату, которую расчертили золотые полосы утреннего солнца.

– Bonjour, monsieur Josher!

– Ах, доктор Роше.

Полный мужчина лет сорока с опухшим из-за недавней операции лицом и перебинтованной головой попробовал сесть, но был тут же остановлен. Привычно взяв пульт, Рене приподняла спинку, а сама одной ногой подтянула поближе стоявший около двери табурет. Шум колёсиков привлёк внимание мистера Джошера. Он глянул вниз – туда, где обутая в жёлтую обувь нога упёрлась в металлическую опору кровати, – и удовлетворённо кивнул.

– «Вишенки».

Рене приподняла брови, отвлекаясь от чтения записей ночной смены, и взглянула на своего пациента.

– Что, простите?

– Вы сегодня надели «вишенки», – как ни в чём не бывало продолжил мистер Джошер, а затем указал на её обувь. – Почитал о вас на больничном форуме… Ну и в Сети, конечно. Когда разрешаешь кому-то вскрыть себе череп, лучше знать об этом человеке побольше. Правда?

Он весело хохотнул, не замечая застывшего взгляда Рене.

– Неужели? – медленно произнесла она, хотя не сомневалась, что прозвучит следом.

– Да. Вот и узнал про счастливые «вишенки», а заодно и то, что вы внучка самого Максимильена Роше. Такая честь! После этого у меня исчезли последние сомнения, ведь у такого гения не может быть…

– Что ж, как вижу, речевые навыки интактны, – торопливо перебила Рене, не желая в очередной раз выслушивать сентенции о бездарностях, яблоках и яблонях, а потом ещё массу стереотипов. Она скованно улыбнулась и отложила планшет. – Область, в которой происходили припадки, располагалась рядом с речевым центром, однако нам с профессором Хэмилтоном удалось иссечь её, не затронув когнитивной активности. Это хорошо.

Она приступила к стандартному осмотру, записывая данные с аппаратуры и поясняя свои действия как-то неожиданно резко замолчавшему пациенту. Мистер Джошер внимательно за ней следил, отвечал на вопросы, но больше не делал попыток заговорить. Только когда наконец был заполнен последний пункт стандартной анкеты, он пошевелился и пожевал губами, словно раздумывал о чём-то. Рене же поднялась, чтобы попрощаться.

– Ещё несколько дней возможны головокружения…

– Правду пишут, что с вашим приходом становится легче, – внезапно заметил он и посмотрел в окно, где уже вовсю разгорался новый день.

– Я всего лишь делаю свою работу, – пожала плечами Рене.

– Все делают, – хмыкнул мистер Джошер. – Одно и то же во всех больницах страны. Протоколы везде одинаковы, но только про вас ходят такие слухи.

– Сплетни, вы хотели сказать, – вздохнула она и подхватила папки с документами.

– Скорее, легенды, – последовала ухмылка.

Рене немного скованно улыбнулась в ответ и досадливо покачала головой. Вот ведь чудак.

– Это обычная психология общения с пациентами. Никакой магии. Об этом ещё писал Бернард Лаун[5].

Рене пожала плечами, в последний раз напомнила, с какой стороны находится кнопка вызова дежурной медсестры, и вышла из палаты.

Ну а дальше день полетел как-то уж слишком быстро. Потратив всё утро на сумбурные отчёты ночной смены и осмотры своих пациентов, Рене всё же успела до обеда сбегать на несколько докладов симпозиума, выслушала ворчание главы отделения и теперь пыталась готовиться к завтрашнему тесту. Но нервный рабочий пейджер то и дело разражался вибрацией от сообщений, отчего и без того дёрганая Рене постоянно пугалась и сбивалась с текста. Если так пойдёт дальше, завтрашний тест она точно завалит.

– Хватит переживать, – привычно проворчала Энн.

Медсестра стояла рядом и распечатывала бесконечные листы назначений. Она бросила недовольный взгляд на Рене, которая вот уже вторую минуту нервно крутила меж пальцев ручку, и вдруг принялась шарить в кармане своего костюма. Наконец, найдя искомое, Энн протянула крем.

– Держи. Твоя кожа уже похожа на пережёванный коровой папирус. Скоро кисти совсем засохнут и отвалятся. А если покроешься коростами из-за раздражения, то можешь забыть об операционной. Я тебя туда не пущу.

Хмыкнув, Рене выдавила на ладонь немного вязкой пахнущей пряной мятой массы и принялась методично втирать её в руки.

– Спасибо, вечно забываю… – начала было она, но в этот момент в комнате что-то сильно задребезжало.

– Что за… – не договорила Энн и замолчала, ошарашенно повернувшись к зазвеневшим окнам.

Те занимали три огромных проёма маленькой ординаторской и открывали вид на парковку перед главным входом больницы. Их пластиковые контуры всегда гарантировали тишину для врачей и пациентов, однако прямо сейчас стёкла в современных герметичных рамах заходились мелкой дрожью. А та перешла сначала с окна на подоконник, а затем пробежала по бетонному полу и ввела в резонанс карандаши на рабочем столе. Сердце Рене на секунду тревожно сжалось в предчувствии землетрясения, но в следующий миг уши неожиданно уловили ритмичный бас, а затем и высокий электронный голос. Тот повторял непонятные, но явно однотипные слова, что сливались в утомительный гул, который приближался откуда-то с улицы и нарастал удивительно быстро.

Молча переглянувшись, Рене и Энн не сговариваясь ринулись к одному из окон. Следом за ними на происходящее решил поглазеть весь оказавшийся в ординаторской персонал, а потому, подобно сгусткам на стенках пробирки, они налипли на подоконники.

Гром, гром!

Гро-гро-гром, гром! – донеслось с улицы, где непонятные звуки всё же сложились в осмысленный текст.

Рене прижалась лбом к прохладному стеклу и посмотрела вниз. Как раз вовремя, потому что источник недопустимого в стенах лечебного учреждения шума наконец-то появился из-за деревьев и по всем законам дурного вкуса оказался нёсшимся на огромной скорости спортивным автомобилем. Он был огромным и чёрным, а на его капоте светился неведомый значок, скорее всего, такой же вульгарный, как и сама машина. А та, визгливо вырулив на расположенную напротив главного входа парковку, резко затормозила, начертила на гладком асфальте четыре чёрные полосы, а потом медленно подкатила до разделительной разметки. Громкость музыки стала невыносимой.

За спиной Энн кто-то начал ругаться, и Рене обернулась, удивлённо посмотрев, как растёт позади них толпа. Группа любопытных студентов пыталась протиснуться ближе, явно пропустив начало. И без этого впечатляющего вступления не заметить орущий спорткар посреди обычных машин было бы сложно. И не только из-за того, что бешеная машина невоспитанно заняла собой сразу три парковочных места, но и из-за доносившегося через настежь открытые окна:

Гром, почувствуй гром,

Ударит молния и грянет гром, гром.[6]

Газанув напоследок явно тюнингованным выхлопом и издав несколько прострелов, отчего у припаркованных рядом автомобилей сработала сигнализация, автомобиль затих, стёкла поднялись, а не различимый издалека значок на решётке радиатора потух. В ординаторской повисла ошалелая пауза.

– И что это за шарабан? – спросила в наступившей тишине Энн.

Рене хотела было укоризненно взглянуть на коллегу, для которой, по идее, оскорбление пациентов, какими бы засранцами те ни были, запрещалось медицинской этикой, но не сдержалась и прыснула. Следом за ней засмеялся кто-то ещё, послышались саркастичные комментарии… Но все мгновенно затихли, когда водительская дверь агрессивной машины открылась, а под высоким квебекским солнцем появилась мужская фигура.

Человек медленно снял солнцезащитные очки, огляделся, и в этот момент к нему навстречу ринулась толпа журналистов под предводительством главного врача больницы. Замелькали вспышки, потянулись руки с зажатыми в них диктофонами, но гость не пошевелился. С третьего этажа их наблюдательного пункта Рене не видела черт, только общий образ смутьяна, который показался ей неприятным, но она тут же одёрнула себя. Врач должен быть непредвзят. Всегда. Так что она на мгновение зажмурилась, а затем вновь уставилась на незнакомца, чья черноволосая голова поплавком возвышалась над бурным людским морем. От такого сравнения она снова фыркнула, а раздавшиеся за спиной шутливые вопросы доказали, что Рене не одинока.

– Баскетболист, что ли?

– Непохоже. Те вроде помассивнее будут.

– Да что с такого расстояния разглядишь? Может, хоккеист. Приехал лечить застарелые травмы…

– Мрачный какой. И причесался бы… Или это так модно?

– Он явно неадекватен, с таким-то поведением.

Последовали согласное мычание и целый дифференциальный диагноз с версиями от расстройства личности до дерматита.

Голоса звучали ехидно, даже немного зло, что было нехарактерно для коллег – профессионалов своего дела. И Рене задумалась, как одним своим появлением незнакомец умудрился настроить против себя абсолютно всех, не приложив ни малейших усилий и не произнеся ни слова. Что ж, это и впрямь поразительный талант!

Тем временем группа людей внизу обменялась рукопожатиями, а затем двинулась в сторону главного входа. И поскольку одетый полностью в чёрное гость явно не торопился сбавлять своего гигантского шага, Рене со смущением наблюдала, как спешно семенил глава их больницы за слишком пафосным визитёром. А тот не поворачивался, когда к нему обращались, равнодушно смотрел в телефон и всем своим пренебрежительным отношением стремился показать, насколько ему здесь не нравится. В общем, вся ситуация выглядела чертовски неловко. Будто для приехавшего сноба они не больница при старейшем университете Канады, а медицинский офис где-нибудь в Юконе.

Рене поджала губы и отвернулась. Нехорошо было судить о людях вот так, со стороны, не перемолвившись с ними даже парочкой слов. Но этот… экземпляр осознанно нарывался. Так что, поскорее отойдя подальше от окна, чтобы потом не пожалеть о своих не самых добрых мыслях, она подхватила под руку Энн и направилась обратно к столу.

– Тоже мне сыч-переросток, – проворчала медсестра и почти упала в стоявшее рядом кресло.

– Пожалуйста, перестань злословить. Ты же знаешь, я против сплетен, – тихо откликнулась Рене и вновь постаралась сосредоточиться на едва ли заполненном бланке с классификацией грыж желудка. – Это как минимум неэтично.

– Ох, прости, за четыре года никак не запомню, что яд и сарказм не вписываются в твою картину мира, где живут добрые феи и ангелы, – фыркнула медсестра. – Ты очень наивна, Рене.

– Быть может, это так, – вздохнула она. – Но пока человек не доказал обратного, он достоин уважения. Если этот мужчина приехал в больницу, значит, он нуждается в помощи, с достоинством оказывать которую – наша прямая обязанность. Феи и ангелы здесь ни при чём. Ни добрые, ни злые, ни какие-либо ещё.

Энн саркастично подняла рыжую бровь, а пучки на её голове забавно качнулись.

– Так ты хочешь сказать, что прямо сейчас испытываешь уважение к этому выскочке? К тому, кто сначала едва не довёл до подострого состояния наших больных своим появлением, потом занял половину парковки, испортил асфальт, напрочь проигнорировал главного врача и одним только своим брезгливым взглядом смешал нас с дерьмом? Я всё правильно поняла?

Рене тяжело вздохнула, поправила выбившиеся из светлых кос волнистые пряди и потёрла вновь зачесавшийся шрам. Иногда разговаривать с Энн было невыносимо.

– Ну откуда ты можешь знать про взгляд? – она закатила глаза. – Если видишь с такого расстояния, срочно переводись в радиологию.

– Я это почувствовала. Каждой клеточкой своей любимой печёнки, а ты знаешь, что она не ошибается. И вот сейчас она шепчет мне: парень – засранец! – потусторонним голосом протянула Энн. Ну а Рене всё же отвлеклась со стоном от дурацкого теста и посмотрела на медсестру, которая ехидно закончила: – Будешь спорить с моим даром предчувствия?

– Нет. Я вообще не хочу спорить. Просто пытаюсь объяснить, что не надо судить прямо сейчас. Мы будем полны предубеждений, от которых очень тяжело избавиться при личной встрече. Возможно, его что-то разозлило. Или у него выдался плохой день. Быть может, он действительно глухой, и тогда мы совершаем ошибку, злословя о пациенте. Причины бывают разные…

– Бывают. Например, он Гринч. И вообще, ещё только полдень, – хмыкнула явно чем-то позабавленная Энн. Рене согласно вздохнула.

– Хорошо, допустим, у него выдалось плохое утро. – Ещё одно едкое фырканье, и она не выдержала. – Энн, вот сейчас мы ссоримся из-за человека, которого видели меньше минуты. Ну разве не глупость?

Медсестра на секунду задумалась, а затем резко кивнула.

– И то верно. Засранец недостоин, чтобы его оправдывала наша блаженная Роше. Тебе только дай волю – приютишь всех бездомных и накормишь толпы голодных, – отрезала она и вернулась к своим назначениям.

– Я не это имела в виду, – прошептала раздосадованная Рене, наблюдая, как Энн поднимает телефонную трубку и уже что-то диктует фармацевту. Тихий ответ та, конечно же, не услышала.

На этом разговор закончился сам собой, и в монотонной работе пролетела ещё пара часов. О происшествии с неведомым пациентом и его кричащей машиной вскоре забыли, сосредоточившись на текущих проблемах, и день снова попытался встать на рельсы рутины. Перио-дически кто-то приносил снизу новости о приехавшей на конференцию группе специалистов из Монреаля, которую возглавлял известный хирург, иногда зачитывались названия чьих-то докладов и показывались сделанные мельком на телефон фотографии, пересказывались обычные слухи и сплетни. А ещё внимания требовали пациенты и их близкие, занимая время стандартными разговорами. В целом жизнь отделения ничем не отличалась от обычного понедельника, кабы не растяжка во всю ширину коридора с эмблемой и названием неожиданного симпозиума. Стоило Рене бросить на неё взгляд, как внутри всё сжималось от нервного ожидания, а шрам чесался с удвоенной силой.

Наконец, ближе к двум часам дня, в больницу приехал доктор Хэмилтон. Чуть подволакивая пострадавшую однажды в аварии ногу, он бодро проковылял по коридору в сторону ординаторской, где оказался немедленно окружён стайкой студентов всех возрастов. Из этой ловушки ему удалось вырваться лишь четверть часа спустя, после чего он наконец-то направился к кабинету. И потребовалось лишь одно его хитрое, известное лишь им двоим подмигивание, чтобы Рене поднялась со своего места.

В маленьком помещении, назвать которое офисом известного нейрохирурга не смог бы даже слепой, было, как всегда, тесно. Здесь пахло бумагой, немного резиной и антисептиком. Наглядные анатомические модели мозга в разрезе, пластиковые внутренние органы и шванновские клетки вместе с прочими элементами периферической нервной системы пылились в шкафах и равномерно покрывались толстым слоем еженедельной периодики. Журналы всех возможных медицинских издательств устилали поверхности и выстраивались в убогие башни, что пестрели неоновыми закладками, будто флажками. Под самым потолком гнездилась объёмная карта Северной Америки, и Рене каждый раз опасалась, что та рухнет кому-нибудь на голову.

Небрежно кинув на спинку потёртого кресла свой неизменный вязаный кардиган, Чарльз Хэмилтон выглянул в окно, что-то сам себе пробормотал и наконец повернулся, стоило хлопнуть входной двери.

– Ах, вот и Солнце взошло. Ту-ду-ду-ду, – пропел он со смешком, когда увидел Рене.

Она хмыкнула и невольно улыбнулась знакомой песенке.

– Доброе утро, доктор Хэмилтон.

– Отчего такие серьёзные лица? – не тратя время на приветствие, спросил по-французски профессор.

Рене пожала плечами, а сама пригляделась к наставнику внимательнее. Сегодня он казался слишком уставшим. Всегда задорные голубые глаза будто бы потемнели, морщины у рта стали глубже, а в бороде спряталась напряжённая полуулыбка. С наступлением нового учебного года вернулась обычная нервотрёпка.

– Вовсе нет. Хотела сказать, что у мистера Джошера полностью восстановилась речь, – ответила Рене по-английски.

Так повелось с самого начала сотрудничества: Хэмилтон тренировал свой прононс, а она – никак не дающуюся грамматику неродного для себя языка. Потому всё их общение состояло из невероятной смеси французской и английской речи, на которую уже давно не обращали внимания ни пациенты, ни тем более персонал.

– А это значит, он болтает в два раза больше обычного, компенсируя суточное молчание в палате интенсивной терапии. Слышал его разглагольствования о «магии» твоего присутствия. Право слово, главному врачу следует продавать твою безграничную доброту отдельной услугой, – хохотнул Хэмилтон, хитро глядя на возмущённо засопевшую ученицу. – Пять лет в университете, четыре – в резидентуре, а ты по-прежнему любишь людей. Удивительно!

– Разве это плохо? – отозвалась донельзя растерянная Рене, но Хэмилтон не ответил. Он вчитывался в какую-то лежавшую на столе бумагу. Тем временем шрам снова мерзко заныл.

– Нервничаешь? – неожиданно спросил профессор, и Рене перехватила себя на полпути к тому, чтобы машинально потереть старый рубец. В этот раз он чесался около глаза.

– Разумеется. Особенно тошно стало, когда мы узнали о конференции и наблюдателях из Монреаля.

– А теперь представь, что случилось бы, расскажи я тебе заранее. – Хэмилтон улыбнулся в бороду, опустился в кресло и потёр грудину. – Ты превосходный хирург, Рене. Чуткий и внимательный. Но излишне эмоцио-нальна в работе. Волноваться перед операцией – удел пациентов, но не врача.

– Я понимаю и стараюсь это изменить. – Она нервно переплела тонкие пальцы, которые никогда не знали ни одного украшения или даже лака для ногтей, а затем уставилась на полку, откуда на неё пялилась модель глазного яблока. – Однако у меня было бы время подготовиться…

– Забудь об этом, – фыркнул профессор. – Всё. Учеба закончилась, как и время на дыхательную гимнастику, прежде чем открыть чей-то череп. Тебе осталось два года, которые будешь оперировать наравне со мной. И можешь поверить: избежать мгновенных решений не выйдет.

– Понимаю, – смиренно повторила Рене, чувствуя, как сжимаются внутренности.

Хэмилтон, от которого явно не укрылось волнение подопечной, вздохнул и снова потёр грудину. Откинувшись в кресле, он какое-то время постукивал пальцами по подлокотнику, прежде чем откашлялся. По его лицу было понятно, что прямо сейчас наставник явно раздумывал, сказать что-то ещё или хватит уже с неё наставлений. Так что она уселась на свободный, но пыльный стул и невольно посмотрела в окно. Оттуда был виден внутренний двор, где находился ещё один вход для персонала. Заметив не по статусу скромную машину профессора, Рене невольно вспомнила другую. Ту, что до сих пор стояла на центральной парковке и привлекала своим диким видом стайку восторженных подростков. О странном госте все давно позабыли, и в общем-то позабыла даже Рене, просто забавно, насколько по-разному воспринималась известность в Канаде. Чем гениальнее врач, тем выше ценилась здесь незаметность и деликатность. Больница – не место показывать своё превосходство, но если их утренний гость действительно хоккеист или просто спортсмен, то всё, конечно, совершенно иначе.

– Я не просто так затеял эту конференцию, – начал профессор, и Рене вернулась в стены маленького кабинета. Хэмилтон пару раз качнулся на скрипящем кресле, погладил торчащую бороду и поправил тёмный галстук, что змейкой свернулся на появившемся в последнюю пару лет животе. – Хотел показать тебя кое-кому.

Она удивлённо моргнула и нахмурилась.

– Звучит немного подозрительно.

Хэмилтон улыбнулся, а затем резко облокотился на стол и сцепил под подбородком пальцы.

– Пожалуй, тебе не хватает практики неотложных случаев. Оперировать мозг – это прекрасно и очень красиво, но, к сожалению, человек слишком сложен и хрупок. А потому, несмотря на пройденную программу, я хочу, чтобы ты снова отправилась в травматологию. Но теперь уже как хирург, а не студент.

– Можно договориться с главой нашего отделения. Не думаю, что у комиссии по резидентуре возникнут вопросы, – начала было Рене, но замолчала, как только заметила скривившееся лицо профессора.

– Эти оболтусы не покажут тебе ничего нового. Работать в столице провинции прекрасно по финансированию, но невероятно скучно для практикующего врача. Квебек слишком мал. Здесь одно и то же изо дня в день, а тебе нужна большая песочница.

Роше промолчала. Она прекрасно понимала, что такая долгая интерлюдия разыграна не ради попыток убедить её в разумности этого решения, а для самого Хэмилтона.

– Другая больница? – коротко спросила Рене. – А значит, другой наставник?

– Верно. Мой племянник…

Профессор замялся, и Рене прекрасно знала причину. Ту самую, по которой хромал Хэмилтон. Ту самую, по которой едва не погиб лучший из его учеников. И ту единственную, почему эти двое прекратили любое общение. Не сказать, что она была рада оказаться единственной посвящённой в чужую семейную драму, но взаимное уважение, которое перешло в крепкое доверие, вкупе с её патологической манией находить оправдания всем и всему вынудили узнать своего наставника с другой стороны. Довольно некрасивой, слишком личной, впрочем, её секреты вряд ли были получше. И раз Хэмилтон решил с ней поделиться, значит, так нужно. Оставалось лишь не утратить оказанного однажды доверия.

– Так вот, я просил его приехать сегодня, однако он оказался слишком занят. – Профессор откашлялся, что следовало понимать как очередной отказ племянника разговаривать, и Рене тихонько вздохнула. Тем временем Хэмилтон продолжил: – И всё же мне удалось убедить нескольких коллег из Монреаля посмотреть на тебя, а потом шепнуть пару слов в твою пользу. Колин – великолепный хирург. И я говорю это как специа-лист, а не заинтересованное лицо.

Она не сдержалась и покачала головой: для неё всё совершенно иначе. Из того, что известно, при всей своей гениальности Колин Энгтан показал себя очень обидчивым человеком. Но Рене была не вправе осуждать его и надеялась, что однажды тот всё же одумается. Дедушка (а в мудрости Максимильена Роше она не сомневалась) всегда повторял: если кровь позовёт, она вернётся в семью, сколько бы времени ни прошло. Конечно, он имел в виду Рене, сбежавшую из дома на другой континент. Но разве нельзя принять эту формулу за универсальную? По крайней мере, очень хотелось.

– Я знаю, что ты скажешь, – профессор тепло улыбнулся. – Ты излишне добра ко мне и неоправданно строга к нему…

– Нет. В той аварии не было вашей вины, это просто случайность.

– Всё случилось из-за меня. Я не нашёл нужных слов, а Колин по молодости оказался чрезмерно упрям. Впрочем, как бы то ни было… После него было много учеников, хороших, прилежных. Но только ты дала мне надежду и шанс что-то исправить. Ты очень талантлива, Рене. Это нельзя упускать.

– Поэтому вы хотите, чтобы я стажировалась у него? – Хэмилтон кивнул, а она грустно заметила: – Немного нечестно – пытаться наладить отношения через меня. Вам так не кажется? Не буду ли я причиной, по которой конфликт станет лишь хуже?

– Дело не в отношениях. – Наставник тяжело вздохнул. – Он – лучший. Ты – лучшая. И тебе нужна практика. Вывод напрашивается сам собой, не находишь?

– Но если я правильно поняла… доктор Энгтан отказался?

Профессор на секунду замялся, а затем твёрдо ответил:

– Я смогу его переубедить. Наша ссора тебя не коснётся. Обещаю.

Рене снова нахмурилась, пару раз сцепила и расцепила прохладные пальцы, повертела в руках стетоскоп и тряхнула головой.

– Я всё равно попробую что-нибудь сделать. Вы же семья.

Она пожала плечами, дав понять, что в её системе координат ссоры между родственниками равносильны заболеваниям. А значит, без лечения не обойтись. И Рене уже собиралась высказать свою теорию вслух, но тут Хэмилтон рассмеялся, тяжело поднялся на ноги и подхватил с вешалки халат.

– Не говори глупостей. Твоя задача – набраться опыта, а моя – его обеспечить, – хмыкнул он, потом бросил взгляд на высветившееся в телефоне оповещение. – Зайди к своему пациенту и иди мойся, Вишенка. А я пока поговорю с командой.

Рене скребла руки с такой тщательностью, что на неё начали подозрительно оглядываться. Медленно выдох-нув в маску, она ещё раз прошлась щёткой по ногтям, растерла мыло по коже вплоть до локтей и начала смывать. Операционная лупа привычно сдавливала затылок и мерзко натирала открытый участок кожи на лбу, отчего Рене в очередной раз пообещала себе накопить на собственные бинокулярные линзы. Правда, сделать это с её-то зарплатой было огромной проблемой. Просить у родных не хотелось, а потому оставалось только мечтать, что с получением лицензии траты уменьшатся.

Позади послышалось характерное шарканье, хлопнула дверь, и в помещение вошёл доктор Хэмилтон, ведя за собой группу студентов. Из груди Рене вырвался ещё один вздох. На этот раз скорбный. Молодёжь подозрительно косилась на её хирургический костюм и явно ждала объяснений профессора. А тот веселил новоявленных коллег рассказами из своей практики. Рене бросила на него укоризненный взгляд и потянулась за стерильной салфеткой.

– То, что запрещено в операционной, не регламентируется в помывочной, – тихо заметил намыливающий руки Хэмилтон.

– Знаю, но…

– Ты напряжена.

– Сосредоточена, – упрямо склонила голову Рене, когда руки стянуло от антисептика.

– Напряжена и испугана, – с нажимом закончил нелепую перепалку Хэмилтон. – Да, этот пациент впервые полностью твой: от момента попадания в скорую до того, как покинет больницу. Да, решения здесь тоже только твои: план операции, техника выполнения, даже инструментарий. Да, это большая ответственность, и сегодня я – лишь твой ассистент. Но время пришло. Заканчивай обработку рук и забудь, что здесь есть кто-то кроме тебя и меня.

Рене поджала губы, но кивнула.

– Есть ли какие-нибудь новые детали, которые мне необходимо знать, прежде чем я зайду в операционную? – совершенно иным, сухим и деловым, тоном спросила она.

– Нет. Всё по плану.

Не дожидаясь, пока профессор закончит, Рене толкнула плечом дверь и вошла в просторное помещение, которое встретило привычными звуками. Шумела аппаратура, с щелчками да свистом насос из установки для вентиляции лёгких впрыскивал кислород, раздавались шелестящие шаги обутых в бахилы сестёр. Они деликатно погромыхивали тележками с инструментами и о чём-то негромко переговаривались. На стене тихо гудел новый большой негатоскоп, увешанный снимками изувеченной правой кисти пациента.

И всё это – каждый вздох, смех, шорох – сливалось в монотонный рабочий гул, из которого острым уколом выделялся равномерный писк кардиомонитора. Звуки кружили по операционной, проникали в уши и вдруг подняли внутри такую волну эмоций, что та взлетела до самой груди, резанула по шраму и отдалась лёгкой дрожью в кончиках пальцев, напоминая, почему Рене сейчас здесь. А в следующий миг волнение схлынуло, и появилось спокойствие. Пусть наверху, в смотровой, толпились взбудораженные журналисты! Пусть их рты бормотали в свои диктофоны про уникальность, молодость и подозрения на гениальность. Пусть где-то там неведомые судьи решали, достойна ли доктор Роше практики у самого Колина Энгтана. Плевать! В тот момент, когда Рене отточенным жестом вдела руки в перчатки, для неё ничего не осталось – только она сама, операционное поле и ровный звук чужого сердцебиения. Сегодня за дирижёрским пультом доктор Роше будет одна.

– Начинаем.

Голос перекрыл едва слышимые разговоры сестёр с собравшимися около негатоскопа студентами, где те тревожно разглядывали снимки. Рене сделала несколько шагов и встала слева от пациента. Напротив, позицию ассистента занял профессор Хэмилтон, и это словно стало командой. Все на мгновение замерли, казалось, даже затаили дыхание, а потом привычно зашелестели одеждой, разбредаясь по местам в зрительном зале или же прямо на сцене. Здесь каждый наизусть знал свою роль и чёткий порядок задач. Где-то наверху застрекотали камеры… а в динамиках небольшого музыкального центра послышалось шипение.

Музыка всегда звучала во время долгих и утомительных операций, хотя выбор, что именно слушать, зачастую вызывал бурные споры у персонала. Но сегодня все были единодушны, когда голос весело запел о солнце, что наконец взошло после долгой зимы. Поймав удивлённый взгляд наставника, Рене подмигнула и взяла в руки скальпель. Чарльз Хэмилтон души не чаял в музыке «Битлз», а она уважала профессора и прямо сейчас столь своеобразно говорила ему спасибо. Благодарила его за возможность, за знания, за их прекрасную дружбу. Наконец, за поддержку.

За четыре часа песни сменились несколько раз, а потом вовсе зашли на второй круг, но Рене их не слушала. Она была чрезвычайно сосредоточена на кропотливой работе, которую впервые делала сама от начала до конца. Ей было уже всё равно, сколько людей следили за ней из смотровой, фотографировали, обсуждали, были ли там люди из Монреаля… Было некогда думать о таких мелочах. Она открывала доступ, иссекала рубцы и в два стежка ловко сшивала нервные окончания. Рене танцевала инструментами на крошечном пятачке чужой ладони и улыбалась всё шире, пока мешанина травмированных костей и тканей складывалась в заложенный природой строгий порядок.

Это было умопомрачительно сложно. Наверное, лет через пять, когда таких операций в практике Рене будет несколько сотен, она будет спокойна. Сможет шутить, вести праздные разговоры с коллегами. Но сейчас она боялась даже вздохнуть, отдавая короткие команды и парой стежков сверхтонкой иглой соединяя рваные куски нервов. От напряжения сводило пальцы, от бинокулярных линз слезились глаза, и, когда в голове всё-таки мелькнула мысль просить о помощи, перед ней оказалась чья-то рука в измазанной кровью перчатке.

– Всё закончилось. Ты справилась, – раздался голос Чарльза Хэмилтона, и Рене встрепенулась. Она будто вынырнула из толщи воды и ошарашенно хватала через маску стерильный фильтрованный воздух операционной, вглядываясь в идеально проложенные нервные переплетения. – Считай инструменты, дальше я зашью сам. Отдохни.

По-прежнему не совсем понимая, что происходит, Рене завязала последний узел, обрезала шовную нить и отдала зажимы операционной сестре. Словно издалека она смотрела, как обыденно, почти не задумываясь, закрывал рану Хэмилтон и попутно объяснял азы подав-шимся вперёд студентам. Его движения были чёткими настолько, что не отклонялись от выверенной годами траектории даже на миллиметр. И когда профессор закончил, сделал шаг назад, вопросительно взглянув на замершую Рене.

– Пациент стабилен. Операция закончена, – проговорила она сипло, а в следующий момент комната наполнилась аплодисментами.

Аккуратно приобняв её за плечи, чтобы лишний раз не испачкать халата, Хэмилтон что-то радостно проговорил, но она не услышала. Заметив вверху движение, Рене подняла голову и вгляделась в полутёмное окно пустой смотровой. Репортёров там уже не было. Их голоса слышались за дверью помывочной, мимо которой возвращались на конференцию монреальские гости. Однако она почти не сомневалась, что в комнате кто-то только что был. Наблюдал ли этот неведомый за операцией или же это лишь санитары заскочили проверить, когда освободится помещение? Но всё было в порядке, она не выбилась из расписания.

Её движение не скрылось от профессора, потому что он так же задрал голову, а потом помрачнел. О чём именно в этот момент подумал наставник, Рене не представляла, но почувствовала, как вокруг возникло напряжение.

– Поговори с родными мистера Джонса, – тихо произнёс доктор Хэмилтон и задумчиво потёр грудину. – Мне надо кое с кем встретиться. Увидимся вечером в ординаторской. Отчитаешься.

– Без проблем, – кивнула Рене, а сама бросила взгляд в сосредоточенные глаза профессора. – Всё в порядке? Мне показалось, что там кто-то был.

– Не показалось, – коротко ответил наставник и направился прочь.

Встреча с родственниками пациента прошла удивительно гладко. И хотя Рене волновалась, рассказывая о ходе операции, тёплые объятия матери Джонса стали лучшей наградой. Потому она посидела с ними ещё немного, обсудила детали восстановления, а затем вернулась в рутину своих ежедневных забот. Доложилась старшему резиденту, получила ряд вопросов и рутинный нагоняй за слишком обстоятельные, а потому долгие ответы, обежала больных, скорректировала дозы и вернулась в ординаторскую, чтобы занести все назначения. Ну а после занялась дневниками и планами лечения. За этим занятием и застала её слегка встревоженная Энн.

– Ты не видела доктора Хэмилтона? – спросила она, а сама нервно оглядела помещение.

Оно было переполнено младшими резидентами, их наставниками и просто врачами, которые отдыхали или занимались своими делами. Здесь было людно, душно и стоял низкий гул голосов.

– Нет. – Рене махнула головой и снова вернулась к монитору. – Сама его вот жду. Профессор сказал, что должен с кем-то встретиться.

– Ну, встреча у него точно была, – мрачно ответила Энн, а Рене удивлённо оглянулась.

– Ты как будто этому не рада, – с лёгким смешком заметила она, но вмиг стала серьёзной, когда увидела тревожный взгляд медсестры. – Что-то случилось?

– Точно не знаю, – тихо начала Энн и склонилась прямо к её столу, будто бы заглядывая в монитор и что-то показывая. – Но он с кем-то ругался. Долго. Около часа.

– Откуда ты знаешь? – едва слышно спросила Рене.

– Я несколько раз бегала мимо его кабинета в административное крыло, слышала обрывки. Что-то про Монреаль, бездарность и завышенные требования. Точно было не разобрать, да я и не пыталась.

Рене почувствовала, как от волнения все внутри сжалось.

– Сколько… сколько там было человек? – прошептала она, невидяще глядя в экран.

– Двое. Не больше. Я слышала только второго, он был явно раздражён. Доктор Хэмилтон говорил очень тихо, но голоса всегда были одни и те же.

– Ясно.

Рене на минуту прикрыла глаза и сжала руки. Значила ли что-то эта ссора, был ли там кто-то из той самой монреальской комиссии, никто не знал. Однако, кажется, пришло время самой нанести визит профессору, даже если он накричит.

– Как давно это было?

– Да с полчаса назад. – Энн бросила взгляд на часы. – В половине шестого. Как раз ночная смена пришла.

Не говоря больше ни слова, Рене поднялась, нарочито терпеливо подождала, пока сохранится документ, и вышла в коридор. Путь к кабинету профессора занял привычные тридцать три секунды. И за это время она успела несколько раз отрепетировать речь, с которой собиралась ворваться, скорее всего, в разгар перепалки о собственной судьбе. Доктор Роше не любила ставить людей в неловкое положение, не любила ссор и недопонимания, но ещё больше она не выносила, когда о её промахах высказывались за глаза. Иной причины для неприятного разговора между коллегами Рене просто не находила.

Остановившись перед привычной тёмно-коричневой дверью, она пригладила растрепавшиеся за рабочую смену косы, вздохнула от тщетности усилий и постучала. Аккуратно. Три чётких и сухих удара разнеслись по вечернему коридору, в конце которого ярким закатным светом полыхало единственное окно. Рене затаила дыхание в ожидании голосов или окрика подождать, но в кабинете было тихо. Сжав от волнения губы, она попробовала нажать на дверную ручку, и та с лёгким щелчком поддалась, пустив в освещённый солнцем кабинет.

От яркости бивших в глаза лучей выступили слёзы, и потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть и осмотреться. На первый взгляд здесь было пусто. Но выбивавшиеся из привычной картины детали показывали, что совсем недавно здесь шли ожесточённые споры. Сдвинутые в сторону кресла, смазанная на полках с экспонатами пыль, отброшенный в порыве журнал. Рене цепляла мелочи привычным взглядом хирурга, которым много лет училась замечать малейшие отклонения. И прямо сейчас, когда любой другой развернулся бы и ушёл, она замерла. Немного не так ложился свет из покрытого пылью окна. Почти незаметно, но иначе кривились тени от раскинувшегося во внутреннем дворике жёлтого клёна. Именно поэтому Рене сделала шаг вперёд, затем ещё, а потом со всей силы вдавила тревожную кнопку своего пейджера.

Она действовала совершенно бездумно, на грани автоматизма, когда, обежав большой письменный стол, прижала пальцы к сонной артерии, а в следующий момент уже упиралась основанием сцепленных в замок ладоней в грудную клетку неподвижно лежащего Хэмилтона. Тридцать компрессий и два вздоха. Тридцать и два. Рене знала чёртовы числа, помнила до автоматизма ритм, с которым прогибались внутрь кости грудины, но смотрела на чуть посиневшие губы в колючей всклокоченной бороде и думала: почему это не работает?

За спиной послышались чьи-то торопливые шаги, голоса. Но Рене не обращала внимания, потому что задыхалась от собственной паники и чрезмерных для её щуплого тела усилий. Вокруг поднялась суета, мелькнули свет фонарика, руки в перчатках, кислородный мешок. Однако она не отвлекалась и равномерно давила. Когда же под ладонями треснула ткань клетчатой рубашки профессора, обнажив бледную грудь, Рене почувствовала, как что-то дёрнуло её прочь. Некто вцепился в плечи с такой неистовой силой, что протащил почти до самого шкафа, откуда прямо на голову больно посыпались стопки журналов. А затем раздался сухой звук разряда дефибриллятора. Он показался таким деловым, даже нахальным, ворвавшись в уши гарантией жизни. Да что там, сейчас для неё так звучала сама чёртова жизнь. Но тут он засвистел снова, словно взвившаяся в небо петарда, и взорвался ударом, от которого дёрнулось тело. Снова. А затем снова. И ещё раз.

– На каталку его, и ещё эпинефрин! – донёсся крик.

В коридоре загремели колёса и задребезжал блок с переносным кардиомонитором, когда следом раздался новый разряд. Она попыталась встать, но ей не дали. Тогда Рене попробовала оттолкнуть держащего, однако руки не слушались. Казалось, из них разом вытянули все до последней ниточки силы.

– Хватит, Роше. Сейчас ты ему ничем не поможешь, – послышался над головой голос Энн. – У нас в больнице достаточно реаниматологов…

Рене прервалась, вслушиваясь в доносившиеся из коридора голоса, затем натянуто улыбнулась. Она подняла голову и вгляделась в глаза склонившейся к ней медсестры. В этот момент сзади наконец расцепил руки какой-то студент. Оглянувшись, Рене вспомнила, что видела его сегодня в операционной.

– Четыре минуты. Ты спасала его больше четырёх минут. Поверь мне, ничего другого тебе уже сегодня не сделать. Сомневаюсь, что даже вилку сможешь держать, не говоря о скальпеле. А потому ты сейчас успокоишься, сделаешь три глубоких вдоха и встанешь на ноги.

Энн говорила медленно и уверенно, не отводила взгляда и словно вынуждала верить в свои слова. Только тогда Рене почувствовала, как накатывает усталость. Та ударила невидимым шаром под ноги и уронила в огромную вязкую кучу из событий этого дня, где смешались волнение, сложная операция и обычные заботы. После компрессий руки ломило, а к коже на спине противно липла влажная рубашка рабочего хирургического костюма.

– Идём, я принесу тебе кофе.

– Не надо кофе, – наконец-то подала голос Рене. – Мне вставать в начале пятого утром, боюсь, не усну.

– Тогда отправляйся домой. Я позвоню тебе, как будут новости, – начала было Энн, но замолчала, когда её перебил тот самый студент.

– Уверен, это тот парень виноват. Никогда не слышал, чтобы кто-то орал на Хэмилтона.

– Тише, Боб, – отрезала Энн, бросив на разом встрепенувшуюся Рене тревожный взгляд. – Не болтай о том, в чём не уверен!

– Но я уверен…

– Молчи! Не сейчас.

– Нет. – Рене осторожно поднялась, держась за стену. В затёкшие ноги немедленно впились миллиарды иголок. – Что за парень? О чём вы вообще?

– Тёмненький такой. Говорят, он ещё утром появился здесь с громом и молниями. – Студент нервно рассмеялся.

– Откуда знаешь?

– Мы пришли отчитаться, а этот пижон как раз выходил из кабинета. Профессор ещё что-то кричал ему вслед и был настолько зол, что даже слушать нас не захотел и прогнал. Пришлось идти к старшему, а он та ещё задница. Но зато из его окна было видно, как уехал тот самый щёголь. Просто прыгнул в свою дурацкую тачку и ударил по газам. Видимо, тоже был зол. – Парень пожал плечами и тут же засуетился. – Извините, доктор Роше. Вы оставайтесь здесь, а мы с коллегами сходим в реанимацию.

Не говоря больше ни слова, он ловко подскочил на ноги и скрылся за дверью. Ну а в пустом разгромленном кабинете воцарилась неприятная тишина. Наконец Энн пошевелилась.

– Иди домой, Рене, – повторила она со вздохом.

– Я сначала в душ.

Окинув её скептическим взглядом, Энн кивнула.

– Тебе не помешает. – Она хотела сказать что-то ещё, но лишь ободряюще улыбнулась и направилась прочь. Что бы ни случилось, работа отделения не должна останавливаться ни на минуту.

Полчаса спустя, когда Рене бездумно стояла в душевой, что примыкала к раздевалке близ ординаторской, на скамейке завибрировал лежавший там телефон. Выскочив из-под горячих струй, под которыми тщетно пыталась расслабиться, она промокнула руки жёстким больничным полотенцем и схватила смартфон. На экране горело слово «Реанимация». И уже зная, что именно услышит, Рене с трудом нажала кнопку ответа.

– Да?

Послышалось шуршание, и голос в трубке сухо констатировал:

– Mortuus est[7], Роше.

Повисла пауза, долгая, невыносимая, прежде чем она прошептала:

– Время смерти?

– Восемнадцать сорок три, – пришёл механический ответ, и звонок оборвался.

Невидяще глядя куда-то перед собой, Рене медленно опустилась на скамейку и осторожно положила рядом светящийся телефон. Мозг отчаянно пытался не осознавать новости. Будто это был рядовой звонок, глупое напоминание или что-то ещё… Однако реальность упрямо стучалась в голову короткой фразой: mortuus est. Она поджала колени к груди, медленно закачалась из стороны в сторону и внезапно подумала, что Энн впервые ошиблась. «Вишенки» подвели. Это утро не обещало сюрпризов, но в один момент вся жизнь словно замерла на самом краю обрыва. Взглянув на потолок, где тусклым рыжим светом горели две лампы, Рене пообещала себе одну вещь. Она найдёт того парня на вычурной тачке. Отыщет даже под землёй и спросит, что же на самом деле произошло.

Глава 2

В маленькой комнате на втором этаже было непривычно темно. Сквозь плотную ткань задёрнутых жалюзи впервые не проникало ни одной искры желтоватого света уличных фонарей. Прямо сейчас она показалась бы кощунственно светлой в серо-синих оттенках раннего утра. Слишком яркой для блуждающих теней и избыточно резкой для тишины, где увяз даже шелест дыхания. Только в дешёвых часах едва различимо шуршали чёрные стрелки да где-то в подвале монотонно гудели старые трубы.

Неожиданно на прикроватном столике ярко вспыхнул экран телефона, а следом затрещала глухая вибрация. От этого звука зацепившаяся за комнату ночь всколыхнулась и шарахнулась в сторону от источника света. Однако Рене, вот уже час неподвижно сидящая на краю кровати, даже не вздрогнула. Она протянула руку, выключила заходящийся нервной дрожью будильник и прикрыла саднящие от бессонной ночи глаза. Сегодня не будет весёлых песен по радио, не будет танцев у зеркала, задорных косичек, платьев в цветочек и «вишенок».

Будильник стих, но Рене не смогла заставить себя подняться и продолжила смотреть в темноту. Липкую. Цепкую. Та подбиралась к босым ногам и бледным лодыжкам, прежде чем тонкая рука словно сама по себе резко взметнулась вверх и дёрнула за шнурок маленькой лампы. Электрический свет с треском ворвался в комнату. Что ж, прятаться больше не выйдет.

Она не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Рене жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, но внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с профессором Хэмилтоном умерла и девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой своих пациентов и вслух читала наставнику присланные откуда-нибудь из Занзибара письма коллег. Теперь всё закончилось. Больше не было того человека, который за несколько лет стал роднее, чем вечно пропадавшие по командировкам родители. Рене осталась одна посреди чужой для себя страны, и ей впервые было так страшно.

Взгляд невольно метнулся к стене, где висело с десяток крошечных акварелей, закрывающих давно выгоревшие на солнце обои. Это была дурость или ребячество, но Роше хранила их с детства. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто-то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала цветы и деревья тех стран, названия которых едва ли можно было разобрать на тусклых почтовых штемпелях. Письма родителей иногда шли месяцами… Разумеется, это было несерьёзно и глупо. Рене понимала и даже подумывала бросить бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала.

Теперь всё это было бессмысленно. Больше не с кем говорить о пропорциях, сравнивать рисунок прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зелёного только лишь потому, что Рене не любила тёмных цветов. Серьёзно, никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, лишь бы ярче, светлее да радостнее… А теперь её ждало чёрное платье.

Судорожно втянув воздух, она грубо потёрла шрам и стремительно встала с кровати. В ванной комнате она долго всматривалась в своё отражение, словно пыталась найти там причину умыться. Но вместо этого видела только пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие от недосыпа глаза и воспалённую линию некрасиво сросшейся кожи, что прочертила левую щёку и потерялась за воротом простой белой футболки. Все эти годы шрам был причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась. Не подвёл он и теперь.

Чувствуя, как сводит от холода пальцы, она плеснула в лицо водой, потом ещё пару раз, пока кожа не порозовела, а замёрзшие руки не заболели. Хватит! Хватит лить слёзы по тому, чего больше никогда не случится. Нужно довести до конца обучение. Иначе ради чего всё это было?! Рене подняла голову и снова уставилась в зеркало. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала завершит одно дело.

Подойдя к лежащему на кровати платью, Рене прикрыла глаза. Профессор никогда об этом не говорил, но она знала, что все эти годы ему хотелось лишь одного – изменить ночь той аварии. Забрать обратно слова, не совершать тех поступков… Колин Энгтан будет сегодня на похоронах, и нельзя упускать шанс объяснить этому упрямому гордецу, как дорожил им Чарльз Хэмилтон, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам.

* * *

Кладбище Сен-Грегуар-де-Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летящей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекающего неподалёку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зелёной тканью, тянуло мокрой землёй и тем запахом безнадёги, что всегда витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоящего на опорах гроба не было сил. Рене поёжилась и чуть опустила край большого чёрного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко-жёлтый был бы здесь неуместен. Впрочем, себя она чувствовала здесь тоже чужой. Лишней. Навязчивой даже на церемонии в церкви, где собрались добрая половина больницы и ещё десяток-другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуа-ция стала чрезвычайно смущающей. И всё же Рене попросили остаться.

Не зная, что делать дальше, она остановилась чуть поодаль от большой группы, со стороны которой доносились тихие разговоры и деликатный смех. За исключением нескольких известных ещё по университету лиц, Рене не представляла, кто здесь остальные. Но мужчины и женщины были явно отлично знакомы друг с другом и любезно общались с оказавшейся в центре пожилой леди. Именно в ней Рене без труда узнала сестру профессора Хэмилтона. Будучи совсем невысокой, миссис Энгтан даже издали производила впечатление непростой личности. Забранные в замысловатый пучок тёмные волосы, почти всегда поджатые губы, скупые движения рук, массивные, но изысканные украшения, от которых веяло атмосферой кожаных кресел, дорогого янтарного виски и разговоров о высокой политике.

Поняв, что таращиться на незнакомую женщину весьма невежливо, Роше поспешила было отвернуться, но неожиданно встретилась с внимательным взглядом тёмных глаз и замерла. Миссис Энгтан смотрела, едва заметно прищурившись, и ни капли не стеснялась собственного любопытства. На ум пришла неожиданная и оттого дурацкая мысль: что, в отличие от сестры, у профессора Хэмилтона радужка была ярко-синяя. Так странно… Тем временем, осознав, что её заметили, Энгтан вежливо кивнула, и Рене ничего другого не оставалось, кроме как в ответ судорожно дёрнуть головой. Чёрт побери, всё это как-то очень неловко. Сумев наконец перевести взгляд на валяющийся под ногами осколок надгробия, она медленно выдохнула и прикрыла глаза. Руки сами потянулись к зудевшему шраму, но в последний момент лишь заправили выбившиеся из косы кудрявые пряди. Нет уж! Если так пойдёт и дальше, Рене попросту раздерёт лицо до кровавых корост.

– Лоб, затылок, темя-два,

Клин, решётка, два виска,

Челюсть, скулы, нос, сошник… – забормотала она, чтобы успокоиться и выдержать паузу, прежде чем вновь поднять голову.

Когда, по её мнению, прошло достаточно времени, Рене осторожно глянула исподлобья, сощурилась и обвела взглядом равнодушную к ней толпу в поисках одного-единственного человека. В полутёмной церкви оказалось слишком людно, чтобы разглядеть всех собравшихся гостей, но теперь у неё появился шанс. И хотя она понятия не имела, как выглядел Колин Энгтан, отчего-то не сомневалась, что узнает его. А потому, заприметив только что появившегося рядом с миссис Энгтан столь похожего на неё молодого человека – невысокого, улыбчивого, с тёмными кудрявыми прядями, – Рене резко выпрямилась. Кажется, нашла. Это он!

С нарастающим волнением Рене наблюдала, как мужчина то пожимал руки подошедшим коллегам Чарльза Хэмилтона, то что-то тихо говорил по-матерински улыбавшейся ему миссис Энгтан. И когда та ласково потрепала его по предплечью, последние сомнения развеялись. Она решительно вцепилась в ручку тяжёлого зонта и двинулась вперёд.

– Нёбо, слёзы, подъязык,

Челюсть, раковины две,

И целый, мать твою, череп в голове…[8] – бубнила она, а сама пробиралась меж ожидающих погребения людей и старалась не поскользнуться на мокрой траве. Пошатнувшись на очередном липком камне, Рене шумно зашипела: – Ну же, хватит строить из себя трепетную ромашку. Это просто надо сделать. Ничего сложного: подошла, поздоровалась и представилась. А дальше как-нибудь само… наверное…

Однако, когда со стороны входа на кладбище показалась фигура священника, а Энгтан с сыном направились к гробу, она страдальчески вздохнула и ускорила шаг. Вряд ли у неё останется время до церемонии, чтобы поговорить с Колином, но попытаться стоило. Как минимум назвать себя и намекнуть, что было бы неплохо пообщаться после похорон за чашечкой чая. Да, такой исход казался весьма идеальным. А потому, упрямо наклонив голову, Рене постаралась как можно быстрее добраться до мужчины.

Но когда его курчавая голова была уже в паре метров до вежливого покашливания, стоявшая рядом и опиравшаяся на крепкий локоть сына миссис Энгтан повернулась. Очевидно, она услышала вопиющий для этого степенного места слишком уж торопливый шум шагов, потому что удивлённо вскинула брови, а затем нахмурилась. Ну а Рене набрала в лёгкие побольше воздуха и зачастила по-английски:

– Хм… я… Прошу простить меня за беспокойство, миссис Энгтан. Понимаю, моя просьба, возможно, прозвучит прямо сейчас неуместно. Но это действительно важно. Меня зовут Рене Роше, и мне очень нужно поговорить с вашим сыном.

Кислород закончился, и она уже собралась было вдохнуть новую порцию, но в этот момент тот самый кучерявый мужчина медленно повернулся. Он на мгновение растерянно мазнул взглядом по её ничем не примечательной фигурке, а затем вдруг цепко впился в лицо такими же карими, как у матери, глазами. И было в их глубине нечто такое, отчего Роше резко запнулась, едва не закашлялась, а потом и вовсе дёрнулась, стоило ему растянуть чётко очерченный рот в снисходительной усмешке. Шрам словно обожгло изнутри, а рука сама собой взметнулась к щеке в попытке унять жжение.

Тем временем мужчина аккуратно отпустил руку миссис Энгтан, чтобы небрежным жестом поправить растрёпанные налетевшим ветром тёмные пряди. На запястье блеснули дорогие часы, и Рене вдруг подумала, что, в отличие от племянника, профессор всегда выделялся удивительной скромностью. Здесь же всё, от дорогой ткани костюма до булавки на шейном платке, кричало о вычурности и деньгах. Наверное, в этом не было ничего такого, но Рене инстинктивно сделала шаг назад, тогда как Колин Энгтан ступил вперёд. И не осталось сомнений, он встал именно так, чтобы без каких-либо помех в виде уродливого шрама полюбоваться женским личиком. Идеальный брезгливый интерес.

– Мне очень неловко вас беспокоить, – промямлила она и тут же дала себе мысленный подзатыльник, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Слова на неродном языке никак не хотели складываться в предложение. – Я…

Рене так и не смогла поднять голову, потому что всем своим телом, каждой клеточкой, нервным окончанием и волоском она чувствовала на себе тяжёлый, приторный мужской взгляд, от которого замутило. И это оказалось так неожиданно. Пришлось срочно признать: Рене представляла Колина Энгтана совершенно иным: более добропорядочным, воспитанным. Ох… Она вцепилась в зонт и упрямо продолжила:

– Мистер Энгтан, я искала вас, чтобы обсудить одну проблему. Не уделите ли вы мне немного времени после церемонии?

Повисла неловкая пауза, а потом…

– Думаю, мистер Энгтан был бы бесконечно счастлив провести с вами целый вечер, ma douce mademoiselle Rocher[9].

Французский этого человека был ужасен. Настолько отвратителен, что возникло ощущение, будто в рот Рене набили с десяток стручков ванили и заставили прожевать. Их сладкий запах никак не вязался с приторной горечью вкуса, но был в этом и плюс. Двусмысленное обращение в конце фразы и интонация, которая оказалась едва ли не тошнотворнее пристально следивших за девушкой глаз, заставили её оторваться от созерцания почти потонувшей в траве обуви и встретиться взглядом со стоящим напротив Энгтаном. Шрам вспыхнул болью, и в этот момент раздалось недовольное цоканье.

– Прошу, Жан, не здесь и не сейчас. – Лиллиан Энгтан скривилась и несильно шлёпнула зажатыми в ладони перчатками по локтю мужчины. Тот чуть скосил взгляд, но послушно отступил и с невинной улыбкой уставился в черноту своего зонта.

– Без проблем, – равнодушно отозвался он.

Миссис Энгтан недовольно покачала головой, затем повернулась к Рене, которая ничего не понимала. Вернее, она мгновенно осознала каждый нюанс своей фатальной оплошности, но до последнего отказывалась верить. Итак… его звали Жан. Не Колин. Господи, как стыдно-то!

– Мисс Роше, рада с вами познакомиться. – Лиллиан Энгтан протянула руку, которую Рене пожала словно в каком-то сне. Боль в шраме немного улеглась, и соображать стало чуть легче. – Чарльз много рассказывал о вас. Сожалею, что в церкви нам так и не удалось поговорить. Увы, мой сын не смог приехать, однако я с радостью побеседую с вами после церемонии. Полагаю, мне известно, о чём пойдёт речь.

Женщина ласково улыбнулась, но в этот момент послышалось ехидное хмыканье:

– Наверняка, как и самому Колину. Потому и не явился.

– Жан!

– Простите, мадам. Я всего лишь выражаю всем известную мысль. – Мужчина зло улыбнулся и вновь посмотрел на ошарашенную Рене – хищно, но с налётом брезгливости. – Mon Dieu, у вас такой очаровательный румянец.

Она, конечно, была совсем не уверена в степени «очаровательности» собственных красных щёк. Уж скорее, там полыхало слово «ПОЗОР». Но нашла в себе силы сконфуженно улыбнуться.

– Ради бога, извините. Я не думала…

– А уж как вы просите прощения… – протянул Жан, перебивая или же, что вероятнее, вовсе не слушая. – Музыка для ушей.

И снова этот взгляд перебродившей патоки, отчего возникло чувство, будто её не просто раздели, но уже поставили на колени. На виду у всех и прямо в грязную траву. И она почти ощутила прикосновение пальцев на своём подбородке, что повернули лицо «нормальной» стороной. Господи, как же стыдно и мерзко!

– Дюссо, ещё одно слово – и ты отправишься вон. Ваша с Колином студенческая дружба не даёт тебе права распускать язык, – неожиданно холодно процедила миссис Энгтан. Рене встрепенулась, а затем вдруг ощутила, как исчезли тошнота, липкость взгляда, духота фраз и докучливая боль в шраме. Она подняла голову и увидела, как мужчина пожал плечами, а потом отвернулся, будто ничего интересного здесь никогда и не было. – Мы с вами поговорим позже, мисс Роше. А сейчас, думаю, вам лучше вернуться на своё место.