Мальчик, который рисовал кошек, и другие истории о вещах странных и примечательных E-Book
Лафкадио Хирн
Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Азбука Premium
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2018
Во всей англоязычной литературе трудно найти писателя более загадочного и странного, чем Лафкадио Хирн. Вернее, так: сам он столь же загадочен и странен, как те странные и загадочные истории, которые он сочинял. Есть писатели-домоседы. Сидят за письменным столом, скрипят пером или стучат по клавишам. Лавкадио Хирн из других. Он все время что-то менял. Родину, гражданство, имя, язык — писатель-перекати-поле. Он был греком, ирландцем, американцем, жил на острове Маврикий — и все это для того, чтобы окончательно утвердиться в Японии и из Патрика Лафкадио Хирна превратиться в Якумо Коидзуми. Вот такие метаморфозы. Истории, им написанные, полны призраков и странных событий. Япония, им описанная, — нереальная, фантастическая страна, в которой уживаются короли-демоны и самые обыкновенные люди. Потому что, как сам он сказал однажды: "Искусство не существует без фантазии. По-настоящему художественное обязательно фантастично".
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 639
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Оглавление
Перевод с английского Андрея Танасейчука, Владислава Чурсина
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.
Хирн Л.
«Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных : рассказы, эссе/ Лафкадио Хирн ; пер. с англ. А. Танасейчука, В. Чурсина. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. (Азбука Premium).
ISBN 978-5-389-15389-9
16+
Во всей англоязычной литературе трудно найти писателя более загадочного и странного, чем Лафкадио Хирн.
Вернее, так: сам он столь же загадочен и странен, как те странные и загадочные истории, которые он сочинял.
Есть писатели-домоседы. Сидят за письменным столом, скрипят пером или стучат по клавишам.
Лафкадио Хирн из других. Он все время что-то менял. Родину, гражданство, имя, язык — писатель-перекати-поле. Он был греком, ирландцем, американцем, жил на острове Маврикий — и все это для того, чтобы окончательно утвердиться в Японии и из Патрика Лафкадио Хирна превратиться в Якумо Коидзуми.
Вот такие метаморфозы.
Истории, им написанные, полны призраков и странных событий. Япония, им описанная, — нереальная, фантастическая страна, в которой уживаются короли-демоны и самые обыкновенные люди.
Потому что, как сам он сказал однажды, «искусство не существует без фантазии. По-настоящему художественное обязательно фантастично».
© А. Танасейчук, вступительная статья, состав, перевод, 2018
© В. Чурсин, перевод, 2018
© Издание на русском языке,оформление.ООО «ИздательскаяГруппа„Азбука-Аттикус“», 2018Издательство АЗБУКА®
Лафкадио Хирн:сочинитель «странных» историй
Почти невозможно представить себе писателя, которого почитают собственным национальным достоянием сразу четыре народа — ирландцы, американцы, греки и... японцы. Тем не менее такой автор существует, зовут его Лафкадио Патрик Хирн (1850–1904), впрочем японцы предпочитают называть его Якумо Коидзуми, и это вполне оправданно. Что интересно: ни одна из упомянутых наций совершенно не стремится (как это бывает!) доказать свое право единолично «владеть» писателем. В этом есть справедливость: разные этничности вполне органично сосуществовали в душе художника при его жизни. Не конфликтуют они и post mortem. За свою недолгую жизнь Хирн поочередно побывал сначала греком, потом — ирландцем, гражданином Британской империи, затем американцем и, наконец, почти полноценным японцем и скончался, кстати, подданным микадо. С завидной регулярностью он менял и имена. С рождения лет до двадцати пяти его звали Патриком. Потом он надолго превратился в Лафкадио Хирна, а с середины 1890-х — и уже до конца дней — его звали Якумо Коидзуми.
Он немало попутешествовал по миру. Можно даже сказать: вся его жизнь — это путь. И двигался он всегда в одном направлении — на запад. Только для того, чтобы в конце концов оказаться на самом что ни на есть Дальнем Востоке — в Японии.
Но поразительно и странно не это, а то, что судьба заставляла его постоянно менять этничность. Грек по матери, он формировался и рос в Ирландии, вполне органично впитывая ее культуру (см. рассказ «Подсолнух»). Потом оказался в США, на Среднем Западе, и был вынужден адаптироваться к местному культурному коду. Затем обосновался в Новом Орлеане. А этот город по своему духу и атмосфере разительно отличался от того, к чему он уже привык в американской глубинке. Но он искренне полюбил и узнал его. Прошло несколько лет, и вот Хирн уже вне пределов США — на французских Карибах, на Мартинике. А там не только другой язык — там люди живут совсем по-другому. У них иной опыт — исторический и культурный, иные ценности, другая религия... Цвет кожи, наконец! Но и в эту жизнь он вписался. А потом очутился в Японии и... превратился в японца. Выучил язык, отказался от европейской одежды и пищи, поселился в японском доме, женился на японке и стал... Якумо Коидзуми. О произошедшей метаморфозе точно написал австриец Гуго фон Гофмансталь, хорошо знавший писателя: «Лафкадио Хирн, так глубоко и сильно любивший Японию, быть может, единственный европеец, знавший эту страну в совершенстве и привязанный к ней всем сердцем. Он любил ее не любовью эстета и не любовью ученого, а любовью сильнейшей, всеобъемлющей, редкой — любовью, которая живет внутренней жизнью любимой страны». Конечно, история литературы знает примеры вполне успешной смены этничности: Владимир Набоков, Эльза Триоле, Анри Труайя. Но Лафкадио Хирн, конечно, иной случай — и совершенно уникальный. Русские превращались в американцев, французов, а тут столько всего! Впрочем, быть может, он от рождения был космополитом и потому без труда менял языки и национальности?
Хирн прожил недолгую жизнь и едва ли был счастлив. Неудачи преследовали его почти постоянно. Во многом они стали следствием личных обстоятельств. Он был не уверен в себе, мнителен, скрытен, более готов к поражениям, чем к победам. Дитя мезальянса (как в социальном, так и в национальном смысле), он родился на острове Левкас (Лафкадиа — в греческой транскрипции). От греческого названия острова происходит и его необычное имя — Лафкадио. Впрочем, до двадцати пяти лет его чаще называли Патриком, именем, которое дал ему отец. Последнего звали Чарльз Хирн, он был военным врачом — офицером британской армии и оказался на архипелаге волею обстоятельств. Чем он покорил красавицу-гречанку по имени Роза — неизвестно, но она родила ему трех сыновей и уехала с ним на его родину, в Ирландию. В Дублине жили родители и многочисленная родня мужа. Здесь Чарльз Хирн оставил молодую жену и детей на попечение родственников и отправился в Россию, на Крымскую войну. Потомственный дворянин и талантливый хирург, он тем не менее был человеком невысокой морали и нравственности и не способен на настоящие, глубокие чувства. Когда он вернулся из России, то любил уже другую женщину. Роза страдала в Ирландии — и от климата, и от одиночества, по-английски она почти не понимала и разговаривать не умела. Муж был всегда далеко — то на одной войне, то на другой, и к тому же совсем не любил ее. Она отпросилась погостить на родину, чтобы не возвращаться обратно. Там она вскоре заболела, впала в глубокую депрессию, а потом оказалась в сумасшедшем доме, где через несколько лет умерла.
Будущий писатель навсегда расстался с матерью в возрасте шести лет и поэтому почти не помнил ее. Родителей заменила тетя отца — женщина очень мягкая и добрая, искренне любившая и жалевшая Патрика. Ребенку с экзотической «южной» внешностью и выговором жить среди англосаксов и кельтов было нелегко. Домашний мальчик, он не имел друзей, физически не был крепок и часто просто не мог постоять за себя. К тому же в результате несчастного случая ослеп на один глаз и очень страдал от своего «уродства». Его отправили в хорошую школу, но окончить ее ему не довелось — денег у тети было совсем мало. Без образования и специальности, без протекции надежд реализовать себя на Британских островах у него не было. В девятнадцать он перебрался в Америку к дальним ирландским родственникам и поселился в Цинциннати, штат Огайо. Учился на печатника, но стал журналистом. Писать начал почти случайно, отчаянно нуждаясь в дополнительном заработке. Начинал как репортер криминальной хроники и рецензент книжных новинок. Его первая газета была небольшой, и получал он совсем немного, но с самого начала своей карьеры выделялся: писал не как репортер, совсем не так, как другие, — рассказывал красиво, порой несколько вычурно о вещах прозаических, обыденных, даже грубых и жестоких.
Здесь, в Огайо, Патрик Хирн окончательно превратился в Лафкадио Хирна. Здесь же, в Цинциннати, к нему пришло отчетливое понимание того, что его призвание — литература. С 1872 по 1875 год он активно сотрудничает в «Cincinnati Daily Enquirer» — крупнейшем периодическом издании штата. В газете он снискал репутацию энергичного репортера, но рамки газеты ограничивали, ежедневная рутина газетной работы сковывала творческую индивидуальность. В 1874 году вдвоем с товарищем-художником они организуют собственное издание под названием «Ye Giglampz» — иллюстрированный еженедельный журнал искусств, литературы и сатиры, вся литературная составляющая которого принадлежала Хирну, а многочисленные иллюстрации — его партнеру. Появление нового издания не прошло незамеченным: его с удовольствием покупали и читали. Но успех оказался недолгим: было выпущено всего лишь девять номеров, до того как предприятие обанкротилось. Возможно, Хирну удалось бы преодолеть и этот кризис, но на исходе 1875 года его уволили из «Enquirer», и он остался без работы. Поводом к увольнению стала его... женитьба. Он женился на женщине старше себя, с ребенком. Но причина заключалась не в этом, а в том, что в жены он взял негритянку, в прошлом рабыню, а этого местное общество не могло вынести. Хотя Огайо и был штатом нерабовладельческим, подобный мезальянс в глазах местного сообщества был недопустим. Травля со стороны обывателей, отсутствие работы, депрессия привели к тому, что брак распался и Хирн уехал из Цинциннати.
Осенью 1877 года начинается новый период в жизни и творчестве Хирна: он отправляется на Юг, в Луизиану, в «экзотический» Новый Орлеан. Здесь он вновь активно работает для газет и сотрудничает сначала в «Daily City Item», а затем в «Times Democrat». Хирн положительно очарован местнойкреольской экзотикой: он изучает язык — местный диалект французского, увлечен историей и топографией Нового Орлеана, исследует городские достопримечательности и интенсивно впитывает местную культуру: путешествует по креольским поселкам в дельте Миссисипи, собирает все, что касаетсякреольских обычаев, ритуалов и верований, коллекционирует кулинарные рецепты, размышляет о влиянии климата на местные нравы и неутомимо пишет, пишет... С этим материалом он выходит на национальную литературную арену: его очерки о креольской экзотике начинают публиковать ведущие американские литературные журналы того времени — «Harper’s Weekly» и «Scribner’s Magazine».
В Новом Орлеане Хирн сформировался как художник, начал писать рассказы, опубликовал первую повесть «Chita: A Memory of Last Island» — о трагедии острова, смытого штормовыми волнами в море вместе с обитателями. Подружился со многими местными литераторами. Здесь открылась еще одна грань его дарования — переводческая. Он хорошо знал французский и любил французскую литературу. Первая известность в масштабах США пришла к Хирну именно как к переводчику: он переводил прозу Т. Готье, Г. Флобера, Ж. де Нерваля, Э. Золя и, главное, Ги де Мопассана, в рассказы которого был влюблен. Хирн одним из первых познакомил американцев с художественным миром великого француза. Здесь, в краю креолов и французской речи, обращение к романской словесности было естественно и вполне объяснимо.
Хирн всегда много читал — и в детстве, и в зрелые годы. Французская литература для него значила немало, но все-таки образцом художника стал Эдгар Аллан По. Увлечение жанром «страшного рассказа» состоялось, безусловно, благодаря творческому опыту предшественника. Рассказы о привидениях тогда в Америке писали многие. Но у Хирна была своя цель — не развлечь читателя, пощекотав ему нервы, а заставить ощутить, что жизнь не сводится исключительно к погоне за деньгами, но полна таинственного, загадочного и прекрасного.
К фантастике и фантастическому Хирн тянулся, видимо, с самых юных лет. Но возможность сочинять фантастику получил только в Новом Орлеане, на рубеже 1870—1880-х годов. Именно тогда на страницах местных газет появляются его первые фантастические истории: «Ночь Всех Святых», «Дьявольский карбункул», «Незнакомец», «Призрачный поцелуй», «Мертвая любовь», «История цыганки» и другие. Рассказы эти, конечно, еще ученические. Писатель только ищет свою форму, стилистику, жанр. Но эти, главным образом «страшные», истории уже предрекают появление его японских легенд и сказок.
Когда Хирна спрашивали, почему он сочиняет такие странные тексты (а современникам они казались именно такими), он неизменно отвечал: «Искусство не существует без фантазии. По-настоящему художественное обязательно фантастично».
Постепенно как писатель — автор «экзотических» очерков и «страшных» рассказов — Хирн завоевывает национальную известность. В 1887 году редакция «Harper’s Weekly» предлагает ему в качестве корреспондента журнала отправиться в длительную командировку на острова французской Вест-Индии. Предложение респектабельного издания пришло вовремя: в осенние месяцы 1887 года Хирн переживал очередную глубокую депрессию и даже пытался покончить жизнь самоубийством.
Два с лишним года Л. Хирн прожил на острове Мартиника, знакомясь с местной жизнью, изучая обряды вуду, сочиняя очерки и корреспонденции для «Harper’s», занимаясь переводами с французского и составляя книгу путевых заметок «Два года во французской Вест-Индии», которая вышла в 1890 году и вызвала большой читательский интерес. Тогда же, во второй половине 1880-х, у писателя просыпается интерес к Востоку, точнее — к Китаю (и этим интересом Хирн был обязан прежде всего работам французских синологов, которые усердно штудировал): он начинает изучать буддизм и философию дзен, увлекается средневековой китайской литературой, публикует в «Harper’s» несколько собственных переработок старинных китайских историй о привидениях. В 1887 году на основе этих публикаций Хирн издает небольшую книжку под названием «Несколько китайских историй о привидениях».
Вероятно, проснувшимся интересом к Востоку, востребованностью публикаций можно объяснить новое предложение редакции: отправиться корреспондентом в Японию.
В те годы — на рубеже двух столетий — в Америке и Европе интерес к Японии был очень велик. Недавно совершенно закрытая для иностранцев страна, казалось бы навечно скованная паутиной древних ритуалов и условностей, с началом эпохи Мэйдзи, не отказываясь от привычных традиций, вдруг начала стремительно развиваться решительно во всех областях: гуманитарной, промышленной, военной, проводить политику аннексий и захватов и энергично распространять свое влияние на все страны юго-восточного региона. Специфический интерес читателей и должен был удовлетворить корреспондент.
Однако, оказавшись там, Хирн начал писать совсем о другом: не о растущей военной мощи и индустриализации Японии, а о ее культуре, традициях и верованиях, самураях и крестьянах, описывал жилища и отношения между японцами, рассказывал об игрушках, театре кабуки, пище и костюмах, сочинял истории о привидениях и гоблинах. Стоит ли удивляться, что автор очень скоро перестал быть иностранным корреспондентом — контракт с ним был расторгнут. Но, судя по всему, это не очень его огорчило: он привык довольствоваться малым, и японский стиль жизни давал ему такую возможность. Позднее, в очерке «Дух японской цивилизации», он с явным внутренним одобрением специально остановится на этом — характерном для японцев — бытовом минимализме и обнаружит в нем не только одну из особенностей японской житейской философии, но попытается интерпретировать его в качестве основы внутренней стабильности и устойчивости традиционной культуры, ее прочности по сравнению с культурой западной.
В Японию Хирн переехал весной 1890 года и до конца дней безвыездно — лишь время от времени меняя японские адреса — жил в Стране восходящего солнца. Хирн был космополитом, любой дом был для него чужим — так повелось с младенчества. Может быть, поэтому переезд из «неформальной» Америки в предельно ритуализированную Японию дался ему так легко.
После того как перестал быть корреспондентом американского журнала, он без труда нашел себе работу: не только Запад пристально вглядывался в Японию, но и Япония всматривалась в Запад — во многих японских школах и университетах начали изучать и преподавать английский язык, а квалифицированные учителя были в дефиците.
В школе Хирн проработал недолго. Вскоре его пригласили в университет читать курс западной литературы. Трудоустройству помогло знакомство, а затем и дружба писателя с выдающимся исследователем Японии сэром Бэзилом Чемберленом (1850–1935), который отрекомендовал своего соотечественника. В 1890-е годы они были очень близки и постоянно общались. Впрочем, в самом начале 1900-х их пути разошлись: Хирн поссорился с ученым. И причиной тому стала Япония. Чемберлен изучал, коллекционировал и вывозил артефакты. А писатель любил Японию, холодный интерес исследователя был ему совершенно чужд.
Л. Хирн преподавал в разных университетах и преуспел в этом. Вершиной его карьеры стал пост профессора английской литературы в Токийском императорском университете.
Похоже, Лафкадио Хирн с самого начала знал, что приехал в Японию не в гости, а навсегда. Будучи преподавателем, он одновременно и сам был студентом, изучая язык, впитывая обычаи и культуру, дух Японии. Он вжился в эту действительность. Получил японское подданство, был принят в старинную самурайскую семью, женился, взял японское имя — теперь его стали звать Якумо Коидзуми. Здесь началась подлинная литературная жизнь Хирна. Он писал не для денег, а для удовольствия. Впитав японский мистицизм, он избрал для себя традиционный японский жанр — волшебную сказку о привидениях и злых духах. Такие истории сочиняли в Средние века, сочиняли их и современники Коидзуми. Он писал по-английски. Его аудитория была совсем невелика — читатели единственной в Японии англоязычной газеты, большей частью такие же экспатрианты, не вписавшиеся в западную жизнь, как и он сам.
Без сожаления в свое время отвергнув Хирна, Запад вновь открыл его в 1890-е годы. Он сам как личность, а еще в большей степени его необычная проза были очень популярны на Западе на рубеже XIX—XX веков. В Европе первыми его узнали французы. В этом факте была логика — в свое время молодой Хирн с энтузиазмом открывал французскую литературу американцам и другим англоговорящим читателям. Затем с его прозой познакомились Италия, Германия, Австрия. О нем с восторгом писали английские эстеты и немецкие символисты. Большой известностью и популярностью пользовался Хирн в России в начале ХХ века: переводили и издавали его книги, интересовались жизнью писателя. В преддверии катастрофической для России войны с Японией европеец, живущий в стане противника, досконально знающий традиции и обычаи народа таинственной страны, вызывал особый интерес. То, что интерес этот не угас и после войны, свидетельствовало о том, что Хирн оказался настоящим художником, не зависящим от конъюнктуры момента. Увы, последняя книга «американского японца» вышла в России в 1918 году в Петрограде. Что было потом, хорошо известно. Привидениям и духам этого странного писателя не могло быть места в советской действительности. Его забыли в России, но не забыли в других странах — в первую очередь в Америке и Японии, где книги Хирна пользуются устойчивым интересом, по его произведениям ставят спектакли, снимают фильмы.
Но в последние годы Лафкадио Хирн начал возвращатьсяи в Россию. В 1997 году московское издательство «Муравей» без серьезных изменений воспроизвело изданную в 1918 году в Петрограде книгу писателя «Душа Японии» (Кокоро). В 2000 году санкт-петербургское издательство «Северо-Запад» выпустило сборник «Мир по-японски», в котором нашлось место двум эссе Хирна. Два года спустя появилась книжка «Японские квайданы», в которой оказалось несколько рассказов писателя о призраках. Автор настоящих строк тоже поучаствовал в возвращении писателя: опубликовал подборку его фантастических историй и статью о нем в журнале «Восточная коллекция» (2009), напечатал две книжки «Причудливый мир Лафкадио Хирна» (2009) и «Волшебные истории о таинственном и ужасном» (2014), а также ряд статей и материалов к творческой биографии этого незаурядного литератора. В 2015 году московское издательство «Престиж бук», специализирующееся на малотиражных изданиях для коллекционеров, выпустило том «японских» историй писателя в переводах А. Танасейчука. В следующем году в двуязычной «Библиотеке япониста» ИД «Востоковед» издал сборник «Гений японской цивилизации», составленный уже из этнографических очерков Л. Хирна. Наконец, совсем недавно «Центрполиграф» (Москва) представил книгу «Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях», почти в полном объеме воспроизводящую самый известный «фантастический» сборник писателя «Kwaidan: Stories and Studies of Strange Things» (1904). Словом, Лафкадио Хирн возвращается. Возвращается всерьез и надолго. И настоящая книга тому подтверждение.
Лафкадио Хирн умер внезапно, скончавшись от сердечного приступа. Случилось это накануне Русско-японской войны, но, конечно, никак с этим событием не было связано.
С тех пор минуло уже более ста лет. Многое из того, о чем писал Хирн, не сбылось, в частности его прогнозы относительно неизбежной гибели западной цивилизации и торжества цивилизации восточной. Но и сейчас Хирн продолжает оставаться не только одним из наиболее оригинальных авторов «страшного» рассказа, но и писателем, у которого свое собственное место в истории мировой литературы, который сумел создать свой собственный уникальный художественный мир.
И в завершение — несколько слов от переводчика.
Международная известность Хирна связана в первую очередь с японской тематикой и конкретно — с жанром «страшного рассказа» или «рассказа с привидениями», усилия переводчика были направлены именно в эту сторону. В процессе изысканий (а поиск произведений автора, жившего на рубеже XIX–XX столетий, — непростая задача!) и работы над текстами выяснилось несколько интересных особенностей. Прежде всего Л. Хирн не был сочинителем «японских страшилок» в средневековом духе. Точнее, он им, конечно, был, но видел в них не самоценное явление, способное развлечь (и напугать!) англоязычного читателя, а один из эффективных инструментов знакомства людей Запада с особенностями японской цивилизации и культуры, удачный способ для демонстрации своеобразия ментальности восточного человека, необычных пространств его внутреннего мира. Все они носят ярко выраженный этнокультурный характер, в том числе знакомят с реалиями жизни современной писателю Японии.
Очевидны фольклорные и литературные истоки историй Хирна о странном и загадочном. Публикуя очередную «сказку» или целую их подборку, он нередко указывал на то, при каких обстоятельствах познакомился с сюжетом, в какой местности она бытует в изустной традиции или из какого источника — древней японской (или китайской) книги — он ее извлек. Весьма симптоматична и такая — типичная для Хирна — особенность: публикуя свои истории, он часто называл себя повествователем, рассказчиком, а то и пересказчиком и указывал, что не сочинил, а только пересказал сюжет. Конечно, писатель лукавил. Он совершенно напрасно понижал планку — едва ли кому-то придет в голову сомневаться в художественных достоинствах его «странных историй». Совершенно очевидно, что его фантастические повествования живут и продолжают привлекать все новые поколения читателей.
Необходимо отметить и еще одну особенность. Японские «страшилки» Хирна растворены среди его книг о Японии, изданных в 1890—1900-е годы. В отдельных сборниках фантастические истории выделены в специальный раздел (например, в упоминавшейся книге «Кайдан» или в сборнике «Котто»), в других — перемежаются текстами иных жанров (в «Кокоро» и др.). Поэтому переводчику пришлось разыскивать и в буквальном смысле выуживать фантастические тексты из прижизненных книг писателя. К тому же в то время сборников, целиком составленных из фантастических историй на японскую тему, не было. Видимо, автор не считал их самостоятельными текстами. Исключения составляют издания токийского печатника Т. Хасэгавы, который выпускал серию «Японские сказки» («Japanese Fairy Tales Series»). Но это были совсем небольшие книжки: каждый выпуск состоял из одной сказки. И они были рассчитаны главным образом на японскую аудиторию. Прежде всего — на тех продвинутыхяпонцев, которые изучали английский язык. Зато были очень красивы — имели крупный шрифт, были богато иллюстрированы цветными рисунками. При желании любой без труда их отыщет в Интернете — достаточно ввести имя издателя и название серии. Всего Хасэгава издал около четырех десятков таких книжек. Первая серия выходила в 1880-е годы. Вторая позднее — на рубеже двух столетий. Сказки Л. Хирна печатались во второй серии, и их было только четыре.
Совсем иной характер приобрела ситуация после смерти писателя и окончания Первой мировой войны. В конце 1910-х — 1920-е годы благодаря множеству публикаций художественных и иных текстов, разнообразных материалов, появлению биографий Лафкадио Хирн приобрел большую известность, стал популярен. Особенно по нраву читателям пришлись его «страшные» истории. Издатели начали собирать такие тексты. Но поскольку заниматься этой кропотливой работой им было недосуг (да и с коммерческой точки зрения неразумно), стали появляться сборники, автором которых значился писатель, но часть текстов (иной раз основная) принадлежала не ему, а другим. Это внесло изрядную путаницу, привело к тому, что Хирну стали приписывать чужие произведения. Естественно, это затрудняло работу переводчика. В связи с этим можно допустить, что какие-то фантастические истории ускользнули из поля зрения, но основной корпус таких текстов теперь, безусловно, становится достоянием русскоязычного читателя.
А. Танасейчук
КайданИстории и сведения о вещах странных и примечательных
Из сборника«Kwaidan. Stories and Studies of Strange Things», 1904
Волшебная история о слепом музыканте
Более семисот лет тому назад в Дан-но-ура, что находится на берегу пролива Симонсеки, произошла битва. Она стала последней в долгом противостоянии Хэйкэ из клана Тайра и Гэндзи из клана Минамото. В этом сражении Хэйкэ потерпели окончательное поражение. Следствием этого стало полное уничтожение рода — погибли даже женщины и дети, был убит и младенец-император — в истории он известен под именем Антоку Тэнно. На долгие семьсот лет призраки населили берега пролива и даже глубины моря. Может быть, вы где-нибудь читали о странных крабах, которых иногда находят здесь, — их называют крабами Хэйкэ. У них на панцире очертания человеческих лиц, и говорят, что в крабах, должно быть, воплотились души погибших воинов Хэйкэ. Много странного можно услышать и увидеть на берегах пролива. В темные ночи на его пляжах загораются тысячи призрачных огней и плывут над волнами. Эти тусклые огни рыбаки называют они-би — или костры дьявола. И всегда, как только задувает ветер с моря, он доносит пронзительные крики — словно погибшие воины вновь сзывают своих товарищей на битву.
В давние годы духи мертвых Хэйкэ были куда воинственнее, чем сейчас. Случалось, призраки даже поднимались из водных глубин и забирались на корабли, плывущие в ночи, а затем топили их. Они всегда следили, чтобы никто из команды не спасся вплавь, а если такой находился, обязательно пытались убить и его. Чтобы успокоить души мертвецов, в Акамагасэки, прямо на берегу пролива, построили буддийский храм. Рядом с ним, почти на пляже, было разбито кладбище. Здесь же установили поминальные столбы юному императору и его вассалам, а их имена начертали на могильных камнях. Буддийские монахи регулярно проводят здесь службы — души мертвых должны пребывать в покое. После того как храм был построен, а кладбище покрылось могильными плитами, мертвые Хэйкэ стали тревожить живых куда меньше, чем прежде. Но, увы, не прекратили этого совершенно — странные вещи продолжали случаться, и это доказывало, что полного упокоения им так и не удалось обрести.
Несколько сот лет тому назад в Акамагасэки жил слепой человек по имени Хоити. В округе он был известен своими замечательными талантами певца и исполнителя на народном японском инструменте бива1. С младых ногтей он учился этому нелегкому искусству и со временем даже превзошел своих учителей. Славой несравненного мастера бива-хоси2 он был обязан в первую очередь своим сказаниям о Хэйкэ и Гэндзи. Говорили, что, когда он пел песню о сражении при Дан-но-ура, не могли удержаться от слез даже кидзин — гоблины, существа, как известно не склонные к проявлению чувств.
В начале своей карьеры Хоити был очень беден, но вскоре у него появился покровитель и друг, который стал ему помогать. Священник местного храма Амидадзи очень любил поэзию и музыку. Он часто приглашал Хоити в храм, чтобы тот мог выступать со своими сказаниями. Позднее, очарованный талантом молодого поэта, он предложил ему перебраться в храм окончательно, чтобы обрести в нем дом. Поэт с благодарностью принял предложение. Хоити дали комнату в храме и обеспечили пищей. Взамен музыкант должен был по определенным дням услаждать слух священника своими песнопениями и время от времени выступать в храме.
Однажды ночью, в летнюю пору, священника вызвали к умирающему совершить последний обряд. В дом прихожанина он отправился вместе со служкой, а Хоити остался в помещении храма один. Ночь была жаркой и душной, и в поисках вожделенной прохлады слепой певец расположился на веранде перед входом в свою комнату. Веранда выходила в маленький сад, разбитый во дворе храма. На веранде было немного прохладнее, и Хоити решил дождаться здесь возвращения настоятеля. Чтобы скоротать время и скрасить одиночество, он по привычке взял инструмент и принялся негромко наигрывать. Между тем минула полночь, а священник не возвращался. Пора было вернуться в комнату и лечь спать, но внутри еще было слишком жарко. Поэтому Хоити остался снаружи. Наконец он услышал шаги — они приближались, кто-то шел от задней калитки. Человек пересек сад, подошел к веранде, поднялся и остановился напротив. Но это был не священник. Глубокий голос назвал слепого по имени, но прозвучало это не так, как обычно, а резко, отрывисто, почти грубо — так обычно разговаривают самураи с людьми ниже себя по званию.
— Хоити!
— Здравствуйте, господин! — почтительно ответил слепой. Жесткая интонация в голосе говорившего испугала его. — Я слеп и не вижу, с кем разговариваю.
— Тебе нечего бояться, — отвечал неизвестный. Теперь голос его звучал мягче. — Я живу в гостинице рядом с храмом. Меня послали к тебе со следующим известием. Мой господин, вассалом которого я в настоящее время являюсь, человек очень высокого ранга, сейчас остановился со своими многочисленными придворными в Акамагасэки. Он пожелал осмотреть место сражения в Дан-но-ура и сегодня посетил его. Там он услышал о твоих талантах и теперь желает, чтобы ты продемонстрировал свое искусство. Бери инструмент и немедля отправляйся со мной — мой господин и его свита не привыкли ждать.
В те времена замешкаться, исполняя приказ самурая, было совсем не безопасно. Поэтому Хоити только лишь надел сандалии, взял биву и отправился вместе с самураем. Незнакомец вел его, легко, но твердо держа под локоть и поминутно поторапливая. Рука, которая вела Хоити, если только его не подводили ощущения, была одета в железную перчатку. Звон и лязг, раздававшиеся при каждом шаге воина, ясно указывали, что тот был при полном вооружении и в доспехах. Хоити заключил, что это, вероятно, один из воинов стражи. Тревога, поначалу охватившая музыканта, утихла. Напротив, заключил он, ему улыбнулась настоящая удача — не случайно тот, кто сопровождал его, упомянул о «господине очень высокого ранга». Он подумал, что это, должно быть, один из очень немногих в Японии даймё — владетельных князей высшего уровня. Сопровождавший музыканта самурай остановился. Хоити понял, что они стоят у каких-то больших ворот. Но куда же они пришли? Он точно знал, что никаких больших ворот в городской стене с этой стороны не было. В Амидадзи только одни ворота — главные городские, но, чтобы попасть туда, нужно идти в совершенно другую сторону.
— Кэймон!3 — раздался громкий выкрик самурая, и ворота с громким скрипом и скрежетом отворились.
Они прошли через сад (Хоити догадался, что это был сад) и снова остановились перед входом в какие-то помещения.
— Мы у дверей! Я привел Хоити! — выкрикнул самурай, и певец услышал звуки торопливых шагов, передвигаемых ширм и экранов, затянутых бумагой, и двери открылись.
женские голоса выплеснулись навстречу. По интонациям их Хоити понял, что женщины исполняют обязанности прислуги в этом благородном доме, но их голоса не могли помочь ему понять, куда он все-таки попал, а времени подумать об этом у него совсем не было. Его взяли под руки и помогли преодолеть несколько ведущих вверх каменных ступеней, затем сняли с него сандалии. Женская рука повела его по полированной поверхности деревянного пола — босыми ногами он ощущал его. Они шли бесконечными переходами куда-то вглубь обширного помещения, но поворачивали так часто, что Хоити совсем перестал ориентироваться, пока наконец не очутился в большом зале. Музыкант догадался об этом: он слышал шелестящие звуки множества шелковых одежд, и они были подобны шелесту листьев в лесу. Он слышал звучание голосов и их оттенки. Он понял, что помещение, где он находится, велико и просторно — так гулко раздавались голоса.
Хоити сказали, чтобы он не стеснялся, и постелили ковер — при игре на биве исполнитель встает на колени, без этого, как известно, обойтись невозможно. Он расположился на ковре и принялся настраивать свой инструмент. Через некоторое время к нему обратилась женщина (он понял, что это была родзё, или главная среди слуг) и сказала, что он может начинать и должен исполнить свое знаменитое «Сказание о Хэйкэ».
Вся поэма была очень велика, и, чтобы исполнить ее целиком, требовалась не одна и даже не две ночи. Поэтому певец таки отважился задать вопрос:
— Поэма не скоро сказывается, и, чтобы исполнить ее целиком, необходимо очень много времени. Какую из частей поэмы хотели бы услышать уважаемые господа?
Женский голос ответил:
— Исполни историю о битве при Дан-но-ура. Нет ничего горше того, что там было.
Хоити возвысил голос и запел под аккомпанемент своего инструмента. Он пел о битве на горьких морских волнах, отбивая ритм и заставляя свой инструмент звучать на разные лады и голоса. То он подражал шуму рассекающих воду весел и стремительному порыву судов, то слышались в его музыке свист летящих стрел и крики умирающих воинов, то вдруг раздавался скрежет стали о доспехи самураев и грохот раздираемых в столкновении корабельных бортов. И слева, и справа от музыканта то и дело раздавались приглушенные восхищенные возгласы: «Как изумительно он играет! В наших краях я никогда не слыхивал ничего подобного! Во всей империи, верно, не сыскать певца, равного Хоити!»
Он слышал эти слова, они добавляли ему храбрости, и он играл и пел все лучше и лучше — так, как никогда не пел и не играл прежде. А когда он наконец дошел до самого трагического эпизода — безжалостного убийства беспомощных и беззащитных женщин и детей, а потом и до сцены смерти младенца-императора, — разноголосый хор горюющих голосов слился в один протяжный вой отчаяния и скорби. Был он таким искренним и полным трагического чувства, что слепой даже испугался того, какую боль и страдание он причинил людям. Возгласы и стенания продолжались и тогда, когда он уже закончил петь. Но постепенно и они стали стихать. Тогда он вновь услышал голос той же женщины. Она сказала:
— Хотя мы знали заранее, что вы очень хороший музыкант и певец, но даже не могли предположить, что ваше мастерство велико настолько, насколько вы продемонстрировали его сегодня. Наш властелин остался очень доволен вами и собирается наградить вас. Но он желает, чтобы вы пели для него в течение следующих шести ночей подряд, — после этого наш господин, скорее всего, отправится в путь. Следовательно, завтра ночью, в тот же час, вы вновь должны быть здесь. Человек, который привел вас сюда сегодня, придет за вами и завтра... Есть еще одно обстоятельство, о котором я должна вам сообщить. Наш господин путешествует инкогнито, поэтому никто не должен знать о том, что он находится здесь, в Акамагасэки, и вы никому ни под каким предлогом не должны говорить о том, куда вы ходите по ночам. Таков его приказ. А теперь вы можете вернуться домой.
После того как Хоити поблагодарил женщину, она взяла его за руку и отвела к тому месту, где он расстался с самураем. Воин ждал его и отвел к храму, где и простился с музыкантом.
Хоити вернулся почти на рассвете, но его отсутствия никто не заметил — настоятель вернулся поздно и решил, что его подопечный уже спит. Хоити ничего никому не сказал о своем приключении и, хотя он устал, смог найти время днем, чтобы выспаться.
На следующую ночь, в тот же поздний час, за ним вновь прибыл самурай и отвел туда, где музыкант выступал накануне. Новое представление прошло с тем же успехом, что и предыдущее, но его отсутствие было замечено в храме. Утром, вскоре после возвращения, настоятель призвал его к себе и принялся расспрашивать.
— Мы очень беспокоились о вас, друг мой. Выходить одному на улицу в такой поздний час очень опасно, — сказал священник, и голос его был мягок и участлив. — Почему вы ушли, ничего никому не сказав? Я приказал бы слуге сопровождать вас. Где вы были?
Хотя священник говорил доброжелательно, Хоити ответил уклончиво:
— Простите меня, мой дорогой друг. Я должен был отлучиться по частному делу. Увы, у меня не нашлось иного времени для этого.
Настоятель был скорее удивлен, нежели обижен и раздосадован уклончивостью Хоити. Он чувствовал — что-то здесь не так. Он боялся, что слепого музыканта околдовали, и был склонен винить в этом злых духов. Более он не задавал вопросов, но приказал слугам наблюдать за передвижениями Хоити и проследить за ним в том случае, если он оставит храм после наступления темноты.
На следующую ночь Хоити вновь покинул храм. Слуги заметили, как он выходит, зажгли фонари и бросились вдогонку. Ночь была очень темной и дождливой, и слуги потеряли музыканта. Очевидно, что он шел очень быстро, и это было странно, учитывая, что Хоити слеп, а дорога была мокрой и скользкой. Тем не менее он исчез, и слуги принялись заходить в каждый дом вдоль дороги, в который мог зайти слепой музыкант. Но поиски ничего не дали — никто не видел Хоити. Обратно в храм слуги возвращались вдоль берега моря. И вот на пути они услышали звуки бивы — кто-то играл на инструменте, и играл так красиво, виртуозно и самозабвенно, что люди были поражены. Звуки музыки доносились с кладбища. Как всегда по ночам, там сияли зловещие призрачные огни, и обычно все боялись туда ходить. Но слуг было много, и они решились приблизиться. Они освещали фонарями путь и в конце концов обнаружили Хоити. Он сидел у могилы императора Антоку Тэнно и, полностью погрузившись в игру, пел о сражении при Дан-но-ура, аккомпанируя на своем инструменте. Перед ним, и позади него, и сбоку, и слева, и справа, и повсюду вокруг горели огни они-би —призрачные огни мертвых, и было их так много! Никто из слуг никогда — ни прежде, ни потом — не видел их столько. Поразительно было и то, что они обычно исчезали при приближении живого человека, но на этот раз они горели и не гасли.
Слуги схватили и принялись трясти Хоити. Но он, казалось, не замечал их и продолжал играть. Они кричали ему прямо в уши:
— Хоити-сан! Хоити-сан! Перестаньте! Пойдемте домой! Пойдемте с нами!
Наконец он ответил:
— Нельзя мне мешать! Я играю в присутствии августейших особ... Прервать исполнение сейчас было бы слишком невежливо...
Музыкант говорил странные вещи. Странные настолько, что слуги не могли сдержать смех. Так, смеясь, они взяли Хоити под руки, подхватили за ноги и отнесли обратно домой. В храме по приказу настоятеля его прежде всего переодели — музыкант насквозь промок. После этого священник потребовал объяснений странного поведения своего друга.
Хоити долго не решался начать говорить. Но затем, видя искреннее расположение и беспокойство своего покровителя, решился и рассказал обо всем без утайки, начиная с первого визита самурая.
Выслушав рассказ, священник сказал:
— Несчастный мой друг! Вы находитесь в очень большой опасности! Как жаль, что вы не рассказали мне обо всем, что с вами случилось, сразу! Ваши поразительные музыкальные и поэтические таланты вовлекли вас в сложную и весьма необычную ситуацию. Прежде всего вы должны знать, что не было ни дворца, ни приема августейшей особы, — все ночи вы проводили на кладбище, среди могильных камней и плит, перед обелиском императора Антоку Тэнно. Мои люди там вас и обнаружили — вы играли и пели под проливным дождем. Все, что вам почудилось, было лишь видением. Все, кроме того, что вас действительно призвали мертвые. Но помните: однажды подчинившись им, вы оказались в их власти. После того, что произошло, они не оставят вас в живых. Даже если вы вновь пойдете с ними на кладбище, обратно вам не вернуться — мертвые разорвут вас в клочья. Но, к слову сказать, они все равно погубили бы вас рано или поздно — смерти вам было не избежать. А сегодня ночью я опять не смогу быть рядом с вами — меня вновь призывают дела духовные. Поэтому прежде, чем уйду, необходимо будет защитить ваше тело, начертав на нем святые письмена и заклинания.
Перед закатом солнца священник и служка раздели Хоити донага и при помощи туши и кисточек для письма расписали все его тело. Они нанесли священные заклинания против духов умерших всюду, где только смогли: на груди, лице и шее, на спине, на руках и ногах — даже подошвы ног они украсили письменами. Когда дело было сделано, настоятель дал Хоити последние наставления:
— Сегодня вечером, после захода солнца, как только я уйду, оставайтесь на веранде и ждите. За вами придут и станут окликать по имени. Не отвечайте и не двигайтесь, что бы ни случилось. Сидите не шелохнувшись — словно вы погрузились в глубокие раздумья. Если вы пошевелитесь, вас уничтожат. Не пугайтесь и не пытайтесь звать на помощь — никто и ничто не может вас спасти. Но если вы все сделаете в точности так, как я сказал, опасность минует и больше вам нечего будет бояться. Духи мертвых уйдут.
Вскоре, по наступлении темноты, священник и его помощник ушли, а Хоити, согласно наставлениям, остался на веранде. Он положил свой инструмент рядом, а сам погрузился в ожидание. Насколько мог, он расслабился и сидел неподвижно, стараясь не производить никакого шума, — он даже дышал неглубоко.
Много часов прошло, и уже давно минула полночь, когда он услышал тяжелые шаги. Вот открылись ворота, некто прошел через сад и поднялся на веранду, где сидел музыкант.
— Хоити! — грубо и отчетливо прозвучал в ночи голос.
Но слепой не ответил. Он сидел очень тихо, не шевелясь, и даже затаил дыхание.
— Хоити! — раздался мрачный голос во второй раз.
— Хоити!!! — подобно раскату грома прогремел в тишине страшный голос.
Хоити словно окаменел.
Тогда голос озадаченно произнес:
— Не отвечает... Нет, так не должно быть... Где же он? Надо найти...
Тяжелые шаги, от которых веранда пошла ходуном, звучали все ближе и ближе к несчастному певцу. Вот они стихли: некто стоял совсем рядом. Долго тянулись минуты. Хоити казалось, что у него так сильно бьется сердце, что от каждого удара содрогается все тело. Повисла мертвая тишина.
Наконец тот же грубый голос произнес совсем-совсем близко:
— Странно. Вот бива — его инструмент... Но самого музыканта не вижу! Вижу только два его уха! Понятно, почему он не отвечал, — у него нет рта! Вообще ничего нет, кроме ушей! Возьму их — отнесу моему господину... Господин увидит, что хотя бы часть его приказания выполнена, и не будет сильно гневаться на своего слугу...
В тот же момент Хоити почувствовал, как железные пальцы сомкнулись на ушах, потянули и вырвали их... Боль была чудовищной, но Хоити не закричал, не издал ни малейшего звука и стона. Лишь на мгновение потерял сознание от боли. А когда очнулся, тяжелые шаги уже удалялись — сначала по настилу веранды, затем незвестный спустился в сад, прошел по саду, потом со скрипом отворились ворота, и... звук шагов стих — словно растворился в ночи. Слепой чувствовал, как из ран и слева, и справа, по щекам, а затем вниз по шее, густыми теплыми волнами стекает кровь, но не решался даже пошевелить рукой...
Перед самым восходом солнца, когда еще не рассвело — тьма лишь только поредела, — вернулся настоятель. Не медля ни минуты, он поспешил к веранде, поднялся на нее и едва не упал, ступив во что-то липкое и скользкое. Осветив фонарем то место, где поскользнулся, он вскрикнул от ужаса — веранда была залита уже загустевшей кровью. Через мгновение он заметил Хоити и направил свет фонаря на своего друга. Тот сидел совершенно неподвижно, будто пребывал в глубокой задумчивости, лишь кровь потихоньку сочилась из его ран.
— О! Бедный мой Хоити! — вскричал священник. — Что такое? Вы ранены?
Звук знакомого голоса дал наконец бедному музыканту возможность ощутить себя в безопасности. Он разразился рыданиями и, захлебываясь слезами, рассказал о том, что произошло ночью.
— Бедный, бедный Хоити! — горестно вздохнул священник, выслушав рассказ своего друга о ночных событиях. — Это я виноват! Я допустил эту ужасную ошибку! Повсюду на вашем теле были нанесены священные надписи, которые мешают мертвецам разглядеть живого. Везде — кроме ушей. Я доверился слуге и не проверил его работу! Это очень, очень неправильно и непростительно! Но что сделано, то сделано: теперь горю ничем не поможешь! Единственное, что мы можем сделать сейчас, — побыстрее обработать раны... Не унывайте, мой друг! Выше голову! Опасность теперь позади. Эти страшные духи больше не будут беспокоить вас — они ушли навсегда!
Правильно подобранное лечение под наблюдением хорошего доктора сделало свое дело: Хоити быстро оправился от ран. История о его необычном приключении распространилась широко и далеко, и вскоре его имя сделалось знаменитым. Много людей благородного происхождения стали приезжать в храм, чтобы послушать его игру и пение. Ему дарили дорогие подарки, давали деньги, и скоро он стал богатым. Но если прежде все его звали просто Хоити, то теперь за ним прочно закрепилось прозвище Хоити безухий.
Осидори42354
Жил да был птицелов и охотник по имени Сондзё. Он обитал в провинции Муцу, в местечке под названием Тамура-но-Го. Однажды он пошел на охоту, но ничего не добыл. Но когда он возвращался домой, в местечке под названием Аканума он заприметил пару мандариновых уток, которых в Японии называют осидори. Они плавали в протоке, через которую ему нужно было переправиться. Убить осидори считается плохим поступком. Но Сондзё был так голоден, что выстрелил по уткам. Его стрела угодила в селезня. Вторая утка в панике рванулась к дальнему берегу и исчезла из виду, скрывшись в зарослях камыша. Сондзё подобрал мертвую птицу, отнес ее домой и там съел ее.
Ночью Сондзё приснился ужасный сон. Ему снилось, что в его комнату вошла очень красивая женщина, приблизилась к изголовью его кровати и зарыдала. Так горько она плакала, что Сондзё чувствовал, что сердце его буквально разрывается на части. А женщина взывала к нему:
— Почему? О, почему вы убили его? В чем он так виноват, что заслужил смерти? В Акануме мы были так счастливы вместе — а вы убили его!.. Чем он так обидел вас? Вы не можете себе вообразить, что вы наделали!.. О! Знаете ли вы, насколько жестоко, насколько чудовищно то, что вы учинили?.. Меня вы тоже должны убить — я не смогу жить без моего мужа!.. И пришла я только для того, чтобы сказать вам об этом...
Произнеся эти слова, она вновь зарыдала, и так горько, что звук ее голоса проник в самую душу Сондзё — пронизал его до мозга костей. А потом сквозь стенания он расслышал стихи:
Хи курурэба
Сасоэси моно о.Аканума ноМакомо но курэ ноХитори-нэ дзо уки!
На закате я позвала его быть со мной.Теперь мне проводить ночи в одиночестве
в камышах
Аканумы.Ах! Скорбь моя невыразима!
Стихи прозвучали, и она воскликнула:
— Ах! Вы не знаете — вы не можете знать, что вы сотворили! Но завтра, когда вы придете в Акануму, вы увидите, вы увидите...
Произнеся эти слова, она вновь жалобно заплакала и ушла прочь.
Когда на следующее утро Сондзё пробудился ото сна, видение это оставалось в его памяти настолько живым и ярким, что он встревожился. Он вспомнил слова: «Но завтра, когда вы придете в Акануму, вы увидите, вы увидите...» И он решил отправиться в Акануму не мешкая — так ему хотелось узнать, что такое был его сон — просто видение или нечто большее.
Он отправился в Акануму, и там, когда пришел на берег реки, он увидел утку-осидори, которая в одиночестве грациозно скользила по поверхности воды. В то же мгновение и птица заметила Сондзё. Но вместо того чтобы спасаться бегством и скрыться, она поплыла прямо к нему. И пока она плыла, взгляд ее был устремлен на Сондзё. А затем она подняла клюв, с силой ударила им себя в грудь и умерла на глазах охотника...
Сондзё обрил голову и стал монахом.
История О-Тэи
Много лет назад в городе Ниигата, в провинции Этидзэн, жил один человек, которого звали Нагао Тёсэй. Нагао был сыном врача и сам обучался этой профессии. Когда он был еще совсем маленьким, его обручили с девочкой по имени О-Тэи, дочерью одного из друзей отца. Обе семьи условились, что свадебная церемония состоится, как только Нагао закончит свою учебу.
О-Тэи с детства отличалась очень слабым здоровьем. Едва ей исполнилось пятнадцать лет, она заболела, и болезнь ее оказалась смертельной. Великое беспокойство поселилось в душе девушки, когда она узнала, что должна умереть, и О-Тэи послала за Нагао, чтобы попрощаться с ним. Когда он пришел и, преклонив колени, встал у изголовья ее постели, она сказала ему:
— Нагао-сама5, мой нареченный, мы были предназначены друг другу с детства. И должны были стать мужем и женой еще до конца этого года. Но сейчас я умираю... Боги знают, что так будет лучше для нас обоих: даже если бы я прожила на несколько лет дольше, это лишь умножило бы мои страдания и скорбь моих близких. И вам я не смогла бы стать хорошей женой: моя болезненность, слабость моего тела, воспрепятствовала бы этому. Поэтому даже само желание жить для того, чтобы быть с вами, — слишком эгоистично. Я просто уступаю смерти. И прошу вас не предаваться скорби... Более того, хочу вам сказать — мы встретимся снова...
— Конечно, мы обязательно встретимся вновь, — отвечал Нагао искренне. — На небесах нас не коснется боль разлуки.
— Нет-нет, — отвечала она мягко. — Я говорю не о небесах, не о загробной жизни. Я верю, что судьба распорядилась так, что мы встретимся снова в этом мире, хотя я умру и завтра состоится погребальная церемония.
Нагао смотрел на нее в изумлении и в ответ на свое удивление увидел нежную улыбку в ее глазах. Она продолжала свою речь все тем же едва слышным мягким голосом:
— Да, я подразумеваю этот мир — в вашей теперешней жизни, Нагао-сама... Разумеется, если вы сами этого пожелаете. Лишь одно еще необходимо, чтобы встреча наша состоялась: я должна вновь появиться на свет, родиться девочкой и достичь возраста женщины. Так что вам придется подождать... Пятнадцать-шестнадцать лет — долгий срок... Но, мой нареченный супруг, ведь вам еще только девятнадцать...
Движимый состраданием облегчить ее переход в мир иной, он отвечал нежно:
— Ждать тебя, моя нареченная, не обязанность, а радость для меня. Мы обещаны друг другу на семь жизней вперед.
— Но в твоем голосе я слышу сомнение, — произнесла она, вглядываясь в его лицо.
— Моя дорогая, — отвечал он, — моя неуверенность происходит оттого, что я не ведаю, как я узнаю вас: в ином обличье, под другим именем — если вы только не подадите какой-нибудь знак, не известите меня...
— Мне неведомо это, — отвечала она. — Только боги и Великий Будда знают, как и где мы встретимся вновь. Но я знаю — я точно-точно знаю: если вы сохраните в себе желание встретить меня, я смогу вернуться к вам назад... Запомните мои слова...
Она замолчала, веки ее сомкнулись. Она умерла.
Нагао был искренне привязан к О-Тэи, и скорбь его была глубока. Он изготовил поминальный знак любимой и начертал на нем дзокумё — иероглиф О-Тэи, поместил в домашний алтарь и каждый день возносил перед ним молитвы. Он много размышлял о странных вещах, о которых говорила О-Тэи перед смертью, и в надежде умиротворить ее душу на специальном свитке написал тушью торжественное обещание жениться на ней, если она вернется к нему в ином человеческом обличье. Этот свиток он вложил в специальный футляр и запечатал его личной печатью, а затем поместил и его в домашний алтарь — туда же, где хранился поминальный знак О-Тэи.
Тем не менее, поскольку Нагао был единственным сыном в семье, он должен был жениться. Несмотря на внутреннее сопротивление, он постепенно поддавался на уговоры семьи и наконец согласился взять в жены девушку, которую выбрал для него отец. После женитьбы он по-прежнему продолжал молиться у своего домашнего алтаря, где был скрыт поминальный знак О-Тэи, и всегда вспоминал ее с благоговением. Но черты ее образа постепенно тускнели в его памяти — как ночное видение, детали которого утрачиваются при пробуждении. И годы шли.
За эти годы многие несчастья обрушились на него. Умерли его родители. Умерла жена, и единственный его ребенок тоже умер. И так он оказался совсем один. Он возненавидел свой дом и отправился в длительное путешествие в надежде забыть о своих горестях.
Однажды, путешествуя, он очутился в Икао — маленькой горной деревушке, которая и поныне славится своими горячими источниками и поразительной красоты видами окрестностей. В деревенской гостинице, в которой он остановился, за ним ухаживала девушка-служанка. Едва увидев ее лицо, он почувствовал, как забилось его сердце — никогда прежде оно так сильно не билось. Загадочным образом она внешне так напомнила О-Тэи, что он даже ущипнул себя, чтобы удостовериться, что это не сон. Она вошла, приблизилась, развела огонь и сервировала стол, приготовила комнату для гостя и расстелила постель — каждый ее жест, каждое движение будили в нем память о девушке, которую он так любил в молодости. Нагао заговорил с ней, и она ответила ему мягким, чистым голосом, тембр и интонации которого наполнили его горькой печалью об ушедших днях.
Пораженный этим, обращаясь к ней, он спросил:
— Старшая сестра6, вы так похожи на одну особу, которую я знал много лет назад... Когда вы вошли в комнату, я до глубины души был поражен этим обстоятельством. Не сочтите мой вопрос за оскорбление, но прошу вас, ответьте мне — откуда вы родом и как вас зовут?
Ответ прозвучал немедленно. И голос, без сомнения, был голосом умершей девушки — в этом он не мог ошибиться.
— Меня зовут О-Тэи, а вы Нагао Тёсэй из Этиго — мой нареченный супруг. Семнадцать лет назад я умерла в Ниигате. А потом вы начертали слова священной клятвы на свитке бумаги, что непременно женитесь на мне, если я когда-нибудь вернусь в этот мир в женском обличье. И вы скрепили этот свиток собственной печатью и поместили его в домашний алтарь подле поминального знака с начертанным на нем моим именем. И поэтому я вернулась...
Едва она произнесла эти слова, как тут же лишилась чувств и упала без памяти.
Нагао женился на ней, и союз этот был счастлив. Но никогда после она не могла припомнить, что ответила ему на его вопрос, заданный в Икао. Не помнила она ничего, что касалось и ее прежней жизни: память о прошлом рождении, загадочным образом осветившая ее сознание в момент встречи в Икао, мгновенно исчезла и более никогда не возвращалась.
Сакура кормилицы
Триста лет назад в деревне под названием Асамимура, что располагалась в префектуре Онсэнгори в провинции Иё, жил один добрый человек. Звали его Токубэй. Этот Токубэй считался самым богатым человеком в округе, да к тому же исполнял обязанности мураоса — то есть старосты своей деревни. Он был успешен во всех своих начинаниях, но ему уже сравнялось сорок лет, а он все еще не познал радости отцовства.
И он, и его жена очень печалились, что в семье нет детей, и неустанно молились, чтобы у них появился ребенок, вознося бесчисленные молитвы святому Фудо Мё О, которого особенно почитали в округе и чей знаменитый храм — Сайходзи, как известно, находился в Асамимуре.
Наконец молитвы были услышаны: жена Токубэя родила дочь. Девочка была очень милой и пригожей, ее назвали О-Цуи. Поскольку материнского молока малышке не хватало, для нее наняли кормилицу по имени О-Содэ.
О-Цуи выросла и превратилась в очень красивую девушку. Но когда ей сравнялось пятнадцать лет, она внезапно тяжело заболела. Доктора, посовещавшись, пришли к выводу, что шансов на выздоровление у нее нет: О-Цуи умирает. В это время О-Содэ, которая хотя и была всего лишь кормилицей, но любила О-Цуи глубокой материнской любовью, отправилась в храм Сайходзи и горячо молилась там о выздоровлении девочки. Каждый день — двадцать один день кряду — она шла в храм и самозабвенно молилась. На двадцать первый день О-Цуи внезапно и совершенно выздоровела.
И тогда все сразу же переменилось в доме Токубэя: он собрал всех своих друзей и устроил большой праздник по поводу чудесного события. Однако ночью, в самый разгар праздника, кормилица девушки внезапно заболела. На следующее утро доктор, которого пригласили лечить ее, объявил, что она умирает.
Вся семья в великой скорби собралась вокруг постели О-Содэ, чтобы проститься с ней. И тогда она сказала, обращаясь ко всем:
— Настало время рассказать вам о том, чего вы не знаете. Я молила святого в храме о том, чтобы он даровал мне возможность умереть вместо О-Цуи. Моя молитва была услышана, и эта великая милость была мне оказана. Поэтому вы не должны предаваться скорби по поводу моей кончины... Но у меня есть одна просьба... Я дала обещание святому посадить вишневое дерево в саду храма Сайходзи — это будет и память о свершившемся чуде, и моя благодарность святому... Увы, я не могу посадить дерево сама, поэтому я прошу вас исполнить за меня обет... Прощайте, дорогие друзья, и помните, что я была счастлива умереть во спасение О-Цуи.
После похорон О-Содэ молодое вишневое дерево — самое лучшее, какое только могли отыскать, — было посажено в саду храма Сайходзи родителями О-Цуи.
Деревце хорошо прижилось, росло и развивалось, и на шестнадцатый день второго месяца следующего года — в годовщину смерти О-Содэ — чудесным образом зацвело. И оно продолжало цвести двести лет и еще пятьдесят четыре. И цветение его начиналось всегда в одно и то же время — на шестнадцатый день второго месяца в году. А цветы дерева — бело-розовые, крупные, налитые — напоминали соски женской груди, наполненной молоком. И люди назвали это дерево убадзакура — сакура кормилицы.
Искусство дипломатии
Было определено, что казнь состоится в саду ясики7. Поскольку решение было принято, человека привели в сад и заставили преклонить колени. Он встал на колени, где ему было указано — на широкой, покрытой мелкой галькой площадке, лицом к дорожке из плоских камней. Японцы называют их тоби-иси. Прежде они широко использовались в традиционных японских ландшафтных садах (да и сейчас кое-где их можно встретить): тоби-иси выкладывались якобы в беспорядке, но на них было удобно ступать, гуляя по саду. Руки приговоренного были заведены за спину и крепко стянуты. Слуги принесли в ведрах воды и сумки, которые обычно служат для переноски риса, но теперь они были наполнены галькой. Сумки плотным кольцом уложили вокруг обреченного на смерть так, чтобы он не мог пошевелиться. Вскоре пришел и сам хозяин поместья, желая убедиться, что все его указания выполняются надлежащим образом. Он не сделал никаких замечаний: вероятно, увиденное удовлетворило его. Внезапно приговоренный закричал:
— Досточтимый господин! Преступление, за которое я осужден, совершено неумышленно! Я сделал ужасную ошибку... Во всем виновата моя великая глупость, и только!.. Я — дурак, дурак от рождения!.. Но причиной тому моя карма — я вечно во всем ошибаюсь!.. Но казнить человека только потому, что у него не хватает мозгов, неправильно и несправедливо! И за это вам обязательно придется заплатить. Я вижу, что моя казнь неизбежна, но столь же неизбежно мое отмщение — ваша жестокость обязательно вызовет месть... Ведь зло, как известно, всегда порождает зло...
Негодование, гнев, досада... Если осужденный в момент казни испытывает одну из этих эмоций, то его призрак обязательно вернется, чтобы отомстить убийце и его сообщникам. Самурай знал об этом. Он ответил очень мягко, почти нежно:
— Вы можете пугать нас сколько угодно, мы не станем мешать вам — пугайте, — но только после смерти. Однако, должен вам заметить, трудно поверить, что вы знаете, о чем говорите. Может быть, вы попытаетесь подать нам некий знак — естественно, после того, как вам отрубят голову, — знак того, что вы действительно сильно негодуете?
— Конечно, я это сделаю, — ответил человек.
— Замечательно, — произнес самурай, вытягивая свой длинный меч из ножен. — Теперь я собираюсь отсечь вам голову. Прямо перед вами, как видите, лежит камень — небольшая каменная плита из тех, по которым мы ступаем, гуляя по саду. После того как я отрублю вашу голову, попытайтесь сдвинуть камень в сторону. Вы уже будете мертвы, следовательно, ваш разгневанный призрак сможет помочь сделать это. Если вам это удастся, многих из нас вы сможете по-настоящему напугать. Ну, вы попытаетесь сдвинуть камень?
— Я сделаю это! — в гневе вскричал приговоренный. — Я сдвину камень! Я сдвину ка...
Это было последнее, что он успел сказать. Лезвие меча вспыхнуло, описав полукруг, раздался глухой, с едва различимым хрустом звук: тело с руками, связанными за спиной, безвольно склонилось на тугие мешки, две мощные густые кровяные струи хлынули из шеи, а отрубленная голова покатилась по гальке. Она тяжело катилась в сторону каменной плиты, а потом, упершись в нее, вдруг вцепилась зубами в ее край и дернула в сторону. Камень сдвинулся...
Никто не проронил ни слова, но слуги в ужасе смотрели на своего хозяина. Тот, казалось, выглядел совершенно беззаботным. Он только протянул окровавленный меч ближайшему от себя слуге. Слуга принялся поливать лезвие водой из деревянного черпака, затем вытер клинок листами мягкой бумаги... Данным ритуалом церемониальная часть инцидента была исчерпана.
На протяжении многих месяцев после события слуги и домочадцы пребывали в постоянном страхе и ожидании появления мстительного привидения. Никто из них даже и не сомневался, что обещанная месть случится. Постоянный ужас, в котором они пребывали, заставлял их видеть и слышать то, чего на самом деле не было. Они пугались дыхания ветра в бамбуковых зарослях, колеблющихся теней в саду. Наконец, переговорив между собой, они решили подать прошение хозяину, чтобы тот заказал в буддийском храме торжественную службу сэгаки за упокой казненного, чтобы душа его отказалась от мести.
— В этом нет необходимости, — сказал самурай, когда старший из слуг высказал общее пожелание. — Я понимаю, что данное умирающим обещание отомстить после смерти может стать причиной вашего страха. Но у вас нет необходимости бояться чего-либо.
Старый слуга посмотрел на хозяина в благоговейном ужасе, но все-таки нашел в себе силы спросить его о причине такой уверенности.
— О, причина довольно проста, — ответил самурай. — Как известно, только самое последнее намерение умирающего действительно несет в себе опасность. И когда я бросил ему вызов, потребовав явить мне знак, я отвратил его от желания отомстить. Он умер, охваченный одним желанием — сдвинуть камень, и ничего больше. Все остальное он неизбежно должен был забыть... Так что у вас вовсе нет необходимости и дальше беспокоиться по этому поводу.
И действительно, никого больше мертвец не беспокоил. И вообще ничего не случилось.
О зеркале и колоколе
Восемьсот лет назад монахи Мугэнъямы в провинции Тотоми решили отлить большой колокол для своего храма. Они попросили женщин из их прихода помочь им и принести старые бронзовые зеркала, которые пойдут на изготовление колокола.
Даже сейчас во дворах некоторых японских храмов можно увидеть груды старых бронзовых зеркал, собираемых для этой цели. Больше всего этих предметов я увидел во дворе храма секты Дзёдо в Хаката, что в провинции Киуси: там бронзовые зеркала собирали, чтобы отлить бронзовую статую богини Амиды8 высотой в тридцать три фута.
В то время в Мугэнъяме жила молодая женщина, жена одного крестьянина. Она тоже принесла свое бронзовое зеркало для колокола. Но потом стала сильно жалеть об этом. Она припомнила, что мама говорила ей об этом зеркале. Еще она вспомнила, что оно принадлежало не только ее матери, но и матери ее матери, а у той была еще бабушка, которая тоже владела этим зеркалом. А еще она думала о том, сколько счастливых улыбок отразило это зеркало. Конечно, если бы она могла предложить монахам соответствующую сумму денег вместо зеркала, она могла бы попросить у них свою реликвию обратно, но у нее не было этих денег. Всякий раз, когда она входила в храм, она видела свое зеркало — оно лежало за оградой во внутреннем дворе в груде среди сотен других зеркал. Она узнала его по сё-тику-бай — символу счастья на обратной его стороне — тройному изображению: сосны, бамбука и пальмы, которые еще в детстве очаровали ее, когда мама впервые показала ей зеркало. Она выжидала случая, чтобы украсть зеркало, спрятать его и владеть им вечно. Но случая все не представлялось, и она стала чувствовать себя совершенно несчастной — ей казалось, что по глупости она отдала часть своей жизни. Она много размышляла над старым изречением, гласившим, что зеркало — это душа женщины (это изречение, имеющее мистический смысл и соответствующее древнему китайскому представлению о душе, начертано на обратной стороне многих бронзовых зеркал). Рассказать же о своих страданиях она не отважилась никому.
Когда все зеркала, пожертвованные на храмовый колокол, были отправлены в литейную мастерскую, мастера обнаружили, что одно зеркало не плавится. Несколько раз они пытались расплавить его, но зеркало не поддавалось. Стало понятно, что женщина, которая пожертвовала его храму, сожалела о своем даре. Он не был искренним, и потому ее эгоистичная душа, заключенная в зеркале, сохраняла его холодным и твердым даже в огне горна.
Конечно, каждый узнал об этом, а вскоре всем стало известно и имя той, кому принадлежало зеркало, не желавшее плавиться. И поскольку ее тайное прегрешение стало достоянием публики, женщина испытывала глубокий стыд и озлобилась. Она не смогла снести позора и утопилась, оставив прощальное письмо следующего содержания: «Когда я умру, расплавить зеркало и отлить колокол не составит труда. Но тому, кто, звоня в колокол, сумеет расколоть его, мой призрак подарит большое богатство».
Как известно, последнее желание или обещание того, кто умирает в гневе или в гневе совершает самоубийство, обладает сверхъестественной силой. После смерти женщины, когда зеркало расплавилось, а колокол успешно отлили, люди вспомнили слова предсмертного послания. Они преисполнились веры, что дух ее дарует богатство тому, кто сумеет расколоть колокол, и как только его установили во дворе храма, люди стали во множестве приходить и звонить в него. Изо всех сил они раскачивали язык колокола, но колокол был сработан на совесть и доблестно противостоял попыткам расколоть его. Люди не отступали. День за днем, в любой час они продолжали неистово звонить в колокол, нимало не считаясь с увещеваниями монахов. Этот звон превратился в подлинное бедствие, и монахи не могли выносить его. Они сняли колокол и сбросили в болото. Болото было глубоким и поглотило колокол. Осталась только легенда, и в этой легенде колокол называется Мугэн-но-канэ, или колокол Мугэна.
До настоящего времени в Японии бытуют весьма необычные древние верования в магическую силу некоего умственного напряжения, заключенного в глаголе надзораэру. Само слово не поддается адекватному переводу; оно используется как в связи со многими действиями практической магии, так и для исполнения множества религиозных ритуалов. Обычное значение глагола надзораэру, зафиксированное в словарях, — «имитировать», «уподоблять», «делать похожим», но в эзотерическом смысле имеет значение «заменять в воображении один объект или действие другим для достижения магического или сверхъестественного результата».
Например, вы не в состоянии самостоятельно возвести храм в честь Будды, но вы легко можете положить камень перед изображением Будды с тем же самым глубоким набожным чувством, с каким вы могли выстроить храм в его честь, если были бы достаточно богаты. Ценность пожертвования камня становится равной или почти равной строительству храма... Вы физически не в состоянии прочитать все шесть тысяч семьсот семьдесят один том священных буддистских текстов, но вы можете рукой вращать священные барабаны, на которых вырезаны эти тексты, — и если вы заставляете их вращаться с искренним и глубоким чувством, с коим вы бы читали все шесть тысяч семьсот семьдесят один том, — сей акт обладает адекватной ценностью. Примерно таким образом можно объяснить религиозный смысл глагола надзораэру.
Магический смысл его значения не всегда возможно объяснить, не привлекая большого количества примеров в качестве иллюстрации, но для нашей цели ограничимся несколькими. Например, вы изготовили маленькую человеческую фигурку из соломы и прибили ее гвоздем длиной не менее пяти дюймов9 к дереву в храмовой роще в час Быка10. И если человек, символическим воплощением которого является эта фигурка, умрет в страшных мучениях, это и будет один из воплощенных смыслов глагола надзораэру. Или, предположим, ночью в ваш дом проник грабитель и вынес ценности. Если вы сможете обнаружить его следы в вашем саду и затем разжечь по большому костру на каждом из них, ступни ног грабителя воспламенятся и он не будет иметь покоя, пока не предаст себя в руки того, кого он ограбил. Вот вам другой — магический — смысл значения этого глагола. Третий смысл иллюстрируют легенды о Мугэн-но-канэ.
