Первая красотка в городе E-Book

Чарльз Буковски

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 366

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Чарльз Буковски по праву считается мастером короткой формы, и его сборник «Первая красотка в городе», составляющий своего рода двухтомник с классическими «Историями обыкновенного безумия», — яркое тому подтверждение: доводя свое фирменное владение словом до невероятного совершенства, Буковски проводит своего лирического героя — бабника и пьяницу, явное альтер эго автора, — по всем кругам современного ада.

Leseprobe

Чарльз Буковски Первая красотка в городе

Charles Bukowski

THE MOST BEAUTIFUL WOMAN IN TOWN

Copyright © 1967, 1968, 1969, 1970, 1972, 1983 by Charles Bukowski

© Немцов М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Первая красотка в городе

Кэсс была самой молодой и красивой из 5 сестер. Первой красоткой в городе. На 1/2 индеанка, с гибким и странным телом, змеиным и горячим – а уж какие глаза… Она вся была живое пламя. Словно дух в изложницу залили, а удержать не смогли. Волосы черные, длинные, шелковистые, танцевали и кружились без устали, как и вся она. Дух ее либо парил в вышине, либо стелился по земле. Среднего не дано. Некоторые утверждали – Кэсс чокнутая. То есть так считали тупые. Они-то никогда Кэсс не могли понять. Мужикам она казалась только машиной для траха, тут уж плевать, чокнутая или нет. А Кэсс танцевала и флиртовала, целовала мужчин, но, если не считать пары раз, когда доходило до постели, умудрялась ускользнуть. Она избегала мужчин.

Сестры обвиняли ее в том, что она злоупотребляет своей красотой, что у нее ум сонный, но у Кэсс и ум, и дух были что надо: она писала маслом, танцевала, пела, лепила из глины всякие штуки, а если кого-нибудь обижали, душевно или же телесно, Кэсс глубоко сочувствовала. Просто ум у нее был другой – непрактичный. Сестры ревновали, потому что она притягивала их мужиков, и злились, поскольку им казалось, что она мужиками этими распоряжается не лучшим образом. У нее была привычка по-доброму обходиться с уродами; от так называемых красавчиков ее тошнило.

– Кишка тонка, – говорила она. – Без перчика. Думают, главное – идеальная форма ушей и тонко вылепленные ноздри… Одна видимость, а внутри шиш… – Характерец у нее граничил с безумием; для кого-то он и был безумием.

Ее отец умер от кира, а мать сбежала и оставила девчонок одних. Девчонки пошли к родственникам, те определили их в женский монастырь. Монастырь оказался безрадостной дырой, причем больше для Кэсс, чем для сестер. Другие девчонки ей завидовали, и Кэсс дралась почти со всеми. Вдоль левой руки у нее бежали царапины от бритвы – защищала себя в паре драк. На левой щеке тоже остался изрядный шрам, но он скорее подчеркивал ее красоту, чем портил.

Я познакомился с ней в баре на Западной Окраине как-то вечером, Кэсс только-только выпустили из монастыря. Поскольку она была младше прочих сестер, вышла последней. В том баре она просто взяла и подсела ко мне. Большей страхолюдины, чем я, в городе, наверное, не найти – может, потому и подсела.

– Выпьешь? – спросил я.

– Конечно, чего ж нет?

Едва ли в нашей беседе в тот вечер было что-то необычное – это Кэсс вся лучилась. Она меня выбрала – вот и все дела. Никакого напряга. Выпивать ей нравилось, и залила она довольно много. Совершеннолетней казалась не вполне, но ее все равно обслуживали. Может, у нее ксива была липовая, не знаю. Как бы то ни было, когда она возвращалась из уборной и садилась, во мне шевелилась какая-то гордость. Первая красотка не только в городе, но и в жизни я прекраснее редко встречал. Я положил руку ей на талию и поцеловал один раз.

– Как ты считаешь, я хорошенькая? – спросила она.

– Да, конечно, но тут еще кое-что… внешность ведь не главное…

– А меня всегда обвиняют, что хорошенькая. Ты по правде так думаешь?

– Хорошенькая – не то слово, оно едва ли отдает тебе должное.

Кэсс сунула руку в сумочку. Я думал, платок достает. А она вытащила здоровенную булавку. Не успел я и пальцем дернуть, как она себе проткнула этой булавкой нос – сбоку, прямо над ноздрями. На меня накатило отвращение пополам с ужасом.

Она взглянула на меня и рассмеялась:

– А теперь? Что теперь скажешь, мужик?

Я вытянул у нее из носа булавку и придавил ранку своим платком. Несколько человек вместе с барменом наблюдали представление. Бармен подошел.

– Послушай, – сказал он Кэсс, – будешь опять выпендриваться, мигом вылетишь. Нам твои спектакли не нужны.

– Ох, да иди ты на хуй, чувак! – отозвалась она.

– Приглядывайте за ней, – посоветовал мне бармен.

– Ничего с ней не будет, – заверил я.

– Это мой нос, – заявила Кэсс. – А я со своим носом что хочу, то и делаю.

– Нет, – сказал я, – мне тоже больно.

– Тебе что, больно, когда я тычу булавкой себе в нос?

– Да, больно. Я не шучу.

– Ладно, больше не буду. Не грусти.

Она поцеловала меня, как-то даже при этом ухмыляясь и прижимая платок к носу. Ближе к закрытию мы отправились ко мне. У меня еще оставалось пиво, и мы сидели и разговаривали. Тогда я и понял ее как личность: сплошь доброта и забота. Все на лбу написано. И тут же отскакивает обратно в дикость и невнятицу. Шиза. Эдакая прекрасная и духовная шиза. Возможно, кто-нибудь, что-нибудь погубит ее навсегда. Я только надеялся, что это окажусь не я.

Мы легли в постель, и, когда я выключил свет, Кэсс спросила:

– Ты когда хочешь? Сейчас или утром?

– Утром, – ответил я и повернулся к ней спиной.

Утром я поднялся, заварил пару чашек кофе, принес одну ей в постель.

Она рассмеялась:

– Ты первый, кто отказался ночью.

– Да ничего, – ответил я, – можно и вообще обойтись.

– Нет, погоди, теперь мне хочется. Дай я чуть-чуть освежусь.

Кэсс ушла в ванную. Вскоре вышла: выглядела она вполне чудесно – длинные черные волосы блестели, глаза и губы блестели, сама она блестела… Свое тело она показывала спокойно – мол, хорошее же. Она легла и укрылась простыней.

– Давай, любовничек.

Я дал.

Она целовалась самозабвенно, но без спешки. Я пустил руки по всему ее телу, в волосы. Оседлал. Там было горячо – и тесно. Я медленно начал толкаться, чтобы продлилось подольше. Ее глаза смотрели прямо в мои.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– А какая тебе разница? – спросила она.

Я расхохотался и погнал дальше. Потом она оделась, и я отвез ее обратно в бар, но забыть Кэсс оказалось трудно. Я тогда не работал и спал до двух, вставал и читал газету. Как-то раз отмокал в ванне, а она зашла с огромным листом – бегонии.

– Я знала, что ты будешь в ванне, – сказала она, – поэтому принесла тебе кое-что прикрыть эту штуку, дикарь ты наш.

И кинула мне лист прямо в ванну.

– Откуда ты знала, что я буду в ванне?

– Знала.

Почти каждый день Кэсс заявлялась, когда я сидел в ванне. В разное время – но промахивалась редко, и всякий раз при ней был листок бегонии. А после мы занимались любовью.

Раз или два она звонила по ночам, и мне приходилось выкупать ее из каталажки за пьянство и драки.

– Вот суки, – говорила она. – Купят выпить пару раз и думают, что это уже повод залезть тебе в штанишки.

– Стоит принять у них стакан – и беды сами на голову повалятся.

– Я думала, их интересую я, а не только мое тело.

– Меня интересуют и ты, и твое тело. Сомневаюсь, однако, что большинство видит дальше тела.

Я уехал из города на полгода, бичевал, вернулся. Кэсс я так и не забыл, но мы из-за чего-то поцапались, да и все равно я понимал, что пора двигать дальше, а когда вернулся – прикинул, что ее здесь уже не будет, но не успел и полчаса просидеть в баре на Западной Окраине, как она вошла и уселась рядом.

– Ну что, сволочь, я вижу, ты опять тут.

Я заказал ей выпить. Потом посмотрел на нее. Она была в платье с высоким воротником. Я раньше на ней таких никогда не видел. А под глазами вогнано по булавке со стеклянной головкой. Видно только эти головки, а сами булавки воткнуты прямо в лицо.

– Черт бы тебя драл, зачем портить красоту, а?

– Нет, это фенька такая, дурень.

– Совсем спятила.

– Я по тебе скучала, – сказала она.

– Кто-нибудь есть?

– Нет никого. Один ты. Но я тут мужиков кадрю. Стоит десять баксов. Тебе же – бесплатно.

– Вытащи эти булавки.

– Нет, это фенечка.

– Мне от нее очень плохо.

– Ты уверен?

– Еще как уверен.

Кэсс медленно извлекла булавки и убрала в сумочку.

– Зачем ты уродуешь свою красоту? – спросил я. – Разве нельзя просто жить с нею?

– Чтобы не думали, будто во мне больше ничего нет. Красота – ничто, она не останется. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что ты такой урод, – раз ты людям нравишься, они тебя любят не за красоту.

– Ладно, – ответил я. – Мне повезло.

– То есть я не хочу сказать, что ты урод. Люди только считают тебя уродом. У тебя лицо завораживает.

– Спасибо.

Мы выпили еще по одной.

– Что делаешь? – спросила она.

– Ничего. Ничем не могу заняться. Интереса нет.

– Я тоже. Был бы бабой, тоже мог бы мужиков кадрить.

– Вряд ли бы мне понравилось близко общаться с такой толпой чужих людей. Утомляет.

– Утомляет, ты прав, все утомляет.

Ушли мы вместе. На Кэсс по-прежнему пялились прохожие. Она все равно была красотка – может, даже красивее прежнего.

Мы добрались до меня, я открыл бутылку вина, и мы сидели и разговаривали. С Кэсс всегда легко было разговаривать. Она немного поговорит, а я послушаю, потом я поговорю. Беседа у нас текла без напряга. Казалось, мы вместе раскрываем тайны. Когда раскрывалась хорошая, Кэсс смеялась эдак по-своему – только она так и умела. Словно радость из огня. За беседой мы целовались и придвигались все ближе друг к другу. Довольно сильно разогрелись и решили лечь в постель. И лишь когда Кэсс сняла платье с высоким воротником, я увидел его – уродливый зазубренный шрам поперек горла. Длинный и толстый.

– Чтоб тебе, женщина, – сказал я с кровати, – черт бы тебя драл, что ты натворила?

– Как-то ночью попробовала разбитой бутылкой. Я тебе больше не нравлюсь? Я по-прежнему красивая?

Я притянул ее к себе на кровать и поцеловал. Она оттолкнула меня, рассмеялась:

– Некоторые платят десятку, а потом я раздеваюсь, и им уже не хочется. Десятку я оставляю. Очень смешно.

– Да, – сказал я. – Просто умора… Кэсс, сука, я же тебя люблю… хватит себя уничтожать; живее тебя я никого не встречал.

Мы снова поцеловались. Кэсс плакала – без единого звука. Слезы я чувствовал. Эти ее длинные черные волосы лежали у меня за спиной, будто флаг смерти. Мы слились и медленно, торжественно и чудесно любили друг друга.

Утром Кэсс готовила завтрак. Вроде бы спокойная и счастливая. Пела. Я валялся в постели и наслаждался ее счастьем. Наконец она подошла и растолкала меня:

– Подъем, сволочь! Плесни себе на рожу и пипиську холодной воды да иди уже пировать!

В тот день я отвез ее на пляж. День стоял рабочий и не вполне летний, поэтому берег был великолепно пуст. Пляжные бичи в лохмотьях дрыхли на лужайках над полосой песка. Другие сидели на каменных скамьях с одинокой бутылкой. Кружили чайки, безмозглые, но рассеянные. Старухи лет по 70–80 рассиживали на лавках и обсуждали продажу недвижимости, оставленной мужьями, что давным-давно сдохли от гонки и глупости выживания. По всему по этому в воздухе разливался мир, и мы бродили по пляжу, валялись на лужайках и почти не разговаривали. Хорошо быть вместе, и все. Я купил пару сэндвичей, чипсы и чего-то попить, мы сели на песок и поели. Потом я обнял Кэсс, и мы поспали часик. Так было почему-то лучше, чем заниматься любовью. Мы текли вместе без напряжения. Проснувшись, снова поехали ко мне, я приготовил ужин. После него предложил Кэсс жить вместе. Она долго сидела, смотрела на меня, потом медленно ответила:

– Нет.

Я отвез ее обратно в бар, купил ей выпить и ушел. На следующий день устроился фасовщиком на фабрику и весь остаток недели ходил на работу. Уставал я так, что не особо пошляешься, но в ту пятницу все равно поехал в бар на Западной Окраине. Сел и стал ждать Кэсс. Шли часы. Когда я уже надрался, бармен мне сказал:

– Жалко, что так с твоей девчонкой вышло.

– Что вышло? – не понял я.

– Прости. Ты что, не знал?

– Нет.

– Самоубийство. Вчера похоронили.

– Похоронили? – переспросил я.

Казалось, моргни – и она войдет. Как же ее может больше не быть?

– Сестры похоронили.

– Самоубийство? А как, не знаешь?

– Горло перерезала.

– Понятно. Налей-ка мне еще.

Я пил до самого закрытия. Кэсс, самая красивая из 5 сестер, самая красивая в городе. Мне удалось доехать до себя, а из головы не шла мысль: надо было заставить ее остаться со мной, а не принимать это ее «нет». Все в ней говорило, что я ей небезразличен. Но я слишком небрежен, ленив, слишком черств. Заслуживаю и ее смерти, и своей. Собака я. Нет, зачем собак обижать? Я встал, отыскал бутылку вина и глубоко глотнул из горла. Кэсс, первая красотка в городе, умерла в 20 лет.

Снаружи кто-то давил на клаксон. Очень громко и настойчиво. Я поставил бутылку на пол и заорал в окно:

– ЧЕРТ БЫ ТЕБЯ ДРАЛ, ПАДЛА, ЗАТКНИСЬ!

Ночь наступала себе дальше, и тут уж ничего не поделать.

Бифштекс из звездной пыли

Удача моя снова скисла, и я тогда слишком дерганый был от чрезмерного винопития; шары дикие, сил нет; слишком паршиво все, искать обычного перестоя особо не поищешь, какой-нибудь спокойной работенки типа экспедитора или кладовщика, поэтому я пошел на мясокомбинат, захожу прямо в контору.

а я тебя раньше нигде не видел? спрашивает мужик.

не-а, соврал я.

я там уже был года 2 или 3 назад, прошел всю волокиту, сдал анализы и прочее, меня повели вниз по лестнице, 4 пролета, а там все холоднее, и полы в крови, зеленые полы, зеленые стены. мне объяснили, что делать – нажимать кнопку, и тогда из дыры в стене грохочет так, будто защитники на поле столкнулись или слон попал в капкан, и оно выползает – что-то дохлое, много дохлятины, кровавое, и мужик мне показал: берешь и кидаешь на грузовик, а потом опять жмешь кнопку, и выползает еще, а потом ушел. едва он скрылся, я снял робу, каску, сапоги (выдали на 3 размера меньше), поднялся по лестнице и свалил. а теперь вот вернулся – снова застрял.

староват ты для такой работы.

хочу немного подкачаться. мне нужна тяжелая работа, хорошая трудная работа, соврал я.

а справишься?

сплошные мускулы. я раньше на ринге дрался. с лучшими.

вот как?

ага.

ммм, по роже видать. должно быть, круто приходилось.

да что там рожа. у меня были быстрые руки. и до сих пор быстрые. надо было хоть что-то ловить, а то бы скверно выглядело.

я слежу за боксом. что-то имени твоего не припоминаю.

я под другим дрался – Пацан Звездная Пыль.

Пацан Звездная Пыль? не помню я Пацана Звездную Пыль.

я дрался в Южной Америке, в Африке, в Европе, на островах. в глуши, в общем. поэтому у меня в трудовой такие пробелы – не люблю писать «боксер», тогда все думают, я или шучу, или вру. оставляю пробелы, и ну его на хер.

ладно, приходи на медкомиссию. в 9:30 завтра утром, определим тебя на работу. говоришь, потяжелее хочешь?

ну, если у вас что-нибудь еще есть…

нет, сейчас нету. знаешь, тебе на вид уже полтинник. прямо не знаю, правильно ли я делаю. мы здесь не любим, когда вы тратите наше время.

я не мы – я Пацан Звездная Пыль.

ладно, пацан, рассмеялся он, будет тебе РАБОТА!

не понравилось мне, как он это сказал.

2 дня спустя я через проходную вошел в деревянный сарай, где показал какому-то деду квиток, на котором стояло мое имя: Генри Чарльз Буковски-мл., – и он отправил меня к погрузочной рампе, а там следовало найти Турмана. я пошел. на деревянной скамейке сидели в ряд мужики – посмотрели на меня так, будто я гомосексуалист или инвалид в коляске.

я же одарил их легким, на мой взгляд, презрением и протянул как мог трущобней:

де тут Турман? сказали найти.

кто-то показал.

Турман?

ну?

я у вас работаю.

ну?

ну.

он посмотрел на меня.

а сапоги где?

сапоги?

нету, ответил я.

он сунул руку под лавку и протянул мне пару. старых жестких задубевших сапог. я их натянул. та же история: на 3 размера меньше. пальцы у меня расплющились и согнулись.

затем он вручил мне окровавленную робу и жестяную каску. я стоял перед ним, а он закуривал или, как сказали бы англичане, поджигал сигарету. спичку он выкинул спокойным и мужским росчерком руки.

пошли.

там сидели одни негры, и, когда я подошел, все на меня посмотрели так, будто они черные мусульмане. во мне почти шесть футов росту, они же все были выше меня, а если и не выше, то в 2–3 раза шире.

Чарли! завопил Турман.

Чарли, подумал я. Чарли, совсем как я, это славно.

под каской я уже весь вспотел.

дай ему РАБОТУ!

господи боже мой, о господи ты ж боже мой, во что превратятся милые и легкие вечера? почему такого не случается с Уолтером Уинчеллом[1], верующим в Американский Путь? я ли не был самым блестящим студентом на курсе антропологии? что же произошло?

Чарли подвел меня к платформе и поставил перед пустым грузовиком в полквартала длиной.

обожди тут.

подбежало несколько черных мусульман с тачками, клочковато и бугристо белыми, будто краску смешали с куриным пометом. в каждой навалено по куче окороков, плававших в водянистой сукровице. нет, они в ней даже не плавали, они в ней расселись, будто свинцовые, будто пушечные ядра, будто смерть.

один парень запрыгнул в кузов у меня за спиной, а другой начал швырять в меня эти окорока, я их ловил и перекидывал тому, что сзади, он поворачивался и забрасывал их в кузов. окорока прилетали быстро, БЫСТРО, тяжелые, и каждый новый тяжелее прежнего. едва я избавлялся от одного, в воздухе уже свистел следующий. я понимал – меня пытаются сломать. скоро я уже потел – потел так, будто все краны развинтили, спина болела, запястья болели, руки ныли, все ныло, а дохлая энергия истощилась до последней невозможной унции. я еле-еле видел, едва мог собраться и поймать хотя бы еще один окорок, а потом кинуть его дальше, хоть еще один да кинуть. меня всего забрызгало кровью, в руки все время прилетал мягкий, мертвый, тяжелый ПЛЮХ, окорок слегка подавался, как женская задница, а я слишком обессилел, не мог даже сказать, эй, да что это с вами, НА ХЕР, такое, парни? Окорока летят, а я верчусь, пригвожденный, как тот мужик на кресте, под жестяной каской, а те знай бегают себе с тачками окороков окороков окороков, и вот наконец все пустые, а я стою, покачиваюсь и соплю, всасывая желтый электрический свет. то была ночь в преисподней. что ж, мне всегда нравилась ночная работа.

давай!

меня отвели на другой склад. наверху сквозь здоровенную дыру в дальней стене – полбычка, а может, и целый бычок, да, оттуда лезли бычки целиком, точно, со всеми четырьмя ногами, и один как раз вылазил на крюке из стены, его только что зарезали, мало того, тормозит прямо надо мной, повис у меня над головой на этом крюке.

его только что убили, подумал я, только что проклятущую тварь зарезали. как они людей от бычков отличают? откуда им знать, что я не бычок?

ЛАДНО – КАЧАЙ!

качать?

во-во – ТАНЦУЙ С НИМ!

чего?

ох ты господи боже мой! ДЖОРДЖ, иди сюда!

Джордж подлез под мертвого бычка. сграбастал его. РАЗ. побежал вперед. ДВА. побежал назад. ТРИ. побежал дальше вперед. бычок завис почти параллельно земле. кто-то нажал на кнопку, и хвать. бычок захапан для всех мясников мира. захапан на потребу дуркующим сплетницам, хорошо отдохнувшим глупым домохозяйкам мира, что в 2 часа дня в халатиках сосут вывоженные красным сигареты и почти ничего уже не чувствуют.

меня засунули под следующего.

РАЗ.

ДВА.

ТРИ.

он у меня в руках. его мертвые кости против моих живых, его мертвое мясо против моего живого, и пока эти кости и эта тяжесть впивались в меня, я думал об операх Вагнера, о холодном пиве, думал о манящей пиздешке, что сидит на диванчике напротив нога на ногу, задрав юбку повыше, а у меня в руке стакан, и я медленно, но верно убалтываю ее, пробираясь в пустой разум ее тела, и тут Чарли заорал ВЕШАЙ ЕЕ В КУЗОВ!

я зашагал к грузовику. из стыда перед поражением, это мне, мальчишке, преподали еще на школьных дворах Америки, я знал, я ни за что не должен уронить тушу на землю, ибо это верный признак того, что я струсил, я не мужик, а стало быть – заслуживаю немногого, лишь презрительных ухмылок, насмешек да трепки, в Америке надо быть победителем, выхода никакого нет, надо выучиться драться ни за что, ничего не спрашивать, а кроме того, если я бычка уроню, придется его поднимать. и он испачкается. А я не хочу, чтоб он пачкался, или скорее они не хотят, чтоб он пачкался.

я вошел в крытый кузов.

ВЕШАЙ!

крюк в потолке оказался тупым, точь-в-точь большой палец с сорванным ногтем. зад бычка оттягиваешь назад и целишься вверх, суешь его хребтом на крюк снова и снова, а крюк не проходит. МАТЬ ТВОЮ В ЖОПУ!!! одна щетина и сало, жестко, жестко все.

ДАВАЙ! ДАВАЙ ЖЕ!

я выдавил из себя весь последний запас сил, и крюк вошел, прекрасное зрелище, диво, как крюк вонзается, бычок этот зависает сам по себе, с плеч долой, висит на потребу халатикам и бакалейным сплетням.

ШЕВЕЛИ МОСЛАМИ!

285-фунтовый негритос, наглый, резкий, четкий, убийственный, вошел в кузов, щелчком подвесил свое мясо, свысока взглянул на меня.

у нас цепочка!

лады, командир.

я вышел вперед него. меня уже поджидал следующий бычок. всякий раз, загружая его на плечи, я был уверен, что это последний, больше не справиться, но я все время повторял

еще один

один – и все

а потом

бросаю.

на

хуй.

они ведь ждут, чтоб я все бросил, я читал это по глазам, по улыбкам, когда они думали, что я не вижу. не хотелось дарить им победу. я пошел за следующим бычком. игрок до последнего вздоха, до последнего рывка некогда блиставшего игрока – я кинулся на мясо.

прошло 2 часа, и тут кто-то завопил ПЕРЕРЫВ.

я не умер. отдохну минут десять, кофейку выпью, и им меня уже отсюда не выкинуть. следом за ними я зашагал к подъехавшему обеденному киоску. я видел, как в ночи от бачка с кофе подымается пар; видел пончики, сигареты, бисквиты и сэндвичи под электролампочками.

ЭЙ, ТЫ!

кричал Чарли. Чарли, как и я.

чего, Чарли?

пока на перерыв не ушел, залезь-ка в грузовик, выведи его отсюда и поставь к рампе 18.

мы его только что загрузили, этот грузовик в полквартала длиной. рампа 18 находилась на другой стороне грузового двора.

дверцу открыть мне удалось, залезть в кабину – тоже. внутри мягкое кожаное сиденье, такое славное, что я сразу понял – если себе не дать бой, я мгновенно закемарю. водить грузовики я не умел. глянул вниз: полдюжины сцеплений, тормозов, педалей и прочего. я повернул ключ – машина таки завелась. потыкал в педали, подергал сцепления, пока грузовик не покатился, и повел его через весь двор к рампе 18, а сам все думал – когда я вернусь, киоск уже уедет. трагедия, просто трагедия. я припарковал грузовик, заглушил мотор и еще минутку посидел, впитывая добрую мягкость кожаного сиденья. потом открыл дверцу и вылез. промахнулся мимо ступеньки, или что там должно было торчать, и шлепнулся наземь всей этой окровавленной робой и в бога душу мать каской как подстреленный. больно не было, я ничего не почувствовал. поднялся я как раз в ту минуту, когда киоск выруливал за ворота на дорогу. остальные возвращались к рампе, хохоча и закуривая.

я снял сапоги, снял робу, каску и направился ко времянке у проходной, швырнул робу, каску и сапоги на стойку. старик взглянул на меня:

как? бросаешь такую ХОРОШУЮ работу?

скажи им, чтоб переслали мне чек за 2 часа по почте или засунули его себе в жопу, мне плевать!

я вышел наружу. перешел через дорогу в мексиканский бар, выпил там пива и сел в автобус до дому. всеамериканский школьный двор снова меня выставил.

Жизнь в техасском борделе

Я слез с автобуса в этой техасской дыре, стоял жуткий холод, а у меня запор, но вот поди ж ты – комната здоровенная, чистая, всего $5 в неделю, к тому же с камином, и только я разлатался, как залетает в комнату этот черный дедуля и ну кочергой такой длинной в камине шурудить. Дровишек-то не было, вот я и думаю: чего это он тут кочергой своей в моем камине расшурудился? А он смотрит на меня, крантик свой в кулачке зажал и шипит этак вот: «иссссссс, иссссссс!» И я подумал: что ж, он с чего-то решил, что я распиздяй залетный, но поскольку я не из таких, то помочь ему ничем не могу. М-да, подумал я, таков весь мир, так уж он устроен. Он навил еще несколько кругов по комнате со своей кочергой, потом отчалил.

После чего я забрался в постель. От автобусных перегонов у меня всегда запор – и бессонница к тому же, впрочем, бессонница у меня постоянно.

В общем, только дедуля с кочергой из комнаты вымелся, я растянулся на кровати и подумал: ну вот, может, через несколько дней и опростаюсь.

Тут дверь открывается снова, и заходит такое нехило втаренное существо, женского пола, опускается на колени и давай полы драить, а задница у нее так и ходит, так и ходит, так и ходит, а она полы-то все драит и драит.

– Славная девчушка нужна? – спрашивает.

– Нет. Подыхаю от усталости. Только что с автобуса. Мне отоспаться надо.

– А милая жопка тебя как раз и убаюкает. К тому же – всего пятерка.

– Я устал.

– Хорошая чистенькая девчушка.

– Где она?

– Это я.

Она поднялась с колен и повернулась ко мне.

– Прости, но я правда слишком устал.

– Всего $2.

– Нет, извини.

Она вышла. Через несколько минут я услыхал голос этого мужика:

– Так, говоришь, жопу свою ему толкнуть не смогла? Да мы дали ему лучший номер всего за пятерку. И ты теперь мне говоришь, что не смогла ему толкнуть жопу?

– Бруно, я пыталась! Чес-слово, ей-бо, пыталась, Бруно!

– Блядина ты грязная!

Я знал этот звук. Не пощечина. Хорошим сутенерам по большинству не безразлично, есть бланш на лице или нет. Они бьют по щеке, чтобы пришлось пониже, но подальше от глаза и рта. У Бруно, должно быть, неслабая конюшня. То определенно был удар кулака о голову. Женщина взвыла, ударилась о стену, а братец Бруно заехал ей еще разок, аж стена вздрогнула. Так она и отскакивала, то от стены, то от кулаков, и орала, а я потягивался в постели и думал: н-да, жизнь иногда и впрямь занимательна, но что-то не очень мне охота все это слушать. Если б я знал, что так все обернется, я б ей уделил.

Потом я заснул.

Наутро встал, оделся. Естественно, оделся. Но просраться все равно не получалось. Поэтому я вышел на улицу и стал искать фотомастерские. Зашел в первую.

– Слушаю вас, сэр? Хотите сняться на карточку?

Она неплохо выглядела – рыжие волосы, улыбается мне снизу вверх.

– С такой-то рожей – зачем мне на карточку сниматься? Я ищу Глорию Уэстхейвен.

– Я Глория Уэстхейвен, – ответила она, закинула ногу на ногу и поддернула юбку. А я думал, нужно сдохнуть, чтобы попасть в рай.

– Что это с вами такое? – спросил я ее. – Какая вы Глория Уэстхейвен? Я познакомился с Глорией Уэстхейвен в автобусе из Лос-Анджелеса.

– А у нее что?

– Я слыхал, у ее матери тут фотостудия. Пытаюсь вот ее найти. В автобусе между нами кое-что было.

– Хотите сказать, что в автобусе между вами ничего не было?

– Мы с нею познакомились. Когда она выходила, у нее в глазах стояли слезы. Я доехал до самого Нового Орлеана, потом сел на автобус обратно. Ни одна женщина раньше из-за меня не плакала.

– Может, она плакала из-за чего другого.

– Я тоже так думал, пока остальные пассажиры не начали меня материть.

– И вы знаете только, что у ее матери тут фотостудия?

– Только это и знаю.

– Ладно, слушайте, я знакома с редактором главной газеты в этом городе.

– Меня это не удивляет, – заметил я, глядя на ее ноги.

– Хорошо, напишите мне, как вас зовут и где остановились. Я ему позвоню и расскажу, что с вами случилось, только придется кое-что изменить. Вы познакомились в самолете, понятно? Любовь в небесах. Потом вы расстались и потеряли друг друга, понятно? И прилетели аж из самого Нового Орлеана, зная только, что у ее матери тут фотостудия. Ясно? Завтра утром напечатают в колонке «М – К –». Договорились?

– Договорились, – ответил я. Кинул прощальный взгляд на эти ноги и вышел, а она уже набирала номер. Вот я во 2-м или 3-м крупнейшем городе Техаса – и он у меня в кармане. Я направился к ближайшему бару…

Внутри было довольно людно для такого часа. Я устроился на единственном свободном табурете. Ну, не совсем, потому что свободных табуретов было два – по бокам какого-то здоровенного парняги. Лет 25, больше 6 футов росту и чистого весу фунтов 270. Значит, сел я на табурет и взял пива. Выпил стакан, заказал другой.

– Вот когда так пьют, мне нравится, – произнес парняга. – А то эти задроты сидят, один стакан сосут целую вечность. Мне нравится, как ты себя держишь, чужак. Чем занимаешься и откуда ты?

– Ничем не занимаюсь, – ответил я, – и я из Калифорнии.

– Думаешь чем-нибудь заняться?

– Не-а, не думаю. Тусуюсь вот.

Я отпил половину второго стакана.

– Ты мне нравишься, чужак, – сказал парняга, – поэтому я тебе доверюсь. Но скажу на ушко, потому что, хоть я бык и здоровый, боюсь, перевес слегка не на нашей стороне.

– Запуливай, – сказал я.

Парняга склонился к моему уху.

– Техасцы – говно, – прошептал он.

Я огляделся и тихонько кивнул: да, мол.

Когда его кулак долетел до цели, я очутился под одним из тех столиков, которые по вечерам обслуживает официантка. Я выполз, платком вытер рот, посмотрел, как весь бар грегочет, и вышел наружу…

В гостиницу я войти не смог. Из-под двери торчала газета, а сама дверь была чуть-чуть приотворена.

– Эй, впустите меня, – сказал я.

– Ты кто? – спросили меня.

– Из 102-го. Уплачено за неделю вперед. Фамилия Буковски.

– А ты не в сапогах, а?

– В сапогах? С какой стати?

– Рейнджеры.

– Рейнджеры? Это чего еще?

– Тогда заходи, – ответили мне…

Не провел я в номере и десяти минут, как уже лежал в постели, подобрав вокруг себя эту сетку. Вся кровать – сама по себе немалая, да еще и с крышей – была обмотана сеткой. Я ее подобрал с краев и улегся в самой середине, а сетка вокруг. От этого я себя прямо педрилой каким-то почувствовал, но, учитывая ход событий, можно и педрилой. Мало того, в двери повернулся ключ, и она отворилась. На сей раз вошла приземистая и широкая негритянка с довольно-таки доброй физиономией и совершенно необъятным задом.

И вот эта большая добрая черная деваха откидывает мою педрильную сетку и воркует:

– Дорогуша, пора простынки менять.

А я ей:

– Так я же вчера только заехал.

– Дорогуша, здеся мы не по твоему распорядку простынки меняем. Давай вытаскивай розовую попку и не мешай мне работать.

– Угу, – сказал я и выпрыгнул из постели в чем мама родила. Деваху это, похоже, не смутило.

– Хорошая у тебя кроватка, дорогуша, – сообщила она. – У тебя во всем отеле лучший номер и лучшая кроватка.

– Наверное, мне повезло.

Расправляет она простыни, а сама мне весь свой зад на обозрение выставила. Продемонстрировала, значит, потом поворачивается и спрашивает:

– Ладно, дорогуша, простынки я постелила. Что-нибудь еще надо?

– Ну, 12–15 кварт пивка бы не помешали.

– Принесу. Только денежки вперед.

Я дал ей денег и прикинул: ну, поехали. Лег, педрильно подоткнул под себя со всех сторон эту сетку и решил: утро вечера мудренее. Но широкая черная горничная вернулась, я снова откинул сетку, и мы сели болтать и пить пиво.

– Расскажи мне о себе, – попросил я.

Она захохотала и рассказала. Конечно, в жизни ей пришлось несладко. Уж и не знаю, сколько мы так пили. В конце концов она залезла под эту сетку и выебла меня так, как мне редко в жизни доводилось…

Назавтра я поднялся, прошелся по улице и купил газету: вот она, в колонке популярного обозревателя. Упоминалось и мое имя. Чарльз Буковски, прозаик, журналист, путешественник. Мы познакомились в воздухе, милая дамочка и я, и она приземлилась в Техасе, а я отправился дальше в Новый Орлеан выполнять задание редакции. Но прилетел обратно, поскольку милая дамочка не шла у меня из головы. Зная только, что у ее матери здесь фотостудия.

Я вернулся в гостиницу, раздобыл пинту виски и 5 или 6 кварт пива и наконец просрался – что за радостное действо! Должно быть, колонка повлияла.

Я снова забрался под сетку. Тут зазвонил телефон. Отводная трубка. Я выпростал руку и снял.

– Вам звонят, мистер Буковски. Редактор «М – К –». Разговаривать будете?

– Буду, – ответил я, – алё.

– Вы – Чарльз Буковски?

– Да.

– Как вы оказались в такой дыре?

– Вы о чем? Люди здесь довольно славные, я погляжу.

– Это самый паршивый бордель в городе. Мы уже 15 лет пытаемся выжить их отсюда. Что вас туда привело?

– Было холодно. Я поселился в первой попавшейся гостинице. Сошел с автобуса, а здесь холодища.

– Вы прилетели на самолете. Не забыли?

– Не забыл.

– Хорошо, у меня есть адрес вашей дамочки. Надо?

– Надо, если не возражаете. Если не хотите давать, ну его на фиг.

– Я просто не понимаю, зачем вы живете в такой дыре.

– Ладно, вы – редактор самой большой газеты в этом городе и звоните мне, а я в техасском борделе. Слушайте, давайте расстанемся, и все. Барышня плакала или что-то вроде; мне запало в душу. Я уеду отсюда первым же автобусом.

– Подождите!

– Чего ждать?

– Я дам вам ее адрес. Она прочла колонку. Прочла между строк. Позвонила мне. Она хочет вас увидеть. Я ей не сказал, где вы остановились. У нас в Техасе народ гостеприимный.

– Да, я как-то вечером зашел в один ваш бар. На себе почувствовал.

– Вы еще и пьете?

– Не просто пью – запоем.

– Мне кажется, не стоит давать вам адрес этой девушки.

– Так забудьте тогда про все это к ебене матери, – сказал я и повесил трубку…

Телефон зазвонил снова.

– Вам звонок, мистер Буковски, от редактора «М – К –».

– Давайте его сюда.

– Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение вашей истории. Многие читатели интересуются.

– Скажите своему обозревателю, чтоб черпал из воображения.

– Послушайте, можно у вас спросить, чем вы зарабатываете на хлеб?

– Ничем не зарабатываю.

– Разъезжаете на автобусах и доводите девушек до слез?

– Это не всякому дано.

– Послушайте, я готов рискнуть. Я вам дам ее адрес. Сгоняйте и встретьтесь с нею.

– А может, это я рискую?

Он продиктовал мне адрес.

– Вам рассказать, как туда добраться?

– Не стоит. Если я бордель тут отыскал, и ее дом найду.

– Мне в вас что-то не очень нравится, – сказал он.

– Да идите вы… Если у нее жопка что надо, я вам позвоню.

И повесил трубку…

У нее оказался маленький бурый домик. Дверь открыла какая-то старушка.

– Я ищу Чарльза Буковски, – сообщил я. – Нет, прошу прощения, – сказал я. – Я ищу некую Глорию Уэстхейвен.

– Я ее мама, – ответила старушка. – А вы – человек из аэроплана?

– Я человек из автобуса.

– Глория прочла колонку. Она сразу поняла, что это вы.

– Чудесно. Что теперь будем делать?

– Ой, заходите же.

Я зашел же.

– Глория! – завопила старушка.

Вышла Глория. Нормально выглядит, но все равно. Типичная рыжая техасская бабца, кровь с молоком.

– Проходите сюда, прошу вас, – сказала она. – Извини нас, мама.

Она завела меня к себе в спальню, но дверь не закрыла. Мы сели – подальше друг от друга.

– Чем занимаетесь? – спросила она.

– Я писатель.

– О, как мило! Где публиковались?

– Я не публиковался.

– Значит, в некотором смысле, вы не совсем писатель.

– Точно. И живу я в борделе.

– Что?

– Я сказал, что вы правы, я в самом деле не писатель.

– Нет, я про другое.

– Я живу в борделе.

– Всегда живете в борделях?

– Нет.

– А почему вы не в армии?

– Не прошел мозгоправа.

– Шутите.

– Рад, что нет.

– Не хотите воевать?

– Нет.

– Они Пёрл-Харбор разбомбили.

– Слыхал.

– Вам не хочется воевать против Адольфа Гитлера?

– Не очень. Пусть лучше кто-нибудь другой.

– Вы трус.

– Да, трус, но дело не в том, что мне противно убивать человека, – я не люблю спать в казарме, где храпит куча народу, а потом чтоб меня будил своим горном какой-нибудь безмозглый недоебок, и мне не нравится носить это чесучее унылое говно защитного цвета: кожа у меня чувствительная.

– Я рада, что у вас хоть что-то чувствительное.

– Я тоже рад, но лучше б не кожа.

– Может, вам следует кожей и писать.

– Может, вам следует писать своей пиздой.

– Вы подлец. И трус. Кто-то ведь должен обратить вспять фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом Флота США, и, если б он сейчас был здесь, он бы вас хорошенько проучил.

– Это уж точно, и я тогда стал бы еще подлее.

– По крайней мере, он показал бы вам, как быть джентльменом с дамами.

– Вы, наверное, правы. Если б я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?

– Конечно.

– Пойду запишусь немедленно.

– Вас не взяли. Сами признались.

– Признался.

Мы оба долго сидели молча. Потом я сказал:

– Слушайте, вы не против, если я у вас кое-что спрошу?

– Давайте, – отозвалась она.

– Почему вы попросили меня сойти вместе с вами с автобуса? И почему заплакали, когда я не вышел?

– Ну, у вас лицо такое. Чуть-чуть уродливое, знаете?

– Да, знаю.

– Ну, оно уродливое и еще трагичное. Мне просто не хотелось отпускать от себя эту вашу «трагедию». Мне стало вас жалко, вот я и заплакала. Как у вас лицо стало таким трагичным?

– Ох ты ж господи боже мой, – сказал я, затем встал и вышел вон.

И шел пешком до самого борделя. Парень на дверях узнал меня:

– Эй, чемпион, где губу расквасили?

– Да из-за Техаса вот схлестнулись.

– Из-за Техаса? А ты был за или против Техаса?

– За, конечно.

– Умнеешь, чемпион.

– А то.

Я поднялся, сел на телефон и велел парню набрать мне редактора газеты.

– Это Буковски, друг мой.

– Вы встретились с девушкой?

– Я встретился с девушкой.

– Как получилось?

– Прекрасно. Прекраснее некуда. Наверное, целый час дрочил. Так и скажите своему обозревателю.

И повесил трубку.

Спустился, вышел наружу и отыскал тот же бар. Ничего не изменилось. Здоровенный парняга по-прежнему сидел на месте, по пустому табурету с боков. Я сел и заказал 2 пива. Первое выпил залпом. Затем отпил половину второго.

– А я тебя помню, – сказал парняга, – что там с тобой было?

– Кожа. Чувствительная.

– А ты меня помнишь? – спросил он.

– Я тебя помню.

– Я думал, ты сюда больше не вернешься.

– Вернулся. Сыграем?

– Мы тут в Техасе в игры не играем, чужак.

– Вот как?

– Ты по-прежнему думаешь, что техасцы – говно?

– Некоторые – да.

И я вновь оказался под столом. Вылез, встал и вышел. Пешком добрел до борделя.

На следующий день в газете написали, что Роман не удался. Якобы я улетел обратно в Новый Орлеан. Я собрал шмотки и пошел на автовокзал. Доехал до Нового Орлеана, нашел себе законную комнатешку и расположился. Пару недель хранил газетные вырезки, а потом выбросил. А вы бы что, оставили?

Шесть дюймов

Первые три месяца семейной жизни с Сарой были приемлемы, но, пожалуй, уже чуть погодя у нас пошли неприятности. Она хорошо готовила, и впервые за много лет я неплохо питался. Вес стал набирать. А Сара начала отпускать замечания.

– Ах, Генри, ты мне напоминаешь индюшку, которую фаршируют к Дню благодарения.

– Еще б, детка, – отвечал я.

Я работал экспедитором на складе автомобильных запчастей, и денег едва хватало. Единственные радости – пожрать, попить пивка и залечь с Сарой в постель. Не совсем полнокровная жизнь, но мужик должен брать, чего дают. Сара – это уже много. На ней ясно читалось одно: С-Е-К-С. Я к ней хорошенько пригляделся на вечеринке для работников склада. Сара служила секретаршей. Я заметил, что никто из парней к ней и близко не подходит, и не понял почему. Я не видал женщины сексапильнее – да и дурой она не казалась. Я подобрался к ней поближе, мы выпивали и беседовали. Она была прекрасна. Хотя в глазах что-то странное. Смотрит на тебя, а веки будто и не моргают. Когда она отправилась в уборную, я подошел к Гарри, водителю.

– Слышь, Гарри, – спросил я, – а почему парни к Саре не клеятся?

– Она ведьма, мужик, настоящая ведьма. Держись подальше.

– Ведьм, Гарри, не существует. Все это уже давно опровергли. Если кого сожгли на колу в старину – так это жестокая и ужасная ошибка. Не бывает никаких ведьм.

– Ну, может, кучу баб сожгли и неправильно, сказать не могу. Эта же сучка – точно ведьма, поверь мне на слово.

– Ей одного нужно, Гарри. Понимания.

– Жертв, – ответил Гарри. – Вот чего ей нужно.

– Откуда ты знаешь?

– Факты, – веско произнес Гарри. – У нас два парня работали. Мэнни, продавец. И Линкольн, экспедитор.

– И что с ними?

– Они как бы исчезли прямо на глазах – только медленно. Видно было, как они уходят, пропадают…

– В смысле?

– Не хочу я об этом говорить. А то еще подумаешь, что я рехнулся.

Гарри отошел. Потом из дамской комнаты вышла Сара. Выглядела она прекрасно.

– Что Гарри тебе про меня наговорил?

– Откуда ты знаешь, что я с Гарри разговаривал?

– Знаю, – ответила она.

– Он был немногословен.

– Что бы ни наплел, не бери в голову. Чушь это собачья. Я ему не дала, и он теперь ревнует. Любит говорить о людях гадости.

– Меня мнение Гарри нисколько не волнует, – сказал я.

– У нас с тобой все получится, Генри, – сказала она.

После вечеринки она пошла ко мне, и могу вам доложить: меня никто никогда так не трахал. Всем женщинам женщина. Примерно через месяц или около того мы поженились. Работу она бросила сразу, однако я ничего не сказал, поскольку радовался уже тому, что она со мной. Сара сама шила себе одежду, сама себя стригла. Замечательная женщина. Совершенно замечательная.

Но, как я уже сказал, еще через 3 месяца она стала выговаривать мне за лишний вес. Сначала добродушные подколки, затем презрительные насмешки. Вернулся я однажды вечером домой, а она говорит:

– Снимай свою дурацкую одежду!

– Что, моя дорогая?

– Я два раза не повторяю, ублюдок! Раздевайся!

Сара вела себя немного иначе, не как обычно. Я снял всю одежду и белье и кинул их на тахту. Сара не сводила с меня глаз.

– Кошмар, – произнесла она, – какая куча навоза!

– Что, дорогуша?

– Я сказала, что ты похож на здоровенный шмат говна!

– Послушай, милая, в чем дело? Тампон пора вставлять?

– Заткнись! Посмотри только, что у тебя по бокам свисает!

Она была права. С боков у меня и впрямь висели валики сала, над бедрами. Затем она сжала кулаки и жестко заехала мне по каждому боку несколько раз.

– Надо разбить эту срань! Раздробить жировую прослойку, размять клетки…

И постучала по мне еще несколько раз.

– Ой! Больно же!!!

– Хорошо! Теперь сам себя стукни!

– Сам себя?

– Бей же, черт!

Я несколько раз себя ударил, достаточно больно. А когда закончил, эти штуки по-прежнему висели по бокам, хотя довольно сильно покраснели.

– Мы это говно из тебя выведем, – сообщила мне Сара.

Я прикинул, что это у нее, должно быть, от любви, – и решил сотрудничать…

Сара начала считать мои калории. Отняла у меня все жареное, весь хлеб и всю картошку, всю заправку к салатам, но пиво я себе оставил. Следовало показать ей, кто у нас в семье носит брюки.

– Нет, черт возьми, – сказал я, – от пива я не откажусь. Я тебя очень люблю, но пиво останется со мной!

– Хорошо, – ответила Сара, – все равно у нас получится.

– Что получится?

– Мы снимем с тебя это говно, доведем тебя до желаемого размера.

– А желаемый размер – это сколько?

– Увидишь.

Каждый вечер, когда я возвращался домой, она задавала мне один и тот же вопрос:

– Ты сегодня стучал себя по бокам?

– Ох, еще как!

– Сколько раз?

– 400 по каждому, больно.

Я ходил по улицам и колотил себя по бокам. На меня оглядывались, но через некоторое время это перестало иметь значение, поскольку я знал: я чего-то добиваюсь, а они – нет…

Метода работала, причем изумительно. Я с 225 дошел до 197. Потом со 197 – до 184. Я чувствовал себя на десять лет моложе. Люди отмечали, как хорошо я стал выглядеть. Все, кроме Гарри-водилы. Но он, разумеется, просто ревновал, поскольку так и не смог забраться Саре в трусики. Но это уже – его непроходимость кишечника.

Как-то вечером на весах оказалось всего 179.

Я сказал Саре:

– Тебе не кажется, что мы уже достаточно сбросили? Посмотри на меня!

Эти штуки у меня по бокам давно исчезли. Брюхо втянулось. Щеки смотрелись так, будто я их всасываю.

– Согласно графикам, – сказала Сара, – согласно моим графикам, ты еще не достиг желаемого размера.

– Послушай, – сказал я ей, – во мне шесть футов росту. Какой при этом должен быть желаемый вес?

И тут Сара ответила мне довольно странно:

– Я не говорила «желаемый вес», я сказала «желаемый размер». Сейчас у нас – Новая Эра, Атомный Век, Космический, а самое главное – Век Перенаселения. Я – Спаситель Мира. У меня есть решение проблемы Взрыва Перенаселения. Загрязнением пускай занимаются другие. Корень – в решении Перенаселения: а это решит и Загрязнение, и все остальное.

– Что ты, блядь, мелешь? – спросил я, отколупывая крышку с пивной бутылки.

– Не волнуйся, – ответила она, – скоро узнаешь.