Пир E-Book

Platón

• Herausgeber: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Kategorie: Geisteswissenschaft
• Serie: История политических и правовых учений
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 129

Veröffentlichungsjahr: 2017

Beschreibung

«Пир» – диалог древнегреческого философа и мыслителя Платона (427–347 до н. э.). *** Беседа на пиру у Агафона между его гостями Сократом, Алкивиадом, Аристофаном и другими о боге любви Эроте, необходимости создания в его честь похвальной речи, к размышлению о которой и прибегают гости. Платон размышлял об устройстве и управлении государством, был основоположником теории идей, блага, а также дуализма души и тела, сформулировал учение о познании. Платон – автор множества философских трудов: «Политик», «Политика и государство», «Протагор», «Соперники», «Софист», «Теэтет», «Тимей», «Феаг», «Федр» и других.

Leseprobe

Оглавление

Платон

Пир

Примечания

Платон

Пир

«Пир» — диалог древнегреческого философа и мыслителя Платона (427–347 до н. э.). Беседа на пиру у Агафона между его гостями Сократом, Алкивиадом, Аристофаном и другими о боге любви Эроте, необходимости создания в его честь похвальной речи, к размышлению о которой и прибегают гости. Платон размышлял об устройстве и управлении государством, был основоположником теории идей, блага, а также дуализма души и тела, сформулировал учение о познании. Платон — автор множества философских трудов: «Политик», «Политика и государство», «Протагор», «Соперники», «Софист», «Теэтет», «Тимей», «Феаг», «Федр» и других.

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

АПОЛЛОДОР И ДРУГ АПОЛЛОДОРА, ГЛАВКОН.

ЛИЦА ВВОДНЫЕ:

АРИСТОДЕМ, СОКРАТ, АГАТОН, ФЕДР, ПАВЗАНИЙ, ЭРИКСИМАХ, АРИСТОФАН, ДИОТИМА, АЛКИВИАД.

Кажется, я не приготовленк рассказу о том, о чем вы спрашиваете меня. Ведь вот недавно случилось мне из своего фалерского дома[1]идти в город, как один из моих знакомых, шедший позади, увидел меня издалека и, желая остановить, шутливо крикнул: Ох этот фалерский Аполлодор[2]! чтобы подождать! — Я остановился и подождал. Тогда он сказал: ведь я недавно еще[3]искал тебя, Аполлодор, с намерением расспросить о собеседовании Агатона[4], Сократа, Алкивиада и других, присутствовавших тогда на вечере, — какиеречи вели они о любви. Мне рассказывал о них некто слышавший это от Финика, сына Филиппова, и говорил, что то же известно и тебе: но в его рассказе не было ничего ясного. Так расскажи мне ты; потому что тебе всего приличнее передавать речи твоего друга. И, во-первых, скажи, примолвил он: сам ты участвовал в этой беседе, или нет? — Из твоего вопроса, участвовал ли я, видно уже, что твой рассказчик не рассказал тебе ничего ясно, если ты представляешь это собеседование, как дело, происходившее недавно. — И я то же думаю. — Куда мне, Главкон[5]! примолвил я; разве не знаешь, что протекло уже много лет, как Агатон[6]и не приезжал сюда? А тому, как я начал обращаться с Сократом и каждый день ревностно замечать, что он говорит или делает, не прошло еще и трех лет. До этого же времени я бегал, куда случалось, и, думая, будто что-то делаю, был жалче всех, не менее, чем ты теперь с твоею мыслью, что лучше все делать, нежели Философствовать. — Не смейся, прервал он, а скажи мне, когда происходило это собеседование. — Происходило еще во время нашего детства, когда Агатон, выиграв награду первою своею трагедией, на другой день приносил жертву благодарности вместе со своими хористами[7]. — Стадо-быт, это было, как видно, очень давно. Кто же тебе пересказывал? не сам ли Сократ? — Нет, клянусь Зевсом, отвечал я; но тот же, кто Финику, — некто Аристодем, Кидатинеец[8]человек маленький и всегда босоногий. Он был в том собрании, потому что любил Сократа, как мне кажется, больше всех тогдашних. Впрочем, об ином, что слышал от того, после спрашивал я и у Сократа, и он подтвердил, что тот рассказывал. — Почему же, спросил он, ты не расскажешь этого мне? Ведь дорога-то в город такова, что идущих располагает говорить и слушать. — Итак, идучи вместе, мы завели о том речь. Вот причина, что я, как сказал сначала, не приготовлен к этому. И если теперь надобно рассказывать, то должно сделать это; потому что, кроме пользы, которую думаю получить, я вообще бываю чрезвычайно рад, когда или сам говорю что-нибудь о философии, пли слушаю других; а что касается до наших речей, особенно каковы они у вас — людей богатых и деловых, то вы надоедаете ими, — и мне жаль друзей ваших; потому что, ничего не делая, вы думаете, будто что-то делаете. Может, и вы с своей стороны почитаете меня несчастным, и я полагаю, что ваше мнение справедливо; только относительно вас-то у меня — не мнение, а знание.

Др. Ты всегда тот же[9], Аполлодор, — всегда порицаешь и себя и других, и мне кажется, начиная с себя, просто всех почитаешь жалкими, кроме Сократа. Не знаю, откуда взяли называть тебя этим именем — именем неистового[10]; только в своих речах ты всегда таков, — сердишься и на себя и на всех других, кроме Сократа.

Аполл. Ах, любезнейший! уж разумеется[11], что если я так мыслю и о себе и о вас, то неистовствую и заблуждаюсь.

Др. Но теперь, Аполлодор, не стоит спорить об этом; а вот о чем мы просили тебя, — не откажись и расскажи, какие тогда были речи.

Аполл. Были какие-то такие. Но лучше постараюсь рассказать вам все с начала так, как тот мне рассказывал.

Он говорил: Встретившись с Сократом, вымывшимся и обутымВтуфли, что случалось с ним редко, я спросил его: куда он идет таким хорошим? А он отвечал: на пир к Агатону. Вчера я ушел с его торжества, испугавшись толпы, и обещался прийти сегодня. Так вот и принарядился[12], чтобы к хорошему идти хорошим. А ты, Аристодем, спросил он, как находишь намерение идти[13]на ужин незваному? — Да так, отвечал он, как прикажешь. — Пойдем же вместе, сказал он, и испортим пословицу[14]таким изменением, что к столам добрых людей добрые идут сами собою. Ведь Омир-то, должно быть, не только испортил эту пословицу, но и посмеялся над нею, когда, Агамемнона изобразив в воинских делах человеком отлично хорошим, а Менелая воином слабым, заставил последнего, в то время как Агамемнон принес жертву и давал праздник, прийти к его столу незваным заставил худшего прийти на пир к лучшему. — Выслушав эти слова, тот сказал: так может быть, и я поступлю неладно, — не как ты говоришь, Сократ, а как говорит Омир, что, будучи человеком плохим, приду незваный на пир человека мудрого. Разве, ведя меня, ты сам скажешь что-нибудь в мое оправдание? Ведь я-то не признаюсь, что пришел незваный, но что приглашен был тобою. — Идучи двое вместе[15], сказал он, будем думать друг за друга что говорить. Пойдем. — Потолковав между собою, говорит, о чем-то таком, мы пошли. Но Сократ, углубившись как-то в самого себя, остановился на дороге и, когда я хотел ждать его, велел мне идти вперед. Пришедши к дому Агатона[16], я нашел дверь отворенною и испытал тут, говорит, нечто смешное. В доме[17]встретился какой-то мальчик и повел меня прямо туда, где сидели другие, и где я застал их собиравшимися уже ужинать. Там Агатон, только что увидел меня, тотчас сказал: а! Аристодем? кстати пришел[18]; будешь вместе с нами ужинать[19]. А если приход твой — для чего иного, то отложи до другого времени. Я и вчера искал тебя, чтобы пригласить, да не мог увидеть. А для чего не привел ты к нам Сократа? — Тут, обернувшись, я увидел, говорит, что Сократа за мною не было, и сказал: ведь и мне самому случилось прийти с Сократом, который позвал меня сюда на ужин. — И хорошо сделал[20], примолвил Агатон: но где же Сократ? — Остался позади, сейчас войдет. Впрочем, я и сам удивляюсь, где бы мог он быть. — Мальчик, посмотри, сказал, говорит, Агатон, и введи Сократа; а ты, Аристодем, примолвил он, садись подле Эриксимаха. —

Мальчик обмыл меня, говорит, чтобы мне возлечь; а другой кто-то из мальчиков пришел и доложил, что этот Сократ, пошедши назад, остановился у соседнего крыльца и, по моему зову, не хотел войти. — Вздор говоришь, сказал Агатон; зови его и не отпускай[21]. — А япримолвил, говорит: нет, оставьте его; ведь у него как-то такая привычка. Иногда он отойдет, куда случится, и станет. Я думаю, придет тотчас; поэтому не трогайте его, оставьте. — Сделаем и так, если тебе угодно, сказал Агатон. А вы, мальчики, угощайте нас и непременно подавайте все, что захотите, так как над вами нет распорядителя, чего я никогда не делал. Представляйте теперь, что и я приглашен вами на ужин, и эти прочие, и служите нам, чтобы мы хвалили вас. —

После этого стали мы, говорит, ужинать, а Сократ не входил. Агатон часто приказывал звать Сократа, но он не соглашался. Пришел и он в непродолжительном времени, — по своему обычаю, для собеседования, но пришел тогда, как ужин был уже на половине. Тут Агатон, которому случилось возлежать последним одному, сказал, говорит: сюда, Сократ; поместись подле меня, чтобы, прикасаясь к тебе, я насладился тою мудростью, которая представлялась тебе там — у крыльца. Ведь явно, что ты нашел ее и держишь; а без того и с места не сошел бы. — Сократ сел, говорит, и сказал: прекрасно было бы, Агатон, если бы мудрость была такова, что из полнейшего между нами текла бы в пустейшего, когда мы прикасаемся друг к другу, как вода в чашах из полнейшей чрез шерсть течет, в пустейшую[22]. Ведь, если бы такова была и мудрость, то для меня много значило бы склониться возле тебя; потому что от тебя я наполнился бы, думаю, обширною и прекрасною мудростью. Моя-то мудрость, может быть, плоха и сомнительна, как сновидение, а твоя блистательна и весьма успешна: она в тебе, человеке еще молодом, вон с какою силою недавно воссияла и проявилась, при свидетельстве более чем тридцати тысяч[23]Эллинов. — Насмешник ты, Сократ, сказал Агатон. Немного спустя, мы — я и ты — рассчитаемся с тобою относительно мудрости, и обратимся к суду Диониса; а теперь примись-ка прежде за ужин. —

После того как Сократ восклонился, говорит, и поужинал, собеседники стали делать возлияния, воспевать бога, совершать все прочее обычное и обратились к питью[24]. Тут Павзаний[25]начал, говорит, следующую речь. — Нуте-ка, друзья, сказал он, каким бы образом нам легче[26]было пить? Говорю вам, что и после вчерашней попойки я по правде чувствую себя очень худо, и прошу некоторого отдыха; да многие и из вас, думаю, в этом имеют нужду «потому что вчера тоже были здесь. Так рассудите; каким бы образом полегче вам пить. — На это Аристофан[27]сказал: ты действительно хорошо говоришь, Павзаний; надобно всячески придумать какое-нибудь облегчение в попойке; я и сам из тех, которые вчера нагрузились[28]. — Слыша, говорит, их, Эриксимах[29], сын Акумена, сказал: вы прекрасно вздумали; хотелось бы еще услышать одно, — находит ли себя способным пить Агатон. — Нет, сказал он, и я неспособен. — Так для нас, как видно, находка, примолвил он, то есть, для меня, Аристодема, Федра[30]и подобных, если и вы, самые сильные питухи, теперь отказываетесь; ведь мы-то всегда очень слабы. Сократа я исключаю; потому что он способен к тому и другому, — и будет доволен, что ни делали бы мы из этих противоположностей. Атак как из присутствующих никто не расположен, кажется мне, пить много вина; то если я скажу правду о пьянстве, каково оно, — может, буду не совсем неприятен. Ведь это-то известно мне, думаю, из врачебного искусства, что пьянство для людей тяжело; потому и сам я не хотел бы вперед пить по доброй воле, и другому не посоветовал бы, — особенно если он с похмелья от прошедшего дня. — Да, прервал его, говорит, Федр мирринусский; я уже привык верить тебе, особенно когда ты говоришь что-нибудь о врачебном искусстве: а теперь, если хорошо размыслят, поверят тебе и прочие. — Выслушав это, все согласились в настоящее время вести беседу, не предаваясь пьянству, а пить так[31]— для удовольствия.

— Итак, если вам показалось, сказал Эриксимах, пить, сколько каждый захочет, без всякого принуждения; то я подаю голос[32]отпустить вошедшую сюда флейщицу; пусть она играет сама для себя, иди, когда ей угодно, для находящихся в доме женщин: мы же займемся теперь беседами между собою; а какими беседами, о том хочу предложить вам. — Тут все заговорили, объявляли желание и просили его предлагать. — Тогда Эриксимах сказал: началом моей речи будет Эврипидова Мелониппа[33], и мысль, которую намерен я высказать, принадлежит не мне, а этому Федру[34]. Федр всякий раз надоедает мне следующим вопросом: не ужасно ли, Эриксимах, говорит он, что другим некоторым богам поэты сочинили гимны и кантаты; а Эросу, такому и столь великому богу, из числа столь многих поэтов ниодин никогда не сочинил никакой похвальной песни? Посмотри, если угодно, на добрых софистов[35]; они писали прозою похвалы Ираклу[36]и другим, равно как и добрейший Продик. Да это еще и не так удивительно[37]: мне случилось видеть одну книгу мудрого мужа, в которой излагалась дивная похвала если[38]за получаемую от ней пользу; превозносимы были похвалами и многие другие того же рода предметы, и для этого употреблено немало старания; а Эроса даже до настоящего дня никто из людей достойно воспеть не решился. Вот как не радят о толиком боге! Так это Федр говорит, мне кажется, хорошо. Потому и я вместе с ним желаю принесть свою долю и благодарить Эроса; да в настоящее время нам, присутствующим, почтить этого бога, думаю, и прилично. Итак, если то же нравится и вам, — материи для настоящей беседы будет у нас довольно. Мне кажется, всякий из нас, справа по порядку, должен сказать Эросу, какую только может, прекраснейшую похвальную речь. А начинать первому Федру; потому что он и первый возлежит, и вместе есть отец речи[39]. — Никто не будет отвергать твоего предложения, Эриксимах, сказал Сократ; даже не откажусь и я, утверждая, что не знаю ничего другого, кроме предметов эротических[40]; не откажутся и Агатон, и Павзаний, и даже Аристофан, у которого все дело — с Дионисом и Афродитою[41], и никто другой из всех, которых здесь вижу. Правда, мы, возлежащие последними, в этом случае не уравниваемся: но если первые раскроют предмет хорошо и достаточно, — для нас это будет удовлетворительно. Итак, в добрый час! Начинай, Федр, восхвали Эроса. — То же самое при этом повторили и все прочие, и приказывали, что приказывал Сократ. Но всего, что высказано каждым, не помнил хорошо Аристодем; да не все, слышанное от Аристодема, помню и я: а что особенно казалось мне стоящим памятования, в том отношении перескажу вам речь каждого.

Первый[42], повторяю, говорит, ораторствовал Федр, начав свою речь откуда-то издалека, что, то есть, Эрос был бог, между людьми и богами высокий и дивный, как во многих других отношениях, так не менее в отношении к рождению. Важно то, сказал он, что Эрос из богов особенно[43] древен; а доказывается это тем, что нет ни одного — ни прозаика[44], ни поэта, который говорил бы о его рождении. Исиод сказал, что прежде был Хаос, а потом

Широкогрудая Гея, всех безопасное лоно,

И Эрос[45]

После Хаоса, говорит, явились эти два — Гея и Эрос. А Парменид учит, что Генеса (рождение)

Первым из всех богов бременела в мысли Эросом[46].

С Исиодом согласен и Акусилай[47]. Таким образом, многие сходятся в убеждении, что Эрос — бог самый древний. А будучи самым древним, он есть виновник для нас величайших благ; ибо я не могу сказать, что было бы большим благом для первого юного возраста, как не добрый любитель, а для любителя, как не любимое дитя. Ведь что должно руководствовать людьми, которые намереваются всю свою жизнь провести хорошо, того не в состоянии доставить им так прекрасно, как Эрос, ни родство, ни почести, ни богатство, и ничто другое. Но что я тут разумею? В делах постыдных — стыд, а в похвальных — честолюбие; ибо без этого ни город, ни частный человек не могут совершать дел великих и прекрасных[48]. Утверждаю, что человек любящий, быв обличен в каком-нибудь постыдном поступке, или перенесши от кого-нибудь обиду, по невозможности отмстить[49], не станет так мучиться ни пред глазами отца, ни пред друзьями, ни пред другим кем-либо, как пред любимцем. То же самое замечаем и в любимце: и он особенно стыдится любителей, когда попадается в деле постыдном. Поэтому, если бы представился какой способ составить город, или лагерь из любителей и любимцев, то нельзя было бы лучше устроить его, как воздерживаясь от всего постыдного и уважая друг друга. Сражаясь вместе, они, и при своей малочисленности, одерживали бы победу, можно сказать, над всеми людьми; потому что человек любящий в глазах своего любимца, больше чем в глазах всякого другого, не захотел бы оставить строй или бросить оружие[50], но скорее решился бы много раз умереть, чем показаться ему[51]. А оставить-то любимца, или не помочь ему в опасности, — да такого дурного человека и нет, чтобы его, как подобного себе по отличной природе, не одушевил к мужеству сам Эрос. И действительно, некоторым героям, как говорит Омир[52], сам бог внушал отвагу: но такую отвагу рождает из себя и внушает любителям именно Эрос.

Одни любящие решаются умереть друг за друга, — решаются, говорю, не только мужчины[53], но и женщины. Достаточное свидетельство этого рода представляет Грекам дочь Пелея Алкеста, которая решилась одна умереть за своего мужа, тогда как у него были отец и мать, которых она, радиС. любви, настолько превосходила дружбою, что доказала отчуждение их от сына и сродство с ним только по имени. Совершив такое дело, она совершительницей деда прекрасного показалась не только людям, но и богам; так что из многих, сделавших много прекрасного, боги только некоторым, весьма немногим, оказали такую честь, что отпустили их души из преисподней; а ее душу, за этот поступок, отпустили с радостью. Так-то, усердие и добродетель ради любви пользуются уважением и у богов. Выслали они из преисподней и Орфея, сына Иагрова, не позволили ему достигнуть цели, но показали только один призрак жены, за которою он приходил, а самой не показали; ибо открылось, что, как певец под звуки цитры, он был изнежен, и не решился ради любви умереть, как Алкеста, но ухитрился проникнуть в преисподнюю живым. За это-то именно боги и назначили ему наказание и сделали так, что смерть его произошла от женщин, а не так, как почтили они и послали на острова блаженных[54]сына Фетиды, Ахиллеса, который, узнав от своей матери[55], что если он убьет Гектора, то умрет, а если не убьет, то возвратится домой и скончается в старости, решился избрать первое — помочь любезному Патроклу и, с местью в душе, не только умереть за друга, но и по смерти друга. После того чрезвычайно обрадованные боги отлично почтили его за то, что он столько дорожил своим любителем. Эсхил болтает вздор[56], утверждая, будто Ахиллес любил Патрокла. Ведь первый был красивее не только последнего, но и всех героев: притом у него не имелось и бороды; он, как говорит Омир, находился еще в ранней молодости. Боги, конечно, особенно уважают это мужество ради любви, однако ж более удивляются, чувствуют удовольствие и благотворят, когда любимец любит любителя, чем когда любитель любит любимца; потому что любитель божественнее последнего, — он боговдохновен. Поэтому и Ахиллеса почтили они больше, чем Алкесту[57]