Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях E-Book

Анна Стюарт

• Herausgeber: Инспирия
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 411

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Пронзительный роман на основе реальных событий — о знаменитой акушерке Аушвица, которая татуировала детей номерами их матерей в надежде, что когда-нибудь они смогут воссоединиться. Аушвиц, 1943 год. Я держу крошечную малютку на руках, ощупывая черную татуировку у нее под мышкой. 41 400. Я молюсь о том, чтобы однажды этот номер, такой же, как у меня, воссоединил нашу семью, разорванную войной... 1943 год. Ана Камински проходит через ворота Аушвица рядом с испуганной молодой подругой Эстер Пастернак. Подойдя к началу очереди, Ана выходит вперед и тихо заявляет себя акушеркой — а Эстер своей помощницей. Им делают татуировки с номерами и отправляют в родильный барак. Ана понимает, что судьба женщин в ее руках, и клянется сделать все возможное, чтобы спасти их — и их детей. Вскоре в Аушвице начинается программа Лебенсборн: здоровых детей со светлыми волосами отправляют в немецкие семьи. Ана и Эстер тайно татуируют младенцев номерами их матерей в надежде, что когда-нибудь они смогут воссоединиться. Пока ранним утром Ана не замечает округлившийся живот под тонким полосатым платьем Эстер... Вдохновленный невероятной реальной историей, этот трогательный роман рассказывает о борьбе женщин за любовь, жизнь и надежду во времена невообразимой тьмы.

Leseprobe

Анна Стюарт Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях

Anna Stuart

The Midwife of Auschwitz

Copyright © Anna Stuart, 2022

© Новикова Т.О., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Эта книга посвящается памяти Станиславы Лещиньской и всех, кто, как она, трудился, чтобы сохранять надежду в самые мрачные дни холокоста…

Пролог. Апрель 1946 года

Повсюду детские кроватки. Они расставлены в гулком зале с деревянным полом, и из каждой во все глаза смотрят маленькие дети. В их глазах нет надежды – детки слишком малы для этого, – но есть какая-то тоска, которая проникает прямо в меня и затрагивает не только струны сердца, но и уходит гораздо глубже, прямо в мою матку. Ребенка я носила очень давно, но это чувство, наверное, никогда не исчезнет. Каждый рожденный мной ребенок оставил во мне свою малую часть, кусочек пуповины – и теперь достаточно мне увидеть широко распахнутые глаза младенца, и сердце мое тает. И, наверное, каждый ребенок, которому я помогла появиться на этот свет за двадцать семь лет работы акушеркой, тоже оставил в моей душе свой след.

Я вхожу в эту комнату. Кроватки грубые и старые, но чистые и сделанные с любовью. В одной плачет младенец. Я слышу женский голос, мягкий, успокаивающий. Женщина поет младенцу колыбельную. Плач постепенно стихает, и остается одна лишь музыка.

В этой большой комнате нет ничего блестящего и современного, но она наполнена любовью. Я улыбаюсь, понимая, что это то самое место, которое мы искали.

– Ты готова?

Я поворачиваюсь к девушке, которая нерешительно замерла в дверях. Она сжала руки так сильно, что пальцы ее побелели, как беленые наличники дверей. Глаза ее расширились, став такими же, как и у сирот, лежащих в кроватках.

– Не знаю…

Я беру ее за руку.

– Это был глупый вопрос. К этому никогда нельзя быть готовым. Но ты здесь – и этого достаточно.

– А что, если?..

– Тогда будем искать дальше. Входи.

Я подталкиваю ее вперед. Пробираясь между кроватками, к нам с улыбкой приближается хозяйка детского дома.

– Вы сделали это. Я очень рада. Надеюсь, дорога была не слишком утомительной?

Не могу сдержать горькой усмешки. Этим утром дорога была простой, но годы, предшествовавшие ей, были наполнены болью и страданиями. Мы шли по темной грязной дороге – никто не должен идти по ней, чтобы добраться до этого обветшалого места угасающей надежды. Дорога измучила нас обеих. Что бы я ни говорила, но не знаю, как далеко кто-то из нас сможет по ней зайти. Женщина понимает. Она берет меня за руку и кивает.

– Плохое время в прошлом.

– Надеюсь, вы правы.

– Мы все слишком много потеряли.

Я смотрю на свою близкую подругу, которая пробирается вперед, к кроватке возле окна. В кроватке сидит девочка. Светлые волосики обрамляют серьезное маленькое лицо, освещенное солнцем. Увидев, что кто-то подходит, девочка подтягивается и поднимается. Ножки ее дрожат, но она твердо намерена подняться. Моя подруга ускоряется и хватается за решетку кроватки. Девочка тянется к ней, и у меня начинает болеть сердце – в моей жизни было слишком много решеток, заборов, неравенства и разделения.

– Это ее дочь? – ахаю я.

– На ней есть татуировка, похожая на ваше описание, – неловко пожимает плечами хозяйка детского дома.

Похожая… Этого недостаточно… Сердце у меня замирает. И теперь уже я не готова – мне хочется, чтобы темная, грязная дорога вела нас дальше и дальше, потому что, идя по ней, мы можем хотя бы питать надежду.

Стоп! Мне хочется плакать, но слова застревают в горле: молодая женщина подходит к кроватке и берет на руки малышку. И надежда на ее лице сильнее, чем у всех этих бедных сирот, собранных здесь. Настало время узнать истину. Понять, смогут ли исцелиться наши сердца.

Часть первая. Лодзь

Глава первая. 1 сентября 1939 года

ЭСТЕР

Часы на соборе Святого Станислава пробили полдень. Эстер Абрамс тихо опустилась на ступеньки собора и повернулась к солнцу. Солнечные лучи согревали лицо, но осень уже запустила свои щупальца в камень, и ступени холодили ноги. Ей захотелось снять пальто и подстелить под себя, но пальто было новым и безрассудно бледно-голубым. Младшая сестра сказала, что пальто очень подчеркивает цвет ее глаз. Эстер не хотелось его испачкать.

Эстер покраснела. Конечно, покупать такое пальто было глупо, но Филипп всегда так красиво одет. Не экстравагантно – у ученика портного денег было ненамного больше, чем у ученицы медсестры, – но очень тщательно и элегантно. Это поразило ее сразу же, в тот апрельский день, когда он впервые сел на ступеньки поодаль от нее. Тогда она почувствовала, как каждая клеточка ее тела распускается, словно цветы на росшей поблизости вишне. Конечно же, она сразу же отвела взгляд, уставившись на свои вареники, но мамина начинка из квашеной капусты с грибами показалась ей совершенно безвкусной.

Эстер так и не осмелилась поднять глаза, пока он, наконец, не поднялся, чтобы уйти. Только тогда она рискнула мельком взглянуть на него. Теперь она могла бы его даже нарисовать – стройный, высокий, почти долговязый, очень целеустремленный; пиджак грубый, но хорошо скроенный; кипа с красивой, причудливой каймой буквально приклеилась к макушке. Эстер любовалась им, но он неожиданно оглянулся, и их взгляды встретились. Эстер почувствовала, что не только ее лицо, а и все тело заливает румянец смущения… или, скорее, радости.

На следующий день она пришла пораньше, полная напряженного предчувствия. Пробило полдень, но молодой человек не появился – по ступенькам стучал палкой лишь старик в слишком глубоко натянутой шляпе. Эстер поспешила помочь ему – во-первых, этого ожидала бы от нее мама, а во-вторых, она надеялась, что к моменту ее возвращения молодой человек уже появится. Он не появился, и она без всякого удовольствия принялась щипать свой бейгл, словно несчастный хлебец был в чем-то виноват. Она еще не успела доесть, когда поняла, что молодой человек появился на том же самом месте. Он спокойно закусывал, целиком сосредоточившись на газете. Впрочем, Эстер сразу почувствовала, что он не столько читает, сколько смотрит на нее.

Шесть долгих дней они перекусывали на разных сторонах лестницы, а жители Лодзи ходили по Петрковской улице, занятые своими делами, и не обращали на них никакого внимания. Эстер каждый день мысленно репетировала, что можно было бы сказать этому чудесному молодому человеку, но стоило ей попробовать их произнести, как они превращались в невнятное бормотание. И тут между ними появилась какая-то женщина, которая поднималась к церкви, что-то раздраженно бормоча себе под нос. Кто знает, что ее разозлило, но когда они оба подняли глаза, она уже скрылась в церкви, и они уставились друг на друга.

Все умные фразы закружились в голове Эстер, но остались внутри, не добравшись до языка. В конце концов, первым заговорил он – сказал что-то тривиальное насчет погоды, она ответила еще более тривиально, и оба улыбнулись друг другу, словно только что услышали нечто мудрое. Похоже, умные фразы у молодого человека тоже остались в голове. Но как только были произнесены первые слова, разговор пошел свободнее, и вскоре они ну не то чтобы болтали, поскольку оба чувствовали себя довольно скованно, но уже делились простыми фактами из собственной жизни.

– Мне нравится ваша кипа, – сказала Эстер. – Очень красивая кайма.

Молодой человек с гордостью провел по кипе пальцами.

– Спасибо. Я сам ее вышивал.

– Сами?!

Молодой человек покраснел. Эстер заметила, что, хотя волосы у него были темными, но глаза оказались голубыми, как у нее.

– Я учусь на портного. Конечно, главным образом шить придется пиджаки, брюки и рубашки, но мне нравится… – Он снова коснулся краев шапочки. – Папа называет это «прихотью». Ему не нравится. Он считает вышивание женским делом.

– Но у вас так хорошо получилось! Он явно ошибается!

Молодой человек рассмеялся теплым, сердечным смехом.

– Спасибо. Я считаю, что одежда должна быть отражением человека.

Вспомнив эти слова, Эстер покосилась на свое светло-голубое пальто. Тогда молодой человек ее удивил – она привыкла считать, что одежда должна быть аккуратной, чистой и скромной. Ей и в голову не приходило, что она может выражать что-то иное, кроме как навыки хорошей хозяйки.

– Расскажите мне еще что-нибудь, – попросила она, и он стал рассказывать.

Он говорил, а она думала, что могла бы просидеть рядом с ним целый день. Но у нее было лишь полчаса на обед, а хозяйка была очень строгой. Стоит опоздать хотя бы на минуту, и придется весь день заниматься утками и подгузниками. Как бы ни хотелось Эстер остаться с молодым портным, но родители слишком многим пожертвовали, чтобы она смогла выучиться на медсестру, и она обязана получить образование. Подняться и уйти было очень трудно – впрочем, сегодня она была так рассеяна, что утки и подгузники наверняка ее уже ожидали. Но молодой человек пришел на следующий день и через день. И она стала ценить эти полуденные встречи, словно величайшие драгоценности с русских приисков. Где же он сегодня?

Эстер с тревогой всматривалась в Петрковскую. Может быть, он задержался на работе? Или с ним что-то случилось? Этим утром атмосфера в городе как-то изменилась. Люди больше суетились, в магазинах было не протолкнуться. Все прохожие тащили сумки, набитые продуктами, словно боялись, что все может таинственным образом кончиться. Мальчишки-газетчики кричали громче, чем обычно, но в последние месяцы Эстер слышала эту абракадабру – нацисты, Гитлер, вторжение, бомбежки – слишком часто, чтобы обратить на нее внимание. Был прекрасный осенний день, хотя ступеньки церковной лестницы успели остыть. Разве может кто-то сделать что-то ужасное под таким красивым синим небом?

Наконец, он появился. Она заметила, как он пробирается через толпу возле лавки мясника. Он с легкостью лавировал между людьми. Эстер слегка приподнялась, но потом заставила себя сесть. Они встречались так уже три месяца – ели свой обед на ступенях собора Святого Станислава, садясь все ближе и ближе друг к другу. Цветки на вишневом дереве превратились в ягоды, листья потемнели и стали сохнуть по краям.

Они беседовали, с каждым днем узнавая друг друга все лучше и лучше. Она узнала его имя – Филипп Пастернак – и даже примерила его фамилию к себе: Эстер Пастернак. Смешно! А когда ее младшая сестра Лия делала то же самое, Эстер велела ей не заниматься глупостями. Филипп учился в известном ателье своего отца, но тот не делал ему никаких поблажек. Филипп говорил, что рад этому (Эстер подозревала, что это не совсем так), потому что его не заставляют жениться – у него и без того «много работы».

Разговор сразу же пошел по накатанной колее. Эстер тут же сказала, что у Филиппа явный деловой талант. Филиппу это, очевидно, понравилось, он с благодарностью улыбнулся и довольно ворчливо (что было для него необычно) заметил, что «отцы не всегда во всем правы». Оба тут же оглянулись с виноватым видом – а вдруг кто-то услышал такое кощунственное замечание? Часы пробили половину часа, и оба поднялись. У Эстер сегодня была не самая приятная работа, но она об этом не думала – голова ее была занята совсем другим.

Она была почти уверена, что родители считают для нее замужество преждевременным и хотят, чтобы она получила профессию. Честно говоря, она и сама целых два года твердила, что мужчины ее совсем не интересуют – да и в будущем не заинтересуют. Мама при этих словах всегда улыбалась, и Эстер это страшно раздражало. Теперь же мамина улыбка вселяла какую-то надежду. Нет, они с Филиппом не говорили о свадьбе – даже об ужине или прогулке в парке. Да и обедали на ступеньках собора Святого Станислава они будто случайно, не сговариваясь. Их окружал плотный пузырь ритуала, и оба стеснялись проткнуть его – а вдруг это все разрушит.

– Эстер! – громко крикнул Филипп.

В этот самый момент к остановке подходил трамвай, и Эстер на какое-то мгновение показалось, что Филипп попытается перейти пути прямо перед ним. Но, несмотря на очень странное выражение лица, он отступил, и несколько мучительных секунд Эстер видела только вагон трамвая. Потом он снова появился в поле ее зрения, пересек пути и снова крикнул:

– Эстер!

Она поднялась.

– Филипп! Все хорошо?

– Нет! То есть да… Со мной все хорошо… Но не с нашим миром, Эстер, не с Польшей…

– Почему? Что случилось?

– Ты разве не слышала?

Эстер удивленно посмотрела на него, и он шлепнул себя ладонью по лбу – так комично, что она чуть не расхохоталась. Но Филипп выглядел слишком встревоженным, и она сдержалась.

– Конечно, ты не слышала – или не спрашивала бы. Прости.

Филипп стоял на две ступеньки ниже, и их глаза впервые оказались на одном уровне. Эстер всмотрелась в его лицо – Филипп был слишком встревожен, чтобы смутиться.

– Пожалуйста, не томи, Филипп. Что случилось?

Он вздохнул.

– Германия вторглась в Польшу. Вермахт перешел границу, и всем нам грозит ужасная опасность.

– Ты собираешься сражаться?

– Возможно. Если еще есть время. Но, Эстер, они продвигаются очень быстро – им нужно захватить Краков и Варшаву.

– А Лодзь?

– Неизвестно, но похоже. Лодзь – промышленный город, а немцы это любят.

– Но они не любят евреев.

– Не любят, – кивнул Филипп. – Некоторые уже бегут на восток – забирают все ценное и бегут.

– И твои тоже?

Он покачал головой.

– Отец ни за что не бросит свое ателье. Даже если бы он решился…

Филипп умолк, глядя прямо в глаза Эстер.

– Если бы решился, то что?

Он решительно поднял голову, взгляд потемнел от решимости.

– Даже если бы он решился, я бы не поехал с ним. Без тебя…

– Без меня? – ахнула Эстер.

Филипп сжал ее ладони и опустился на колени, с трудом балансируя на узких ступенях, – слишком уж длинными были его ноги.

– Эстер Абрамс, окажешь ли ты мне великую честь, став моей женой?

Эстер пораженно смотрела на него. Ей показалось, что вся Петрковская улица неожиданно замерла и все прохожие смотрят на них. Две пожилые тетушки, тащившие тележку с покупками, действительно остановились и посмотрели вверх. Она заметила их взгляды, и одна из них кивнула и подмигнула ей. Эстер вновь перевела взгляд на красивого юношу у своих ног.

– Я…

– Это война, Эстер! Как только я узнал все, как только подумал о вооруженных солдатах, о врагах, входящих в наш город, я думал только об одном – я могу потерять тебя. А потом я подумал, как смешно, что я даром тратил двадцать три с половиной часа каждый день без тебя! Я не могу потерять больше ни минуты! Эстер, ты выйдешь за меня замуж?

– Замуж?

– Да…

– Да!

Слово слетело с ее губ мгновенно, и она крепко обняла его, а он принял ее в свои объятия. Их губы соприкоснулись. У нее была единственная мысль – она тоже слишком много времени потратила даром. Мир закрутился вокруг них. В ушах у нее шумело, словно одновременно запели все ангелы Бога. Впрочем, если бы это было так, Бог выбрал бы хор получше, потому что звуки эти больше напоминали стон, а не небесный хор. Только когда Эстер наконец отстранилась, она поняла, что из ржавых громкоговорителей, установленных на улице, раздается вой воздушной тревоги.

– Быстрее, – Филипп схватил ее за руку и потащил вверх по лестнице, в собор. А над головой в чистом синем небе пролетели два жутких черных немецких самолета. Эстер уже не понимала, сегодня самый счастливый день ее жизни – или самый худший.

В будущем она не раз задавалась этим вопросом – впереди ее ждали мрачные годы.

Глава вторая. 19 ноября 1939 года

АНА

Ана Каминская взяла мужа под руку. Они вместе смотрели, как родители подвели к хупе[1] сначала Филиппа, потом залившуюся румянцем Эстер. Молодые люди стояли под красивым балдахином лицом к лицу. Ана улыбалась, глядя, как они смотрят друг другу в глаза. Они были так счастливы, что Ана начала успокаиваться. Как хорошо, что она пришла. Получив приглашение, она колебалась. Ей было уже за пятьдесят, но она все равно нервничала: одобрит ли Господь ее присутствие на еврейской церемонии. Но Бартек лишь посмеялся над ее страхами.

– Конечно, Господь хочет, чтобы ты пошла и увидела, как эти молодые люди, исполненные любви друг к другу, соединят свои жизни. В мире слишком много ненависти – за такую возможность нужно цепляться обеими руками, как только она представится.

Он был совершенно прав. Ане было стыдно за свои сомнения. Евреи – люди достойные, добрые, искренние, и это нужно ценить, особенно, когда в мире таких качеств почти не осталось, а нормой стали считаться совсем другие свойства. С момента нацистского вторжения прошло два с половиной месяца. Фашисты навязали ее любимой Польше свои жесткие правила и новую идеологию. Когда она видела, как по улицам ее города шагают вражеские солдаты, ее душу захлестывала ярость. Нацисты меняли дорожные указатели и устанавливали новые законы, не думая об обычаях, традициях – даже о здравом смысле и порядочности.

Иисус учил Ану подставлять другую щеку, но нацисты одновременно били по обеим щекам, и прощать это становилось все труднее и труднее, особенно, когда впереди ждали еще более тяжелые оскорбления. В такие моменты она чувствовала, что ей ближе Ветхий Завет, исполненный мстительности и ярости, а не Новый Завет с его духом любви и прощения. Находясь на еврейской церемонии, Ана чувствовала это особенно остро.

Когда раввин тихо и таинственно запел и звуки его голоса разносились по всей синагоге, Ана осторожно осмотрелась. Когда гости собирались, улицы и тротуары покрыла изморозь, но потом яркое солнце растопило лед, и сейчас его лучи проникали в синагогу сквозь высокие окна, отражаясь от позолоченных колонн и мебели. Весь зал словно сиял. Ана должна была признать, что это мало чем отличается от ее любимого собора Святого Станислава. Она крепче сжала руку Бартека – как хорошо, что он настоял, чтобы они пошли на свадьбу. Этой осенью она еще ни разу не чувствовала себя так спокойно.

Ана внимательно смотрела, как младшая сестра Эстер, Лия, семь раз обвела ее вокруг жениха. Милое личико Лии было торжественным и серьезным, она смотрела вниз – впрочем, вряд ли из благочестия, скорее, она боялась наступить на подол подвенечного платья сестры. Ане это было хорошо знакомо. Они с Бартеком поженились двадцать три года назад, но она прекрасно помнила тот день. Они поженились в 1916 году, в разгар другой войны – ее называли великой, считали, что она положит конец всем войнам, но все оказалось не так. Они снова присутствовали на свадьбе – и снова надменные державы делили несчастную Польшу и захватывали ее мирные города и деревни. Почему их нельзя оставить в покое? На протяжении многих веков Россия и Германия считали родину Аны завидной добычей и делили ее между собой. Лишь в 1918 году Польша сумела отстоять свой суверенитет. А теперь ее соседи снова грызлись за нее – на сей раз с танками и огромными пушками.

Ана вздрогнула и постаралась вновь сосредоточиться на радостной церемонии. Эстер остановилась перед Филиппом. Он осторожно потянулся, чтобы поднять вуаль с ее затылка и покрыть лицо в знак того, что для него драгоценно не только ее тело, но и ее душа. Этот момент стал истинным благословением, моментом любви посреди страха, напоминанием о том, что, за что бы ни сражались власть имущие, люди, которые, к несчастью, оказались в их власти, хотят просто жить своей жизнью – жениться, заводить детей, создавать семьи. Есть ли в мире что-то более ценное?

Ана инстинктивно потянулась к документам, которые всегда носила в кармане в небольшой жестяной коробочке от зубного порошка. Никогда не знаешь, когда тебя вызовут, а роженицам спокойнее знать, что ты – истинный профессионал и знаешь, что делаешь. Ана уже двадцать лет работала акушеркой в этом городе. Ее не раз вызывали посреди обеда, встречи с друзьями и даже из театра. Дети не выбирают время, чтобы появиться на свет. Когда спектакль останавливался, Ана напрягалась, ожидая неизбежного объявления: «Акушерка Каминская, пожалуйста, выйдите в фойе». Бартек вздыхал, целовал ее в лоб, а она подхватывала пальто и небольшой чемоданчик с инструментами, который всегда носила с собой, и уходила в ночь.

В глубине души она сожалела об оставшемся ей неизвестном конце пьесы, но стоило ей оказаться у постели роженицы, тривиальность литературной драмы становилась очевидной – перед ее глазами разворачивалась драма истинная. Такова была привилегия ее работы. Каждый раз, когда в этот мир с ее помощью приходил новый человек, она вновь и вновь чувствовала себя свидетелем рождения младенца Христа, и вся усталость исчезала перед лицом радостного чуда. Разве могут пушки и танки победить это священное возрождение?

Ана вновь посмотрела на Эстер и поразилась, как быстро течет время. Прелестная юная девушка, стоявшая перед женихом, была одним из первых младенцев, которым Ана помогла появиться на свет. Она только окончила школу акушерства в Варшаве и все еще не могла поверить, что ей позволено практиковать самостоятельно. На рассвете ее вызвали в чистый, аккуратный дом Рут. Ее встретил муж Рут, Мордехай. Он, переминаясь с ноги на ногу, стоял в дверях с трубкой. Увидев Ану, он кинулся к ней и схватил ее за руку.

– Слава богу, вы приехали. Вы ей очень нужны. Вы нужны моей Рут. Вы же позаботитесь о ней, правда? И все будет хорошо?

Он бормотал, как ребенок, и Ана ощутила огромный груз ответственности перед его любовью. В ее руках было счастье этого человека. Ей стало страшно, но она напомнила себе, что обучалась в лучшей акушерской школе Польши. Безмолвно воззвав к Богу, она поспешила в дом.

Исполнить желание Мордехая оказалось несложно – Рут была молода и сильна, ей помогала серьезная мать, которая заставляла ее сжимать зубы и тужиться по команде Аны. Маленькая Эстер родилась крепенькой и здоровенькой – буквально через час после приезда Аны. Мордехай вбежал в комнату, осыпая девушку благодарностями. Ана сказала, что все сделала его жена, и отступила в сторону, а Мордехай обхватил лицо Рут ладонями и нежно поцеловал ее. Только после этого он взял младенца на руки – так бережно, словно держал на руках величайшее сокровище мира. И вот теперь этот младенец стал женщиной.

Ана внимательно слушала, как Эстер сильным, чистым голосом произносит брачные обеты. Филипп и Эстер были так молоды и прекрасны! Они выбрали свой путь в мире и относились к этому очень серьезно. Ана увидела в Эстер себя. Девушка увлеченно училась, и Ана надеялась, что она, как и сама Ана, сможет совмещать призвание и семейную жизнь. Она перевела взгляд на Филиппа, с гордостью и любовью смотревшего на невесту. Единственный плюс оккупации, подумала Ана, что наших молодых людей не призывают в армию. Рядом с Филиппом стоял шафер, его лучший друг Томаш. Может быть, ненасытный рейх призвал бы в армию и их тоже, но даже Гитлер не настолько безумен, чтобы требовать от собственных врагов сражаться в его армии. Похоже, Эстер удастся оставить мужа дома.

А вот с работой будет сложнее. Лодзи выпала сомнительная честь вхождения в состав рейха. Две недели назад германские власти запретили евреям работать в текстильной и кожевенной промышленности – в мгновение ока работы лишилась почти половина общины города. Учеба Филиппа прекратилась немедленно, а его отцу пришлось отдать свое драгоценное ателье здоровенному немцу с толстыми пальцами и полным отсутствием таланта. Этот бессмысленный шаг поставил город на грань разорения, и тогда свиньи, стоявшие у власти, издали указ о «принудительном труде» евреев. Евреям пришлось покинуть свои дома и предприятия и заниматься разрушением польских памятников, уборкой улиц и сменой дорожных указателей. Буквально вчера Ана видела двух мужчин, которые, не скрывая слез, снимали благородные старые указатели «Петрковская улица» и заменяли их блестящими новыми «Адольф-Гитлер-штрассе». То же самое происходило со всеми улицами города – старинные названия исчезали, уступая место надменным немецким. Никто из поляков новыми названиями не пользовался, но положения дел это не меняло.

А потом появились повязки. Всего несколько дней назад был издан указ, согласно которому все евреи должны были носить желтые повязки шириной десять сантиметров прямо под мышкой – место было выбрано специально, чтобы вызвать максимальный дискомфорт. Казалось, возвращаются Средние века, когда многие правители заставляли евреев носить отличительные знаки для «предотвращения случайного смешивания» – то есть чтобы люди не общались друг с другом, не ходили в гости, не делились историями своей жизни. Правители присваивали себе право определять, с кем люди могли вступать в священный брак.

Перед свадьбой Ана встретила Рут и Лию на улице. Бедные женщины страшно переживали из-за предстоящей свадьбы, свадебных нарядов и самого праздника. Им оставалось лишь молиться, чтобы жестокие правила не вступили в действие до свадьбы. Но всю неделю по улицам шатались эсэсовцы, представители самой жестокой и садистской организации нацистов. Они наставляли оружие на любого несчастного еврея, у которого не было желтой повязки, и порой спускали курок. Старый Илайя Ааронс, лучший пекарь Лодзи, больше не пек шарлотки и пирожки, столь любимые местными жителями, – его застрелили в собственной лавке, когда он сказал нацистам, что пока не нашел столько желтой ткани, чтобы сделать повязку на свой мощный бицепс. На свадьбе почти все гости, кроме Аны и Бартека, были с желтыми повязками. Даже бедняжке Эстер пришлось это сделать, хотя кто-то умный (почти наверняка это был Филипп) пришил к обоим рукавам ее платья блестящие золотые полоски. Так Эстер выполнила требование оккупантов, но при этом выглядела истинной королевой, а не изгоем общества.

Церемония близилась к концу. Ана отвлеклась от мрачных мыслей и наблюдала, как вуаль Эстер вновь подняли. Раввин взял чашу и поднес молодоженам, чтобы они пили из нее по очереди. Когда чаша опустела, раввин положил ее в бархатный мешочек, туго затянул шнурок и положил на пол перед Филиппом. Жених взглянул на Эстер. Та улыбнулась и взяла его за руку. Все с восторгом смотрели, как Филипп поднимает ногу и резко опускает ее на мешочек с чашей. Ана услышала звон бьющегося стекла, но звук этот тут же потонул в радостных криках «Мазел тов!»[2]. Ана присоединилась к гостям. Она знала, где бы ни происходила церемония, на каком бы языке она ни шла, все и всегда искренне желают молодоженам счастья и любви.

Ана потянулась поцеловать мужа. Все вокруг радостно переговаривались, обнимались, собирались в группу, чтобы поднять невесту и жениха и пронести их по синагоге. Банкет был назначен в зале за красивым зданием, но, похоже, празднество уже началось. Пресловутые желтые повязки золотым вихрем кружились вокруг молодой пары. Ана увидела, как Эстер радостно хохочет, когда Томаш тянет ее в сторону от Филиппа и усаживает на плечи собравшихся. Филипп поднялся сам. Пару торжественно пронесли по синагоге, но в тот момент, когда аплодисменты гостей слились в торжественный гром, двери распахнулись, и раздались выстрелы. Все замерли. В синагогу ворвались эсэсовцы:

– Raus! Raus! Все на выход!

Ана услышала, как испуганно ахнула Эстер. Она сидела на плечах гостей, как милая уточка. Когда эсэсовцы наставили на нее автоматы, она инстинктивно наклонилась, чтобы спрятать голову.

– Пожалуйста, – взмолилась Ана по-немецки, – это же свадьба…

Офицер изумленно взглянул на нее. Ана учила немецкий с детства и свободно говорила на этом языке. Немецкий был полезен ей в работе – в Польше жило много немцев. Но Ана никогда не думала, что придется говорить по-немецки с солдатами.

– Свадьба?

Офицер поднял руку, останавливая солдат, и огляделся вокруг. Перепуганные гости остановились, опустили Эстер и Филиппа на пол и столпились вокруг них. Офицер презрительно расхохотался:

– Еврейская свадьба! Именно это мы и собираемся остановить, мадам. Мы не можем позволить, чтобы это отребье размножалось. Их и без того слишком много.

Офицер осмотрел Ану с головы до ног и сразу заметил отсутствие повязки на пальто из хорошей ткани.

– А вы что здесь делаете?

– Праздную любовь, – отважно ответила она.

На сей раз смех эсэсовца был более мрачным и зловещим. Боковым зрением Ана заметила, как широкоплечий Томаш прикрывает черный ход, а Рут и Мордехай выпроваживают жениха и невесту из синагоги. Ана была рада, что молодым удалось скрыться, но гости все еще находились в опасности. Родители Филиппа, Беньямин и Сара, пытались всех успокоить, но паника лишь усиливалась.

– Вам что-то нужно, господин? – спросила Ана, стараясь быть вежливой, хотя слова застревали у нее в горле.

– Что-то нужно? Да, мадам, нам нужно снести это богомерзкое здание и уничтожить всех еврейских ублюдков, которые здесь собрались. Эй вы! Оставайтесь на месте!

Офицер заметил черный ход, через который пытались ускользнуть гости, подошел туда и схватил за руку подружку невесты. Сердце Аны сжалось. Когда четырнадцатилетняя Лия шла рядом с сестрой, она казалась очень взрослой – светлые волосы собраны в красивую прическу, черты лица подчеркнуты легким макияжем. Но сейчас она казалась всего лишь перепуганным ребенком. Автоматы были направлены прямо на людей. Если эсэсовцы начнут стрелять в этом небольшом зале, гостям Рут и Мордехая негде будет спрятаться.

– Пожалуйста, – снова обратилась Ана к офицеру. – Отпустите их. Здесь только старики и дети…

– Еврейские дети!

– Все дети одинаковы.

Лицо офицера исказила ярость.

– Не все! – рявкнул он. – Евреи – это чума нашего мира, и наш долг истребить их!

Ане стало трудно дышать. Она видела, как евреев заставляли засыпать лужи песком, видела, как им приходилось закрывать свои лавки и прятаться по домам. Но до этого момента она не сознавала всей силы направленной на них ненависти. Это было уже не притворство, а зло в чистом виде. Ана с трудом вдохнула, в глазах у нее помутилось. Она почувствовала, как сильная рука Бартека поддерживает ее за талию.

– И мы благодарны вам за это, – спокойно сказал он. Его немецкий был не так хорош, но вполне понятен. – Но что вам было приказано сегодня?

Ане захотелось ударить мужа. Зачем он их провоцирует? Но в этот момент она заметила, как солдаты в блестящих сапогах переминаются с ноги на ногу. Приказы! Бартек совершенно прав – эти нелюди способны воспринимать только такой язык.

– Нам приказано разрушить в Лодзи все синагоги.

– Но не убивать людей?

– Пока нет, – неохотно признал офицер.

Ана заметила в его голосе неуверенность и сильнее прижалась к Бартеку.

– Тогда, я полагаю, вы должны позволить им выйти на улицу и смотреть, как на их глазах рушится дом их веры…

– О да! – Эта идея пришлась офицеру по вкусу. – Унижение и демонстрация могущества рейха! Raus!

Его крик подхватили солдаты.

– Raus! Raus! Raus!

Лия первой бросилась к дверям. Возникла толчея – все спешили покинуть храм, прежде чем он обрушится им на головы. В еврейской истории такое случалось и не раз. Бартек прислонился к колонне, обхватив голову руками. И теперь уже Ана обхватила его за талию и помогла выйти на улицу вместе с остальными.

– Что я сказал? – стонал Бартек. – Это ужасно! Ужасно!

– Это было очень смело! Ты спас этим людям жизнь!

– На время, – мрачно ответил Бартек.

Гости неудавшейся свадьбы спешили к Петрковской – Адольф-Гитлер-штрассе. Ана знала, что муж прав. Город в руках захватчиков, и захватчики эти решили разделить людей. Какой-то сумасшедший решил, что невинный младенец, которому Ана восемнадцать лет назад помогла появиться на свет, менее ценен, чем другие, и вознамерился стереть и девушку, и всех ее близких с лица земли. Это уже не просто война, но конец цивилизации.

Ана с Бартеком спешили домой. Покой, сошедший в душу Аны на чудесной свадебной церемонии, сменился тяжелым предчувствием. Оставалось лишь молиться, чтобы у Эстер и Филиппа было хотя бы несколько счастливых дней вместе. В предстоящие дни и месяцы им понадобятся все их силы.

Глава третья. 8 февраля 1940 года

ЭСТЕР

– Филипп! Я дома!

Как Эстер нравились эти слова! Она никогда не думала, что простой вход в дом может быть таким чудесным. Хотя квартирка у них была маленькой, скудно обставленной и располагалась на самом верхнем этаже дома, она была их собственной – и Эстер она казалась настоящим дворцом.

– Ужин почти готов, – откликнулся Филипп.

Эстер хихикнула, сняла пальто и прошла в крохотную кухоньку. Филипп стоял у плиты, повязав на талию домашний фартук. Красивое лицо его раскраснелось от пара, поднимавшегося от кастрюли.

– Пахнет чудесно!

Филипп обнял жену, и Эстер поцеловала его.

– Это бигос – ну или что-то вроде того… Мама записала для меня рецепт, но в магазинах почти ничего нет. Нужно семь сортов мяса, но я нашел только два, да и то не уверен, что это можно назвать мясом в истинном смысле слова.

Эстер снова поцеловала его и стерла капельку подливы с его щеки.

– Все замечательно, Филипп. Спасибо тебе!

Он с благодарностью улыбнулся.

– Я несколько часов простоял в очереди, а когда был уже в магазине, меня кто-то оттолкнул.

– Ты не возразил?

– Когда на каждом углу стоят эсэсовцы?! Представляю, как они пришли бы мне на помощь.

Эстер поморщилась. Каждый день кого-то из друзей или родственников толкали, пинали или избивали нацисты. Казалось, им доставляет удовольствие мучить свои живые игрушки. Только вчера к ним прибежала подруга Эстер, Майя. Она была вся в слезах и молила о помощи. Нацисты заставили ее престарелого отца голыми руками таскать кирпичи на другую сторону улицы – а потом заставили перенести их обратно. Его пальцы были все в крови, спина согнулась. Все тело было в синяках – когда старик падал, его поднимали пинками.

Эстер промыла и перевязала раны старика, но на следующее утро в дверь забарабанили эсэсовцы, требуя, чтобы «старый лодырь» шел на работу. И кошмар повторился. Сейчас старик в больнице, и Майя поклялась отомстить за него. Но что они могли сделать? У нацистов оружие и власть. Весь мир сражается за Польшу, но самой Польше остается лишь смириться и молиться о спасении. Многие молодые люди бежали за границу, чтобы вступить в армию. Эстер все понимала, но была бесконечно счастлива, что Филипп остался с ней.

– Все как-то перевернулось, правда? – сказал он. – Ты ходишь на работу, а я занимаюсь домом.

– Мне нравится, – широко улыбнулась Эстер. – Фартук тебе идет.

Филипп сделал шутливый реверанс, Эстер снова хихикнула и притянула его к себе. Они целовались, не в силах оторваться друг от друга. Она не могла поверить, что не прошло и года с того дня, когда этот замечательный мужчина сел на ступеньки рядом с ней, а теперь они женаты и живут вместе. Она уже не помнила, какой была ее жизнь без него, и знала, что его объятия и поцелуи ей никогда не наскучат.

– Все готово? – спросила она.

Филипп попробовал и сосредоточенно наморщился.

– Думаю, нужно еще полчаса.

– Отлично! – воскликнула Эстер и потянула мужа в спальню.

– Мадам Пастернак, вы меня соблазняете?!

– Ага, – радостно улыбнулась она.

Физически их брак начался не лучшим образом – с ужасов, пережитых в синагоге. Семья Филиппа заказала для них несколько дней в очаровательном шале в Лагевницском лесу. Но они были так напуганы произошедшим на свадьбе, что в первую ночь просто сидели, прижавшись друг к другу, смотрели на огонь в камине и мечтали вернуться домой, чтобы убедиться, что с близкими все хорошо.

Уставшие и напуганные, они, в конце концов, легли в постель. Сон в объятиях друг друга их успокоил. На следующее утро, когда рассветные лучи пробились сквозь кроны деревьев, они нашли путь друг к другу. Все сложилось так хорошо, что Эстер, будь ее воля, осталась бы здесь навсегда. С Филиппом ей нечего было стесняться. Она доверяла ему так безраздельно, что стеснительность казалась бессмысленной. Кроме того, они вступили в брак абсолютно невинными, и этот путь им предстояло пройти вместе. Эстер надеялась, что впереди у них еще много счастливых лет.

– Тогда в постель? – лукаво спросила она.

Взгляд Филиппа потемнел.

– Да, конечно… Но мне нужно тебе что-то сказать…

– Это не может подождать? Ну же!

Эстер потянула на себя покрывало и была уже готова прыгнуть в постель, но вдруг увидела, что на кровати лежит груда одежды.

– Филипп, что это?

Филипп быстро собрал одежду и затолкал ее в мешок.

– Это на переделку. Люди так быстро худеют, что им нужно переделывать одежду. Прошел слух, что я могу это сделать. Мне платят деньгами или продуктами, что гораздо лучше, но…

– Но делать это нужно тайком, – закончила за него Эстер.

Ей не хотелось думать, что произойдет, если об этом узнают. Работать с тканью, даже в собственной квартире, было строжайше запрещено.

– Если хочешь, я все брошу, – пробормотал Филипп, прижимая жену к себе.

Эстер покачала головой. Они шутили насчет домашнего фартука, но она знала, что Филиппу тяжело целыми днями сидеть дома. Работа помогала сохранить рассудок. Кроме того, людям это было необходимо. Повязку сменила желтая звезда Давида. Звезду следовало нашивать на одежду на груди и спине. Все банковские счета евреев были заморожены, на наличные ввели ограничение. Одеваться красиво становилось все труднее, но никто не хотел поступаться собственным достоинством – рядом с безупречно одетыми эсэсовцами они должны выглядеть прилично. Если портные, в том числе и Филипп, могут помочь этой маленькой победе, значит, они должны это сделать.

– Ты же просто нашиваешь звезды, верно? – спросила Эстер, указывая на груду одежды.

– Верно, – кивнул Филипп.

Это действительно было позволено, и некоторые состоятельные евреи даже заказывали звезды особого фасона, создав своеобразную моду страдания. Впрочем, нацисты быстро положили этому конец. Но их мелочность дала Филиппу новые заказы – он менял стильные звезды на грубые заплатки, которые так нравились захватчикам. А уж если он кое-где делал шов, подшивал подол или добавлял какую-то деталь, то кому до этого было дело?

– Немцам не на что жаловаться. Они и без того нас всего лишили – зачем им еще и наша одежда?

Филипп неловко поежился.

– Мне, правда, нужно тебе что-то сказать…

Эстер с удивлением посмотрела на него.

– Это не про одежду?

– Нет.

– И это не может подождать? – снова спросила она, но у нее уже возникло неприятное чувство, напрочь убившее настроение. – Что ж, рассказывай…

– Нет, нет, нет, это может подождать… Иди ко мне…

Он начал расстегивать пуговички на ее форме, но пальцы его дрожали, и Эстер осторожно его остановила.

– Лучше расскажи, Филипп… Общая проблема…

– Все равно проблема, – мрачно закончил он.

– Пока мы вместе, то…

– Пока…

Сердце Эстер упало.

– Что случилось? Квартира? Хозяин…

– Нет, не хозяин, нет… Просто… Подожди минутку…

Он метнулся в кухню и вернулся с местной газетой «Лодзер Цайтунг». Филипп медленно развернул ее и передал Эстер. На развороте была напечатана карта города, с темным пятном в районе рынка Балуты. Ниже было напечатано «Die Wohngebiet der Juden».

– Wohngebiet? – Эстер непонимающе посмотрела на Филиппа.

– Место проживания, – перевел он и с горечью добавил: – Гетто.

Эстер рухнула на постель, даже не заметив, что Филипп сел рядом. Она никак не могла понять немецкий текст. Статья, написанная в имперском стиле захватчиков, гласила, что евреи как «раса, лишенная чувства чистоты» должны жить отдельно от остальных членов общества, чтобы не заразить «порядочных граждан» города. Эстер снова и снова перечитывала эти слова, понимая их лишь отчасти.

– Лишенная чувства чистоты, – прошептала она. – Да как они смеют?!

Она оглядела свою квартирку – маленькую, старую, даже ветхую, но безупречно чистую.

– Это неправда, Эстер, – мягко проговорил Филипп.

– Знаю! И от этого еще хуже! Как они смеют говорить о нас такое? Разве не существует закона о клевете?! Почему их никто не остановит?

Филипп закусил губу.

– Они – победители, дорогая. Значит, они могут сделать все, что захотят…

– И загнать нас в… гетто?

Даже само слово было отвратительным – коротким и резким, как ядовитое насекомое.

– Похоже, да…

– И когда?

Филипп сглотнул.

– Нам дали три дня…

Эстер с ужасом посмотрела на него, поднялась и вышла из спальни в кухню. Пальто ее висело на крючке в коридоре – там она повесила его, войдя домой, ощутив восхитительный запах бигоса и увидев любимого мужа в фартуке. Ей хотелось соблазнить его, несмотря на все, о чем он уже знал… И в то же время ей хотелось, чтобы он не говорил ей об этом, пока… Пока что?

– Что нам делать, Филипп?

Он подошел, обнял ее за талию, и она прижалась к нему. Он нежно провел губами по ее шее.

– Мы станем еще ближе друг к другу, дорогая. Эта квартирка нравится мне так же, как и тебе, но мой дом – там, где ты. Если немцы думают, что нас можно сломить, вытеснив из родного города, то они ошибаются. Давай съедим наш бигос и ляжем в постель, а завтра пойдем к родным и найдем новый дом – лучше любого немецкого дворца, потому что наш дом будет наполнен любовью, а не ненавистью.

Они попытались. Оба старались изо всех сил, но бигос отдавал опилками. Невозможно было заснуть, зная, что это последняя ночь в крохотном родном доме. Когда первые лучи рассвета пробились сквозь шторы, оба испытали облегчение. Они слышали крики на улице, но продолжали лежать, обнявшись, оттягивая последние моменты безопасности. Тут в дверь постучали – пришли родители и сестра Эстер. Пришлось подниматься и решать, что делать с этим кошмаром.

Все были близки к панике. Гетто устроили в районе большого рынка Балуты в северной части Лодзи. Многие евреи уже жили там, но было немало и тех, кто жил в других частях города. Никто не знал, что теперь делать и куда бежать.

– На Полудневой улице есть бюро по переселению, – сообщил им Томаш, но когда они пришли туда, там уже скопилась огромная толпа.

– А что будет со школой? – спросила Лия, с интересом осматриваясь вокруг. Ей было четырнадцать – и она единственная из всех видела в происходящем приключение.

– Школа? – рассмеялся проходивший мимо немец. – Зачем таким, как ты, школа? Пустая трата времени и сил учителей.

Лия уперла руки в округлившиеся бока.

– Я лучшая в своем классе, чтобы вы знали!

– Правда? Иди-ка сюда, и я преподам тебе единственный урок, который пригодится таким, как ты!

Он сделал непристойный жест, и его приятели грубо заржали. Лия выступила было вперед, но Эстер утянула ее назад.

– Оставь, Лия. Они того не стоят.

– У них нет права так с нами разговаривать, – сердито надулась сестра.

Эстер печально улыбнулась. Что тут скажешь? Лия права, но печальная правда оккупированной Лодзи заключалась в том, что завоеватели могли разговаривать с ними так, как захотят.

– Просто стой в очереди.

Ожидание было долгим и мучительным. Наконец, они попали внутрь. За столами сидели уставшие работники. Руководил всем Хаим Румковский, которого немцы месяц назад назначили «еврейским старостой». Ему предстояло управлять гетто. Благородные седины и теплая улыбка внушали доверие, но взгляд, скользивший по толпам «своего» народа, был холодным. Рядом с ним стояли два эсэсовца. Эстер обрадовалась, что их направили к молодой женщине, сидевшей за самым дальним от Румковского столом.

– Нам нужен маленький домик для нас с мужем и еще один для моих родителей и сестры, – сказала она.

Женщина посмотрела на нее, расхохоталась, а потом нахмурилась.

– С вами все в порядке? – спросила Эстер.

– Насколько это возможно, когда приходится сообщать каждому плохие новости, – мрачно ответила женщина. – Вам придется жить вместе.

– Всем?

Женщина вздохнула.

– Всем вам и другим тоже.

– Вы хотите, чтобы мы жили с чужими людьми?

– Извините, но в гетто жилья вдвое меньше, чем наших семей. И в большинстве домов все еще живут поляки.

– И что с ними будет?

– Их переселят.

Женщина сказала это спокойно, но Эстер не могла справиться с ноющим чувством ужаса. Ситуация была кошмарной. Она с ужасом посмотрела на Филиппа. Квартирка их была крохотной – но она была их собственной. Теперь же им предстоит жить всем вместе, как в детстве, да еще и с чужими людьми!

– А мои родители? – спросил Филипп. – Что, если мы возьмем к себе моих родителей?

– Значит, вас будет семеро? – уточнила женщина, и они кивнули.

Их родители встречались лишь несколько раз, но присутствие Эстер и Филиппа их сблизит.

– У меня есть жилье на Кройц-штрассе.

– Где?

Женщина наклонилась поближе.

– На Кржижовой, – шепнула она очень тихо, словно само польское слово было уже преступлением. – Там две спальни.

– Две?

– И чердак.

– Мы согласны, – решительно произнес Филипп, сжимая руку Эстер. На ушко он шепнул: – Чердак – это так романтично!

За такой оптимизм Эстер полюбила его еще сильнее, но, когда они, получив ключ, отправились в незнакомый дом, где им предстояло жить со всеми родителями, она думала, что никогда в жизни не сталкивалась с чем-то менее романтичным. А когда они уйдут в гетто, в их любимой квартирке поселятся какие-нибудь немцы. Сердце Эстер разрывалось от боли. Она так вцепилась в руку Филиппа, что костяшки на его пальцах побелели.

Глава четвертая. 9 февраля 1940 года

АНА

Бум, бум, бум!

Ана неохотно открыла глаза и потянулась за формой, предусмотрительно повешенной прямо на двери спальни. Сквозь шторы пробивались лучи света – наверное, уже рассвело. И все же Ана не чувствовала себя готовой к новому дню. Слишком много младенцев решает появиться на свет среди ночи. Однажды ей сказали, что так женский организм стремится дать жизнь ребенку до того, как придет время заниматься домашними хлопотами дня. Сколь бы ни любила Ана Бога, но порой ей хотелось, чтобы Он был женщиной – тогда беременность была бы организована гораздо разумнее.

– Подождите! – крикнула она, поскольку стук в дверь продолжался.

Похоже, ее помощь нужна какой-то матери. Мысленно она перебрала список пациенток – на этой неделе вроде бы никто не должен был появиться на свет, но дети – дело такое, они всегда появляются, когда готовы сами, а не когда к их появлению готовы все остальные. Ана натянула самые толстые свои чулки, пристегнула их к поясу и в очередной раз подумала, что пора бы уже носить брюки, как это делают молодые акушерки. Гораздо практичнее – но Ана никак не могла решиться. Она старела – и в этом заключалась главная проблема. Она стала старой, неповоротливой, и поутру ей совсем не хотелось подниматься.

– Подождите! – крикнула она еще раз.

Ана всем говорила, что ей нужно несколько минут, чтобы посреди ночи дойти до дверей, но в состоянии паники отцы редко об этом вспоминали. Они думали только о своих драгоценных женах и появляющихся на свет детях – впрочем, именно так и должно быть.

Наконец, она собралась и спустилась. Бартек повернулся на бок, послал ей воздушный поцелуй, и она ответила, хотя глаза его уже закрылись. Счастливчик! Может еще два часа поспать, прежде чем отправляться в типографию – какой разумный выбор профессии! И все же при мысли, что сейчас она поможет прийти в мир новому человеку, Ана ощутила знакомое возбуждение – набирая тексты в типографии, такое чувство вряд ли ощутишь.

Глядя на закрытую дверь спальни сыновей, Ана не смогла сдержать улыбки. Бронислав и Александр пошли по ее стопам – выбрали медицину. Брон уже целый год работает врачом, а Сандер еще учится. Младший сын, Якуб, решил стать учеником отца, и Ана знала, какую радость Бартеку это доставило – хотя бы один из трех сыновей пошел по его стопам.

Ана посмотрела на семейную фотографию, которая стояла внизу на самом почетном месте. Какая суета была в тот день, когда они решили сфотографироваться, но результат стоил того. Да, все они выглядели слегка напряженно и неестественно, стояли и смотрели прямо в камеру, а не веселились и не поддразнивали друг друга. Но на фотографии они остались вместе навсегда – ее семья.

– Открывайте! – рявкнул кто-то за дверью, и Ана замерла.

Не похоже на счастливого будущего отца. И все же она накинула пальто, взяла медицинский чемоданчик и повернула ключ в замке. Дверь мгновенно распахнулась. Ана еле успела отшатнуться, как в дом ворвались двое мужчин. Увидев эсэсовскую форму, Ана перепугалась, но тут же напомнила себе, что и у немецких женщин рождаются дети – за свою карьеру она приняла немало немецких младенцев. Она постаралась взять себя в руки.

– Что вам нужно, господа?

Эсэсовцы выглядели озадаченными.

– Где ваш муж?

– Спит.

– И он позволяет вам открывать дверь ночью? – Немцы переглянулись и громко расхохотались: – Ох, уж эти поляки!

– Я сама открываю дверь по ночам, потому что всегда приходят ко мне. Я акушерка.

Немцы смолкли, отступили, внимательно посмотрели на нее – только сейчас они заметили медицинскую форму и чемоданчик. Старший из них шутливо ей поклонился.

– Извините, мадам. У вас благородная профессия.

– Благодарю.

Более молодой солдат недоуменно посмотрел на старшего.

– Моя мать акушерка, – рявкнул старший. – Выйди!

Оба попятились к двери. Дверь оставалась распахнутой, и ледяной февральский ветер задувал в дом Аны.

– Чем я могу вам помочь? – нервно спросила она.

– О… да… ээээ…

Старший эсэсовец казался смущенным. Младший взял у него листок бумаги и протянул Ане.

– Вас переселяют.

– Извините?

– Переселяют. Вы не можете оставаться в этом доме.

– Почему? Это мой дом – мы живем здесь почти тридцать лет. Он принадлежит нам с мужем. Мы полностью его оплатили.

– Дом конфискуется на нужды рейха.

Ана почувствовала, что ее трясет. Ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть. Рука ее коснулась семейной фотографии, и рамка покосилась. Она собралась с силами и поправила фотографию на стене.

– А с какой целью?

– Вы живете в районе, который теперь будет превращен в гетто для еврейских отбросов.

– Это невозможно.

Ана еще вчера прочитала новости о создании гетто. Они с Бартеком долго сидели над газетой, поражаясь бессердечию, безжалостной эффективности и самой идее разделения людей по произвольному принципу «расовой чистоты». Сердце ее разрывалось (или она просто так сентиментально думала) от жалости к евреям, которым придется покинуть свои дома и переселиться в район рынка Балуты. Район этот располагался всего в нескольких кварталах от их дома, и Ане и в голову не приходило, что ей тоже придется покинуть свой дом. Она жалела людей, но снисходительно. Тогда сердце ее не разорвалось – это произошло только сейчас.

– Ради бога! Что нам делать? Дело в деньгах? Мы можем…

– Дело не в деньгах, мадам. Это приказ. Ваш дом попал в зону переселения, поэтому вам придется переехать. Не беспокойтесь, вы получите новое жилье, может быть, даже лучше. Некоторые евреи жили очень богато, получая прибыль от своих грязных делишек…

– Грязных делишек?! Да половина города ходила бы голой, если бы не портные-евреи!

Младший солдат усмехнулся, и старший сурово посмотрел на него.

– Чушь! – отрезал он. – Теперь появятся рабочие места для хороших немецких портных. И польских тоже…

Последнюю фразу он добавил, словно оказывая полякам великую милость.

Ана почувствовала, что кровь у нее закипает. Но тут, к счастью, сверху открылись двери, и на лестнице появились ее мужчины. Бартек спустился вниз в халате и сразу же обнял жену. Она с благодарностью прислонилась к нему.

– Что происходит? – спросил он.

– Нас переселяют, – с горечью ответила она.

– Куда?

– В другую часть города. – Немец был явно доволен, что наконец-то может поговорить с мужчиной. – На сборы вам дается два дня. Двенадцатого февраля вы должны явиться в жилищное бюро – от десяти до полудня. Вы сдадите свои ключи и получите новое жилье в другой части города. В чистой.

– Здесь тоже чисто.

– Но не будет, когда вокруг поселятся одни евреи.

Ана неверяще взглянула на него.

– Вы правда так считаете?

Солдат нахмурился.

– Это правда, мадам. Наши великие ученые провели множество опытов.

– Они изучали, насколько чисто в домах еврейских хозяек?

– Конечно, нет. Это более серьезно. Все дело в крови, в расовой чистоте. Вы не поймете.

– Почему?

Ана почувствовала, как Бартек предупреждающе сжал ее плечо. Сыновья с тревогой смотрели на нее, но остановиться она уже не могла.

– Потому что вы женщина.

– Может быть, я и женщина, но я изучала медицину.

– Только по вопросу деторождения. Это не наука… Не настоящая наука…

– Ненастоящая наука?! Позвольте сказать вам, молодой человек, что без моей науки вы могли умереть в утробе матери, не успев сделать ни единого вдоха. Пуповина могла обмотаться вокруг вашей шеи, и вы родились бы синим от недостатка кислорода, и ваш мозг пострадал бы… Впрочем, судя по тому, что вы говорите, это и произошло!

– Ана, хватит! – одернул жену Бартек.

Солдаты уже разозлились и потянулись за автоматами. Бартек взял у Аны бумагу и помахал ею, словно белым флагом.

– Большое спасибо. Мы тщательно все изучим.

– И выполните все, как предписано, – проворчал старший солдат. – Иначе последствия будут очень печальными. Это ради вашего же блага, даже если… – он многозначительно взглянул на Ану, – вы слишком глупы, чтобы это понять. Доброго дня.

Громко топая сапогами, они вышли из дома, и Ана кинулась к двери. Она захлопнула дверь и прижалась к ней, словно ее слабое, старое тело могло как-то помешать жестоким представителям безжалостного рейха ворваться в ее дом.

– Как они могут так поступать? – рыдала она. – Как они могут вышвыривать нас из собственного дома?

– Похоже, они могут делать что угодно, – с горечью ответил Бартек. – Идем завтракать, а потом нужно начинать сборы.