Дом Судьбы E-Book

Джесси Бёртон

• Herausgeber: Инспирия
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 461

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Амстердам, 1705 год. Тее Брандт скоро исполнится восемнадцать, и она с нетерпением ждет, когда станет взрослой. Но дома на Херенграхт все очень сложно. Ее отец Отто и тетя Нелла беспрестанно препираются и продают мебель, чтобы семья могла выжить. Получив приглашение на самый престижный бал Амстердама, тетя верит, что сможет наконец исправить судьбу племянницы. Но таинственные миниатюры снова появляются на пороге их дома. В день рождения Теи, который совпадает с днем смерти ее матери, тайны прошлого выплывают на поверхность и опасения тети Неллы начинают сбываться.... Неужели кто-то опять играет их жизнями? Но кто? Блестящее возвращение в мир «Миниатюриста».

Leseprobe

Джесси Бёртон Дом Судьбы

Моему сыну,

которому я читала эту историю,

прежде чем мы оба ее поняли

Плен будет продолжителен: стройте домыи живите в них; разводите сады и ешьте плоды их.

Иеремия 29:28, как отметила Марин Брандт в Библии семьи Брандт

Всякая женщина – хозяйка собственной судьбы.

Девиз, который миниатюристка придумала для Неллы Брандт осенью 1686‐го

Jessie Burton

THE HOUSE OF FORTUNE

Copyright © Peebo & Pilgrim Ltd, 2022 All rights reserved

© Гусакова К., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Год 1705‐й Наследие

I

В свои восемнадцать Тея уже слишком взрослая, чтобы отмечать дни рождения. Ребекке Босман в декабре исполнилось тридцать, и она ни словом не обмолвилась – вот это мудрость. В постели, темным январским утром, Тея дрожит под одеялом. Внизу, в гостиной, препираются тетя и Корнелия, а отец сдвигает в сторону стол для завтрака на ковре. Так всегда начинается празднование дня рождения Теи – на этом ковре. Непреклонная традиция, забава притвориться искателями приключений, которые довольствуются тем, что добыли. Нынче это жалкая причуда, ведь никто из них годами не покидал городских стен. И вообще – что не так со столом? У них добротный стол, им следует пользоваться. Взрослые люди пользуются столами. Если бы Ребекке Босман пришлось терпеть праздничный завтрак, у нее он точно прошел бы за столом.

Но Тея не может им ничего такого сказать. Ей невыносимо спускаться вниз и видеть, как тетя Нелла, отвернувшись, расправляет потрепанные бумажные гирлянды, которые наверняка уже висят на огромных замерзших окнах. Как отец уставился на потертый ковер. Как Корнелия, ее старая няня, с тоской смотрит на маленькие пуфферты [1], над которыми хлопотала всю ночь. Тея совсем не хочет их расстраивать, но не знает, как избавиться от роли, которую они ей навязали, роли их общего дитяти. Может, сегодня она и становится женщиной, но радость семьи всегда будет пропитана страхом потери.

Все начинается со сладкого, приправленного специями аромата, что доносится снизу и струится из-под двери спальни. Пуфферты с розовой водой, на которых, без сомнения, значится имя Теи, а то вдруг она его позабыла. Рассыпчатая болтунья с тмином от Корнелии, чтобы пленить Тею, горячие булочки, чтобы ее согреть. Делфтское сливочное масло – особое угощение – и наперсточек сладкого вина для взрослых. Тея откидывает одеяло, но все еще не может заставить себя встать, не чувствует воодушевления при мысли о делфтском масле. Одна надежда – это что ей купили билеты в Схаубург [2], чтобы она снова увидела выступление Ребекки Босман. А потом, когда спектакль закончится, она ускользнет к Вальтеру, единственному человеку, способному ее освободить.

«Уже скоро, – думает Тея. – Скоро мы будем вместе, и все наладится. А пока – затянувшееся, затхлое детство».

В конце концов, собравшись с силами влезть в тапочки и халат, Тея медленно спускается по лестнице, чтобы никто не услышал, и заставляет себя быть благодарной. Она должна постараться не разочаровать семью. Обычно Тею не смущало, что они устраивают шумный праздник по случаю ее дня рождения, но между детством и восемнадцатилетием лежит целая пропасть. Им придется начать относиться к ней как ко взрослой. И может, в этот день рождения кто‐нибудь даст Тее то, чего она действительно так жаждет, – и расскажет ей о матери, подарит историю или хотя бы забавный случай! Да, мы все знаем, что сегодня самый тяжелый день в календаре семьи Брандт. Да, восемнадцать лет назад в этом самом доме умерла Марин Брандт, подарив Тее жизнь. «Но кому в этот день может быть хуже, чем мне, – думает Тея, шагая по выложенному плиткой коридору, – мне, выросшей без матери?»

Каждый год они только и говорят о том, насколько Тея выросла за двенадцать месяцев, насколько она теперь красивее или умнее, будто Тея становится совершенно новым человеком. Будто каждое восьмое января, всегда холодное и тоскливое, она вылупляется для них из яйца. Но Тея не хочет слушать о том, как она растет и меняется. В день своего рождения она хочет посмотреть в зеркало и увидеть мать, узнать, кем она была и почему отец никогда о ней не заговаривает. Почему в ответ почти на все вопросы Теи они лишь мрачно переглядываются и поджимают губы. Тея колеблется, прижимаясь спиной к стене. Быть может, прямо сейчас они там обсуждают Марин Брандт.

Искусная в подслушивании, Тея ждет в тенях у гостиной, и надежда стоит в горле комом, не давая дышать.

Нет. Они препираются о том, согласился ли кот Лукас надеть праздничный воротничок.

– Кот его ненавидит, Корнелия, – говорит тетушка. – Только посмотри ему в глаза. Его вырвет на ковер.

– Зато это рассмешит Тею.

– Нет, если ей придется есть пуфферты рядом с лужей рвоты.

Лукас, их желтоглазый бог объедков, возмущенно мяукает.

– Цветочек, – вмешивается отец Теи, – позволь Лукасу позавтракать раздетым. Позволь, пусть. Может, он приоденется к ужину.

– Нет в вас чувства праздника, – парирует Корнелия. – Коту воротник нравится.

Привычный ритм их голосов – а другого Тея, в общем‐то, почти и не знает. Она закрывает глаза. Раньше она любила слушать Корнелию, тетю Неллу, отца, сидеть у их ног или вешаться им на шею, чтобы они обожали ее и ласкали, тискали, дразнили. Но нынче ее интересует совсем другая музыка, и не им на шею она хочет броситься. И этот разговор о том, стоит ли их огромному коту надеть воротничок, вызывает у Теи острое желание оказаться где‐нибудь в другом месте. Оказаться подальше от них и начать собственную жизнь, потому что никто из них не знает, каково это – быть восемнадцатилетней.

Она делает глубокий вдох, затем выдох и входит в гостиную. Все члены семьи как один поворачиваются к ней, их глаза загораются. К ногам Теи подбегает Лукас, изящный, несмотря на размеры. Окна, как она и предполагала, украшены бумажными гирляндами. Как и Тея, все до сих пор в ночных рубашках – еще одна праздничная традиция, – и ей отвратительно видеть очертания их старых тел. Стоит признать, тетя Нелла в свои тридцать семь выглядит довольно неплохо, но вот отцу уже сорок один, а мужчина в сорок один должен спускаться к завтраку не иначе как полностью одетым. У Корнелии такие широкие бедра – неужели ее совсем не смущает, что сорочка просвечивает? «Мне было бы стыдно, – думает Тея, – ни за что не позволю своему телу так болтаться». И все же они ничего не могут с этим поделать. Корнелия все время повторяет: «Ты стареешь, у тебя раздаются бедра, а потом ты умираешь». Но Тея будет как Ребекка Босман, способная влезть в одежду, которую носила еще в возрасте Теи. «Секрет, – говорит Ребекка, – заключается в том, чтобы как можно быстрее проходить мимо всякой пекарни». Корнелия бы на такое не согласилась.

– С днем рождения, Тыковка! – сияет Корнелия.

– Спасибо, – благодарит Тея, стараясь не морщиться от прозвища.

Она подхватывает Лукаса на руки и идет к остальным, собравшимся на ковре.

– Такая высокая! – говорит отец. – Когда же ты перестанешь расти? Никак за тобой не угонюсь.

– Папа, я такая уже два года.

Он заключает ее в долгие объятия.

– Ты идеальна.

– Наша Тея, – говорит тетя.

Тея встречается с ней взглядом и отпускает Лукаса. Тетя Нелла пытается удержать отца от чрезмерной похвалы. Тетя Нелла всегда первой находит недостатки.

– Давайте есть, – говорит Корнелия. – Лукас, не смей…

Котяра, без воротничка и ничем не обремененный, уже сжимает в зубах кусочек яйца. С ним он и убегает в угол, демонстрируя пышные меховые панталоны песочного цвета. Амстердамцы, как правило, не любят держать дома животных, опасаясь, что их свежевымытые полы запятнают отпечатки лап, в чистых углах будет появляться помет, а мебель окажется зверски изодрана. Но Лукасу безразлично общественное мнение. Он знает, что он идеален, и он – источник утешения для Теи.

– Самое жадное создание на всем Херенграхте, – ворчит тетя Нелла. – Мышей ловить отказывается, а вот завтрак наш слопает с удовольствием.

– Оставь его, – говорит Тея.

– Тыковка, – зовет Корнелия. – А вот и пуфферты в честь твоего дня рождения.

На крошечных булочках написано имя – ТЕЯ БРАНДТ.

– Есть розовый сироп или, если хочешь к ним чего‐нибудь послаще…

– Нет-нет, этого достаточно. Спасибо. – Тея садится на ковер, поджимает под себя ноги и быстро, один за другим, отправляет в рот пару пуффертов.

– Помедленнее! – укоряет ее Корнелия. – Отто, булочку с маслом и яйцом?

– Пожалуй, – отзывается тот. – Мои колени не переживут ковра. Я посижу на стуле, если никто не возражает.

– Тебе же не восемьдесят, – фыркает тетя Нелла, но отец Теи пропускает ее слова мимо ушей.

Женщины устраиваются на ковре. Тея чувствует себя нелепо – хорошо, что никто с улицы не заглянет в окна.

– Глоточек вина? – предлагает ей тетя Нелла.

Тея выпрямляется, поставив тарелку на колено.

– Правда?

– Тебе восемнадцать. Уже не ребенок. Держи. – Тетушка протягивает ей маленький бокал.

– Вино из Мадейры, – добавляет отец. – У нас в Ост-Индской компании нашелся неучтенный бочонок, отдавали за полцены.

– И слава богу, что нашелся, – вторит тетушка. – Мы не можем вот так взять и покупать мадеру бочонками.

На лице отца мелькает раздражение, и тетя Нелла краснеет, уставившись на завитки коврового орнамента.

– Давайте поднимем тост, – продолжает отец. – За нашу Тею. Пусть она всегда будет в добром здравии…

– Сыта, – подхватывает Корнелия.

– И счастлива, – подсказывает Тея.

– И счастлива, – повторяет тетушка.

Тея глотает вино, что прокатывается горячей дорожкой к желудку и взрывается там теплом, придавая ей смелости.

– Каким он был, – спрашивает она, – день моего рождения?

На ковре тишина, на стуле тишина. Корнелия берет еще один пуфферт и накладывает сверху болтунью.

– Ну? – не отстает Тея. – Вы все там были.

Тетя Нелла переглядывается с отцом Теи.

– Ты же присутствовал при этом, да, папа? Или я пришла в этот мир одна?

– Все мы приходим в этот мир в одиночестве, – говорит ее тетя.

Корнелия закатывает глаза. Отец молчит. Всегда одно и то же.

Тея вздыхает.

– Вы были не рады моему рождению.

Ее семья оживает, все в ужасе поворачиваются к Тее.

– О нет, – возражает Корнелия. – Очень рады! Ты стала настоящим счастьем.

– Я стала концом чего‐то, – говорит Тея.

Тетя Нелла закрывает глаза.

– Ты стала началом, – говорит отец. – Самым лучшим началом на свете. Так, думаю, пришло время подарков.

Тея понимает: она снова потерпела поражение. Теперь проще всего съесть еще одну булочку с маслом и развернуть подарки, которые для нее приготовили. Коробка ее любимого коричного печенья от Корнелии, а от тетушки с отцом – да, они уделяли внимание хотя бы частичке ее души – пара билетов на сегодняшний показ «Тита».

– Места на балконе? – Сердце Теи трепещет. Подарок поистине щедрый. – О, спасибо!

– Не каждый день тебе исполняется восемнадцать, – улыбается отец.

– Мы прекрасно проведем время, – говорит Корнелия. – Ты и я.

Тея смотрит на их сияющие лица. Ясно, они уже решили, кто будет ее сопровождать – все логично, ведь отцу скоро на работу в Ост-Индскую компанию, а тетушке не нравится театр.

– Спасибо, Корнелия, – говорит Тея, и старая няня сжимает ее руку.

«Тит» – жестокая пьеса, таких еще поискать. Тея больше любит романтические истории. Лесные идиллии, островные мечты, где все сперва запутанно, а потом становится на свои места. Тея с тринадцати лет тащила в городской театр или тетю, или Корнелию. Приезжали пораньше, платили за вход и два стювера [3] сверху за стоячие места, не надеясь попасть в бельэтаж, что уж говорить про ложу. Потом ждали, пока зал заполнят еще шестьсот девяносто девять зрителей. Во время побега в комедию или трагедию Тее кажется, будто она наконец на своем месте. Когда ей исполнилось шестнадцать, после долгих просьб и слезных уговоров, несмотря на ярое упорство Корнелии, семья согласилась разрешить Тее время от времени совершать пятиминутную прогулку в театр самостоятельно, при условии, что после она сразу же вернется домой. До знакомства с Вальтером за кулисами полгода назад Тея честно выполняла свою часть договора. Но все меняется. Приходится прибегать к хитрости. Тея преувеличивает длительность постановок, чтобы урвать немного времени с Вальтером. Она даже придумывает названия пьес и дни показов, чтобы найти его за кулисами. Семья ни разу ее не заподозрила. Никто не проверяет, ставит ли театр тот или иной фарс или трагедию. И пусть иногда Тея чувствует вину, их с Вальтером любовь слишком важна. Их ненаписанный роман, разыгранный в черных коридорах Схаубурга, – слова его незыблемы, запечатлены в самом сердце. Тея знает, что никогда от этого не откажется.

– Не забудь про вечер, – говорит тетя.

Тея отрывает взгляд от пары билетов, которые держит в руке.

– Вечер?

Она все замечает – короткий, неглубокий вздох, свидетельство раздражения тетушки Неллы.

– Неужели запамятовала? Крещенский бал у Саррагонов. Тея, это чудо, что нас пригласили. Я ради этого обхаживала Клару Саррагон с самого Михайлова дня.

Тея смотрит на каменное лицо отца и решает рискнуть.

– Вам не нравятся эти люди. Зачем нам вообще туда идти?

– Потому что мы должны, – отвечает тетя и подходит к длинным широким окнам гостиной, чтобы взглянуть на тянущийся за ними канал Херенграхт.

– Но почему мы должны? – не сдается Тея.

Никто не отвечает. Тогда она решает разыграть последний козырь.

– Разве Клара Саррагон не владеет плантациями в Суринаме?

Атмосфера тут же накаляется. Тея знает, что ее отца отправили в эту колонию и сделали рабом, а в возрасте шестнадцати его привез в Амстердам ее ныне покойный дядя. Тее удалось услышать лишь одну историю о том времени из уст Корнелии – как амстердамские женщины сажали певчих птиц отцу на волосы, и этот образ всегда вызывал у Теи глубокую неприязнь. А в остальном настоящие знания о прошлом отца скрыты в колодце, который ей не раскопать. Где отец был до того, как оказался в Суринаме, как ему жилось в колонии, Тее неведомо. Отец никогда об этом не заговаривает. Его прошлое – пустота, столь же бездонная, как тишина вокруг ее белой матери, очередная невысказанность, что пронизывает их дом, словно туман. Отто Брандт с тем же успехом мог вылупиться из яйца.

Тея сыта по горло их молчанием. Всякий раз, напирая на Корнелию, Тея получает один ответ: «Я из сиротского приюта, – говорит Корнелия. – А твоего отца забрали из его первого дома. Такова наша судьба. Этот дом – наша гавань. Здесь мы живем. Здесь наше место».

Но что, если ей больше не хочется оставаться в гавани? Тея задается этим вопросом про себя, но никогда не набирается храбрости высказаться вслух.

– То, чем владеет или не владеет Клара Саррагон, не имеет к тебе никакого отношения, – сурово говорит тетя. На отца Теи никто не смотрит. – Не забудь. Сегодня, в шесть часов вечера. В наших лучших нарядах.

– В том, что от них осталось, – замечает Тея.

– Именно, – вздыхает тетя.

– Иди одевайся, Тыковка, – бодрым голосом произносит Корнелия. – Я поднимусь и помогу с прической.

Тея бросает взгляд на отца, который теперь смотрит в окно. Чувствуя легкий укол стыда, она разворачивается и оставляет семью изнывать в стенах гостиной. Поднимаясь по лестнице в полумрак верхнего коридора, Тея выбрасывает из головы бал у Саррагонов и свое небрежное упоминание Суринама и думает о единственно важном подарке на день рождения. Она будет счастлива увидеть, как Ребекка творит чудеса на сцене, но за нарисованными декорациями Тею ждет нечто более реальное. Любовь всей жизни Теи, смысл ее существования. Никакой унылый бал у амстердамской знати не испортит предвкушение встречи с Вальтером Рибиком.

II

К половине двенадцатого Тея и Корнелия уже уходят, кутаясь в шарфы и болтая без умолку, и Нелла остается наедине с Отто. Измученные завтраком, они вдвоем, уже одетые, возвращаются в гостиную, чтобы осмотреть руины своих прежних усилий. Дом кажется тихим и пустым, а Лукас, наевшись яиц, крепко спит, меховая подушка на подушке. Нелла оглядывает голые стены, скудный огонь в камине. Они не заботились об этой комнате многие месяцы, она слишком большая, ее трудно отапливать, и здесь слишком много твердых поверхностей. В конце декабря, когда замерзают каналы, дом пронизывает отчетливая отстраненность города.

Выйти на улицу – испытание на выносливость, дождь вымачивает шерстяной капюшон, ветер, словно ледяные пальцы, пробирается под одежду. Нелла мечтает о более светлых утрах, о не таких коротких днях, о том, чтобы спрятать свой поношенный меховой воротник в сундук до следующего года. После утреннего праздника от отборных дров осталось всего ничего, но огонь обычно нужен лишь на рабочей кухне и в спальнях. Нет смысла отапливать основную часть здания, большого и гулкого, потому что мебель проредили, а гобелены продали. У них есть запасы торфа, но запах от него ужасный. Нелла всем сердцем жаждет весны.

– Вряд ли мы устроим такое в честь ее девятнадцатилетия, – говорит Нелла. – Видел выражение ее лица?

– Ей понравилось, – возражает Отто.

– Нам нужно чаще показываться на людях, – меняет тему Нелла. – Заверять горожан, что здесь все идет своим чередом.

– Подобное представление становится утомительным.

– Прекрасно понимаю.

– Нам нужно быть гораздо благоразумнее с запасами, Нелла. Целый гульден на свечи из пчелиного воска?

– Мы отмечали ее день рождения, – говорит Нелла, избегая взгляда Отто, не желая признаваться, что поставила свечи для себя самой, в память о временах, когда дом был наполнен ароматом меда. – Помнишь, – осторожно начинает она, потому что Отто не любит ностальгировать, – как мы жгли розовое масло?

– Разве?

– Лучшее в городе, от торговца, который привозил его из Дамаска. Весь дом им благоухал. – Нелла умолкает. – Я не жалею. А может, жалею? – Она обводит стены ладонью. – Сейчас мы продаем картины, чтобы расплатиться с мясником.

Отто вздыхает. Нелла взбивает одну из оставшихся подушек, поднимая в воздух клубы пыли. Она сидит, положив подушку на колени, словно собирается ее побаюкать, обхватив ладонями резные львиные головы – украшение стула. В знакомые гривы вплетены листья аканта. Закрыв глаза, Нелла обводит пальцами деревянные морды и мысленно обращается к Богу – а еще, почему бы и нет? – к Афродите: «Пусть сегодня все получится. Пусть кто‐нибудь ее возжелает».

Она открывает глаза. Отто изучает ее взглядом. Неодобрительным.

– Я знаю, что ты не хочешь идти на бал, – говорит Нелла.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что находишь общество Клары Саррагон приятным?

– То, что я нахожу приятным, не имеет значения. Что касается Клары Саррагон, я буду избегать ее всеми силами. Мы туда идем ради Теи.

– Чтобы на нее пялились, чтобы о ней тайком шептались? Всю свою жизнь я старался, чтобы из моего ребенка не делали зрелище. А там сделают. И мы сами ее туда отправляем.

– Может, и хорошо, что люди ее заметят. Тея красива, образованна. Она заслуживает шанса.

– Шанса на что?

Нелла не осмеливается произнести главное слово: замужество. Отто смотрит в пустой камин, поджав губы.

– Ты не представляешь, каково это, когда тебя замечают, как меня, как Тею, – говорит он. – Все не так, как ты думаешь.

Нелла прикусывает язык. Амстердам – портовый город, полный разнообразия. Есть французы-гугеноты, прибывающие сюда, чтобы спастись от кровожадности католиков, – всегда прагматичный город оценил их ткацкое мастерство, они берутся за шелка, что текут сюда рекой с востока, и шьют красивую одежду, в которой расхаживают амстердамцы. Есть рабочие из Германии, Швеции, Дании, Англии, готовые стать горничными или строителями. Есть богатые португальские иудеи-купцы, которые приезжают со своих плантаций в Бразилии, чтобы купить дома у Золотой излучины [4], – они наполняют улицы непонятными порхающими мелодиями двух языков. В доках обитают люди с Явы и из Японии: моряки, врачи, торговцы, путешественники, продавцы безделушек. А в еврейском квартале живут мальчики и девочки, которые начинали жизнь на африканском континенте, в местах, которые Неллу не учили называть, – теперь они бегают с поручениями по голландским мостовым или таскают на себе футляры с музыкальными инструментами. Играют на одном балу за другим, а гости считают их интересным дополнением.

Но, несмотря на все это неравномерное многообразие, на протяжении всей жизни Теи Нелла замечала особенные взгляды – то пристальные, то беглые, – направленные на девочку, особенно если у той съезжала шапочка и наружу выбивались темные кудри, буйное и утонченное доказательство, кто она по рождению. У Теи глубокие карие глаза и кожа цвета охры – на летнем солнце она становится темнее, тогда как Нелла и Корнелия розовеют. Нелла видела эти взгляды, но не чувствовала их на себе, и все это уже восемнадцать лет как разделяет ее с Отто.

– Это город надзора, – говорит он. – Одной рукой мы удерживаем мир, а ногтями другой выцарапываем то, что скрывается под поверхностью. Так что помни, каково Тее.

– Я помню. Мы делаем все, что можем. Но разве у нас есть выбор, Отто? Хочешь, чтобы мы прятали ее вечно? Единственное дитя, другого ни у кого из нас не появится, а на входной двери даже не было бумажных и кружевных украшений в честь того, что у нас родилась девочка.

Отто смотрит на Неллу.

– У нас?

Она пропускает вопрос мимо ушей.

– Ни отцовского чепца тебе, чтоб дразнили и хлопали по спине. Ни отсрочки от уплаты городских налогов. Ни праздника, ни танцев, ни музыки. Никто не подносил малышку к окнам, чтобы соседи поздравляли нас и нахваливали, какая она полненькая и хорошенькая. Ни матери.

Она унеслась слишком далеко, и теперь в комнате с ними – мать Теи, Марин. Высокая, прямая, с ласковым взглядом серых глаз. Марин, которая умерла спустя несколько часов после рождения Теи, оставила их в бушующем море с младенцем, без карты и компаса, без представления, какая судьба их ждет. Они никогда не заговаривают о матери Теи в смешанной компании. Насколько в городе знают, Тея – оставшаяся без матери темнокожая наследница, загадка, за которую семья готова умереть. А выяснять дальше никому не интересно, да и нужды не возникало. Но Неллу по-прежнему поражает, как в племяннице отражаются черты Марин, как поворот головы Теи, изгиб ее губ, звук вздоха напоминает о ее ушедшей матери.

Когда Тее исполнилось примерно шесть месяцев, Нелла, Отто и Корнелия договорились, что самым разумным и милостивым будет не рассказывать ей слишком много о ее запретном зачатии, о подробностях смерти ее матери и последующем сокрытии самой Теи. Трудно говорить с ребенком о таких вещах, и семья целые годы не напрягала этот мускул. Они не хотели связывать Тею с виной и стыдом того времени, тем более – с ужасом. Правильно это или нет, но Тея стала исключительно дочерью своего отца, племянницей своей тети и подопечной Корнелии. Она не была чем‐то запретным. Она была Теей. Пусть и остается Теей.

Они научились жить с негласной темой Марин, пока молчание не превратилось в пустоту, растворившись в панелях, проникнув в мебель. Они отодвинули Марин в тень. У Теи недолго была мать, но теперь она умерла. Задавать вопросы было невозможно, ведь для этого не находилось причин. Решение они приняли просто потому, что жили в нетерпимом обществе. Марин родила ребенка, не будучи замужем. Марин и Отто никогда не сумели бы пожениться, не в этом мире, и они зачали ребенка, каких мало кто видел на Золотой излучине. Несмотря на все эти сложности, они чудом умудрились вырастить крепкую и полную веры в себя девочку.

«О чем мы только думали, – недоумевает Нелла. – Нельзя похоронить мать и ожидать, что она никогда не вернется. Я должна была знать».

Тея никогда не расспрашивает тетю напрямую: «Какой была моя мать?» Вместо этого она обрушивает все на себя: «Ты меня не хотела. Ты не была рада моему рождению». Во многих отношениях это еще хуже. Во многих отношениях они вообще не преуспели.

– Мы делали то, что должны, дабы ее защитить, – говорит Отто, словно прочитав мысли Неллы.

– И теперь ей нужна иная защита. Позволь мне найти ее для Теи. Позволь мне найти для нее немного пиров и музыки. У нас ушло так много времени, чтобы вернуться в город. В прошлом году я столько сил приложила, распивая чай с людьми, которых предпочла бы столкнуть в канал.

Нелла в отчаянии. Они вдвоем уже так много раз вели этот разговор – и упирались в тупик.

– Теперь, когда она старше, все только хуже, – говорит Отто. – Люди стали наглее. Меньше любопытства, больше откровенного шока. Мы с Теей не единственные в городе, кто так выглядит. Далеко не единственные. Но, возможно, мы одни из немногих, кто так хорошо одевается, и именно это людям так ненавистно.

Нелла помнит, как шестилетняя – не старше! – Тея цеплялась за юбки Корнелии на овощном рынке. Покупательница рядом с ними глянула вниз, и любопытство на ее лице быстро сменилось едва ли не голодом.

«О, что за существо! – вскричала она, запуская пальцы в черную копну волос Теи. – Никак не пойму. Она… о, не может быть!»

«Не ваше дело», – ответила Корнелия, отстранив Тею и взяв в руку кочан капусты, словно гранату.

За последние восемнадцать лет капустных женщин и мужчин встречалось много: большеголовых и бледных, с интеллектом овоща. Можно даже сказать, что имя капустным легион. А еще есть девочки и мальчики потемнее Теи, есть афробразильские служанки, которые стоят перед синагогами с утра пораньше, чтобы занять для госпожи место получше, есть жены португальских торговцев. В детстве Тея любила слушать, как девчонки окликают друг друга по имени, на португальском или иврите, – Франциска, Изка, Грасия. Не раз она тянула Неллу за руку, чтобы они остановились и поглядели. Нелла замечала, как с возрастом Тея стала пытаться поймать взгляд этих служанок, надеялась получить в ответ хоть каплю понимания. Но, за исключением одной-двух, девушки не смотрят ей в глаза. Не хотят неприятностей, полагает Нелла. Тею отличает от них не такая темная кожа – наследство матери. Или, может, как говорит Отто, виновата одежда Теи: простой крой, но более изысканная, долговечная ткань. Или, может, дело не в том и не в другом. Нелла всегда считала себя в подобных вопросах полной невеждой.

– Ее защитит богатство, если Тея найдет его на балу, – говорит она и колеблется. – Ее защитит брак.

– Брак, – роняет Отто. – Брак – не гарантия выживания. Уж ты‐то должна это знать, как никто другой.

Они встречаются взглядом. Ступают на опасную почву.

– Моей дочери лучше остаться здесь, – говорит Отто.

– А ты ее спрашивал, хочет ли она этого? Ты видел наш гроссбух. Ты знаешь, насколько все худо. Мы с тобой не вечны, – не сдается Нелла. – И что тогда? Хочешь, чтобы она осталась одна в этом огромном склепе, без дохода, без защиты?

Отто поднимается на ноги.

– Нет, конечно.

– Но хотя бы, – продолжает Нелла, пытаясь разрядить обстановку, – Корнелия точно никогда не умрет. Корнелия переживет нас всех.

Неохотная улыбка Отто на миг дарит им обоим облегчение. Эти восемнадцать лет отразились на их лицах, но Корнелия гремит сковородками на кухне так, словно ей по-прежнему двадцать, готовая сразиться с птицей, с рыбой, с любым упрямым клубнем. Так или иначе поверишь в ее бессмертие.

– Тея здесь не для того, чтоб нас спасать, Петронелла, – говорит Отто. – Она ничего нам не должна.

– Боже милостивый. Я знаю.

– Уверена? – Отто смотрит Нелле прямо в глаза. – Если ты так глубоко веришь, что брак обеспечит ей будущее, то почему бы тебе не выйти замуж самой? Тебе больше не нужно беспокоиться о ее воспитании. Тебе тридцать семь, а ей всего восемнадцать.

– Мне было восемнадцать, когда я вышла замуж.

– И посмотри, чем все кончилось.

– Отто…

– Ты достойная партия. Саррагон пригласила тебя на свой бал. Люди считают тебя богатой вдовой, чуточку скандально известной, но при этом хозяйкой дома на Херенграхт…

– Дома, который Йохан оставил тебе! Лично у меня нет состояния.

Отто вздыхает:

– Найдется человек, который подарит тебе то, чего ты желаешь.

Он уходит к окну, и Нелла вскакивает, чтобы присоединиться.

– И чего же я желаю?

Отто ничего не говорит вслух, однако Нелла знает, о чем он думает. Что она хочет детей. Его догадка ранит, как он, возможно, и предполагал. Нелла знает, какой ее считают в городе. Тридцать семь, немолода. Давно овдовевшая, незамужняя, бездетная. Замкнутая, сдержанная, скромно одетая. Однако во многих отношениях Нелла понятия не имеет, кто она такая. Она думала, что станет приземленной, незыблемой, уверенной в себе. Ей не хватает твердости, она слишком неустойчива – вот-вот унесет ветром или утащит в озеро. Может, врач счел бы ее меланхоличной? Годы Неллы – вода, они утекают сквозь пальцы. Ее разум затуманен, и здесь ничего удивительного. Раньше ей казалось, будто ее мысли заключены в раковину наутилуса, бесконечные мерцающие спирали, что поднимаются из глубин черепа.

– Ты желаешь обрести собственный дом, – произносит Отто.

– Мой дом здесь. Брак с Йоханом изменил мою жизнь к лучшему.

– Обычно ты говоришь иначе.

Нелла пропускает это мимо ушей.

– Найдется мужчина, который сделает то же самое и для Теи.

– Он лгал тебе о том, какой станет эта жизнь, и ты расхлебываешь эту ложь последние восемнадцать лет. Думаешь, он единственный, кто способен так поступить?

Нелла принимает удар.

– Марин тоже лгала. И все же ты ее никогда не винил.

Отто возвращается к центру гостиной.

– Почему бы тебе просто не продать свою трущобу? – спрашивает он. – Выручили бы малость денег.

Внутри Неллы что‐то обрывается и пульсирует. Только не это. Только не трущоба. Время от времени Отто любит вспоминать дом ее детства в Ассенделфте, куда она ни разу не возвращалась с того самого дня, как ей было приказано отправиться в Амстердам и стать женой Йохана Брандта. Даже после смерти ее сестры Арабеллы, последней из родни, четыре года назад Нелла упрямо отказалась совершить путешествие в прошлое. Вместо этого она заплатила человеку, который осмотрел дом и составил отчет. Сведения ужасали, и Отто прекрасно все знает: большие дыры в крыше, верхний этаж непригоден для жилья, озеро заросло, земля, вероятно, бесплодна. То, что раньше было огородом, заполонили коровы, а еще нанятому человеку показалось, будто в кухне и комнатах первого этажа долгими месяцами скрывалась банда разбойников, которые разводили костер прямо посреди ковров и били окна. Деревенские жители по соседству утверждали, что в доме водятся привидения. Нелла прочитала достаточно, чтобы приказать заколотить дом. Возвращаться она не намеревалась.

Но даже много лет назад, когда Нелла покидала отчий дом, он уже был местом потерь, страха и запустения, просто она не говорила почему. Она упорно трудилась, чтобы превратиться из Неллы, которая жила там, в Неллу, которая живет здесь. Тот дом и правда ее собственность, что висит на шее камнем – ее камнем, и ничьим больше.

– Я тебе уже говорила, – отвечает Нелла. – Ассенделфт не продается.

– Нелла, ты никогда туда не ездишь.

– Не продается.

– Назови хотя бы одну причину.

Нелла садится в кресло и обхватывает голову руками.

– Не понимаю, почему ты никогда об этом не говоришь, – не отстает Отто.

Нелла вскидывает голову.

– Как я не стану говорить об Ассенделфте, так ты не станешь говорить о Марин. И о тех днях, что провел в Суринаме. И о своем детстве в Дагомее. Я тебя ни о чем не спрашиваю, так почему ты спрашиваешь меня?

Отто поворачивается к Нелле:

– Это разные вещи. Дом в сельской местности по сравнению с моей жизнью?

– У каждого свой камень.

– О чем ты?

Нелла прикусывает губу.

– Ни о чем.

Его лицо становится непроницаемым.

– Отто, – пытается Нелла снова. – Никто его не купит. Никто не сможет там жить. Земля мертва.

Он направляется к двери.

– Мне пора.

– Ты сегодня поздно выходишь.

– Меня подменил Берт Шипперс, чтобы мы позавтракали.

– С чем сейчас работаешь?

– Партия мускатного ореха. Только с Молуккских островов.

– Пожалуйста, не…

Но Отто уже вышел. Нелла слышит, как в коридоре он снимает с крючка плащ и шляпу, слышит, как закрывается входная дверь.

– …забудь про бал, – заканчивает Нелла, обращаясь к пустым стенам.

Она откидывается на спинку кресла, заключая удивленного Лукаса в объятия. Эти разговоры с Отто тревожат, ворошат давние воспоминания, которые Нелла предпочла бы не будить, но, кажется, во время спора о будущем невозможно не затронуть прошлое.

До того как умереть восемнадцать лет назад, ее сестра Марин и ее муж Йохан написали завещания – ведь они, пусть и хранили тайны, были разумными, добропорядочными гражданами. Дом на Херенграхт отошел Отто, а их акции Ост-Индской компании, небольшие участки земли за городом и все движимое имущество были доверены Нелле. Какое‐то время казалось, что вдова Брандт, Отто, Корнелия и Тея смогут пережить потерю Йохана и Марин относительно благополучно. Надежда оказалась наивной.

Несмотря на то что Отто проработал бок о бок с Йоханом почти десять лет, купцы, торговавшие с Йоханом, а также иностранцы и местные, имевшие с ним дело, держались с Отто холодно. Связи обрывались, у контрактов истекали сроки. Его все реже звали на частные обеды, ему не приходили приглашения из гильдии. Смерть Йохана и низкое положение Отто пагубно сказались на финансах семьи. Возможно, будь муж Неллы другим человеком, ее всерьез считали бы распорядительницей его наследства, как некоторых вдов Амстердама. Но покойного мужа обесчестили, ославили содомитом, прилюдно опозорили, а позор сверкает слишком ярко. И люди, ослепленные его силой, от них отвернулись.

К третьему году отверженного существования их положение в городе резко ухудшилось, по отполированным до блеска полам ковыляла крошечная Тея, которая нуждалась в еде и одежке, а все доступные средства оказались израсходованы. Они продали землю, потом – акции Ост-Индской компании, пока наконец Корнелия не сказала, что единственный их выход – это молиться. Отто нашел работу на складе ОИК, которую ему предложил один человек, помнивший о бедственном положении семьи Брандт и сочувствовавший отцу Теи больше, чем другие из компании и гильдий, вместе взятые. Должность была ниже способностей Отто, но найти другую он не сумел. Некоторым из мальчишек, с которыми он работал, было не больше тринадцати, они наверняка считали его Мафусаилом. Ведь кто он, как не кладезь знаний, которые они могли бы использовать в собственных интересах? Но семья была в отчаянии, и деньги, которые получал Отто, во многом и держали их на плаву. Начав работать, Отто вскоре стал предлагать Нелле снова выйти замуж, дабы обеспечить семье будущее. Рефрен, к которому за последние восемнадцать лет он возвращался куда чаще, чем ей хотелось бы: «Возможно, Нелле придется выйти замуж за богатого человека».

Годы утекали, жизнь становилась все более скудной и стесненной, и Нелла пришла к единственному выводу: Марин устроила их брак с Йоханом, дабы защитить себя, и Нелла для нее была лишь вынужденным условием. Йохан, слишком рассеянный и эгоистичный, чтобы противостоять властной сестре, позволял молодой жене любить себя и не задумывался, чего ей может стоить такая любовь. В течение нескольких месяцев после смерти Йохана и Марин, если Нелле и удавалось сомкнуть глаза, то снился ей не тонущий человек, что погружался на морское дно с камнем на шее. Вместо этого приходило ощущение, будто камень лег на плечи самой Нелле. С появлением Теи жизнь Неллы пала жертвой, на которую были готовы пойти Марин и Йохан. Чего она достигла за последние восемнадцать лет? Гражданка страны, что так гордится своим строительством, она ничего не построила ни внутри, ни снаружи. И все же Неллу всегда ранит предположение Отто, что она была бы рада просто покинуть дом на Херенграхт, бросить Тею. Почему же Отто так уверен, что Нелла желает начать все заново?

Правда заключалась в том, что после смерти Йохана внимание Неллы стали привлекать богатые вдовы. Женщины, которые решили больше не выходить замуж. Не испытывали в этом необходимости. Они владели собственными деньгами и состоянием покойных мужей. Как вдовы, они сами больше не были собственностью под управлением мужа. Нелла проходила мимо них на Золотой излучине, видела, как они проплывают на своих баржах, с жемчужинами величиной с куриное яйцо на шее или в ушах, как возвращаются к роскошным особнякам и отсутствию обязательств, и безмолвное богатство держит их на плаву в неспокойных водах Амстердама до того дня, когда они тоже предстанут перед Богом. И нет ни мужчины, которого нужно ублажать в постели. Ни детей, во время рождения которых можно погибнуть. Нелла не могла выбросить этих женщин из головы, хотя знала, что у нее самой нет ни огромных жемчужин, ни богатств, а жизнь полна забот и обязательств.

«Почему я должна позволить незнакомцу высадиться на берег моего дома с требованием передать ему все управление?» – думала Нелла, наблюдая, как очередная надушенная женщина скрывается за огромной входной дверью. И как он отнесется к Тее? Как будет обходиться с Отто или Корнелией? Зачем рисковать? Жизнь Неллы и так трудна, но зато принадлежит лишь ей. Она боролась за свою крошечную власть и сполна заплатила за нее.

Но всегда есть и обратная сторона монеты. Дело в том, что Нелла так и не встретила такого человека, за которого ей могло бы захотеться выйти замуж. На пути ей не повстречался ни один достойный мужчина. Их светская жизнь сошла на нет, все внимание Неллы было сосредоточено на Тее, и потенциальных мужей за прошедшие годы оказалось негусто. А теперь и того меньше, ведь Нелла становилась все старше и носила фамилию, наследием которой был позор и финансовый упадок. Все, что у Неллы есть, – это ее одиночество, и она не видит для себя никакого будущего. Отто предполагает о ее желании иметь детей, но что он вообще знает о ее желаниях? Она сама их едва знает.

Нелла сажает Лукаса вместо себя в кресло и спешит в гулкий коридор, поднимается по одной лестнице, затем по другой на более узкий верхний этаж и дальше – на чердак. Стараясь не наступить на свои юбки, со свечой в руке, Нелла крадется в темноте, среди холода и сырости. Никто не знает, что она приходит сюда каждую годовщину смерти Марин. Это еще один секрет.

В углу, в тени, стоит дорожный сундук Марин. Корнелия, вероятно, сочла бы нездоровым и вредным его открывать. Отто сказал бы, что Нелла не имеет на это права. Тея даже не подозревает о существовании сундука, о том, что тайна ее матери так близко воплощена в спрятанных в нем сокровищах. Нелла и Корнелия планировали показать сундук Тее, рассказать ей, но почему‐то так и не нашли подходящего времени. Нелле приятно, что она единственная, кто опускается на колени перед сундуком Марин, открывает старые замки с обеих сторон, поднимает крышку.

Оттуда сразу взвивается аромат кедровой стружки, сердце Неллы тяжело бьется в груди. Заглядывать в сундук Марин – все равно что заглядывать в маленький гроб, откуда исчезло тело, а вместо савана лежат свернутые свитки. Подняв свечу повыше, Нелла видит знакомые семена и яркие перья, которые когда‐то украшали комнату Марин. Засушенные лепестки, черепа животных. Здесь покоятся книги Марин, прижатые друг к другу и перевязанные бечевкой. Название верхней: «Незадачливое плавание корабля “Батавия”», одно из любимых произведений Марин, история путешествия и мятежа, жажды крови и рабства. Нелла вытаскивает самый зачитанный том – «Памятные рассказы о плавании “Нью-Хорна”», – обводит пальцем гравюры знакомых кораблекрушений и береговых линий, представляет тонкую руку Марин на своем плече.

Снова шпионим, не так ли, Петронелла? Все это не для тебя.

Голос Марин не звучит в этих стенах, но она будто осталась где‐то глубоко внутри Неллы.

А вот и карты Марин. Нелла разворачивает их все, покрывает половицы изображениями мира. В тишине чердака ей открываются Африка и Молуккские острова. Ява и Батавия. Англия, Ирландия, Франция, Северная и Южная Америка. И написанные рукой Марин слова: «Погода?», «Пища?», «Бог?». Вопросы, на которые Марин так и не нашла ответов. Нелла пристально всматривается в Африканский континент, зубцы, выведенные пером картографа, обозначающие скалистые берега и горы, пустыни и озера. Нелла исследует эту незнакомую территорию в поисках разгадки вечного молчания Отто о том, где он жил до того, как попал в Амстердам. Она переходит к карте Суринама, проводит пальцем по названию, думая об Отто, о сахаре, что карамелизует воздух, о сегодняшнем бале, полном тепла и музыки.

Разве Клара Саррагон не владеет плантациями в Суринаме?

Нелла ставит свечу и погружает руку в кедровую стружку, касается того, что на самом деле искала.

Все эти годы Нелла аккуратно прячет миниатюры. Три куколки Отто, Марин и крошечного воскового младенца она украла из мастерской восемнадцать лет назад, в тот день, когда ее жизнь перевернулась с ног на голову. Нелла вынимает их, одну за другой. Время благосклонно к маленьким телам. Нелла гадает, не бережет ли она жизнь Отто, сохраняя его куклу нетронутой, как прежде. Нелла всегда верила, что в работах миниатюристки заключена сила, но по прошествии восемнадцати лет это кажется самонадеянным, и Отто сказал бы то же самое. Его жизнь не отличается от жизни Неллы, и она далека от благополучия.

Миниатюра Марин также сохранилась в идеальном состоянии. Нелла смотрит на свою золовку, ее тонкое и бледное лицо, серые глаза, высокий лоб, стройную шею. Совсем как живая. Просто уменьшилась в размерах, вот и все, а насчет смерти все заблуждались. Платье Марин скромное, но дорогое, из черной шерсти и бархата. Нелла прикасается к ткани, подбитой соболиным мехом, с большим простым воротником из кружева, который давным-давно вышел из моды. Нелла не может оторваться от проницательного взгляда. Эти куклы слишком хорошо сделаны, слишком скрупулезны в каждой детали, слишком любовно созданы, чтобы ими пренебречь. По спине пробегают мурашки.

– Что же нам делать, Марин? – шепчет Нелла.

Она ждет, но миниатюра молчит.

Не утратив присутствия духа, Нелла осторожно возвращает Отто и Марин на дно сундука, где они и лежали. Складывает обратно карты и черепа, блестящие черные семена, засушенные цветы, изогнутые стручки, переливающиеся синие и рубиново-красные перья. Затем книги Марин. Проверяет, хорошо ли закреплена обложка на каждой.

Но когда дело доходит до ребенка, Нелла медлит. Держит ее на ладони. Крошечная фигурка всегда олицетворяла для Неллы Тею, и, несмотря на всю свою невесомость, она будто подрагивает, столь идеально и кропотливо сделанная, в одежке, сшитой из узеньких обрезков тончайшего отбеленного батиста. Нелла любит держать куколку в руке. Когда родилась Тея, это был знак, что она и должна быть здесь. Искра надежды. Утешение. Образец мастерства миниатюристки. Обещание, что все может измениться.

Нелла мягко сжимает младенца, словно пытаясь разгадать секрет его силы. Крошечное, размером всего с половину мизинца Неллы, из-под белой ткани, как орешек, виднеется личико. Тея давно уже не дитя, но Нелле кажется, что это все, что у нее есть, украденная отрада и наставление, ощущение, что ее видят.

– Вернись ко мне, – говорит она в темноту.

Но дитя неподвижно лежит в ладони. На чердаке тихо. Единственный звук – это скребется у подножия чердачной лестницы Лукас, обеспокоенный тем, что же его хозяйка делает во мраке. Нелла подходит к окну и смотрит вниз, на замерзший канал, но нигде не видать одинокой женщины, что наблюдает за домом, не видать непокрытой белокурой головы. Хотя волосы миниатюристки уже, должно быть, поседели. Восемнадцать лет – долгий срок. Слишком долгий. То, что случилось тогда, больше не повторится. На дорожке у канала – ни души.

И все же без дальнейших колебаний – ведь стоит на мгновение задуматься, что скажут Корнелия и Отто, если узнают, что она делает, Неллу охватывает страх, – она прячет младенца в карман. Закрывает крышку сундука Марин и медленно спускается по ступеням, держа свою единственную свечу. Отряхивает с юбок паутину, и Лукас кружит рядом. Он мудрый кот, несмотря на все свое глупое обжорство. Он знает, что случилось неладное, очередная кража, перемена. Но, как и его хозяйка, не способен предсказать последствия.

III

Все внимание Теи приковано к сценам, что играют при свечах. Спектакль «Тит» [5], как он назван по-голландски, основан на пьесе Уильяма Шекспира, и Ребекка играет Лавинию. Зрители не видят, как ее насилуют два брата, Деметрий и Хирон, но видят, как после этого ей отрезают язык и руки. Как император Тит, которого играет дородный актер, запекает чужих детей в пироге. На все это ужасно смотреть, зрители стонут и ахают. Когда Лавинии отрезают язык, из ее рта извергается алая лента, а позже, когда герои принимаются за пирог из детей, высоко поднимая кровоточащий орган, прежде чем его проглотить, Корнелия роняет голову и шепчет:

– Я больше не вынесу. Мне вот-вот дурно станет.

– Это все не взаправду, – шепчет Тея в ответ, но сама шевелит языком во рту, проверяя, надежно ли он держится. Ведь несмотря на то что Тея говорит Корнелии, ей все кажется правдой. Все до последнего движения. Все кажется даже большей правдой, нежели жизнь. Ребекка Босман – лучшая актриса во всех Соединенных провинциях и за их пределами. Никто с ней не сравнится. Она создает впечатление, что происходящее внизу, вдали от зрителей, и есть настоящий мир, а здесь, наверху, среди потных тел и трепещущих вееров, – лишь интерлюдия, лимб, печальная пауза пред ликом красок и страсти. Некоторые люди приходят в Схаубург, чтобы забыться на пару часов, а Тея – чтобы открыть себя, выстроить свою душу с помощью слов и света. Она видела, как Ребекка теряет язык, уже четыре раза, но каждый раз это неожиданность.

Когда Лавиния, праведная и мстительная, без слов повествует о надругательстве над собой, на глаза Теи наворачиваются слезы. Ей кажется, будто она внутри Ребекки, а Ребекка – внутри нее. Она чувствует прилив мужества, она словно перенеслась в место, где меньше фальши, где женщина сбросила оковы молчания. Когда спектакль заканчивается и актеры выходят на поклон, зрители начинают покидать зал, выходят из-под трех арок Схаубурга к сгущающимся сумеркам Кайзерсграхт. Корнелия, бледная как полотно, встает, но Тея тянет ее обратно.

– Погоди минутку, ладно? – просит она, думая о Вальтере и как бы ей исхитриться попасть за кулисы и его увидеть. – Хочу насладиться моментом.

– А я – нет, – говорит Корнелия. – Спектакль – полный кошмар, от начала и до конца.

Но поскольку сегодня день рождения ее любимой воспитанницы, она все‐таки садится.

– Почему эта история не могла быть комедией?

– Потому что мир очень жесток.

Корнелия закатывает глаза:

– Я это знаю и без двух часов в театре.

– Но разве он не заставил тебя почувствовать себя живой?

Корнелия содрогается, на ее лице по-прежнему читается отпечаток печали, крови, насилия.

– Он лишь заставил меня думать о смерти. Пожалуйста, Тыковка. Пойдем.

Тея глубоко вздыхает.

– А меня он заставил задуматься о моей матери.

Корнелия цепенеет. Она не может уловить связь, но Тея все равно ждет. Корнелия – единственная, кто за все это время хоть по капле рассказывал что‐то о Марин Брандт и ее брате. Благодаря Корнелии Тея знает, как ее мать заставляла семью есть селедку, хотя они могли себе позволить мясо. Как ее юбки изнутри были отделаны лучшим соболиным мехом. Как хорошо она управлялась с цифрами. Эти крохи грели душу, но не складывались в полную картину.

«Почему она заставляла вас есть селедку? Почему скрывала мягкость своих юбок?» – спрашивала Тея, а Корнелия замыкалась в себе, будто самого факта достаточно, будто объяснять она не вправе. И все же Тея часто ощущает в Корнелии желание сказать больше, будто она жаждет поговорить о своей покойной госпоже, даже посплетничать… но никто ей этого не позволяет.

– Корнелия, я теперь взрослая женщина, – произносит Тея так, будто втолковывает это недотепе.

Корнелия вскидывает брови.

– Почему я не могу знать, кто она такая? Папа мне ничего не рассказывает. Какими они были вместе?

Корнелия потрясена.

– Тея, мы на людях.

– Никто нас не слушает.

Корнелия бросает взгляд через плечо.

– Если твои мать с отцом встречались за закрытыми дверями, почему ты думаешь, что я стану говорить о них в открытую?

Тея подается вперед:

– Тогда расскажи мне что‐нибудь о дяде. Ты видела, как он утонул?

Корнелия теребит завязки сумочки. На лице ее сердитое выражение, но Тея не сдается:

– Видел хоть кто‐нибудь?

Корнелия прикусывает губу.

– Это совершенно неподобающий дню рождения разговор.

– Я знаю, кем он был, – шепчет Тея.

Корнелия поднимает руку, медленно касается щеки Теи. Ее ладонь прохладная и тонкая, и это внезапное ощущение заставляет Тею встретиться со своей старой нянюшкой взглядом.

– Он был мужчиной, – говорит Корнелия. – Он любил свою семью. Люди его уважали. И мы упорно трудимся, чтобы вернуть себе былое уважение. Мы больше не живем в страхе и стыде, ведь твои отец и тетушка изгнали этих чертенят.

– Обхаживая таких, как Клара Саррагон? – кривит губы Тея.

Корнелия пожимает плечами:

– Мы делаем то, что должны. В таком городе, как этот, репутация важна.

– Тогда почему мы живем в таком городе?

– Потому что в мире больше негде жить.

Тея вздыхает:

– Корнелия, как ты могла просидеть со мной весь спектакль, глядя на декорации тропиков, лондонских улиц, парижского дворца, – и говорить, что в этом мире нет больше места, где женщина могла бы снять шляпу и устроить дом?

– Лондон полон грязи, – отвечает Корнелия. – А Париж и того хуже.

– Но почему все должно зависеть от того, что о нас думают такие, как Клара Саррагон? – возмущается Тея. – У нее нет таланта. Я ее не уважаю. Она богата, вот и все.

Тея обводит ладонью пустые места.

– Саррагон никогда не сумеет собрать полный театр. Она не Ребекка Босман. У нее нет души.

– Душа есть у каждого.

– Она не способна вызвать любовь. Она ничего не может мне предложить.

Но Корнелия привыкла к подобным вспышкам, им ее с толку не сбить.

– Тея, ты все равно пойдешь на бал. Никакие речи в мой адрес этого не изменят. И я не думаю, что Клара Саррагон ищет твоей любви. Она ведает властью и деньгами, и, по словам твоей тетушки, приличные девушки города преуспевают под ее покровительством.

– Приличные девушки города, – презрительно повторяет Тея. – Я хорошо их знаю.

Корнелия отводит взгляд. Она тоже их знает – девушек с белыми шейками и розовыми щечками, учениц школы, которую Тея посещала до двенадцати лет. Трудно отыскать среди них ту, что сблизилась бы с Теей.

– Тея, – произносит Корнелия. – Нам пора домой.

– Еще полным-полно времени. Я обещала Ребекке, что навещу ее за кулисами. Она велела мне заскочить в следующий раз, как я сюда приду.

Корнелия вздыхает. Она не любит нарушенных обещаний, и Тея это знает.

– Тогда я тоже схожу.

– Тебе не обязательно.

Корнелия поднимается на ноги, расправляет юбки.

– А может, мне хочется познакомиться со знаменитой актрисой? Увидеть, какая она вблизи?

– Мы не в зверинце.

В свободные дни Корнелию часто можно встретить в зверинце Синего Джона на Кловенирсбургвал, где она любит побродить со стаканом пива и закуской, разглядывая потерянных на вид птиц и животных самых необычных форм и размеров из Америк и Индий, которые добираются оттуда едва живыми. Корнелия фыркает:

– Осмелюсь сказать, что она далеко не так интересна, как морской конек, которого я видела на Рождество.

– Это мы еще посмотрим, – говорит Тея.

* * *

Полгода назад, теплым июльским днем, Тея посетила спектакль «Фарс о Пираме и Фисбе». Все представление у нее кружилась голова от хохота, радость бурлила внутри, выплескиваясь в зал. Ребекка играла богиню-охотницу Диану, и серебряная луна на ее голове была такой огромной, что Тея поражалась, какой же силой она держится. После, когда девушка не спешила уходить, не желая возвращаться в мрачную атмосферу дома на Херенграхт, и слонялась по переднему двору Схаубурга, ей встретилась Ребекка Босман собственной персоной.

– Вы были так чудесны, мадам, – произнесла Тея. Желание высказаться захлестнуло ее с головой, иного шанса могло и не представиться. – Ваша речь к влюбленным – лучшее исполнение из всех, что мне довелось увидеть.

Ребекка, уже не в наряде охотницы, но все еще сохраняя нечто от того, другого мира, обернулась и окинула взглядом Тею: девушку, которая была не похожа на тех, кто приходил распускать перышки в ложах и, хихикая, наблюдать за остальными горожанами.

– Вы уже видели ее раньше?

– Несколько раз, – ответила Тея, еще более взволнованная теперь, когда богиня остановилась побеседовать. – Но другим не удается сыграть достаточно правдоподобно. Роль Дианы, должно быть, нелегка. Я хочу сказать… для вас это, конечно, несложно… но если пытаться донести такую разницу, не всегда выходит.

В глазах Ребекки загорелся веселый огонек.

– Ваше имя, мадам? – спросила она.

Никто еще никогда не называл Тею «мадам».

– Я Тея Брандт, – представилась она, сделав глубокий реверанс.

– А я Ребекка.

– Я знаю.

Ребекка спросила, пришла ли Тея в Схаубург одна, и восторг девушки сменился смущением.

– Да, – ответила она, уставившись себе под ноги. – Я бы пришла с подругой, но…

– О, я всегда хожу в театр одна, – продолжила Ребекка. – Несколько часов наедине с собой. Вы совершенно правы.

– Да? Я должна была отправиться на рыбный рынок.

– Уверена, треска поймет.

Так все и началось. Ребекка пригласила Тею за кулисы, чтобы познакомить с другими актерами. Тея увидела, как весь реквизит расставляют по местам до начала следующего представления, будто ничего не было, будто все случится в первый раз, всем позволено начать заново и все ошибки позабыты. Для Теи было откровением увидеть порядки этого таинства, изысканный и в то же время обыденный профессионализм. Ребекка отвела ее в свою личную гримерную, и Тея была очарована ароматом сандала, кувшином с лимонной водой, маленькой собачкой, которую, по словам Ребекки, она назвала Эмеральдой [6] в честь ее зеленых глаз. Ребекка была творцом, что живет, повинуясь приливам и отливам вдохновения, а не требованиям общества, которое выдало бы ее замуж, чтобы прятала свой дар в темноте. Тея притягивала ее словно магнит. Ребекка спрашивала мнение Теи о пьесах, которые та смотрела, о книгах, которые та читала. Ребекка была добросердечной и щедрой. Тее казалось, что она попала в чудесный сон, – и она не желала просыпаться.

И вот теперь, на январском холоде, Ребекка с распростертыми объятиями подходит к черному ходу театра, ее руки, губы и подбородок все еще в крови. Зрелище завораживает, но Ребекка улыбается Тее и Корнелии, радуясь встрече со своей самой горячей поклонницей. Актриса красива в свои тридцать с хвостиком, она невысокая и изящная, у нее уверенная походка, длинные рыжие волосы свободно ниспадают на плечи. На ней сценический костюм – очень широкая юбка с таким количеством шелка, сколько обычно женщины не носят, складки уложены так, чтобы ловить каждый отблеск свечей.

– Проходите! – зовет Ребекка, к которой, кажется, вернулся дар речи.

Тея бросается к ней.

– Как тебе это каждый раз удается? Ты волшебница!

– Никакого волшебства, милая. Лишь упорный труд, – отвечает Ребекка, улыбаясь кровавыми губами.

– Это наша служанка, Корнелия, – говорит Тея.

Корнелия делает шаг вперед, внезапно становясь совсем крошечной. Ребекка снова улыбается, протягивая ей обе ладони.

– Добро пожаловать, Корнелия. Вы тоже были в зале?

– Добрый день, миссис Босман, – отвечает Корнелия, глядя сперва на руки Ребекки, затем на ее перепачканное лицо.

Тее приходится подавить раздражение: разве не Корнелия почти каждый день оказывается по локоть в крови, когда потрошит рыбу, обезглавливает курицу? Почему просто не взять алые руки в свои, да и все?

– Мисс Босман, – поправляет Ребекка, уронив ладони. – Я столько раз была замужем на сцене, что никогда не пожелаю этого в жизни.

Она смеется. Корнелия – нет. Тея хочет, чтобы земля разверзлась и поглотила ее.

– Мисс Босман, – сухо повторяет Корнелия.

Ребекка разворачивается и уходит в глубь театра, Тея и Корнелия едва поспевают за ней.

– Это всего лишь свиная кровь, – бросает актриса через плечо. – Каждый день приходится отскребать лицо и руки, будто я часами вытаскивала кишки на бойне. Пойдемте ко мне. Там намного теплее. Эта погода нас всех в гроб загонит.

Она ведет Корнелию и Тею мимо большой комнаты, где отдыхают несколько актеров, снимая парики, стирая с лиц румяна. Тея невольно замедляет шаг в надежде, что там может быть и Вальтер. На плите греется кофейник, по коридору разносится аромат. По столу разбросаны выпуски «Амстердамской газеты», один из них держит в больших руках сам Тит, который удивленно вскидывает брови, увидев проходящих мимо женщин. В углу сидят два мальчика, что поют в музыкальных паузах и звонкими голосами разряжают напряжение, которое нагнетает Тит. На вид им не больше семи-восьми лет. Один смотрит на Тею снизу вверх, разглядывает ее с необузданным жадным любопытством. Рядом с мальчиками, видимо, опекунша, белая женщина, которая разворачивает для них хлеб и сыр. Вальтера нигде не видать.

В комнате Ребекки вовсю горит красивый камин, кругом ковры и стулья, а Эмеральда так крепко спит в своей корзинке, что даже не поднимает головы. Повсюду разложены сценарии. На деревянной перекладине, ввинченной между стенами ниши, аккуратно висят три костюма, на двери – плащ и чепец. На столе – кое‐какое угощение, чашка кофе, графин красного вина. В комнате царит домашняя, опрятная атмосфера, и Тея замечает, что Корнелия уже не так напряжена. Ее поразили отсутствие пыли, чистые окна, аромат лимона и розовой воды. Тея почти физически ощущает исходящее от служанки волнами одобрение.

– Здесь полный бардак, – говорит Ребекка, направляясь к тазу с кувшином, затем принимается намыливать лицо и руки, оттирая кровь.

– Отнюдь, – возражает Корнелия.

– Комнатка маленькая, зато моя, – отвечает Ребекка, вытираясь лоскутом чистой ткани, и указывает на пару свободных стульев. – Пожалуйста, присаживайтесь. Я так о вас наслышана, госпожа Корнелия. О ваших пуффертах, о гюцпотах [7]. Хочу выудить рецепты.

Корнелия заливается краской.

– Все это можно найти в «Толковом поваре», мадам. – Она колеблется, но все же решается сделать шаг навстречу. – Я тоже не волшебница. Просто готовлю их уже тридцать лет.

Ребекка сияет.

– Отличный аргумент в пользу труда.

– Уверена, что любой на это способен.

– Но мало кто готов засиживаться за работой, – парирует Ребекка, и у Корнелии розовеют уши.

Удивительно: Корнелия никогда не скромничает насчет своей готовки, она буквально купается в уверенности, что бы ни подавала к столу. Но вот она вдруг стесняется и жаждет поговорить, доброта и открытость Ребекки обезоруживают ее в считаные минуты. Мало кто способен удовлетворить высоким требованиям Корнелии, но Ребекке это, похоже, удалось. У Корнелии такой вид, будто ей невыносимо находиться в лучах столь ярко сияющего солнца, но смириться с мыслью о том, чтобы от него уйти, она не может. Корнелия, кажется, вот-вот собирается сказать что‐то еще, но вырывается из этого плена и шагает к двери.

– Работа ждет.

– Сейчас? – Ребекка искренне разочарована.

– Всегда, – отвечает Корнелия. – Тея, ты должна вернуться не позднее пяти часов. Иначе, – она бросает взгляд на Ребекку, – твоя тетушка запечет тебя в пироге.

Ребекка смеется. Тея ошеломлена тем, как удачно Корнелия пошутила.

– Обещаю, – говорит Тея.

– Может, теперь ты и женщина, Тея, но если ты не придешь на бал к Саррагон, поплатимся мы все. – Корнелия поворачивается к Ребекке: – Спасибо вам за этот день, мадам. Само наслаждение. Я знаю хороший рецепт мыла, которое поможет избавиться от въевшейся крови, если вам понадобится.

Прежде чем Ребекка успевает ответить, Корнелия потуже затягивает шарф на шее и скрывается в коридоре. Тея смотрит, как закрывается дверь.

– Ты произвела на нее впечатление. Поэтому она и не смогла остаться. Она совершенно не знает, как быть, когда что‐то производит на нее впечатление.

Ребекка наливает им обеим по маленькому бокалу вина.

– Она мне очень нравится. Тебе повезло. Выпьем же за то, чтобы в восемнадцать все еще иметь няню!

– Мне не нужна няня.

Ребекка пожимает плечами:

– А я бы не отказалась.

– Но у тебя есть все.

– У меня есть много чего. Но не любящая нянюшка. – Ребекка вздыхает. – Бал у Саррагон? Вот это честь.

– Если тебе такое нравится.

Ребекка распахивает глаза шире.

– Бал будет захватывающим. Жаль, я не могу пойти.

У Теи вспыхивает крошечная искорка надежды.

– Ты приглашена?

– Да. Но у меня спектакль. Предпочитаю свиную кровь жемчугу. В любом случае к тому времени, как я туда доберусь, лучшие люди уже, вероятно, разъедутся. Но, Тея, послушай… – Ребекка подходит к развешанным платьям и широким жестом выбирает золотистое шелковое. – Возьми, наденешь.

Тея не сводит глаз с наряда в руках подруги.

– Я не могу.

– Можешь.

– Ноги будут торчать из-под юбки.

Ребекка пожимает плечами.

– Его подшивали под меня. Там полно ткани. Я попрошу Фабрициуса ее выпустить и отгладить. Тебе платье пойдет больше. Я надевала его для Джульетты, но оно слегка выцвело.

Тея подходит к платью, касается ткани.

– Ты так добра ко мне. Жаль, что тебя не будет на балу.