Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Инспирия
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
1686 год. Юная Нелла стучится в дверь большого дома в богатом квартале Амстердама. Она приехала сюда, чтобы стать женой известного торговца Йоханнеса Брандта. Однако вместо мужа ее встречает его сестра — острая на язык и неприветливая Марин. Лишь позже появляется сам Йоханнес и преподносит ей необычный свадебный подарок: миниатюрную копию их дома, а также крошечные копии всех его обитателей. Постепенно девушка все ближе узнает свою таинственную семью, а еще понимает — миниатюрный дом в ее спальне живет отдельной пугающей жизнью…
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 407
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Джесси Бёртон Миниатюрист
Jessie Burton
THE MINIATURIST
Copyright © Peebo & Pilgrim Ltd., 2014
All rights reserved
Cover artwork by Catrin Welz-Stein
© Казанцева Н., Юшенкова А., перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.
* * *
БЕСТСЕЛЛЕР NEW YORK TIMES
Невероятно захватывающее чтение, которое понравится поклонникам «Щегла» Донны Тартт.
Моим первым побуждением, когда я закончила эту книгу, было немедленно перечитать ее еще раз.
Что действительно прекрасно в «Миниатюристе» и что мы, как актеры, осознали, проведя больше времени со своими персонажами, так это то, что дом Неллы – это дом, полный чудаков.
* * *
Кукольный дом Петронеллы Ортман,
Государственный музей в Амстердаме.
© Rijksmuseum, Amsterdam
* * *
Посвящается Линде,
Эдварду и Пипу
Термин ВОК относится к основанной в 1602 году Голландской Ост-Индской компании (на нидерландском языке Vereenigde Oost-Indische Companie, сокращенно VOC). ВОК располагала сотнями кораблей и торговала с Европой, Африкой, Азией и Индонезией.
В 1669 году она управлялась советом из семнадцати директоров, насчитывала пятьдесят тысяч сотрудников и шестьдесят партнеров. К 1671-му акции ВОК на амстердамской бирже выросли по сравнению с номинальной стоимостью почти в шесть раз.
Благодаря финансовой мощи Объединенных Провинций Нидерландов и мягкому климату этой страны ее бедняки ели сытнее, чем простой люд Англии, Италии, Франции или Испании. А богатые питались лучше всех.
Расхищайте серебро, расхищайте золото: нет конца запасам всякой драгоценной утвари.
И когда выходил Он из храма, говорит Ему один из учеников Его:
Учитель! посмотри, какие камни и какие здания!
Иисус сказал ему в ответ: видишь сии великие здания?
Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне.
(Приводимые в книге отрывки были особо помечены в семейной Библии Брандтов)
Старая церковь, Амстердам.Вторник, 14 января 1687 года
Похороны предполагались немноголюдные, ибо друзей у покойной не имелось. Но в Амстердаме слова как вода, мутной струйкой они просачиваются в уши, и потому в восточном приделе храма сегодня тесно. Она украдкой наблюдает из хора, как члены гильдий с женами стекаются к зияющей могиле, точно муравьи к меду. Вскоре к ним добавляются клерки ВОК, капитаны кораблей, кондитеры… И он, все в той же широкополой шляпе. Она силится его пожалеть. В отличие от ненависти, жалость можно запереть в сундучок и убрать с глаз долой.
Расписной потолок – зеркало души этого города и единственное, что не уничтожили иконоборцы, – высится над ними, словно перевернутый корпус величественного корабля. Старинное дерево украшают изображения Христа с мечом и лилией, Девы Марии на полумесяце и бороздящего морские просторы парусника с грузом золота. Поднимая откидное сиденье, она пробегает пальцами по фигурной полочке, на которую дозволено опираться молящимся. На ней вырезан человек с искаженным болью лицом, испражняющийся монетами. «Что изменилось?» – думает она. И все же.
На церемонии присутствуют и мертвые. Надгробные плиты под ногами скорбящих прячут горы тел, кости и прах. Там внизу женские челюсти, крестец купца, пустая грудная клетка тучного вельможи. Есть и крохотные тельца, не больше буханки хлеба. Сгустившаяся печаль. Отводя глаза, люди сторонятся маленьких надгробий, и она их не осуждает.
В центре толпы женщина видит то, за чем пришла: возле могилы, почти не замечая пришедших поглазеть горожан, стоит обессиленная девушка с печатью горя на челе. Появляются носильщики с гробом, который покоится у них на плечах, словно футляр для лютни. Судя по лицам, некоторые из них не одобряют происходящего. Разумеется, не обошлось без Пелликорна и его ядовитых речей.
Обычно в подобных процессиях соблюдается строгая иерархия: сначала бургомистры, затем простолюдины, – но сегодня протоколом пренебрегли. Она же считает, что еще ни в одном из домов Божьих в стенах этого города не было таких покойников. Ей нравится редкое бесстрашие покойной. Амстердам строился на риске, а теперь жаждет стабильной, размеренной жизни и охраняет комфорт богатства тупой покорностью. Почему я не уехала раньше? Смерть подошла слишком близко.
Носильщики вклиниваются в толпу собравшихся и без всяких церемоний опускают гроб. Девушка подходит к краю и бросает в темноту букетик. Хлопая крыльями, вдоль беленой стены взмывает к крыше скворец. Головы оборачиваются на него посмотреть, но девушка даже не вздрагивает. Как и женщина в хоре. Под монотонную погребальную молитву Пелликорна обе они провожают взглядом лепестки.
Когда новую плиту задвигают на место, у исчезающего черного отверстия с рыданиями падает на колени служанка. Ее обессиленная госпожа не пресекает этот поток слез, и столь явное пренебрежение достоинством и порядком встречают в толпе неодобрительными возгласами. Недалеко от хора перешептываются две дамы в шелках.
– С таких вот манер все и начинается!
– Если это на людях, то дома они ведут себя как дикие животные.
– Верно. Хотя чего бы только я ни дала, чтобы побыть мухой на их стене! Ж-ж-ж, ж-ж-ж…
Они сдержанно хихикают, а женщина в хоре замечает, как побелела ее рука на резной полочке.
Церковные плиты опущены, пряча мертвых, и собравшиеся расходятся. Девушка, точно выпавшая из витража святая, наконец замечает незваных лицемеров, которые, переговариваясь, выходят на лабиринт городских улиц. Молча, рука об руку со служанкой, она следует за ними. Мужчины вернутся к столам и конторкам, ибо Амстердам держится на плаву неустанным трудом. Как гласит поговорка, усердие нас вознесло, а леность потопит. В последнее время кажется, что вода подступила слишком близко.
Как только церковь пустеет, женщина выходит из укрытия. Она спешит, не желая обнаружить свое присутствие. «Все может измениться», – эхом плывет ее шепот. Отыскав новую гранитную плиту, женщина видит, что работа сделана наспех: высеченные на ней слова – в каменной крошке.
Она опускается на колени и достает из кармана умещающийся на ладони миниатюрный домик. Это ее собственная молитва. Девять комнат и пять человеческих фигурок. Мастерство работы потрясает, оно вне времени. Женщина аккуратно ставит подарок на могилу той, кому он всегда предназначался, и благословляет каменную плиту сомкнутыми пальцами.
Отворяя дверь церкви, она невольно ищет глазами широкополую шляпу, плащ Пелликорна, дам в шелках. Никого… Если бы не крики скворца за спиной, могло бы показаться, что она одна-одинешенька во всем мире. Пора уходить, однако она на мгновение придерживает птице дверь. Чувствуя обращенное на него внимание, скворец упархивает за кафедру.
Женщина закрывает за собой прохладное нутро церкви, подставляя лицо солнцу, и направляется сквозь дуги каналов к морю. Скворушка, если церковь, по-твоему, – безопасный уголок, то не мне тебя спасать.
Часть перваяСередина октября 1686 года. Канал Херенграхт, Амстердам
Не прельщайся лакомыми яствами его; это – обманчивая пища.
Внутрь
На пороге мужниного дома Нелла Ортман робко стучит дверным молотком в виде дельфина, стесняясь производимого ею шума. Никто не открывает, хотя ее ждут. О времени приезда условились заранее, были отправлены письма – на тоненькой бумаге ее матери и дорогом пергаменте Брандтов. Да, прием не лучший, с учетом мимолетной свадебной церемонии месяц назад, – ни гирлянд, ни обручальной чаши, ни брачного ложа. Нелла ставит на ступеньки небольшую сумку и клетку с птицей. Для домашних эту встречу придется приукрасить – потом, когда она окажется наверху, за столом в своей комнате.
С противоположного берега канала долетает смех лодочника. Нелла оборачивается. Тщедушный слепой парнишка налетел на торговку рыбой, и полумертвая сельдь скользит по ее широкому подолу. От резкого окрика деревенской бабы у Неллы мороз идет по коже. «Идиот! Идиот!» Мальчик бесстрашно шарит в грязи проворными пальцами, словно потерял драгоценность. Наконец хватает рыбину и с гиканьем бежит прочь, выставив перед собой свободную руку.
Нелла про себя поздравляет его и, пока еще можно, радуется редкому октябрьскому теплу. Эту часть Херенграхт прозвали Золотой излучиной, однако сегодня ее просторы окрашены в скучные бурые тона. Дома, нависшие над грязно-зеленым каналом, являют собой необыкновенное зрелище. Любуясь на собственные симметричные отражения, они величественны и прекрасны, словно драгоценные камни в короне городской гордости. Природа изо всех сил старается не отставать, славя блистательную Республику облаками цвета шафрана и абрикоса.
Нелла снова поворачивается к двери, которая теперь слегка приоткрыта. Так и было? Трудно сказать. Она толкает ее, заглядывая в пустоту. От мраморного пола тянет холодом.
– Йоханнес Брандт! – зовет она громко и слегка испуганно.
Это шутка? Так можно простоять здесь до января!.. Пибо, ее попугайчик, задевает крыльями прутья клетки и слабо попискивает. Даже канал за спиной затаил дыхание.
Вглядываясь в темень, Нелла уверена только в одном: за ней наблюдают. Смелее, Нелла Элизабет, говорит она себе, переступая порог. Как поведет себя новоиспеченный муж: обнимет? поцелует? или пожмет руку, словно речь идет о сделке? На свадьбе, где присутствовала лишь ее немногочисленная родня, он ничего этого не сделал.
Желая показать, что и провинция не чужда хороших манер, Нелла наклоняется и снимает туфли, элегантные, кожаные, разумеется, ее парадные – хотя теперь непонятно, зачем было их надевать. Мать сказала: «Достоинство». От него столько неудобств. Она со стуком ставит туфли на пол, надеясь шумом кого-нибудь привлечь. Или, быть может, отпугнуть. Мать говорит, что она фантазерка, витает в облаках. Безжизненные туфли уныло стоят на полу, и Нелла чувствует себя преглупо.
Снаружи перекликаются женщины. Нелла оборачивается, но успевает заметить только одну: высокая, золотоволосая, без чепца, она широким шагом удаляется вслед за уходящим солнцем. Ее собственная прическа по дороге из Ассенделфта растрепалась, пряди разошлись под легким ветерком и щекочут лицо. Поправив их, она еще больше выдаст волнение, и Нелла оставляет все как есть.
– У нас будет зверинец? – доносятся из темноты передней быстрые решительные слова.
Нелла вздрагивает. Ее предположение подтвердилось, что, однако, не мешает бежать мурашкам по спине. Из тьмы выплывает человеческая фигура. Рука вытянута – в знак протеста или приветствия, сказать сложно. Женщина. Прямая и стройная, в черном как ночь платье и белоснежном, безупречно отутюженном крахмальном чепце, из-под которого не выбивается ни одна прядь. Серые глаза, суровая линия рта и неожиданный аромат мускатного ореха. Как долго она здесь стоит? В ответ на внезапное появление незнакомки Пибо принимается чирикать.
– Это Пибо, – объясняет Нелла. – Мой попугайчик.
– Вижу. – Женщина пристально ее оглядывает. – Точнее, слышу. Насколько я понимаю, больше никаких зверей ты не привезла?
– У меня есть песик, он дома…
– Вот и прекрасно. Перевернул бы тут все вверх дном, поцарапал бы мебель. Маленькие собаки – причуда французов и испанцев. Столь же несерьезны, как и хозяева.
– И похожи на крыс! – доносится из передней еще один голос.
Женщина хмурится, на мгновение закрывает глаза, и Нелла изучает ее, одновременно гадая, кто еще наблюдает за их беседой. Должно быть, старше меня на десять лет, а до чего гладкая кожа…
Женщина проходит мимо Неллы к двери. В ее движениях – грация, сознание собственной красоты и вызов. Она бросает быстрый одобрительный взгляд на аккуратные туфли, а потом, поджав губы, внимательно смотрит на клетку. Пибо от страха нахохливается.
Нелла решает отвлечь незнакомку рукопожатием. Та вздрагивает.
– Сильная хватка для семнадцатилетней.
– Меня зовут Нелла, – отвечает она, убирая руку. – И мне восемнадцать.
– Я знаю, кто ты.
– Мое настоящее имя – Петронелла, но дома все зовут ме…
– Я не глухая.
– Вы экономка?
Из сумрака передней доносится едва сдерживаемый смешок.
– Йоханнес дома? Я его жена.
Молчание.
– Мы зарегистрировали брак месяц назад в Ассенделфте, – стоически продолжает Нелла, поскольку ничего другого, видимо, не остается.
– Брата нет дома.
– Брата?
В темноте снова хихикают. Женщина смотрит на Неллу в упор.
– Я Марин Брандт, – говорит она, словно это должно все объяснить.
Хотя взгляд Марин строг, Нелла чувствует, что в ее голосе сквозит неуверенность.
– Брата нет, – продолжает Марин. – Мы думали, он успеет вернуться. Но он не успел.
– Где же он?
Марин снова смотрит в небо. Ее левая рука делает взмах, и из темноты у лестницы возникают две фигуры.
– Отто! – зовет она.
Нелла судорожно сглатывает и застывает на месте, чувствуя, как зябнут на полу ноги.
Подошедший к ним Отто – темный, темно-коричневый. Везде! Шоколадная шея над воротником, кисти рук и запястья, выглядывающие из рукавов, высокие скулы, подбородок, широкий лоб – каждый дюйм! Никогда в жизни Нелла никого подобного не встречала.
Марин наблюдает, как она себя поведет. Взгляд больших глаз Отто никак не обнаруживает, что он заметил ее плохо скрываемое любопытство. Он кланяется, а Нелла приседает в ответ, невольно до крови закусывая губу. Его кожа блестит, густые вьющиеся волосы напоминают мягкую шапку – не то что прямые, засаленные пряди других мужчин.
– Я… – бормочет она.
Пибо принимается чирикать. Отто протягивает руки. В широких ладонях – башмаки.
– Это вам.
Выговор амстердамский, однако слова звучат тепло и плавно. Нелла принимает обувь, на секунду касаясь пальцами его кожи. Башмаки слишком велики, но она не смеет жаловаться. По крайней мере, защитят от ледяного мрамора. Потом, наверху, она затянет кожаные ремешки потуже – если когда-нибудь все-таки попадет наверх, если ее туда пустят…
– Отто – слуга моего брата. – Марин продолжает изучать Неллу. – А это Корнелия, наша горничная. Она будет тебе прислуживать.
Корнелия немного старше Неллы – ей двадцать или двадцать один – и чуть выше ростом. Девушка делает шаг вперед и мрачно усмехается, окидывая взглядом новобрачную и задерживаясь на ее дрожащих руках. Нелла улыбается, уязвленная любопытством прислуги, бормочет пустые слова благодарности и отчасти даже радуется, когда Марин ее обрывает.
– Я провожу тебя наверх. Ты, наверное, хочешь увидеть свою комнату.
Нелла кивает, и в глазах Корнелии вспыхивает лукавый огонек. Беззаботный щебет Пибо отражается от высоких стен, и Марин взмахом руки велит служанке унести птицу на кухню.
– Но там душно! – протестует Нелла.
Марин и Отто поворачиваются на ее реплику.
– Пибо любит свет!
Корнелия берет клетку и принимается размахивать ею, точно ведром.
– Осторожнее, пожалуйста!
Марин и Корнелия встречаются взглядом. Горничная следует на кухню под аккомпанемент испуганного попискивания попугайчика.
* * *
При виде роскоши своих покоев Нелла съеживается. На лице Марин – ничего, кроме досады.
– Корнелия перестаралась с вышивкой. Впрочем, надеюсь, Йоханнес женится только раз.
Нелла обводит взором подушки с инициалами, новое покрывало и недавно подновленные тяжелые занавеси на окнах.
– Бархат защищает от туманов с канала… Это была моя комната. – Марин подходит к окну взглянуть на первые звезды и кладет руку на стекло. – Отсюда лучше вид, и мы решили отдать ее тебе.
– О, право же, мне неловко!
Они смотрят друг на друга, окруженные со всех сторон расшитым бельем с буквой «Б», от «Брандт». Пузатые, распухшие «Б» в обрамлении виноградных лоз, птичьих гнезд и цветов пожрали ее девичью фамилию. Приходя в уныние, Нелла из чувства долга проводит пальцем по этому шерстяному изобилию.
– Ваш роскошный родовой дом в Ассенделфте… теплый и сухой? – осведомляется Марин.
– Бывает сыро, – отвечает Нелла, наклоняясь закрепить башмаки. – Дамбы иногда прорывает. Только он не роскошный…
– Наша семья не может похвастаться древней родословной, хотя какое это имеет значение, если у тебя теплый, сухой и добротный дом! – категорично заявляет Марин.
– Разумеется.
– Порода – ничто, – продолжает Марин, ударом по подушке подчеркивая последнее слово. – Так сказал в прошлое воскресенье пастор Пелликорн, и я написала это на форзаце нашей Библии. Вода поднимется, если мы не будем осторожны… – Казалось, она отгоняет от себя какие-то мысли. – Пришло письмо от твоей матери. Она хотела оплатить дорогу. Мы не могли такого допустить. За тобой послали нашу вторую лодку. Тебя это не оскорбило?
– Нет, что вы!
– Отлично. Вторая в нашем доме все равно означает свежую краску и бенгальский шелк. Первую, лучшую, взял Йоханнес.
Нелла гадает, где сейчас ее муж на своей лучшей лодке, не вернувшийся вовремя встретить молодую жену, и думает о Пибо на кухне, у огня, среди сковородок…
– Слуг у вас только двое?
– Этого достаточно. Мы купцы, а не бездельники. Библия учит не бахвалиться деньгами.
– Да, конечно.
– Если, разумеется, осталось, чем бахвалиться…
Нелла не выдерживает пристального взгляда Марин и отводит глаза. В комнате темнеет, и Марин зажигает дешевые сальные свечи. Нелла-то надеялась на ароматный воск. Коптящие, пахнущие жиром свечи в таком доме видеть удивительно.
– Корнелия, похоже, вышила твое новое имя везде, где могла, – бросает Марин через плечо.
Нелла вспоминает недобрый взгляд горничной. Ее пальцы, наверное, сплошь исколоты, и кого она будет винить?
– Когда вернется Йоханнес? Почему он не дома?
– Твоя мать говорила, ты жаждешь стать женой в Амстердаме. Так?
– Да. Но для этого нужен муж.
В наступившей подернутой инеем тишине Нелла гадает, а где, собственно, муж Марин. Или заперт в погребе?.. Она подавляет отчаянное желание расхохотаться и с улыбкой глядит на подушку.
– Какая красота! Не стоило из-за меня беспокоиться.
– Это все Корнелия. Я совершенно неспособна к рукоделию.
– О, я уверена, вы к себе слишком строги!
– Я сняла свои картины. Решила, что эти придутся тебе больше по вкусу. – Марин жестом показывает на выполненный маслом натюрморт: дичь на крюке, когти и перья.
Рядом изображение еще одного охотничьего трофея – подвешенный заяц. Далее гора устриц на блюде с китайским орнаментом, разлитое вино и чаша перезрелых фруктов. В открытых раковинах устриц есть что-то неприятное. Мать в их старом доме украшала стены пейзажами и библейскими сценами.
– Это все покупал брат.
Марин указывает на холст с вазой ненатурально ярких и жестких цветов и половинкой граната под ними.
– Благодарю.
Интересно, как скоро я осмелюсь повернуть их к стене?
– Ты, вероятно, захочешь сегодня поужинать здесь. Поездка была долгой.
– Да, буду вам очень признательна. – Нелла внутренне содрогается, глядя на окровавленные клювы, стеклянные глаза и морщинистую плоть. Неожиданно хочется сладкого. – А марципан есть?
– Нет. Мы стараемся не есть сахар. Он губит душу.
– Мама лепила из него фигурки.
В их кладовой марципан не переводился – единственное потворство своим слабостям, в котором госпожа Ортман уподоблялась супругу. Русалки, кораблики и сладкие ожерелья – мягкая, тающая во рту миндальная масса. Я больше не принадлежу матери, думает Нелла. Когда-нибудь я тоже буду катать сладости для липких ручек, выпрашивающих угощение.
– Велю Корнелии принести белого хлеба с сыром, – отвлекает ее от мыслей Марин. – И бокал рейнского.
– Благодарю! А вы не знаете, когда вернется Йоханнес?
Марин поводит носом.
– Чем это пахнет?
Руки Неллы невольно взмывают к шее.
– От меня? Мама купила мне парфюмерное масло. Лилию. Вы про этот запах?
Марин кивает.
– Да. Лилия. – Она сдержанно покашливает. – Ты знаешь, что говорят про лилии?
– Нет. Что?
– До времени расцветает – до времени осыпается.
С этими словами Марин закрывает за собой дверь.
Плащ
В четыре часа утра Нелла еще не спит. Непривычная новая обстановка и поблескивающее расшитое белье в сочетании с запахом коптящего сала не дают успокоиться. Картины все так же смотрят из рам: у нее недостало духу их перевернуть. Она лежит в постели, и в усталой голове проносятся события последних месяцев.
Когда два года назад умер господин Ортман, его вспоминали в Ассенделфте как покровителя пивоварен. Хотя все внутри восставало при мысли, что ее папа всего-навсего пьяненький Приап, это оказалось печальной правдой. Отец опутал их долгами. Прислуга разбежалась, суп стал жиже, а мясо – костлявее. Отец так и не построил ковчег, как полагается каждому голландцу, сражающемуся с наступающим морем.
– Тебе нужно выйти замуж за того, кто умеет считать деньги, – заявила мать, берясь за перо.
– Но мне нечего дать взамен.
– Как это нечего? Ты посмотри на себя! Что еще есть у женщины?
Ошеломляющие, унизительные речи из уст собственной матери причинили незнакомую доселе боль, и Нелла начала оплакивать не отца, а себя. Младшие брат с сестрой, Карел и Арабелла, продолжали играть во дворе в каннибалов и пиратов.
Целых два года Нелла училась быть дамой – приосанясь, расхаживала туда-сюда, хотя особенно расхаживать было некуда, и жаловалась на скуку, впервые в жизни ощутив желание вырваться из своей деревни, несмотря на ее бескрайнее небо. Ассенделфт казался пасторальной темницей, покрывающейся тонким слоем пыли. В новом туго затянутом корсете Нелла училась играть на лютне, щадя нервы матери ровно настолько, чтобы не взорваться. В июле справки, наводимые матерью через знакомых мужа, наконец пали на благодатную почву.
Пришло письмо, подписанное аккуратной, стремительной и уверенной рукой. Мать не позволила его прочитать, но неделю спустя Нелла узнала, что ей предстоит играть для купца из Амстердама по имени Йоханнес Брандт. Солнце бросало прощальные лучи на темнеющие равнины Ассенделфта, а незнакомец сидел в их тихо ветшающем доме и слушал.
Ей показалось, что он был тронут, сказал, что ему понравилось.
– Обожаю лютню. Очаровательный инструмент. У меня целых две. Висят без дела много лет.
И когда Йоханнес Брандт («Тридцать девять, настоящий Мафусаил!» – подзудил Карел) попросил ее руки, Нелла согласилась. Отказать было бы неблагодарно и, спору нет, глупо. Какой еще у нее выбор, кроме как, говоря словами Марин, стать женой?
После сентябрьской церемонии бракосочетания, на которой их имена внесли в церковные метрики, и скромного ужина в доме Ортманов Йоханнес распрощался. Нужно было лично доставить товар в Венецию. Нелла с матерью кивнули. Обаятельная улыбка и окружающий Йоханнеса ореол богатства делали его неотразимым. В первую брачную ночь Нелла спала, как и многие годы, валетом с ерзающей сестрой. Все к лучшему, думала она, представляя, как поднимается из пламени Ассенделфта женщиной – женой, и все, что за этим следует…
Ее мысли прерывает лай собак в передней. Чей-то голос… Это Йоханнес, сомнений нет! Ее муж здесь, в Амстердаме, – поздновато, но все-таки приехал! Нелла садится на брачном ложе и сонно репетирует:
– Очень приятно. Хорошо съездили? В самом деле? Я так рада, так рада!
Однако она не смеет сойти вниз. Ей не терпится его увидеть, но волнение берет верх. Становится нехорошо в животе. Как же поступить? В конце концов она сует ноги в башмаки, накидывает поверх ночной рубашки шаль и крадучись выходит в коридор.
Собаки цокают когтями по мраморным плитам. Их шерсть пахнет морем, хвосты шлепают по мебели. Марин опередила ее и уже встречает брата.
– Я никогда этого не говорил, – произносит тот ровным глубоким голосом.
– Теперь не важно. Рада тебя видеть! Я молилась о твоем благополучном возвращении.
Марин выходит из тени, и пламя ее свечи танцует вверх-вниз. Вытягивая шею, Нелла разглядывает просторный плащ и пальцы мужа, на удивление толстые, как сосиски.
– У тебя измученный вид, – продолжает золовка.
– Знаю, знаю. Осень в Лондоне…
– …чудовищна. Вот, значит, где ты был. Позволь мне!
Свободной рукой Марин помогает снять плащ.
– О Йоханнес, ты похудел! Как можно уезжать на такой срок!
– Я не похудел. – Он идет прочь. – Резеки! Дана!
Собаки бегут за ним, точно члены семьи.
Нелла осмысливает странные клички: Резеки, Дана… В Ассенделфте Карел звал собак Мордаш и Черноух – без затей, зато в полном соответствии с характером и внешностью.
– Брат! Она здесь…
Йоханнес останавливается, не оборачиваясь. Его плечи ссутуливаются.
– В самом деле? Хорошо.
– Тебе следовало ее встретить.
– Уверен, ты и без меня отлично справилась.
Воцаряется напряженная тишина. Бледная Марин молча глядит на широкую непреклонную спину брата.
– Не забывай!
Йоханнес запускает пальцы в волосы.
– Как тут забудешь?!
Марин, видимо, хочет что-то добавить, но вместо этого зябко охватывает себя руками.
– До чего холодно!
– Так ступай в постель. А мне нужно поработать.
Он закрывает дверь, и Марин накидывает на плечи плащ, пряча лицо в длинные складки. Нелла перегибается еще дальше, и перила под ее весом неожиданно скрипят. Марин сбрасывает плащ и устремляет взгляд наверх, в темноту. Потом открывает шкаф. Нелла тихо пробирается к себе.
Через несколько минут в конце коридора хлопает дверь в комнату золовки. Нелла крадется вниз и останавливается возле шкафа. К ее удивлению, плащ валяется на полу. Опускаясь рядом на колени, она вдыхает влажный запах усталого мужчины и городов, в которых он побывал, затем вешает плащ на крюк и стучится в дверь, за которой исчез ее муж.
– Бога ради! Поговорим утром!
– Это я, Петронелла! Нелла.
Мгновение спустя дверь отворяется. Лицо Йоханнеса в тени.
У него такие широкие плечи! В полупустой церкви Ассенделфта он выглядел менее внушительным.
– Esposa mia [1].
Нелла не понимает. Йоханнес отступает, выходя из тени, и ей открывается загорелое, выдубленное солнцем лицо. Серые, как у Марин, глаза почти прозрачны. Засаленные волосы тускло лоснятся. Ее супруг не принц…
– Я здесь, – лепечет она.
– Значит, здесь. А почему не в постели? – Указывает на ее ночную рубашку.
– Я пришла поздороваться…
Он подходит и целует ей руку неожиданно мягкими губами.
– Поговорим утром. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.
Его глаза ни на чем не задерживаются подолгу. Нелла пытается разгадать эту странную смесь силы и усталости. В воздухе разлит резкий и тревожащий аромат мускуса. Отступив в желтое сияние кабинета, Йоханнес закрывает дверь.
Нелла мгновение медлит, глядя вверх, в кромешную тьму парадной лестницы. Марин, конечно, давно спит. Как там моя птичка? Взгляну одним глазком.
Прокравшись на цыпочках в кухню, она видит клетку с попугайчиком у открытой плиты. Металлические прутья поблескивают в слабом сиянии тлеющих углей.
«Со служанками держи ухо востро, – наставляла мать. – Особенно городскими».
Она не объяснила почему. По крайней мере, Пибо жив: распушил перья и, радуясь хозяйке, прыгает по жердочке и щелкает. Больше всего на свете ей хочется забрать его наверх, но она живо воображает себе последствия такого неповиновения: Марин велит Корнелии подать на ужин две ножки в обрамлении зеленых перьев.
– Спокойной ночи, Пибо, – шепчет она.
От канала за окном спальни поднимается туман. Луна похожа на тусклую монету. Задернув занавески и плотнее укутавшись в шаль, Нелла садится в углу, с опаской поглядывая на огромную кровать. Ее муж – богатый и влиятельный человек, повелитель моря и всех его сокровищ…
– Трудно жить, если ты не замужем, – заметила мать.
– Почему?
Наблюдая, как постоянное раздражение матери перешло в панику при известии о посмертных долгах отца, Нелла спросила, отчего она стремится надеть на дочь такие же оковы. Та посмотрела на нее как на сумасшедшую, однако на сей раз объяснила:
– Потому что господин Брандт – пастух, а твой отец был просто овцой.
Нелла глядит на серебряный кувшин для умывания, гладкий стол красного дерева, турецкий ковер, сочные картины. Красивый маятник негромко отсчитывает время. На циферблате – солнце и луна, а стрелки покрыты филигранью. Это самые красивые часы, какие она видела в жизни. Все вокруг новое и говорит о богатстве. Нелле пока не довелось изучить этот язык, но, видимо, нужно. Она поднимает с пола упавшие подушки и громоздит их на багряное шелковое покрывало.
В двенадцать лет, когда у Неллы впервые пошли месячные, мать объяснила, что эта кровь «гарантирует появление детей». Нелла никак не могла взять в толк, кому нужны такие гарантии: в деревне то и дело слышались крики рожениц, и нередко вслед за этим в церковь несли гроб.
Кровотечения и пятна на белье никак не связывались в сознании Неллы с любовью – понятием куда более призрачным, хоть и отчасти телесным.
– Это любовь, Петронелла, – заявила госпожа Ортман, когда Арабелла так сжала в объятиях Черноуха, что тот едва не испустил свой щенячий дух. Музыканты в деревне пели о сокровище любви и сокрытой в нем боли. Истинная любовь – точно распускающий лепестки цветок в канале. Ради нее можно пойти на все, она источник блаженства, к которому неизменно примешивается капля разочарования.
Госпожа Ортман сетовала, что во всей округе не сыскать ни одного кавалера, а местных мальчишек окрестила голодранцами. Будущее ее дочери – в городе, у Йоханнеса Брандта.
– Мама, а как же любовь? Я его полюблю?
– Посмотрите только, девочка хочет любви! – театрально обратилась госпожа Ортман к облупленным стенам. – Ей подавай и клубнику, и сливки!
Нелле сказали, что нужно уехать из Ассенделфта, и, видит бог, под конец она ничего другого и не желала. Ей разонравилось играть в кораблекрушения, что, однако, не мешает теперь накатывать волне разочарования, когда она сидит в Амстердаме подле пустого брачного ложа, словно сиделка у постели больного. Какой смысл был сюда приезжать, если муж даже не соизволит толком поздороваться? Лежа в постели, она зарывается в подушки и вспоминает презрительный взгляд Корнелии, раздражение Марин и равнодушие Йоханнеса. Я девочка, которой не досталось ни одной клубничинки, что уж говорить про сливки!
Несмотря на поздний час, дом еще не спит. Хлопает входная дверь, потом еще одна, где-то наверху. В коридоре слышны мягкие шаги и шепот. Затем воцаряется глубокая тишина.
Всеми покинутая, Нелла напряженно вслушивается, глядя, как в узкой полоске лунного света поблескивает на полотне заяц и гнилой гранат. Тишина обманчива. Кажется, будто сам дом дышит. Однако она не смеет вновь встать с кровати. Не в первую ночь. Мысли о лете и лютне испарились, и в голове звучит только деревенский окрик торговки рыбой: «Идиот, идиот!»
Тайный язык
Отдернув занавеси и впуская утреннее солнце, Корнелия подходит к изножью смятой постели.
– Господин вернулся из Лондона, – обращается она к миниатюрной ступне, торчащей из-под одеяла. – Вы будете вместе завтракать.
Голова Неллы резко отрывается от подушки. Со сна лицо у нее припухшее, как у херувимчика. По всему Херенграхту горничные, моя пороги, позвякивают ведрами, точно колокольчиками.
– Сколько я спала?
– Достаточно.
– Как будто уже три месяца тут лежу, заколдованная!
– Хорошенькое колдовство, – смеется Корнелия.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего, моя госпожа. – Она протягивает руки. – Вставайте. Я вас одену.
– Ты вчера поздно легла.
– Да что вы говорите!
От ее дерзости Нелла смущается. Прислуга в доме матери никогда себе такого не позволяла.
– Хлопала входная дверь. И наверху. Я совершенно уверена.
– Исключено. Тут запер ее до того, как вы ушли к себе.
– Тут?
– Я так зову Отто. Он считает прозвища глупыми, а мне нравится. – Корнелия надевает Нелле через голову нижнюю рубашку, потом – голубое с серебристым отливом платье и восхищенно добавляет: – Это господин заказал!
Восторг от подарка быстро улетучивается – рукава непомерно длинны, а корсет, как ни старайся, на ней болтается, совсем не подчеркивая грудь.
– Госпожа Марин посылала портнихе мерки! – недовольно восклицает горничная, затягивая сильнее и раздраженно глядя на лишние мили лент. – Ваша мать указала их в письме. И что прикажете со всем этим делать?
– Значит, портниха напутала. – Нелла обозревает необъятные рукава. – Мама не могла ошибиться!
* * *
В столовой Йоханнес изучает какие-то бумаги и негромко разговаривает с Отто. При виде жены он кланяется с изумленным выражением на лице. Цвет его глаз стал более насыщенным – уже не вода, а камень. Марин пригубливает воду с лимоном, не сводя глаз с гигантской карты на стене за спиной брата. Посреди бумажной океанской бездны висят материки.
– Благодарю за платье, – выдавливает из себя Нелла.
Отто с охапкой бумаг отступает в угол.
– Так это одно из них? Я велел пошить несколько. Только я представлял его несколько иначе. Не великовато? Марин, оно, кажется, великовато?
Марин садится и складывает салфетку на коленях в аккуратный квадрат. На фоне платья он смотрится как случайная белая плита на черном полу.
– Боюсь, вы правы, – произносит Нелла.
Ее голос предательски дрожит. Как же получилось, что по дороге из Ассенделфта в Амстердам тело новобрачной усохло до карикатуры?! Она переводит глаза на карту, твердо решая не думать про несуразные рукава. Вот Nova Hollandia, на берегах изумрудных морей изображены пальмы и приветливые черные лица.
– Ничего. Корнелия укоротит. – Йоханнес берет стакан пива. – Присаживайся, поешь.
В центре стола на камчатной скатерти стоит блюдо с черствым хлебом и тощей сельдью.
– Сегодня завтрак скромный, – поясняет Марин, глядя на пиво в руке брата. – Знак смирения.
– Или игра в бедность, – бормочет Йоханнес, подцепляя кусок на вилку и мерно пережевывая его в наступившей тишине.
К черствой буханке никто не притрагивается. Нелла от волнения вперивает взгляд в пустую тарелку. Ее мужа обволакивает незримое облако грусти.
«А уж есть будешь! – мечтал Карел. – Говорят, в Амстердаме лопают клубнику в золоте».
Видел бы он этот завтрак.
– Добрый эль, Марин, попробуй, – наконец подает голос Йоханнес.
– У меня от него несварение.
– Рацион амстердамца – деньги и стыд. Смелее, поверь в себя! В этом городе почти перевелись храбрецы.
– Я плохо себя чувствую.
Йоханнес смеется.
– Католик! – без тени улыбки бросает Марин.
За развивающим смирение завтраком Йоханнес и не думает извиняться перед женой, что накануне ее не встретил, и вместо этого разговаривает с сестрой, а Нелле приходится закатать рукава, чтобы не вымазаться в жире. Отто отпускают, и он откланивается, крепко держа бумаги.
– Займись ими, Отто. Буду премного благодарен.
Нелла гадает, есть ли у деловых партнеров мужа такие же помощники, или Отто единственный в своем роде. Напрасно она выискивает на его лице признаки смущения – слуга держится уверенно и деловито.
Цены на золото, оплата картинами, нерадивые грузчики в Батавии – Марин вместо скудной пищи жадно поглощает лакомые новости. Продажа табака, шелка, кофе, корицы и соли, принятые сегуном ограничения на вывоз золота и серебра из Дэдзимы и возможные последствия… Йоханнес объясняет, что ВОК предпочитает пойти на компромисс, но сохранить прибыль.
У Неллы от всего этого голова идет кругом, а Марин – как рыба в воде. Что слышно про договор на продажу перца с султаном Бантама? Йоханнес рассказывает про мятеж в Амбоне, где по приказу ВОК земли засадили гвоздичными деревьями. Когда Марин требует подробностей, он морщится.
– Все могло уже тридцать раз поменяться, Марин, мы не располагаем сведениями.
– В том-то и беда!
Она спрашивает про шелк для мануфактуры в Ломбардии.
– Кто получил право на импорт?
– Не помню.
– Кто? Йоханнес, кто?!
– Генри Филд из Английской Ост-Индской компании.
Марин ударяет кулаком по столу.
– Эти англичане!..
Йоханнес молчит.
– Только подумай, брат! Вспомни последние два года. Мы позволили деньгам уплыть в чужой кошелек…
– Англичане закупают наши ткани.
– По смехотворной цене!
– Они то же самое говорят про нас.
Золотые слитки, султан, англичане – круг интересов золовки поражает. Едва ли где еще найдется женщина, которая так основательно разбирается в деловых вопросах.
Нелла чувствует себя невидимкой – первый день в новом доме, а ей не задали ни одного вопроса. С другой стороны, этот разговор позволяет украдкой рассмотреть мужа. Какая у него загорелая кожа! На его фоне они с Марин – настоящие привидения. Нелла воображает его в пиратской треуголке, на корабле, бороздящем сапфирные морские просторы.
Потом опускает взгляд ниже, представляя Йоханнеса голым, думая о той части тела, которая приготовлена для нее. Мать поведала, на что может рассчитывать жена: пронзающая, точно копье, резкая боль, которая, если повезет, не будет длиться слишком долго, и липкая слизь между ног. В Ассенделфте достаточно баранов и овец, чтобы понять, как все происходит.
– Такой женой я быть не хочу!
– Других не бывает.
Видя, как изменилось лицо дочери, госпожа Ортман смягчилась, обняла ее и погладила по животу.
– Ключ – твое тело, моя хорошая. Твое тело.
Когда Нелла осведомилась, что и как именно нужно им отпирать, мать раздраженно ответила:
– У тебя будет крыша над головой, и благодари Бога!
Опасаясь, что Йоханнес и Марин поймут, о чем она думает, Нелла опускает взгляд в тарелку.
– Довольно! – восклицает Марин, и Нелла вздрагивает, точно золовка прочла ее мысли.
Йоханнес продолжает рассуждать об англичанах, покатывая в стакане остатки янтарного эля.
– Ты разговаривал с Франсом Мермансом о сахаре его жены? – перебивает Марин и, не получая ответа, мрачнеет: – Он лежит на складе без дела, Йоханнес. Уже больше недели, как его доставили из Суринама, а ты так и не сказал, что намерен делать. Они ждут!
Йоханнес ставит стакан.
– Твоя озабоченность благосостоянием Агнес Мерманс воистину поражает.
– Мне нет до него никакого дела. Зато я знаю, как она мечтает пробить брешь в наших стенах.
– Вечная подозрительность! Она хочет, чтобы я занялся ее сахаром, потому что я лучший.
– Ну так продай его, наконец! Помни, что поставлено на кон.
– Из всего, что я продаю, ты цепляешься именно за это! А как же lekkerheid, Марин, тяга к сладкому? Что скажет твой пастор? – Йоханнес оборачивается к жене. – Сестра считает, что сахар губит душу, Нелла, и тем не менее хочет, чтобы я его продавал. Как тебе это нравится?
Нелла, вспоминая отповедь в связи с марципаном, благодарна мужу за неожиданное внимание. Душа и золото… Эти двое одержимы душой и золотом.
– Я лишь стараюсь не утонуть. Не забываю о страхе Божием. А ты, Йоханнес? – Марин раздраженно размахивает вилкой, точно трезубцем. – Будь добр, продай этот сахар. На наше счастье, он не регулируется гильдиями. Можно назначать цену и продавать, кому хотим. Избавься от него, и поскорее. Это лучшее, что можно сделать.
Йоханнес смотрит на нетронутый хлеб. У Неллы урчит в животе, и она непроизвольно хватается за него рукой.
– Отто не одобрил бы такой свободной торговли. – Йоханнес бросает взгляд на дверь.
Марин вонзает вилку в стол.
– Отто практичный голландец. И в глаза не видал плантации сахарного тростника.
– Чуть было не увидел…
– Он разбирается в делах не хуже нас с тобой. – Она сверлит брата серыми глазами. – Ты же не станешь с этим спорить?
– Не говори за него. И потом, он служит мне, а не тебе. А эта скатерть стоит почти тридцать гульденов, так что сделай милость, перестань портить мое имущество!
– Я была на пристани! Вчера утром бургомистры казнили трех человек, одного за другим. Повесили камень на шею, сунули в мешок и бросили в воду.
За дверью раздается звон тарелки.
– Резеки, фу! – кричит Корнелия, хотя обе собаки мирно дремлют тут же, в столовой.
Йоханнес закрывает глаза, и Нелла гадает, какое отношение утопленники имеют к партии сахара, мнению Отто и желанию Агнес Мерманс пробить брешь в их стенах.
– Мне известно, как тонут люди, – тихо произносит Йоханнес. – Не забывай, я большую часть жизни провел на корабле.
В его голосе звучит угроза, но Марин не унимается:
– Я спросила человека, который убирал пристань, в чем их вина. Он ответил, что у них не хватило золота, чтобы ублажить своего Бога!
Задыхаясь от волнения, она замолкает. Йоханнес понуривается, на его лице почти скорбь.
– Я думал, Бог прощает все. А, Марин?
Ответа он, видимо, не ждет.
Обстановка за столом накаляется, воздух можно резать ножом. Пунцовая Корнелия убирает приборы, и Йоханнес встает. Женщины выжидательно смотрят, но он выходит, энергично взмахивая рукой. Марин и Корнелия, видимо, понимают, что это значит. Марин берется за книгу, которую принесла почитать за завтраком, – «Подлинный глупец» Хофта.
– Он часто так уходит? – интересуется Нелла.
Марин кладет книгу и недовольно ворчит, когда заламывается страница.
– Мой брат уходит, приходит, снова уходит, – вздыхает она. – Это несложно, вот увидишь. Совсем несложно.
– Я не спрашиваю, сложно или нет. А кто такой Франс Мерманс?
– Корнелия, как там попугай Петронеллы?
– Хорошо, моя госпожа. Хорошо.
Корнелия избегает глядеть Нелле в глаза. Сегодня никаких насмешек, словно ее грызет тревога.
– Ему нужен свежий воздух, – заявляет Нелла. – На кухне, наверное, душно. Я хотела бы выпустить его у себя в комнате.
– Он испортит что-нибудь ценное, – возражает Марин.
– Не испортит!
– Улетит в окно.
– Я закрою!
Марин с шумом захлопывает книгу и выходит. Горничная, щурясь, смотрит вслед госпоже и после секундного колебания тоже удаляется. Нелла, откинувшись на стуле, слепо глядит на карту Йоханнеса. Сквозь открытую дверь слышно, как Марин и Йоханнес перешептываются возле кабинета.
– Во имя всего святого, Марин! Тебе нечем заняться?
– У тебя теперь есть жена. Куда ты идешь?
– У меня есть еще и дела!
– В воскресенье?
– Ты думаешь, деньги появляются по волшебству? Пойду проверю сахар.
– Ложь, – шипит Марин. – Я не позволю!
Атмосфера накаляется, и брат с сестрой окончательно переходят на свой тайный язык недомолвок.
– Кто еще позволяет сестре так с собой разговаривать? Твое слово пока не закон!
– Возможно. Но ближе к нему, чем ты думаешь.
Когда Йоханнес широким шагом выходит из дома, Нелла на мгновение ощущает бархатное дуновение воздуха. Выглянув в коридор, она видит, что Марин, сгорбившись, закрывает лицо руками. Воплощенное страдание.
Обман зрения
Когда золовка уходит наверх и эхо ее шагов стихает, Нелла спускается на хозяйственный этаж, где щелкает Пибо. К ее изумлению, клетка переехала на парадную кухню. Здесь ничего не готовят – для этого существует черная кухня напротив. Парадную же используют исключительно для демонстрации семейного фарфора. Стены чистые, без пятен, и никаких шипящих сковородок и кастрюль. Нелла гадает, сколько уже ее птичка дышит свежим воздухом и, что еще любопытнее, кто проявил сострадание.
За столиком у стены Отто неторопливо полирует столовое серебро. Он невысок, но широкоплеч, и стул под ним кажется слишком маленьким. Завидев Неллу на пороге, слуга показывает на клетку:
– Шумная пташка!
– Простите, я бы забрала его к себе, но…
– Мне нравится.
– Правда? Хорошо. Спасибо, что перенесли его сюда.
– Перенес не я, моя госпожа.
Моя госпожа… Как приятно слышать это из его уст. Рубашка Отто безукоризненно чиста и отутюжена, ни одной болтающейся нитки, ни единого пятнышка. Руки под коленкоровым полотном двигаются с безотчетной грацией. Сколько ему? Тридцать или чуть меньше. Туфли начищены, как у генерала. Весь он такой свежий, необычный! Когда столь безупречно одетый слуга обращается к ней «моя госпожа», Нелла неожиданно для себя оказывается на вершине блаженства. Ее сердце наполняется благодарностью, но Отто, кажется, этого не замечает.
Залившись краской, она подходит к клетке и сквозь прутья гладит попугайчика. Пибо тихо чирикает и водит клювом по перьям.
– Откуда он? – спрашивает Отто.
– Не знаю. Его купил мой дядя.
– Значит, не вылупился из яйца в Ассенделфте?
Нелла качает головой. Ничто столь яркое и необычное не может появиться на свет в их деревне. От смущения у нее голова идет кругом: Отто знает, откуда она! Что сказала бы о нем мать, старожилы на площади и карапузы-школьники?
Отто берет вилку и натирает мягкой тканью каждый зубец. Упертые в клетку пальцы Неллы белеют от нажима, а она задирает голову, рассматривая глянцевую плитку на стенах и потолок, на котором нарисован ложный стеклянный купол, возносящийся к ненастоящему небу.
– Хозяин заказал, – объясняет Отто, следя за ее взглядом.
– Искусная работа.
– Забава. При нашей сырости скоро осыпется.
– Марин сказала, что дом сухой. И порода – ничто.
Отто улыбается.
– Стало быть, в этом мы с ней расходимся.
Любопытно, какое из двух утверждений Марин он имеет в виду? Нелла оглядывает широченные полки с тремя огромными стеклянными дверцами, за которыми хранят тарелки и другой фарфор. До чего же их здесь много! Дома у Неллы было только небольшое собрание делфтской керамики – остальное пришлось продать.
– Взгляд на мир хозяина через коллекцию тарелок, – произносит Отто.
Нелла тщетно ищет в его голосе горделивые или завистливые нотки – его тон выверенно ровен.
– Делфт, Дэдзима, Китай, – продолжает он. – Фарфоровый мост через море.
– Разве у моего мужа недостаточно денег, чтобы кто-то ездил по делам вместо него?
Отто хмурится, глядя на лезвие ножа.
– За богатством нужно следить, иначе утечет сквозь пальцы. И никто за тебя этого не сделает.
Он заканчивает полировку и аккуратно складывает ткань.
– Так мой муж много работает?
Отто вращает пальцем в воздухе, указывая на рисованный стеклянный купол над головой, эту иллюзию высоты.
– Его доли все растут и растут.
– И что будет, когда дойдет до предела?
– То, что происходит всегда, моя госпожа, – перельется через край.
– И тогда?
– Тогда, надо полагать, мы или выплывем, или пойдем ко дну, зависит от нас.
Он берет большую суповую ложку и смотрит на свое кривое отражение в выпуклом серебре.
– Вы путешествуете вместе с ним?
– Нет.
– Почему? Вы же его слуга.
– Я больше не хожу в море.
Сколько лет он прожил на этой рукотворной земле, защищенной от болот польдерами и решимостью ее обитателей? Марин назвала его голландцем.
– Дух сеньора принадлежит морю. А мой – нет.
Нелла убирает руку от птичьей клетки и садится у камина.
– Откуда вы так хорошо знаете дух моего мужа?
– Что ж я, слепой и глухой?
Нелла вздрагивает. Она не ожидала такой вольности, хотя, если подумать, Корнелия тоже не стесняется в выражениях.
– Разумеется. Я…
– Суше не сравниться с морем, моя госпожа. Каждая его пядь в бесконечном движении.
– Отто!
В дверях стоит Марин. Отто поднимается. Серебряные приборы на столе разложены, точно сверкающий арсенал.
– Не мешай ему, – обращается Марин к Нелле. – У него много дел.
– Я только спросила про Йоханнеса и…
– Оставь это, Отто! Тебе нужно отправить бумаги.
– Моя госпожа, – шепчет Отто Нелле, когда Марин удаляется, – не стоит ворошить улей. Вас изжалят, только и всего!
Трудно сказать, совет это или приказ.
– Я бы не стал открывать клетку, – добавляет он, кивая в сторону Пибо, и уходит.
Его шаги на лестнице размеренны и мягки.
Подарок
Следующие две ночи Нелла ждет, когда же Йоханнес заявит на нее свои права и начнется новая жизнь. Она приоткрывает толстую дубовую дверь, оставляет ключ, но, проснувшись, обнаруживает, что к нему, как и к ней самой, снова не притронулись. Муж, судя по всему, допоздна занят делами – ночью и рано поутру, когда горизонт окрашивают первые лучи, то и дело скрипит парадная дверь.
Тусклый свет просачивается сквозь сонные веки. Нелла садится на кровати и понимает, что опять одна.
Одевшись, Нелла бесцельно слоняется по дому. Дальние комнаты, в которые не попадают гости, обставлены проще, ибо все великолепие приберегли для тех, что выходят на улицу. Эти парадные покои кажутся самыми красивыми, когда в них никого нет, никто не портит мебель и не оставляет грязные следы на полированных полах. Она заглядывает за круглые мраморные колонны и холодные очаги, скользя неискушенным взглядом по полотнам. Сколько же их тут! Корабли с похожими на распятье мачтами, уходящими в небо, летние пейзажи, увядшие цветы, похожие на коричневые корнеплоды черепа глазницами вверх, виолы с порванными струнами, приземистые таверны с танцорами, золотые блюда, чаши из морских раковин, покрытых эмалью… При беглом взгляде на все это становится дурно. От стен, обитых кожей с сусальным золотом, до сих пор исходит слабый свиной запах, вызывая в памяти скотные дворы Ассенделфта. Нелла отворачивается, не желая вспоминать дом, который еще недавно так стремилась покинуть, и рассматривает огромные гобелены на библейские сюжеты: «Христос в доме Марфы и Марии», «Брак в Кане Галилейской», праведный Ной и его прочный ковчег.
На стене в парадной кухне обнаруживаются лютни, о которых говорил Йоханнес. В обязанности Корнелии входит обметать с них пыль. Нелла хочет снять одну с крюка и тут же подскакивает от неожиданности – на плечо ложится чья-то рука.
– Они не для игры, – заявляет Марин. – Это произведение искусства, и твое бренчанье их погубит.
– Вы следите за мной?
В ответ на молчание Марин Нелла похлопывает по инструменту.
– Струны провисли. Из-за плохого ухода.
Она горделиво поворачивается и уходит наверх. Комната Марин – в конце коридора второго этажа – пока не исследована, и Нелла глядит вдаль на замочную скважину, воображая себе келью аскета. В ярости она даже хочет туда войти. Кто такая Марин, чтобы ей запрещать?! В конце концов, это она, Нелла, – хозяйка дома.
Однако Нелла возвращается к себе и в смятении глядит на картину с дичью: окровавленные перья, искривленные клювы… Боже всемогущий, Марин еще и музыку ненавидит! Лютни делаются не для того, чтобы вешать на стену!
Если Марин и заговаривает с ней, то дает указания или приводит имеющие целью унизить цитаты из Библии. Когда обитатели дома собираются вместе в передней слушать Священное Писание, Нелла с изумлением обнаруживает, что возглавляет действо именно Марин. У них дома этим занимался отец, когда был трезв, а теперь сестрам и матери читает Карел, в свои тринадцать лет уже имеющий солидный опыт.
В остальное время золовка сидит в зеленом бархатном кресле в гостиной и с усердием проверяет расходы. Вертикальные столбцы счетной книги для нее – нотный стан, и цифры-ноты вызвякивают на нем тихую мелодию. Нелла хочет спросить о делах мужа и сахаре Мермансов, но разговаривать с Марин всегда непросто.
На третий день, однако, она решается. Склонив голову, словно в молитве, золовка, как обычно, сидит в гостиной со счетной книгой на коленях.
– Марин!
Нелла впервые называет ее по имени и остро ощущает свою дерзость. Доверительности между ними этот шаг не прибавляет.
– Да? – Марин вскидывает голову, подчеркнуто кладет перо на открытые страницы и опирается на великолепные резные подлокотники с растительным орнаментом. По тяжелому, неприветливому взгляду серых глаз Нелла заключает, что история с лютней не забыта, и начинает нервничать. С пера на бумагу капает клякса.
– Так будет всегда?
Дерзкий вопрос накаляет воздух. Марин выпрямляется.
– Как «так»?
– Я совсем его не вижу!
– Если ты про Йоханнеса, могу тебя заверить: он существует.
– А куда он ходит?
Нелла переводит разговор, чтобы Марин пришлось отвечать основательнее. Однако второй вопрос приводит к еще более странному эффекту, чем первый: лицо Марин превращается в маску.
– По-разному, – отвечает она ровно и скупо. – На биржу, пристань, в контору ВОК на Хогстратен.
– И… чем он там занимается?
– Хотела бы я знать, Петронелла!..
– Ты знаешь. Я уверена, что ты…
– Делает золото из грязи, гульдены – из воды, продает чужой товар по выгодной цене, снаряжает в плавание корабли, думает, что он всеобщий любимчик, – вот и все, что я знаю! Подай мне жаровню, у меня ноги как сосульки!
Это, вероятно, самая длинная цепочка фраз за все время их знакомства.
– Можно разжечь камин. – Нелла подвигает одну из маленьких жаровен, и Марин прижимает ее ногой. – Хочу посмотреть, где он работает. Скоро его навещу.
Марин закрывает счетную книгу с пером посередине и, не сводя глаз с потертой кожаной обложки, произносит:
– Я бы не стала этого делать.
Нелла понимает, что пора заканчивать вопросы, ведь ей на все отвечают «нет», однако остановиться не в силах.
– Почему?
– Ты помешаешь.
– Марин…
– Твоя мать наверняка предупреждала, что так будет! Ты же не за местного нотариуса замуж вышла.
– Но Йоханнес…
– Петронелла! Ему нужно заниматься делами. А тебе надо было выйти замуж.
– А вот тебе – нет! Ты ни за кого не вышла…
Марин поджимает губы, и Нелла ощущает слабую искорку триумфа.
– Да. Но у меня всегда было все, что я хочу.
* * *
На следующее утро Марин выбирает место из Книги Иова про судьбу, уготованную беззаконным, а заканчивает прозрачными водами Евангелия от Луки.
Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение.
Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете.
Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.
Она читает торопливо и немузыкально, словно смущается собственного голоса, эхом отдающегося над бесконечными черно-белыми плитами; ее руки хватаются за подставку для книги, как за спасательный плот. Под монотонное чтение золовки Нелла поднимает глаза вверх, размышляя, почему Марин до сих пор здесь и не замужем, без золотого обруча вокруг пальца. Или ни у одного мужчины недостало мужества выносить ее нападки? Злобная мысль приносит радость.
И это моя новая семья? Невозможно представить, что кто-то из них хоть раз засмеялся, кроме разве что сдержанного хихиканья в рукав. Корнелия занята бесконечными заботами по дому. Если она не готовит на кухне, то полирует дорогую мебель, подметает пол наверху, стирает белье или моет одно за другим нескончаемые окна. Всем известно, что труд взращивает добродетель и спасает добропорядочных голландцев от лени и преступной роскоши. И все же есть в горничной что-то небогоугодное.
Отто погружен в раздумья. Поймав на себе взгляд Неллы, он поспешно отводит глаза. Человеческое общение в момент духовного просветления и вправду представляется почти греховным. Йоханнес молитвенно сложил руки и смотрит на дверь.
Нелла возвращается к себе, чтобы написать матери, но слова ей не повинуются, упрямо не желая выражать чувства. Никак не удается передать свое разочарование, изобразить разговоры с Марин, мужа, который говорит на всех языках, кроме языка любви, слуг, чей мир скрыт и смех непонятен. Она машинально пишет имена: Йоханнес, Отто, Тут, – и рисует Марин с огромной головой. Потом комкает листок, швыряет его в камин и промахивается.
