2,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: Glagoslav Distribution (A)
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2020
Чтобы выйти замуж за Ивана Беззуба, Фире Беркович, дочери никопольского раввина, пришлось срочно креститься. Ну а после этого оставаться в родном Никополе было смертельно опасно. И молодые спешно отплывают в Одессу.
Приведя свою юную жену в дворик на Молдаванке, Ваня клянется со временем найти другое жилище. Он не может знать, что именно здесь пройдет не только его жизнь, но и жизнь четырех поколений Беззубов – со всеми соседями, историческими катаклизмами, котами, маленькими скандалами и большими трагедиями…
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 405
Ähnliche
Аннотация
Чтобы выйти замуж за Ивана Беззуба, Фире Беркович, дочери никопольского раввина, пришлось срочно креститься. Ну а после этого оставаться в родном Никополе было смертельно опасно. И молодые спешно отплывают в Одессу.
Приведя свою юную жену в дворик на Молдаванке, Ваня клянется со временем найти другое жилище. Он не может знать, что именно здесь пройдет не только его жизнь, но и жизнь четырех поколений Беззубов — со всеми соседями, историческими катаклизмами, котами, маленькими скандалами и большими трагедиями...
Начало этой истории — в первой книге «Одесской саги» Юлии Вербы «Понаехали».
Юлия Верба
Понаехали
Моей бесконечно любимой и родной молдаванской семье.
Вы всегда со мной!
Саша Крылов, спасибо за Гордееву
1899
Глаз-алмаз
Если бы Фира родилась на двести лет позже, то узнала бы, что она не дура, а борец за права женщин. А если бы, не дай бог, на двести лет раньше — ее минимум утопили бы как ведьму, а максимум — не выдали бы замуж. Потому что для еврейской девочки из приличной семьи это страшнее камней, огней и черты оседлости.
Но Фиру угораздило родиться в 1883 году, да еще и в Никополе.
— Скажи спасибо, кецале[1], — вздыхала мама. — Ты не представляешь, как нам повезло.
Счастье было сомнительным — дом на окраине, чахлый сад, пятеро младших и папа-раввин. Шить не умеет, торговать — тоже.
Папа считал, что Фира — настоящий бриллиант, но пока алмаз, и он требует долгой огранки. Какой огранки? Папа вздыхал: — Ремнем, деточка... Но этот алмаз мне рихтовать не положено.
Из химических свойств алмаза у Фиры была только феноменальная упертость.
— Кремень! — вздыхала ее подруга Роза. Хотя еще у Фиры был глаз-алмаз.
И в один бесконечный летний день она со своим алмазом сыграла в Купидона.
Фира с Розой были самой комичной парой подруг на всю улицу. И главное — решительно никакой конкуренции. Фира — чертополох, тощая, вертлявая и колючая, Роза — ранний пышный розовый бутон с румянцем во всю налитую круглую щеку. Фира — вечно растрепанная, с тонкими, как веточки, ручонками, Роза — круглая и сдобная, с женскими крутыми бедрами. Обе были очаровательны в своем юном неискушенном всезнайстве.
Девочки, обсудив зачитанный до полураспада роман Евдокии Ростопчиной о сладострастной неге и поцелуях на тайных свиданиях, оценивали свои лунные перспективы. Когда тебе шестнадцать, то что в девятнадцатом, что двадцать первом веке ты все равно как в дремучем средневековье — уже хлебнувший житейской горечи философ.
Никогда ни один мужчина не заставит ее испытывать такую чушь. Тем более Фира точно знала, что будет после поцелуев и хупы. Вся эта дремучая родительская ерунда с рецептами гефилте фиш, орущими детьми и подсчетами мелочи — точно не для нее. Она через год уедет в Киев на женские курсы. Будет делать опыты, лечить людей или даже водить корабли в Европу. Там, возможно, и найдется кто-нибудь достойный. А здесь ловить нечего.
И только такие, как Роза, румяные коровы с ресницами наивно мечтают о рыжем Максе, сыне хозяина бакалеи на проспекте.
— Наш Никополь, мягко говоря, не Париж и даже не Одесса, но тут уже семь тысяч душ, как пишут газеты, и это не считая наших. И из всего этого вавилонского столпотворения ты нашла себе Макса? Ты как искала? — Фира уперлась тяжелым черным взглядом в переносицу Розы.
— Ну как? Признавайся! Ты выбирала самого длинного? Или самого чахлого? Роза, ты только представь... В лунную ночь, под трели соловьев, он наклонится над твоим прэлестным юным личиком и уронит тебе на щеку свою холодную сверкающую... соплю!
— Дура! Дура! — Роза пошла пятнами и вскочила. Фира с хохотом бежала по саду:
— А еще ты не сможешь целоваться! У него вечно забитый нос! Ты закроешь ему рот, и он задохнется и умрет на лавке! Роза, ты его задушишь своей любовью!
Тощая мелкая Фира долетела до края сада и взлетела на забор:
— Про тебя напишут «Вести Никополя»! С фотокарточкой! «Убивство на почве страсти! Коварная обольстительница лишает разума и чувств одним поцелуем!»
Запыхавшаяся Роза стукнулась в доски. Она еще не решила — продолжать злиться или уже смеяться.
— Девушкам такое и говорить неприлично, — пыхтя и хихикая, проворчала она.
— Роза, Макс и забор — это не твое! — Фира раскачивалась на штахетине.
По улице шли мальчишки. Двое. Они так увлеченно спорили о летательных машинах, что не заметили в вишневых ветках Фиру.
Когда тебе шестнадцать, то все ровесники — адиёты.
Именно так как говорит бабушка Броня: А-ди-ё-ты! — Она лучше знает. Броня вообще все знает. А Роза — лучшая подруга.
— Розка, дай камешек! Ну какой?! Любой! Маленький. Да давай быстрее, они уже на углу!
Роза подтянулась и зависла на заборе грудью.
А Фира, глаз-алмаз, прищурилась и пульнула камнем. Точно под левую лопатку белобрысому упитанному знатоку летательных аппаратов.
— Прямо в сердце! — пискнула Роза.
Белобрысый смешно ойкнул и присел. Потом обернулся:
— Ах ты ж...
Тощая жидовочка. Черные кудри, черные глаза. И ослепительно белая нога из-под серого домашнего платья. Подол в репьях, косынка сбилась на затылок.
Адиёт, ты еще не понял, что попал... Точнее — она попала. Прямо в сердце.
Роза трусливо разжала руки и рухнула в безопасную часть сада.
Фира так хохотала, что забыла — врага нельзя подпускать слишком близко. Белобрысый увалень оказался очень резвым и в два прыжка подлетел к забору.
Она не успела перекинуть ногу, как увалень схватил ее за пыльную щиколотку.
Он потом не сможет спать, вспоминая, как двумя пальцами обхватил эту тонкую нежную ножку в кольцо... А выше, чуть выше острой ободранной коленки из-под подола выглянула кружевная полоска батистовых панталон. Этого секундного ступора Фире хватило, чтобы рвануть ногу и рефлекторно двинуть увальню в нос. Обрывая подол и царапая лодыжки, она свалилась на Розу.
— Я найду тебя!
— Себя не потеряй!
И кто на тебе женится?!
Стыд-стыд-стыд! Когда это случилось впервые, бабушка Броня надавала Фире испачканными менструальной кровью панталонами по лицу.
— Чтоб щеки горели! — торжественно объявила она и тихо добавила: — От стыда. Ты больше не чистый ребенок, ты — девушка, а это — стыд твой, и удовольствие, и грязь, и... жизнь. И течь тебе каждый месяц, пока не забеременеешь!
После щек Фира уже ничего не слушала, а, вырвавшись, умчалась умываться. Год назад началось это наказание, и мама регулярно с причитаниями начинает заводить разговоры о семье и браке. Стыд оказался не просто болезненным — каждый месяц Фира сваливалась со страшной мигренью на трое суток. И этот раз не был исключением. Глаза не открывались, ее тошнило. Спасали только круглосуточный сон и Бронин морс. Когда через три дня, пошатываясь от слабости, отощавшая Фира выйдет за ворота, то первым, кого она увидит, будет тот самый белобрысый дурак. Он сидел прямо в траве, упершись спиной в соседский забор, и читал книжку. На выездное заседание «Общества любителей чтения» в таком скудном составе никак не потянет. Значит, злопамятный увалень точно ее поджидает. Драться? Мстить? Или?.. Фира своим глазом-алмазом оценила расстояние до поворота. Никак не успеть. Слава богу не заметил! Она влетела обратно. Проглотила вылетающее из горла сердце (вот он — бабкин стыд-стыд-стыд!) и отправила в бакалею младшего брата.
Йосик явно задерживался, а когда вернулся с маслом и хитрой рожей, то бочком пытался улизнуть в детскую, придерживая в кармане предательски грохочущее дорогое монпансье в жестяной коробочке.
Фира поинтересовалась:
— А что там на улице?
Йосик, не скрывая удовольствия, ответил, что погода отличная и что Фире с ее головными болями на свежем воздухе самое место.
— Видел кого-то? — максимально равнодушно спросила она.
— Кого-то видел, — ответил младшенький, наслаждаясь внезапной властью над сестрой. — А что? Хочешь что-то спросить?
— Ничего! — отрежет Фира, схватит Йосю за ухо и выдернет конфеты из кармана. — Это у тебя откуда? Кто дал? За что? Шантажировать меня решил? Или подзаработать?
Йося картинно вопил, чтобы услышала мама, и между визгами шепнул:
— А заплатишь столько же, как он, за информацию?
Фира крутанет ухо еще раз и выскочит в сад. Оттуда, с черешни, можно отлично видеть улицу, прячась за ветками.
Вот белобрысый отодвинул книжку и посмотрел на их калитку, наклонил голову и взглянул поверх забора, туда, где она сидела три дня назад. Точно за ней... Одет дорого, только носить не умеет, все помятое, волосы висят пучками над ушами, морда обгорела на солнце, обувь вся в пыли...
Опять смотрит... Здоровый какой! А плечи широченные и руки, как грабли, вон книжка в ладони утонула. Не то что Розкин чахлый Макс... Жалко, глаз не видно...
— Фи-ра! Тварь малолетняя! Фира! Фира-а-а-а!!!! Где эта лэя?! Ах ты никейва[2]! Слезь с забора, позорище!!
Стыд-стыд-стыд!!!!! Никополь — это почти центр мира, если смотреть на границы империи. Тут сокращается большим ржавым мускулом металлургическое сердце. Тут тахикардийно стучат паровозы. Дым, чад, деньги и мертвая тишина пригорода. А у них денег нет, а у Фиры, по твердому убеждению Брони, еще нет совести и, по большому счету, жизни тоже нет — ей нельзя лазить по деревьям, и на медицинские курсы тоже нельзя... А теперь остается только сгореть со стыда не слезая с черешни...
Гнусный Йосик за маминой спиной согнулся в беззвучном хохоте...
Когда мама, не выходя из гостиной, ругалась или радовалась, ее слышали и в синагоге, и на христианском кладбище, и в фойе театра, не говоря уже о соседях. Белобрысый уронил книжку, вскочил и впился взглядом в Фиру. Он смотрел сквозь листья прямо на нее и улыбался, закрывая своей огромной ладонью лоб от солнца.
— Ой, горе, кто эту лахудру возьмет замуж?! Ты же старшая, у тебя еще четыре сестры! Папа ночей не спит, мать по дому, как белка в колесе, а ты не барышня, а черт в ступе! Ой вейзмир, шо мне делать с этим несчастьем!
Мама еще не знала, что ее старшая дочь не просто несчастье, а настоящее горе для семьи. И не одной.
От винта
Белобрысый — Иван Несторович Беззуб — оказался единственным внуком казацкого полковника. Он был до безобразия упрямым — весь в деда: и именем, и богатырской фигурой. На этом, впрочем, фамильное сходство заканчивалось. Внук был равнодушен и к сражениям, и к гулянкам. Барышень игнорировал, алкоголь перепробовал у деда весь и объявил, что ему не вкусно. Ваню интересовали только механизмы, инструменты и эксперименты с ними. Он выучил на память весь энциклопедический словарь издательства Плюшара, собрал по газетному фото из французской шелковой гардины и корзины для яблок подобие воздушного шара и благополучно подпалил его вместе с грушей во дворе, а пока получал от отца розгами, рассчитывал силу удара и сопротивление кожи. Он модернизировал дедовский порох всевозможными добавками и управлялся с фамильным оружием с закрытыми глазами. Стрелял Ванечка отлично, но его интересовало только влияние ветра на траекторию полета. Вообще полеты и были его главной и пока единственной страстью. Быть бы ему книжно-лабораторным червем, если бы не порода и казацкое воспитание.
Дедушка-полковник, рубака и гуляка, обеспечил семье первичный капитал в таком объеме, что мог сосредоточиться на высоком — производстве авторских наливок и не менее авторского самогона. Между дегустациями и тесным контактом с личным женским составом от кухарки до горничной он успевал заниматься воспитанием наследника в лучших традициях Черноморского казачьего войска. Родившемуся Ванечке не повезло — его дед Иван был не просто полковником. С выгоревшим до ослепительно-белого чубом на дубленом черепе дед в свои сорок пять состоял из пяти пудов чистых жил без капли жира. Всю молодость он провел на Черноморской кордонной линии и не кем-нибудь, а пластуном. Пластуны — казацкий аналог «ниндзя» — были беззвучны, коварны и невероятно выносливы. Пролежать не шевелясь три дня в засаде, нейтрализовать арапником и унести с привала целый отряд черкесов, выбить одним ударом бича из седла противника было для него обычным делом. Пластуны наводили такой ужас на крупные отряды и мелкие банды, что их даже не преследовали — себе дороже. Беззубу — а фамилию беглый крепостной пацан Ванька получил за первую боевую потерю — через десять лет надоело ползать по камышам, и он подался в конный полк, который через пару лет и возглавил. Там же обучился вольтижировке. Где-то между походами, на дальних хуторах после долгих и веселых возлияний он проснулся под неудобными вилами у горла и под ними же, ухмыляясь, пошел под венец с лишенной накануне невинности и совершенно счастливой хозяйской дочкой. На хутор из-за военных походов казак наведывался не часто, но с богатыми гостинцами, к рождению и воспитанию сына отнесся без должного внимания. Сынок был похож на мать — круглолицый, пухлый и медлительный. Какой из него казак? Вот и упустил Иван безнадежно единственного отпрыска. И если бы не русско-турецкая война, а точнее громкий конфуз из-за частой порчи «сердобольных сестер» из окрестных монастырей, то Беззуб так бы и не остепенился. Но пришлось сменить черкеску на домашний халат. Зато внук, его точная копия, получил дедовской заботы сполна. Физвоспитание в девятнадцатом веке было суровым, но чрезвычайно эффективным. Ключевая вода очень бодрит. Особенно после ночных возлияний. Поэтому дед Иван начинал утро с двух ведер холодной воды. Первое — для внука, второе — для себя. Если наследник не выходил на побудку — ведро выливалось прямо в постель. Затем полтора часа фланкировки и подъем гирь. Трижды в неделю вместо гимназических глупостей Ваню ждали пластунские секреты с практической отработкой. Маму Ванечки, вечно поникшую и тихо шелестящую о чем-то своем, вообще во внимание не брали. Чахлая панночка — что с нее взять. Отец, Нестор Иванович, пропадал на работе — еще бы, три крупные лавки плюс торговля зерном. Он был любезным, осторожным и дальновидным — полная противоположность полковнику. Нестор был счастлив, что вырос на тихом зажиточном хуторе, без отцовской муштры, рядом с деловитой матерью. Он спокойно, без надрыва скользил по поверхности жизни, аккуратно обходя все подводные камни, омуты и водопады. У Нестора вообще вся жизнь была по плану и по часам. Даже жену он долго и придирчиво выбирал не по любви, а по набору качеств — чтобы настоящая дворянка, с манерами и обмороками, с тонкой кожей, светлыми кудрями. А когда выбрал, долго и упорно ухаживал, пока не сдалась. Любил ли он Ванечкину мать? Скорее просто был доволен. Ею и собой. Она внешностью и происхождением была для него очередным символом успешности — как золотые жилетные часы и дорогой костюм. Нестор был недалеким, но не злым, и старательно приумножал семейное благополучие с робкой надеждой уйти лет через пять на покой в мужской алко-клуб деда. Сына любил, но был рад, что воспитанием занимался казачий полковник, потому что был далек от страстной одержимости обоих Иванов. Он и для сына спланировал отличный торговый путь. Но — увы: подросшего Ванечку экономические закономерности и влияние колебаний рынка на траекторию прибыли совершенно не заботили. Дедушкина муштра пошла на пользу, но кроме привыкания к постоянным нагрузкам ни любви, ни интереса так и не вызвала. Знакомства с перспективными дочерями из дружественного и конкурирующего бизнеса заканчивались регулярным провалом. Ванечка включал дурака и таращился в угол, как кот на святочных гаданиях.
Поэтому, когда во время ужина наследник отложил вилку и сообщил тарелке: — Хочу жениться, — дедушка и папа проявили внезапное единение и радовались два штофа подряд, пока не спросили, кто же эта удивительная прелестница, покорившая Ванечкино сердце, и не пролетала ли она на воздушном шаре или, в крайнем случае, на метле перед его мезонином.
Ванечка, точно повторив жест деда, подпер кулаком щеку и задумчиво произнес:
— Нет, но она тоже по земле мало передвигается. Оба раза видел ее довольно высоко.
В столовой звенела тишина. Мама тихонько заплакала.
Дедушка Иван еще выпил и взял инициативу в свои руки:
— Ну и кто эта лебедь белая?
— Ну-у... скорее галка, — уточнил внук.
Дедушка блеснул глазами:
— Она хоть баба?
— Конечно барышня! Хотя скорее черт в юбке!
— О, это по-нашему! Выпьем!
Идиллию нарушил отец:
— Девица, надеюсь, из благородных? Или из купеческих?
— Я точно не знаю... Ее отец, кажется, священник... ну, этот... еврейский. Раввин.
Кто сказал, что мужчины бесчувственные существа, никогда не видел, как за одну фразу может трижды поменяться в лице казачий полковник.
— Кто?!!!...
— Фира Беркович.
Это пронзительное, как визг двуручной пилы, имя разбило все семейные планы. Мечты о слиянии капиталов или даже возможном дворянстве были заживо похоронены под обгоревшей грушей рядом с Ванечкиной карьерой военного и торговым представительством в Европе.
Пять стадий проживания горя смогут внятно сформулировать только через семьдесят шесть лет, но хрестоматийные отрицание, злость, торг, депрессию и принятие семья Беззубов полноценно проживет всего за неделю. Возможно, помогли хобби деда и деловая гибкость отца. На стадии торгов два поколения Беззубов предложили наследнику неслыханно-недосягаемую юношескую мечту всей жизни, козырного туза — деньги на поездку в Великобританию для знакомства с Королевским аэронавигационным обществом... Ванечка тяжело вздохнет и откажется.
Пока папа подсчитывал моральные и материальные убытки, дед сказал:
— Ну бог с вами, выкрестится — обвенчаем и прокормим. — А потом, заглянув внуку в глаза, уточнил: — Она же согласна креститься?
Ванечка, не отводя взгляда, ответил:
— Она пока не знает.
— Чего пока не знает?
— Ничего. Обо мне ничего пока не знает.
Домашние запасы спиртного заканчивались катастрофически быстро. Давно не ласканная полковником прислуга в голос горевала вместе с хозяевами.
— Ну, может, еще обойдется, — уговаривал себя Иван Несторович-старший, наливая стакан с горкой. — Наш-то Ванечка к бабам подхода никакого не знает. А девка там — огонь, куда нашему инженеру.
— Барин, а вы-то откуда знаете? — поинтересовалась особо приближенная кухарка.
— Галинка, ну ты забыла, кто я? Что там того жидовского забора? Сходил я вчера, разведал, в окна посмотрел. Нищета кромешная, но чисто. Унылые они все, как рыбы в тазу, а вот девчонка бедовая, с перцем. Я Ваньку понимаю, тоже бы по малолетству на такую глаз положил. Как там в романах нашей панночки пишут — «фам фаталь»? Вот это про нее. Знаешь такую женскую породу, которая мужиков последних мозгов лишает? Чует мое сердце — ей деньги нужны, славы хочется, свободы... Короче, не по Сеньке шапка. Не справится наш Ванька с такой, сильно он в отца правильный да скучный. Такую разве что на слабо раздразнить можно. Ей вызов надо бросить, а потом приручать потихоньку.
Галинка с интересом подвинулась поближе: — А подскажете внуку-то?
— Еще чего?! — возмутился Беззуб. — Мне еще этого отродья бесовского в доме не хватало! Нет уж. Поплачет, запьет, а потом забудет. Главное — не мешать, чтоб не обозлился.
Ханна не переставая радовалась внезапной перемене — после скандала с деревом Фира неожиданно притихла, сама расчесала (впервые за последние полгода!) волосы и, быстро выполнив все поручения, запиралась в комнате с книжкой. Проницательная Броня ее восторгов не разделяла. Растягивая на руках прозрачное, на весь стол, тесто на штурдель, она с опаской разглядывала внучку. Фира буквально за пару дней расцвела — голубоватая, почти прозрачная фарфоровая кожа, карие глазищи, маленький и яркий, как раздавленная вишня, рот. Хрупкая, точеная, маленькая ее внучка с копной тяжеленных кудрявых волос, с которых в очередной раз сползла косынка. Но кроме чудесного превращения угловатого подростка в девушку Броня безошибочно увидела какой-то новый огонек внутри. Огонек цвел на щеках, вырывался всполохами во взгляде, когда Фира украдкой посматривала в окно, распирал в груди застиранное домашнее платье...
— А ну-ка, деточка, в глаза мне посмотри... Ой, не нравятся мне эти перемены. Смотри, Ханна, сбежит это отродье или на курсы, или с каким-то гоем. Чего ты начиталась уже? Какой ереси? Кецале, запомни — нас нигде не любят. Ты всегда будешь виновата. Ты для них кровь младенцев пьешь и деньги отбираешь, и мужчин. Не видать тебе ни богатого дома, ни развлечений — не про нас это.
Фира вспыхнула:
— Я в Киев на курсы поеду! Математические! Или в Одессу на лекции! Я людей лечить буду!
— Отлично! А триста рублей есть? Не считая пансиона? Курсы все платные, и что-то я не слышала, чтобы туда еще и евреек нищих брали.
— Будет у меня триста рублей! — Фира потянула и порвала прозрачное тесто и, ойкнув, стала перебирать пальчиками, склеивая разрыв.
— Дети, дети у тебя будут. Это я гарантирую. Вот их и будешь учить и лечить.
— Не будет у меня детей! — отрезала Фира и, сцепив губы, стала размазывать масло по тесту.
Фира была самой умной в семье, по крайней мере, она так думала, тем более, что у сердца под сорочкой ворочалась и кололась клювом ласточка.
Бумажная ласточка прилетела через забор неделю назад и поселилась прямо на ее крошечной груди. На ласточке рубленым, как засечки топором, почерком было всего пять слов вместе с подписью: «Пойдешь за меня? Иван Беззуб».
Дедушка был прав — изящные манеры и секреты обольщения его внуку были не знакомы. Но своей инженерной прямолинейностью и хтонической дремучей страстью Ванечке внезапно удалось прожечь алмазное сердце Фиры.
— Зачем ты ее выучил грамоте? Она все время что-то пишет и рвет, пишет и рвет, как будто она дочь хозяина писчебумажной фабрики, а не казенного раввина. Зачем я вышла за тебя? Это твоя гадкая черная порода!
Мойше Беркович и сам был не рад своей принудительной должности. Второй и далеко не последний большой позор его жизни... Когда-то давно и далеко он был уважаемым человеком, помогал отцу управлять одним из бескрайних поместий князя Мусиелова. А потом случился закон о черте оседлости. Божий помазанник решил, что все зло от Берковича. И что больше евреям нельзя жить в деревнях и мучить крестьян. То-то было радости у угнетенных из слободы! А вместе с законом пришел погром с поджогом. Он, со сломанными ребрами и развороченным лицом, смотрел, как стремительно обугливается его прошлая жизнь вместе с телом отца. Мойше с Ханной и ее матерью бежали, точнее уползли ближе к ночи. Тыкались несколько месяцев по местечкам, прятались от полиции, пока не зашли в ту самую городскую черту оседлости в Никополе. И бесконечные поиски работы, но кому он, чахлый еврей, нужен? И беременная жена с тещей. Жили за пару проданных золотых безделушек, которые чудом в чулке сохранила Броня, его теща, и выдала, только когда они прибились к городу. Беркович хватался за все, просил службы, с его образованием он мог быть писарем в любой конторе, заниматься бухгалтерией, но он, пропахший потом, гарью, нищетой и отчаянием, как лишайный кот, вместо сочувствия вызывал только брезгливость. А потом новый указ о необходимости специального или хотя бы среднего образования у раввинов и издевка местной власти — его принудительное назначение. И та же брезгливая настороженность соплеменников да нищенское жалованье, назначенное общиной. Он старался как мог — достучаться до предшественника, до «первой лавочки» в синагоге, которая негласно решала все большие дела в городе, и до своей жены тоже пытался... Но безуспешно. Почти всегда безуспешно. Он настолько пропитался безнадежностью пепелища, что и через шестнадцать лет вызывал отторжение даже у супруги. Но он опять попытается:
— Ханна, может, она стихи пишет, она барышня уже...
— Какие стихи? Откуда? Для стихов надо любить, а она как ты — любит только себя!
— Ну что ты говоришь! Я разве не доказал минимум шесть раз, что люблю?
— Это я доказала, когда родила их тебе!
Ханна с тоской и раздражением посмотрела на мужа. Она была измотанной, выработанной, истерзанной нищетой и бесконечной домашней работой. Но по-прежнему магнетически красивой. Фира была похожа на мать, но если она, по меткому выражению старого Беззуба, была огонь и перец, то Ханна обладала какой-то невероятной аристократичной грацией. Она очень скупо двигалась, но каждый ее жест был выверен, как у танцовщицы фламенко. Несмотря на шестерых детей, сохранила девичью тонкую фигурку. Болезненно-белая до синевы кожа. Огромные черные глаза в вечных темных кругах от усталости и скудной еды. Ее надломленная болезненная красота завораживала не только Мойшу Берковича. Эта оболочка принесла ей столько горя и боли. Любила ли она Мойшу? Она ненавидела. Себя. За то, что влюбилась в него. За то, что продолжала любить, несмотря на все, что случилось в их такой беспросветно-черной жизни.
— А ты бы что ответила?
Роза попыталась взять рассыпающийся листок, но Фира отдернула руку:
— Не трогай!
Роза пошла пятнами:
— Я не знаю... Ой... Ужас какой... Какая же ты счастливая. А ты что ответишь?
Фира засунула ласточку обратно за ворот платья и застегнула пуговицу:
— И я не знаю...
Оказалось, что молчание — лучший женский ответ.
Ваня Беззуб через три дня дежурства под забором после заброшенной записки понял, что Фира сильнее всех планеров и дирижаблей, и пришел в лавку к отцу (в аккурат на горестной стадии торгов):
— Папа, я тут подумал — ты же хотел расширить дело? В Одессе сейчас все деньги, весь хлеб и льготы. Я готов поехать и открыть представительство. Ты объяснишь, что делать?
— А воздухоплавание?
— Это с прибылей. Я завод построю. Только одно условие — ты сегодня идешь к Берковичу.
— Я к ним? НИКОГДА!
Две большие разницы
Всего полтора поколения, и рухнут религиозные запреты вместе с куполами и синагогами, появятся гражданские браки и женские брюки, откроются курсы и закроются границы, ну а пока мировой порядок сошел с рельс, как первая конка на одесском бульваре...
Православный богатый торговец Нестор Беззуб, тяжко вздыхая и беззвучно проклиная себя за мягкотелость, постучится в дверь бедного еврейского священника Мойше Берковича. Он придет один — казацкий полковник применит всю военную хитрость, родительский авторитет и неприкосновенный золотой запас, чтобы не участвовать в этом эпическом позоре вместе с сыном. Внук будет сидеть в дозоре на привычном месте под соседскими воротами.
Разговор был вязким и кислым, как прошлогоднее кизиловое варенье, нищенское лакомство, которая Ханна вынесла к чаю. Недоумение от визита после перехода от погодно-купеческих любезностей к сути быстро сменилось тахикардией и гробовой тишиной. Первой пришла в себя Броня.
— Наша Фирочка — настоящий клад, — улыбнулась она. — Вы же понимаете, клад бесценный.
Нестор посмотрел на Броню:
— У каждого есть своя цена. И у любви тоже. Назовите. Я буду ждать.
— Послушайте, — ребе Мойше с трудом сдерживался, — послушайте меня. Я вас впервые вижу. Я не знаю вашего сына и даже не уверен, что моя дочь с ним знакома или тем более — имеет виды на вашего наследника. Она приличная девочка. О чем вы говорите? Нам не нужны ни вы, ни ваши деньги. И платить, поверьте не за что. Ваш сын ей не нужен.
Нестор скривился, как от зубной боли:
— Простите, я неточно выразился. Не знаю, что нужно вашей дочери и что она сделала с моим Ваней, но моему единственному сыну нужна ваша Фира. Поверьте, я сделал все, что мог, чтобы его отговорить. У вас сколько? Шестеро? У меня один. И я не могу его потерять. Мне нужно продолжить род, продолжить дело... Если бы речь шла о страсти, я снял бы ему всех шлюх Никополя. Но увы. Он хочет на ней женится. И я спрашиваю вас, если вы меня, конечно, понимаете: сколько отступного требуется, чтобы вы позволили моему сыну сломать себе жизнь с вашей Фирой.
Мойше поперхнулся:
— Вы что?! Вы в своем уме?! Никогда! Слышите! Никогда!!! Уходите!!
— А вы подумайте, — поклонился Нестор Иванович и вышел.
— Что? Что? Что она сказала? — Ванечка схватил отца за руку.
— Я ее не видел. Все предсказуемо. Они категорически против.
Ванечка, раздувая ноздри, стоял напротив отца.
— Руку отпусти, медведь. Я сделал все, что мог. Хотя вообще не должен был и заходить сюда. Совсем ты совесть потерял! Девок — полный Никополь. Ваня, а если она тебя не любит — как ты жить с ней будешь? Об этом подумал?
— Любит!
— А по-моему, она тебя знать не знает.
— Значит, узнает. И полюбит.
Когда гость ушел, Броня села за стол и посмотрела на сына. Мойше задыхался:
— Ты... вы, ты что?! Вы хотите продать мою дочь гою?! Вы понимаете вообще, на что ее обрекаете? А меня? Ханна, твоя дочь будет похоронена заживо — тебя ждут не внуки, а ее могила при жизни. Если вы ее отпустите — она умрет! Умрет для Бога, для веры, для семьи! Вы подумали о ней? О себе? О моем позоре вы подумали?! Шестнадцать лет назад мы уже все потеряли. И до сих пор не оправились. Моя кецале, моя Фирочка! Она ребенок еще!!! Что вы творите?!! Мама?!!!!!
Ханна молча раскачивалась, прикусив губу и зажав рот рукой... Броня смотрела на плачущего зятя и разглаживала жилавой ладонью в шрамах и пигментных пятнах парадную скатерть.
— А теперь меня слушайте: отдайте девку. Это ее шанс. Пусть хоть одна вырвется. Пусть сестрам и братьям поможет. Мойше, не бойся. Она будет не предателем, а жертвой. Забыл правило? Она пожертвует собой, чтобы вам помочь. Да и себе тоже. Она пойдет на заклание, чтобы спасти свою семью, она прорастет там, не забудет и бросит семена... Я узнавала об их сыне. Он гениальный, он сделает карьеру, и Фира будет при нем, и он сделает все, что она захочет. Бог разрешает покаяться даже вероотступникам, разве не так? Он разрешает дорогу назад. Ханна, ты забыла, что такое погромы? А как тебя, беременную Фирой, выгоняли отовсюду, и эту черту оседлости после своего дома? Мойше, ты помнишь име-ние, где мы жили? А как мы раньше жили, забыл? Где твое золото? Где хороший костюм? Где кони? Ты думал, что будешь грузчиком по ночам работать и надеялся, что никто не узнает? Все знают.
— Мама! — закричала Ханна. — Мама! Да замолчите вы сейчас же!!!!
Броня развернулась к невестке:
— А кто ее защитит во время погрома? Ты забыла? Мойше, ты? Ты смог защитить свою жену от трех казаков? Может — я?! Что случилось со мной, когда я оттаскивала этих зверей от твоей Ханки? Показать тебе шрам на голове и выбитые зубы? Так ты их видишь каждый день. Испортят девку, испортят еще до свадьбы, сломают, и останется на твоей шее вечно или понесет. Ханка, ты точно знаешь, что Фира от этого шлимазла, а не от насильников? Тебе сломали четыре ребра и раскроили голову. Ты была вся в крови! Вся! И слава Богу, что только изнасиловали и избили! У нашего народа национальность по матери именно поэтому. Такой судьбы ты хочешь своей дочке?
Мойше побелел:
— Это моя дочь! Моя! Моя! Моя!
— Бог больше твоего скудного ума, Мойше, и больше твоего, девочка. Это будет мой грех. Я сама поговорю. Решайтесь. И дайте ей на прощание столько любви, сколько сможете...
Фира подслушивала под дверью. Но кроме криков отца основного текста было не разобрать.
Броня за ухо оттащила ее в сад:
— Любишь его?
— Не знаю!
Фира злилась, потому что впервые не могла прогнозировать, думать и крутить, как удобно ей. Этот глупый Иван Беззуб засел занозой в ее голове. Нельзя сказать, что бойкая Фира была лишена мужского внимания. И робкие взгляды возле синагоги, и сальные шуточки ровесников, и тяжелые, полные похоти взгляды взрослых соплеменников и гоев были ей известны и заметны. Но почему этот «адиёт»? Почему его звериная уверенность без намека на флирт или игру так с лету взволновали ее? Иван Беззуб играл не по правилам. Он писал свои. Заново. Прокладывая математическим одержимым умом кратчайшую и самую верную дорогу к намеченной цели без всех романтических соплей и украшений. Это смущало и будоражило одновременно. Он играл предельно честно, нарушив все мировые законы любовной игры. Обычно именно так она себя вела, вызывая священный ужас и полный ступор у ровесников. Такое чувство, что Фира гляделась в зеркало, где незнакомое мужское отражение точно повторяло каждый ее жест. Они думали и действовали одинаково. Это до одури пугало и привлекало одновременно.
Броня схватила Фиру рыхлыми, как дрожжевое тесто, руками:
— Дурочка моя, девочка... Беги! Беги на курсы, в Одессу, в любовь... Тикай отсюда, пока есть хоть один шанс. Иначе как... как я... не простишь себя никогда... всю жизнь. Всю жизнь — вместо, всю жизнь — как у других... Выживи, девочка, вырвись... Вырвись если хоть немножко любишь его или хотя бы себя...
Фира внезапно разревелась:
— Люблю-ю-ю! Бобале, я не знаю почему... Он смешной, я хочу смеяться, когда его вижу, он адиёт, это видно... Но я не могу не думать о нем.
За сорок дней у православных душа новопреставленного навсегда покидает землю, а Фире оставалось ровно сорок дней жизни в подготовке к смене веры, чтобы навсегда покинуть родительский дом. Это была страшная тайна, неведомая младшим сестрам и никому, кроме заговорщиков. Фиру, предательницу, преступницу могли если не убить, то закидать камнями. Мама, бабушка и Йоська относились к ней с пугающей истеричной нежностью, как к безнадежно больной перед уходом в мир иной. Отец почти не появлялся дома, не садился за общий стол, а столкнувшись с Фирой, прятал глаза и шарахался как от зачумленной.
Свою новую судьбу, Ивана Беззуба, она до свадьбы увидит еще трижды и то в сумерках, через щель в заборе. Он попытается просунуть между досок ладонь. Она, решившись, погладит его горячие шершавые, изрезанные вечными экспериментами пальцы и почувствует, как его жар переливается в ее руку. И шепот еле различимый через дыхание: «Я люблю тебя, не бойся, я все устрою, я люблю». Фира ничего не соображала от волнения. Она бродила по дому, пыталась вышивать и путалась в цветных квадратиках орнаментов, буквы в книжке прыгали и расплывались, она проваливалась в сон как в спасение, бродила с тяжелой головой по саду и прислушивалась, прислушивалась к улице. А вдруг сейчас? Она уже знала, что несмотря на крупную фигуру, Ванька Беззуб двигался мягко и беззвучно, как кот.
Через положенные сорок дней на подготовку к обряду, которую никто не проводил благодаря дедушке Беззубу и его пожертвованиям, Фира крестилась и венчалась в один день. Ничего не соображая от усталости, слез и волнения, путая слова «верую» и сдерживая головокружение от курящегося ладана. Влюбленный адиёт Ванечка стоял рядом.
Он своим инженерным умом рассчитал все ходы, варианты и маршруты. Оставаться с выкресткой в Никополе — нельзя. Уже к вечеру будут знать, а значит — каждый выход из дома — угроза для жизни Фиры. Соплеменники такого предательства не простят. И месяца не пройдет, как в газетах появятся заметки об убийствах, пропажах и побоях выкрещенных евреек. Их ждет новая жизнь, полная солнца, неба и ветра. В кармане — два билета первым классом. «Сестра», колесный буксирный пароход, был ровесником Фиры и таким же красивым. За эти сорок дней он успел дважды сходить на нем в Одессу и изучил и судно, и маршрут — паровая машина развивала мощность до трехсот лошадиных сил. Колеса взбивали в пену маслянисто-синюю воду и несли по Днепру на скорости десяти узлов тринадцать человек экипажа и сто четырнадцать пассажиров первого, второго и третьего класса. Он высмотрел лучшую угловую каюту для их первого совместного путешествия.
Новоиспеченная раба Божия Ирина Михайловна Беззуб, ошалевшая, оглушенная таким поворотом судьбы, вышла из Никопольского Свято-Покровского собора. На венчании были только отец и дед Вани. После, на прощанье, дед перекрестил пару и заглянул Фире в глаза, а потом обхватил своей лапой за голову, притянул к себе и прошептал:
— Не дай ему пожалеть, слышишь? Ни дня чтоб не жалел! И помни, жидовка, никто не обещал, что будет легко.
Фира отстранилась и посмотрела ему в глаза:
— А я не пожалею?
Она повернулась к Ванечке и попросила:
— Пошли пешком.
Он согласился, подхватил чемодан. Мимо гостиницы Милкова — на берег Днепра, повернуть направо вдоль частной пристани пароходства Кумана и Шавалды к государственной, РОПиТовской — Российского общества пароходства и торговли.
Она почти вприпрыжку скачет по дощатым ступенькам, как будто нечаянно задевая плечиком горячий белоснежный рукав ее мужа, и думает только о том, что от каждого ее случайного касания Иван дергается, как от удара кнутом, и, притормозив, смотрит на нее совершенно звериным жадным взглядом. Она наконец-то рассмотрела, какие у него глаза — зеленые с янтарно-желтыми всполохами. И вообще ее Ванечка — самый красивый. Огромный, высоченный, с соломенными густыми волосами. И никакой не увалень, это одежда дурацкая, всегда мешком, не по моде, портила его широкие плечи. Она рядом с ним как котенок или птичка, еле достает до плеча. Ее узкая белая ладошка утонула в его шершавой горсти.
Ханка пряталась в кустах набережной. Она смотрела на Никитский рог и кусок казенной пристани, откуда была виден белый борт «Сестры», курсировавшей из Александровска в Одессу.
— Мам, вон она! — Ханка прихватила ладошкой рот Йоське — в толпе, по лестнице, с саквояжем в руке в Брониной единственной нарядной шали с шелковыми кистями шла, отрываясь по-живому от семьи, ее херцале[3]и кецале, ее Фира, ее первый ребенок, которого она никогда больше не увидит. Ханке останется карточка и свежая могилка со старым именем.
И пока Йоська рвется и рыдает в мамину юбку, «отодвинься!» — то ли прорычит, то ли простонет Ваня Беззуб, когда толпа прижмет Фиру у трапа прямо к его груди. Он был прав — оба еле дотерпели до каюты. Захлопнув дверь и бросив чемоданы, они вопьются в губы друг друга и начнут прикасаться, познавать, сжимать партнера, обрывая пуговицы и петли. «Стыд-стыд-стыд» останется в прошлой жизни, на Никопольской пристани.
Ханка придет домой, разуется, разорвет края одежды и сядет на пол. Шива (поминальный обряд) по покойной дочери будет длится неделю. Через положенные тридцать дней траура они откроют торговлю мануфактурой, а через год, совместно с Нестором Беззубом, — первый торговый дом. Долгожданное благополучие, купленное за жизнь первенца. Фира разобьет не только материнское сердце, но и любовь Ханки и Мойше вместе с уважением к Броне.
Этот путь она вообще не запомнит. Фира и Ваня так жадно знакомились друг с другом и с собственными телами, что не обращали внимание ни на шум за иллюминатором, ни на время. Шестнадцать — идеальный возраст, чтобы оторвать махом родительское прошлое и нырнуть во взрослую жизнь.
Кецале
Одесса встретила Фиру солнцем и солью. Золотые зеркальные блики тонули в черной воде. Охристый берег как раскрошенный лейках — Бронин медовый пряник, прикрытый зеленой тканью. Цвет и свет здесь разливали ведрами. Слизкие ржавые полоски водорослей и глянцевые лепестки мидий на границе воды и причалов, красные обгоревшие шеи матросов над гюйсами. Пыль столбом, мед в воздухе. Это акации — их здесь много. Рыбья чешуя отполированных булыжников, вывески и дома плечом к плечу. Жизнь рвалась к солнцу из каждого окна, кричала о любви и страсти цветными юбками и платками, пахла рыбой, которую потрошили прямо у лотков.
Ваня шептал ей на ушко: — Это, конечно, окраина, но зато своя, не съемная. А скоро, совсем скоро я перевезу тебя в центр, где пирожные и кружева, мы будем гулять по бульвару, ходить в оперу... Тебе обязательно здесь понравится.
Бисерная россыпь пота над Ванечкиной припухшей от поцелуев губой. Обветренные лица, кружевные зонты. Это был ее город. Он вошел в ее легкие на первом вздохе и разнесся по малому и большому кругу крови.
— Мне уже нравится...
Обычный двор на Дальних Мельницах. Напротив — стекольный завод, в подвале на углу — рюмочная. Конюшни на первом этаже, квартиры — на втором. От первого они отличались только отсутствием коней. Вместо полугода аренды приличных номеров Ванечка на родительские деньги выкупил сразу три комнаты в углу дома, просчитав все ходы на ближайшие годы.
Фира зашла в темную сводчатую арку подворотни. Солнечный прямоугольник двора в базальтовых квадратных плитах. Женщины, дети, белье на ветру и разводы помоев под ногами, зеленый дикий виноград, завивающий чугунные резные перила, выбеленные колонны.
Новый дом встретил Фиру родным криком: — Кецале! Она вздрогнула и остановилась. Навстречу ей бежала женщина в платке, повязанном за ушами:
— Кецале! Кецале! Чтоб ты сдох! Опять нажрался!
Ваня успел отдернуть Фиру в сторону — во двор резво вбежал битюг. На узкой высоченной подводе лежало тело биндюжника Гедали по кличке Кецале — котенок. В болтающейся до земли руке был намертво зажат букет цветов в папиросной бумаге... Кличку он, при своем гренадерском росте, получил за кроткий, ласковый характер и смиренное терпение перед всей семейной женской руганью.
На втором этаже, разложив могучую грудь по перилам, стояла Нюся Голомбиевская в шелковом пеньюаре поверх батистовой ночной сорочки.
— Я люто завидую тебе, Ривка! Твой муж в любом состоянии — с цветами! Или это он своей кобыле купил? О! Новенькие! Соседи, а вам не слипнется — три комнаты на двоих, или ты уже непраздная, а дитё?
Мадам Голомбиевская оказалась практически Кассандрой. Фира действительно забеременеет в медовый месяц. А пока будет рассматривать меблированные комнаты, прикасаться к новой, уже ее посуде, раскладывать в тяжелом дубовом платяном шкафу простыни и наволочки и выходить как настоящая замужняя дама на разведку в ближайшие лавки и на рынок.
Языкатая бойкая Фира быстро влилась в дворовую жизнь и перезнакомилась с соседями. С Ривкой и ее мужем биндюжником Гедалей, с Софой Полонской из восьмого номера, с болгаркой Мусей и воровским кланом Семена Вайнштейна, одноглазого карманника по кличке Циклоп. Споткнулась только о старого Янкеля Фальтнера, который жил напротив в крошечной комнате. Он вышел на коридор, пронзил Фиру полуслепым взглядом и прошипел: — Мешумад[4]. — Больше он не скажет ей ни слова.
За стенкой справа — соседний двор, слева — мадам Голомбиевская, она же полька Анюта, она же Нюся. Анюта съехала сюда относительно недавно из польской слободы, которая находилась буквально в квартале от их дома. Ее образ жизни и заработки сильно огорчали родственников. А Нюся не собиралась лишаться постоянных клиентов из-за чьих-то моральных устоев. Поэтому нашла недорогие комнаты в шаговой близости для удобства. Нюся устроила Фире экскурсию по двору — под лестницей в полутемной комнате точно под Беззубами жили Петрашевские, а у самого входа в подвалы и катакомбы — Макар, Павел Макаров — камнетес. Напротив, в правом углу галереи, болтались белоснежные необъятные трико Елены Фердинандовны Гордеевой — главной акушерки от Дальних Мельниц до Люстдорфа. Помимо родовспоможения Елена работала в Еврейской больнице по венерическим заболеваниям.
Она была замужем дважды. Браки были церковными, и получала ли она благословление родителей и священника, никто не спрашивал. Такой суровой женщине предпочитали верить на слово. Каждый муж перед тем, как с треском сломаться пополам об ее чугунную волю, успевал оставить на память о себе ребенка. Обе дочери — Маргарита и Элеонора — носили одну фамилию — Гордеева, но разные отчества. Обе пошли статью и характером в мать и оттачивали семейное мастерство «строжить» младших и лечить ровесников во дворе и в ближайшем сквере.
На скрижалях жизненных заповедей Гордеевой были высечены десяток поговорок, три из которых были связаны с ягодицами. О неприкосновенности личных границ: «Знай край да не падай». Фраза звучала, когда кто-то наивно считал себя бессмертным и пробовал предъявить претензии касательно квалификации, расценок или лексикона Гордеевой. Он же был базовым для ее мужчин. Поэтому по ее же системе ценностей все сожители «по одной половице ходили — на другую не сваливались».
Кроме любимого всем двором рецепта «Голова — не жопа, завяжи и лежи», существовала и вторая версия: «Голова болит — жопе легче», которой она подбадривала и мотивировала страдающих от чувств, погоды или безделья пациенток и дочерей. Впрочем, эта сакральная фраза применялась и в более философских и сложных жизненных ситуациях и, на удивление, была актуальна и к месту.
Ну а девизом жизни Елены стала прибаутка, которую она привезла в качестве приданого из немецкой слободы: «Начинай — втянешься — не переломишься». И действительно, Фердинандовна сохранила стойкость и железный стержень и во всех случаях врачебной дискриминации по половому признаку, и в быту, и в отношениях.
Ее Рита и Нора носились с воплями по двору допоздна, а мать, отдыхающая после тяжелой ночи, могла в полдень рявкнуть так, что пугались не только свои и чужие дети, но и дворовые биндюжники, вышедшие во двор с вином и обедом. Макар сипло кричал куда-то вверх:
— Елена, после вас надо переляк выкатывать, я таки понимаю, почему ваши роженицы быстро справляются, я бы тоже что-то из себя выронил от таких криков.
Елена орала в ответ:
— А ваши ноги пахнут так, что вас запретят пускать на Привоз, бо вся рыба стухнет вместе с продавцами!
Этот двор был театром покруче знаменитой Одесской оперы. В ложах второго этажа располагались дамы, в партере — мужчины с обедом. Простыни были парусами, балдахинами, семью покровами, капитуляцией перед солнцем и театральным занавесом...
Из него на авансцену с тазом, упертым в бедро, выходила Софья Полонская и глубоким волнующим контральто заполняла двор до галерки: — Галина-а-а, снимитесь — мне надо повеситься! — Веревок в солнечные дни на всех не хватало...
Но юные молодожены не участвовали ни в дворовых спектаклях, ни в соседских баталиях. Они были полны амбиций и планов. Ваня мечтал о небе, Фира — о врачебной практике. А еще они любили друг друга. Неистово. Каждую ночь, и утро, и вечер. И об эту любовь разбились все карьерные мечты.
— Дикари, я буду вам приплачивать, — смеялась Нюся, — вы так орете, что мои клиенты заводятся с пол-оборота.
Броня была права. Фира родит троих за три с половиной года. Первой будет Лида. Ровесница века, твердая, как ее каменное имя.
Ваня займется торговлей зерном. Точнее попытается. Как врожденный инженер он станет применять чистую математику к рыночной экономике, не зная ни парадоксов, ни договорняков черного рынка. Его харизма локомотива не включала прогибов и теневых схем.
Вложенные деньги сгорели. Устные обязательства и джентльменские соглашения не выполнялись. Он дважды с трудом продал за что купил — без прибыли и с нервотрепкой.
— Иван, — подвыпивший Гедаля приобнял грустного Ваню за шею, — слушай, ты хороший мужик, толковый, но чистый лопух. До слез. Ну куда тебе в коммерцию?
Беззуб, осоловевший от молодого бессарабского вина, обиженно сопел:
— Математика работает везде. Я не понимаю почему — я посчитал себестоимость, учел накладные расходы, заложил на взятки. Что не так? Почему не работает?
— Ваня... — Гедаля вздохнул и налил темного, как венозная кровь, вина в стаканы. — Ты пойми — у тебя руки золотые, мозги работают. Тебе в анженеры надо, а не в негоцианты. Ты ж простой, как двери. Тебя вон Семкин малой разведет за пять минут. Жена твоя, Фира, прости, Ира. У нее торговля в крови, а у тебя нет. Ну смирись.
Ваня не смирится.
— Всрамся — не поддамся, — выдаст вердикт Нюся, когда Ваня купит партию зерна у херсонских крестьян. А утром оно исчезнет. Вместе с подводами.
Сема-Циклоп разведет руками: — Ты меня, Беззуб, не подписывай, я не по гешефтам с зерном. Там свои ребята. Тебя предупреждали: не умеешь — не лезь. Я тебе не помощник.
Ваня, потерявший целое состояние за ночь, не смирится. Не этому его почти все семнадцать лет жизни учил дедушка.
После унизительного разговора с Циклопом Иван молча поднимется к себе, снимет со стены арапник, в который раз, взвесив его в руке, ощущая знакомую добротную тяжесть и ухватистость рукоятки — ну прям как влитая лежит в ладони. Арапник вручил ему дед после пяти лет их совместных утренних ежедневных тренировок. Это был короткий хлыст с мощной и длинной рукоятью. Внутри рукояти скрывался тяжелый железный стержень, оплетенный сверху четырьмя слоями кожаных ремешков, а венчал ее металлический шар, тоже оплетенный кожей, — иногда его называли «турецкая голова». В результате рукоять превратилась в некий прообраз пернача или боевого молота. Сам хлыст был коротким, около 1,5 метров, что было достаточно необычно, но в умелых руках арапник — очень опасное и эффективное оружие.
Он заткнет его за пояс брюк сзади, накинет полотняный пиджак и пойдет на Привоз.
Привоз — огромный рынок на границе города — был буквально в паре кварталов от Ваниного двора. Здесь шла оптовая торговля — крестьяне приезжали подводами, вымешивая телегами степную пыль и грязь вместе с отсыпанной городскими властями щебенкой. Бродили свиньи, сновали по ногам крысы, спали в соломе грузчики-босяки, небольшие деревянные лавчонки и павильоны все равно не могли скрыть убогости и грязи рынка. То ли дело — Новый рынок или Старый, на Базарной, — в который упирался широкий Александровский проспект. Но мест на Старом хватало не всем, а торговать с телег и вовсе не было где, вот и выплеснулся Старый рынок одним рывком за два квартала — на городскую черту большим открытым торжищем.
Ваня маневрировал между возами и криками к тому самому «солидному» павильону по оптовой торговле зерна.
С каждым шагом кулаки его наливались свинцом, ярость затуманивала мозг... Ну как же так — он никого не обманул, долго не торговался, рассчитался, как договорились, оплатил доставку и охрану и вот теперь остался и без денег, и без товара...
Сейчас он и выяснит, кто и почему оставил его семью без гроша. Но, зайдя в лавку вчерашнего продавца, так выгодно продавшего ему зерно, вместо своего благодетеля Иван обнаружил четырех огромных мужиков самого устрашающего вида, которые довольно недвусмысленно держали руки на рукоятях больших ножей, а один небрежно крутил в руке кистень...
— Тебе чего, хлопче? — спросил тот, что с кистенем, и, не дожидаясь ответа, добавил: — Иди отсюда подобру-поздорову.
— Мне с хозяином поговорить надо, я с миром пришел, — спокойно ответил Иван.
— От же ж непонятливый какой дядька опять попался... А ну, хлопцы, поясните ему по-нашему, если с первого раза не понимает.
Троица выхватила ножи и двинулась к Ивану.
Ярость и обида исчезли. На их место пришло холодное осознание — будет драка... будут убивать... И внутри раздался голос деда-пластуна: «Слушай! слушай!!!» — именно таким возгласом дед всегда призывал Ивана на тренировках к максимальной собранности и внимательности. Это было самым трудным и таинственным из умения пластунов. Умеющие «слушать» казаки-лазутчики могли делать такое, что было не под силу самым опытным и крепким рубакам.
Критическая ситуация очень помогла Ивану войти в боевой транс — сразу же включилось туннельное зрение, он моментально нашел спиной угол, чтобы не подобрались сзади и он смог максимально сузить поле предстоящей битвы. Беззуб выхватил арапник из-за пояса.
Трое с ножами стали приближаться к Ивану. Держали они их по-разному, но один был явно опытнее — зажимал оружие обратным хватом.
«Этого надо выбить первым», — определил Иван.
— Мужики... не надо... я хочу просто поговорить, я не буду убивать, — сказал он сам не зная почему, хотя понимал, что обратного пути нет ни у него, ни у нападавших.
Ответом был смешок главаря. Молодой мещанчик против опытных костоломов.
— Бой! — скомандовал себе Иван и, одним выпадом сократив расстояние до нападавших, нанес рукоятью «опытному» серию молниеносных ударов в горло, солнечное сплетение и болевые точки, нейтрализовав его на долгое время.
Хрипя и кашляя, «опытный» упал на колени, а после завалился под ноги своим корешам.
Уйдя плавным пируэтом за спину нападавшим, Иван перехватил арапник поудобнее и ударил «турецкой головой», как молотком, второго сзади за ухом в ту небольшую область, что ныне называется «рауш-зоной» — это гарантированно погрузило бандита в небытие минимум на 20 минут, развернулся к третьему для атаки и тут же упал на пол, откатившись в сторону — сработал тот самый звериный инстинкт, то умение «слушать», что так долго и старательно прививал ему дед... Потому что над самой головой просвистел увесистый наконечник кистеня. Это подключился к бою вожак — он был опытен: почти просчитал траекторию отката Ивана, и дважды наконечник кистеня своими шипами глубоко вонзился в дощатый пол у самой головы Беззуба, только чуть-чуть опаздывая за его движением.
— Вверх! — скомандовал себе Иван, и моментально его тело выполнило приказ. В немыслимом и нескончаемом движении, практически встав на голову, он мощным толчком обеих ног ударил вожака по коленям, тот рухнул, как подкошенный, и Иван в перекате добил его уже практически на полу ударом локтя в поясницу.
— Третий готов, еще один остался, — Беззуб окинул быстрым взглядом комнату и увидел четвертого любителя ножей — тот лежал неподвижно, с разбитым лбом.
«Это как? — мелькнуло в голове. — Кто ж его? А-а-а, под кистень подставился балбес», — понял он.
Скорее всего, четвертый оказался растяпой, неопытным и просто случайно попал под удар вожака, когда тот охотился за Беззубом.
«Ну вот и славно, — подумал Ваня, проверяя глубину забытья у злодеев. — Все в порядке, отдыхают надежно. И слава богу, что никого не убил, мне вот только неприятностей с полицией сейчас не хватало», — устало подытожил он.
«Пришло время хозяина», — мысленно усмехнулся Иван. Боевой транс понемногу покидал его, и на смену, как всегда, приходила дикая усталость и апатия...
Держа арапник уже как хлыст, он ударил в перегородку между общим помещением и маленькой конторкой, где в прошлый раз сидел, торгуясь с продавцом.
Ответом на мощный удар были испуганные и тоненькие скулящие звуки...
— Выходи, урод — лениво сказал Иван.
Хозяин конторы, дрожа всем телом, быстро пронесся мимо него к выходу, вопя во все горло: — Полиция! Полиция! Убивают!!! — Удар хлыста остановил его у самой двери и опрокинул на пол, напрочь отбив все желание звать на помощь...
Превозмогая дикую усталость, разом навалившуюся на него, Иван отволок продавца в конторку и подробно расспросил обо всем, что касается их сделки. Понадобилось всего два легких тычка «турецкой головой» в область почек, и вся комбинация стала известна.
А информация оказалась очень опасной... В деле были завязаны сразу несколько банд... Не зная, что делать с таким багажом, как в одиночку справиться с ними и вернуть украденное, Иван отправился восвояси, предварительно отвесив каждому, включая хозяина, по пять ударов плеткой по спине и филейной части — так сказать, в назидание.
