7,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2019
В день убийства небо над Слотерфордом было низким и пролилось на землю бурным дождем, первым за несколько недель. Смерть в этой тихой деревушке не была диковинкой, как и везде. Но такой бессмысленной жестокости здесь еще не видели. И кто знает, не станет ли эта трагедия лишь началом – первым звеном в череде многих?.. Как и в других произведениях английской писательницы Кэтрин Уэбб, загадки происходящего тесно связаны с тайнами прошлого, и сюжетные линии, разделенные десятилетиями, неожиданно переплетаются, складываясь в прихотливый узор судьбы, а сквозь патину времени начинают проступать живые картинки ушедшей эпохи. "Потаенные места" вышли в свет в 2017 году и встали в один ряд с лучшими романами Кэтрин Уэбб, завоевавшими популярность и любовь читателей во всем мире: "Наследие", "Полузабытая песня любви", "Английская девушка" и др. Впервые на русском языке!
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Ähnliche
Оглавление
Katherine Webb
THE HIDING PLACES
Copyright © 2017 by Katherine Webb
First published in 2017 by Orion, a division of The Orion Publishing Group Ltd., London
All rights reserved
Перевод с английского Михаила Тарасова
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Виктории Манацковой
Иллюстрация на обложке Екатерины Бороздиной
Уэбб К.
Потаенные места : роман / Кэтрин Уэбб ; пер. с англ. М. Тарасова. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2019. (Азбука-бестселлер).
ISBN 978-5-389-17529-7
16+
В день убийства небо над Слотерфордом было низким и пролилось на землю бурным дождем, первым за несколько недель. Смерть в этой тихой деревушке не была диковинкой, как и везде. Но такой бессмысленной жестокости здесь еще не видели. И кто знает, не станет ли эта трагедия лишь началом – первым звеном в череде многих?.. Как и в других произведениях английской писательницы Кэтрин Уэбб, загадки происходящего тесно связаны с тайнами прошлого, и сюжетные линии, разделенные десятилетиями, неожиданно переплетаются, складываясь в прихотливый узор судьбы, а сквозь патину времени начинают проступать живые картинки ушедшей эпохи. «Потаенные места» вышли в свет в 2017 году и встали в один ряд с лучшими романами Кэтрин Уэбб, завоевавшими популярность и любовь читателей во всем мире: «Наследие», «Полузабытая песня любви», «Английская девушка» и др.
Впервые на русском языке!
© М. В. Тарасов, перевод, 2019
© Издание на русском языке,оформление.ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2019Издательство АЗБУКА®
Предисловие
В день убийства небо над Слотерфордом было низким. Тучи почти касались верхушек деревьев, и шел проливной дождь. Щедрый, обильный летний ливень, первый за несколько недель. Жители деревни утверждали, что проснуться в такую погоду не к добру. Это были суеверные люди; повсюду они видели знамения и предвестия, от которых стоило ждать самого худшего. Сид Хэнкок клялся, что речка Байбрук, протекающая у фермы Медовый Ручей, покраснела. Слушавшие сокрушенно кивали головами, хотя убийство произошло не так близко от берега, чтобы кровь могла окрасить воду. Вулли Том, который держал стадо овец на небольшом земельном участке, расположенном на вершине холма, говорил, будто знал, что кого-то настигнет смерть, с техсамых пор, как весной одна из его овцематок родила двухголового ягненка. С того времени он везде носил с собой высушенную кроличью лапку — на случай, если тень смерти упадет на него. В Слотерфорде гибель людей не была диковинкой. Но такого здесь еще не видывали.
Особенно тревожила полнейшая безвинность жертвы. Никому в голову не приходило ни одной дурной мысли о погибшей, и никто не мог вспомнить ни одной жестокой или постыдной вещи, которую бы она совершила. Больше всего поражала несправедливость содеянного. Тяжелой болезнью можно захворать запросто, бывают и несчастные случаи со смертельным исходом. Всего год назад шестилетняя Энн Гиббс упала в колодец, расположенный в самом начале дороги к Форду, когда перелезала через каменное ограждение, призванное предотвращать именно такие несчастья. Она утонула из-за неосторожных слов брата, напугавшего ее рассказом о том, что в колодце живут феи. Апоплексические удары, простуды и сердечные приступы собирали свою ежегодную жатву, унося близких людей, но, если ваше время вышло, с этим едва ли можно поспорить. Разного рода трагедии встречаются на каждом шагу, но чтобы кто-то из местных жителей пал жертвой такой жестокости, да еще без всякой причины... Это казалось противоестественным и было неподвластно их пониманию. И все они задавались вопросом, не является ли этот чудовищный акт насилия лишь началом — первым в череде многих.
1
Три девушки
Утром Пудинг задержалась у маленького окна наверху лестницы и увидела мать на лужайке перед домом. Луиза Картрайт стояла у каменной ограды за домом, глядела на мокрые кочки огороженного выгула для скотины, который тянулся вниз по склону долины, и вертела в руках что-то, чего Пудинг не могла разглядеть. Час был ранний, и солнце еще не поднялось высоко над горизонтом. Небо было бледным, но чистым и ясным. Все говорило о том, что предстоит еще один жаркий день. Сердце у Пудинг слегка сжалось, что в последнее время случалось все чаще. Она немного подождала, но когда мать не повернулась к ней и не двинулась с места, Пудинг продолжила спускаться по лестнице, теперь уже медленнее. Тихое похрапывание доносилось из полумрака, царящего в комнате родителей, где все еще спал отец. В прежние дни он был первым, кто поднимался по утрам, успевая растопить плиту и поставить чайник, а также побриться и застегнуть жилет на все пуговицы, прежде чем Пудинг и Дональд, спотыкаясь, входили на кухню, протирая сонные глаза. Теперь девушке приходилось будить его, каждый раз чувствуя себя виноватой. Его сон походил на оцепенение.
На кухне в коттедже Родник царил беспорядок, чего раньше не бывало, — миски на полках больше не укладывались одна в другую в точном соответствии с размером, декоративная гирлянда из хмеля запылилась. Крошки в трещинах пола и застывшие брызги жира распространяли запах несвежей еды. Дональд ждал за кухонным столом. Он не читал, не чинил что-либо, не составлял список дел на день. Просто сидел и ждал. Он готов был сидеть так весь день, если никто не заставлял его встать и заняться делами. Пудинг, проходя позади брата, тихонько сжала его плечо, и тот, будто выплывая из непостижимых глубин своего «я», улыбнулся ей. Она любила его улыбку — эта улыбка была одной из связанных с ним вещей, которые совершенно не изменились. В ее голове словно выстроились две колонки: в одной был список того, что касалось Дональда и осталось прежним, а в другой — того, что изменилось навсегда. Именно с тем, что было в графе навсегда, она и вела борьбу. Она все время ожидала, что он встряхнется, встанет из-за стола со своей прежней резкостью, быстро и энергично, и скажет что-то вроде: «Ты не хочешь тостов со своим любимым вареньем, Пудинг?»Они провели первые два года после того, как он возвратился домой, в ожидании, что он станет прежним. Кое-что вернулось, причем в первый год: любовь к музыке, преклонение перед Аойфой Мур, увлечение техникой, хороший аппетит. Правда, ему иногда было трудно глотать, и тогда он кашлял. Но за последний год никаких изменений к лучшему не произошло. Его темные волосы остались такими же — мягкими, блестящими, непослушными. Очень красивыми. А еще сохранился ироничный изгиб рта, хотя ирония как раз перешла в список тех черт, которые он утратил.
— Доброе утро, Донни, — поздоровалась Пудинг. — Я только взгляну, чем занимается мама, и мы позавтракаем, ладно?
Она похлопала его по плечу и уже успела подойти к задней двери, когда он выдавил из себя ответ:
— Доброе утро, Пудди.
Он проговорил это совершенно обычным тоном, походившим на прежний голос ее старшего брата, отчего девушке пришлось сделать глубокий вдох, чтобы остаться спокойной.
Она закрыла за собой дверь, а затем подняла глаза на Луизу — с тем упорным оптимизмом, который никак не могла в себе побороть. Она надеялась, что ее мать перейдет на другое место. А может быть, та лишь собирала петрушку для яичницы или возвращалась из летней уборной и остановилась посмотреть на резвящихся в поле зайцев.
Но мать осталась стоять на месте, а потому Пудинг отвлеклась, обратив внимание на другое. Ее бриджи опять стали ей малы, пояс съехал вниз, и подтяжки начали впиваться в плечи, один из носков сполз по ноге и сбился в конец туфли, а блузка натягивалась под мышками, потому что грудь, похоже, с каждым днем становилась все больше, как бы ей ни хотелось обратного. Казалось, одежда находится с ней в состоянии войны, постоянно подчеркивая против воли хозяйки ее рост вверх и вширь. Воздух был прохладен, чист, как стекло, и наполнензапахами луга. Шаги Луизы по росистой траве оставили темно-зеленые следы на фоне серебряных капель. Пудинг шла, наступая точно на них, что укорачивало ее шаг.
— Мама? — позвала она.
Девушка хотела сказать что-то веселое и непринужденное, чтобы как-то сгладить странность ситуации. Но Луиза резко и испуганно повернула голову; на ее лице застыло выражение, которое говорило о том, что она не узнает подошедшую. Этого бессмысленного взгляда с примесью тревоги Пудинг в последнее время начала бояться больше всего. У нее сдавило в груди. Потом Луиза улыбнулась, и ее улыбка казалась почти прежней, лишь слегка рассеянной, слегка пустой.
— Пудинг! Вот ты где, дорогая. Я искала тебя, — сказала она.
В глазах Луизы читалась борьба, показывающая, что та пытается овладеть ситуацией и понять, что происходит. В руках Луизы ничего не было, Пудинг теперь видела это ясно. Просто руки матери были заняты нижней пуговицей ее желтой кофты. Она всегда начинала застегивать ее снизу, но в то утро остановилась в самом начале.
— Правда, мама? — спросила Пудинг, еще больше напрягая сжатое горло, чтобы сглотнуть.
— Да. Где ты была?
— Нигде, просто наверху, в своей комнате. Я не слышала, как ты звала. Пойдем, — торопливо добавила Пудинг, прежде чем ее вымысел успел сбить мать с толку. — Пойдем в дом и поставим чайник, ладно? А потом выпьем свежего чая?
— Да. Это как раз то, что нам нужно.
Луиза тихонько вздохнула, развернулась и пошла к дому рядом с дочерью.
Шагая, они уничтожали свои первоначальные следы. Росистая трава была высокой и замочила ноги девушки до самых лодыжек. Тем не менее она вдруг почувствовала неодолимый всплеск веселья, когда стая стрижей с радостным щебетом пронеслась по небу прямо над ними, а стадо молочных коров, принадлежащих хозяевам Усадебной фермы, стало спускаться по противоположному склону долины после утренней дойки.
— Мама, ты видела зайцев в поле? — спросила Пудинг опрометчиво.
— Кого? Когда? — удивилась Луиза, и Пудинг тут же пожалела о своем вопросе.
— Я просто так. Не важно.
Она взяла мать под локоть и прижалась к ней, а Луиза похлопала ее по руке.
Вокруг заднего крыльца разрослись одуванчики, рядом стояло ведро, полное золы, черная смородина перезрела, никто ее не собирал, кроме дроздов, которые затем оставляли свои фиолетовые метки надорожке и на оконных отливах. Но когда они вернулись на кухню, отец Пудинг, доктор Картрайт, уже был там, хлопоча у растопленной плиты, на которой шипел чайник. Он уже расчесал волосы и оделся, но все еще не побрился, а его глаза были по-прежнему немного сонными.
— Две свежие розы, омытые росой сада, — приветствовал он их.
— Доброе утро, папа. Надеюсь, ты хорошо выспался?
Пудинг поставила на стол масленку, со скрипом вытащила из-под столешницы ящик с ножами, достала из глиняного кувшина буханку вчерашнего хлеба.
— Слишком хорошо! Вам следовало разбудить меня пораньше.
Улыбаясь, доктор похлопал жену по плечам, отодвинул спутанные пряди волос с ее лба и поцеловал в темя. Пудинг отвернулась, смущенная и счастливая.
— Будешь тосты, Донни? — спросила Луиза.
Она успела застегнуть свою кофту, заметила Пудинг. Каждая пуговица находилась в нужной петельке.
— Да, мама, с удовольствием, — отозвался Дональд.
Теперь, когда стол был накрыт, они собрались вокруг него — возможно, не совсем так, как это бывало раньше, но все-таки следуя давней привычке, которая казалась им блаженно знакомой. Родные по ночам разбредаются кто куда, подумала Пудинг. Рассыпаются, как семена чертополоха, подхваченные ветрами, которые она не может ни почувствовать, ни понять. Зато она понимала, что в ее задачу входит собирать их вместе по утрам. Нарезая хлеб, Пудинг стала напевать отрывок из «Наступило утро»1, безбожно фальшивя, чтобы заставить их улыбнуться.
* * *
Когда Ирен услышала громкое дребезжание велосипеда Кита Гловера, ее сердце екнуло, потом бешено забилось, но из осторожности она даже глаз не подняла и не шевельнулась. Осмотрительность советовала вообще никак не реагировать, но оставался вопрос, не выдаст ли ее с головой совершенная неподвижность. Она чувствовала себя так, словно вина была написана на ее лице ярко-красными буквами, которые непременно прочтет Нэнси — ужасная Нэнси с глазами орлицы, всегда открыто выражавшая неодобрение по поводу всего, что Ирен говорила или делала. Она сидела напротив Ирен за столом, на котором был сервирован завтрак, намазывая на свой тост тончайший слой масла и хмурясь, когда в мармеладе2 ей попадались чрезмерно большие кусочки кожуры. Солнце сияло в серебристых прядях ее волос, стянутых в простой пучок, яркими бликами играло на столешнице из палисандрового дерева. Ее характер был тверд, как железо, но сама она выглядела маленькой, хрупкой и сидела, скрестив миниатюрные ноги. Она хлопнула по странице газеты, расправляя ее, почитала пару секунд, а затем фыркнула, над чем-то насмехаясь. Ирен не ждала, что та прояснит, в чем дело, но Алистер выжидающе поднял глаза. Он устремлял на нее взгляд всякий раз с легкой улыбкой на лице, терпеливо ожидая, что она скажет. Его оптимизм казался безмерным, и Ирен восхищалась этим качеством. Благодаря этому глаза мужа блестели; и, несмотря на небольшие мешки под ними, Алистер выглядел моложе своих лет — даже моложе ее двадцати четырех, хотя она была почти на пятнадцать лет младше супруга. У нее было такое чувство, что за шесть недель, проведенных в Слотерфорде, она постарела на десять лет.
Во дворе раздались шаги, и медная крышка на почтовом ящике скрипнула, поднявшись и опустившись. Ирен посмотрела на свои пальцы, едва касающиеся ручки кофейной чашки, и постаралась скрыть их дрожь. Ее взгляд упал на украшенный бриллиантом перстень, подарок к помолвке, и на золотое обручальное кольцо. Как обычно, после чувства вины пришла злость — на себя, на Фина и на ни в чем не повинного Алистера. Порыв слепящей горячей ярости, вызванной ситуацией, в которой она оказалась, гнева на тех, кто был в ней повинен, а больше всего на саму себя. Новая роль ей решительно не нравилась, даже притом, что она исполняла ее так прилежно, как только могла. Гнев исчез так же быстро, как и возник, и тут же сменился отчаянием. Отчаянием, похожим на бездонный омут, в который она могла свалиться без всякой надежды выкарабкаться. Без спасательного круга, каковым могли стать доброе слово или некий знак судьбы, служащий доказательством того, что, даже если ее страдания продлятся, она, по крайней мере, сможет с кем-то их разделить. Что она сделает, если и правда увидит почерк Фина на конверте, Ирен понятия не имела. Ей трудно будет сохранить самообладание, и, скорей всего, она просто взорвется. У нее тревожно засосало под ложечкой, но Ирен по-прежнему оставалась совершенно неподвижной.
— Похоже, будет еще один прекрасный день, — внезапно сказал Алистер.
Ирен взглянула на него, испугалась и увидела, как он ей улыбается. Она попыталась улыбнуться в ответ, но так и не поняла, удалось ей это или нет.
— Да, — отозвалась она.
Нэнси трижды моргнула, ее взгляд перескочил с Алистера на Ирен, а потом вновь устремился на Алистера.
— Какие у тебя планы, дорогая? — спросил Алистер у Ирен.
Он положил руку на лежавшую на столе ладонь жены, и кофейная чашка ударилась о блюдце, когда одеревеневшие пальцы Ирен ее отпустили.
— Я... еще не думала о них.
Тут Ирен услышала, как в комнату, где они завтракают, идет Флоренс — из коридора донеслись легкие, словно извиняющиеся, шаги и осторожный скрип половиц. У девушки были маленькие глазки-бусины и остренький носик, как у мышки, которые вполне соответствовали ее характеру. Сердце Ирен вышло из-под контроля и тревожно забилось.
Флоренс тихо постучала, вошла с письмами на подносе, положила их на стол рядом с локтем Алистера и неуклюже присела, перед тем как выйти. Алистер разложил конверты — их оказалось четыре. Ирен затаила дыхание. Затем он взял их со стола, разгладил и, вставая на ноги, сунул в карман пиджака.
— Ну, в любом случае наслаждайтесь прекрасным днем. Я вернусь к обеду. Если погода будет такой же хорошей, как вчера, мы накроем стол на террасе.
Он осторожно отодвинул кресло и снова улыбнулся Ирен. Запас улыбок у Алистера, похоже, был неисчерпаем, и оптимизма тоже, в то время как Ирен чувствовала, что ей катастрофически не хватает ни того ни другого. Все лицо мужа было как бы настроено на улыбку — и мягкость взгляда, и поднимающиеся кверху уголки губ. Без улыбки его лицо казалось словно голым.
— Ты можешь навестить миссис Картрайт и поинтересоваться, как она поживает.
— Миссис Картрайт?
— Да, жену здешнего доктора. Ты ее знаешь. Это мать Пудинг и Дональда.
— Да, конечно.
Ирен знала, что ей следовало хорошо запомнить имена местных жителей и научиться сопоставлять их с лицами — колесный мастер, кузнец, жена викария, хозяйка лавки, ее сын, который приносит почту. Она понимала: в такой маленькой деревне, как Слотерфорд, непростительно не помнить, кто есть кто. В последнее время она, похоже, наделала много досадных ошибок, но именно теперь ей было совершенно невмоготу нанести визит жене врача — абсолютно незнакомой женщине и к тому же неизлечимо больной. Она смутно помнила, что ей об этом говорили. Ирен не имела ни малейшего понятия, что она должна сказать этой женщине. Но тут Алистер вышел, и Ирен снова осталась наедине с Нэнси.Впереди был долгий день, и его пустоту следовало как-то заполнить. Она посмотрела на тетку мужа, зная, что Нэнси будет в открытую наблюдать за ней, состроив осуждающую мину, — теперь, когда нет Алистера, присутствие которого ее сдерживало. Ну конечно же, так и есть. Опять этот понимающий взгляд, приподнятые брови, насмешливая полуулыбка. Нэнси казалась Ирен особенно суровой частью ее епитимьи.
Будучи на седьмом десятке, та была худощава и хорошо сохранилась. Морщины на ее лице были тонкими, едва заметными, изысканными. Когда Алистер говорил Ирен, что его тетя живет вместе с ним на Усадебной ферме, она представляла себе отдельный коттедж — ну, по крайней мере, отдельное крыло дома — и приятную старую даму, заполняющую свое время составлением букетов для церкви и организацией благотворительных обедов. Но уж ни в коем случае не это острое шило, которое так и норовило ее уколоть, куда бы она ни направилась. Когда Ирен обратила на это внимание Алистера, на его лице отобразилась душевная боль.
— Моя мать умерла в день моего рождения, Ирен. Нэнси фактически мне ее заменила и растила меня как собственного сына. Я не знаю, как вышел бы из такого трудного положения мой отец, если бы тетушки не было здесь с нами. Один бы он не справился.
Ирен снова взяла свою чашку, хотя и не собиралась допивать кофе. Напиток был уже совершенно холодный, и сверху его покрывала какая-то пленка. В конце концов Нэнси сложила газету и встала.
— Правда, Ирен, дорогая, вы должны что-нибудь съесть, — сказала она. — Может, в Лондоне сейчас и принято спокойно смотреть в лицо смерти, но здесь вы будете выделяться. Не дай бог кто-нибудь подумает, что вы несчастны, хотя это, конечно, немыслимо для новобрачной. — Нэнси еще мгновение рассматривала Ирен, как бабочку, насаженную на иголку, но Ирен знала: ее мучительница не ждет от нее ответа. Немыслимо, непростительно. Эти слова были новы для Ирен применительно к ней самой. Увы, отныне их могли произнести за ее спиной. — Вы теперь Хадли, юная леди. А Хадли всегда служили здесь образцом, — добавила Нэнси, поворачиваясь, чтобы уйти.
Лишь когда та закрыла за собой дверь, Ирен позволила подбородку опуститься, и ее руки безжизненно упали на колени. Тишина в комнате показалась ей звенящей.
* * *
Зимородок, трясогузка, большая синица, овсянка. Клемми шла, держа в голове этот список, который звучал как песенка, помогающая шагать и дышать ей в такт, поднимаясь по косогору. Вдох, выдох.
Зимородок, трясогузка, большая синица, овсянка. Утреннее солнце бодро слепило ей глаза, и голова чесалась от пота под волосами — буйными белокурыми кудряшками, которые отчаянно сопротивлялись любой попытке их расчесать и были так похожи на материнские. Она поднималась по узкой тропинке, идущей от задней живой изгороди фермыУиверн к дороге на Слотерфорд. Сейчас, рано утром, этот путь был еще терпимым. К полудню здесь начинало палить солнце, после чего принимались гудеть мошки и слепни, поэтому возвращалась она обычно другой дорогой, идущей по берегу реки. Она была более длинной, извилистой, но обещала больше прохлады. Живая изгородь в значительной степени состояла из дикого шиповника, усыпанного цветами и птичьими гнездами, в которых сидели птенцы. За ней паслись коровы ее отца. Она слышала, как они бродят по лугу, и чувствовала исходящий от них сладковатый запах. Зимородок, трясогузка, большая синица, овсянка. Бутыли с молоком и круги сыра в корзинах, свисающих с коромысла, лежащего на ее плечах, покачивались и побрякивали. Коромысло было слишком широким для узкой тропы. Заросли медвежьей дудки и дикие клематисы щекотали ей руки, цветы наперстянки склонялись под тяжестью пчел.
Родители больше не требовали, чтобы Клемми возвращалась тотчас после выполнения возложенных на нее поручений. Она возвращалась, когда возвращалась, рано или поздно, в зависимости от того, сколько времени занималась с Алистером Хадли, или наблюдала за рекой, или бродила, погруженная в свои фантазии. Обычно она старалась нигде не задерживаться, зная, что на ферме для нее всегда есть работа. Но даже если девушка шла быстрым шагом, она, как правило, замедляла его у воды или в лесу. Иногда Клемми видела то, что заставляло остановиться и поглощало все ее внимание. Она даже не понимала, как так получилось, не знала, сколько прошло времени, пока не замечала, где находится солнце. Когда она наконец приходила домой, сестры закатывали глаза, приветствуя ее с разной степенью неприязни в зависимости от часа: «А вот и наша прекрасная дурочка» — если в ней небыло нужды, или: «Посмотрите-ка, вот она тащится, эта драная кошка» — если нужда в ней имелась. Но Клемми продолжала бродить по окрестностям. У нее была такая потребность. Поэтому родители и поручали ей доставку молока в столовую, прекрасно понимая, что не скоро снова ее увидят.
Молоко от коров Усадебной фермы — хозяева которой также владели местной бумажной фабрикой, — наряду с молоком других, более крупных ферм, имевшихся в округе, поступало на заводы, производящие масло и сгущенное молоко, а потому местные поставки осуществляли хозяева фермы Уиверн, стадо которых было невелико.
«По крайней мере, она хоть занята чем-то полезным», — уныло говаривал ее отец. Сам он дважды в неделю запрягал свою тележку и вез большуючасть молока, сыра, масла и яиц на рынок в Чиппенхем3.
Несмотря на ранний час, над тенистой Джермайнской дорогой кружили мухи, а в воздухе витал тяжелый чесночный запах черемши и лисий мускусный аромат лесных анемонов. Белая пыльная дорога шла, минуя несколько больших петель реки Байбрук, по лесистому северо-западному склону холма, на который только что поднялась Клемми с низменной поймы, где расположилась ферма Уиверн. Клемми откинула назад голову, чтобы посмотреть на клочки синего неба, виднеющиеся между ветвями деревьев. В вышине кружила темная птица. Сарыч. Клемми добавила его в утренний список, а затем и белку, которая перепрыгнула с дерева на дерево над самой ее головой, — быстрая вспышка ярко-рыжего меха. Буки, дубы, вязы... Их молодая листва создавала непроницаемую сень, из-за которой ранние цветы отошли так скоро. Осталась только жимолость, обступившая молодой вяз и украсившая его ветви своими цветами. Когда девушка пошла дальше, лоскутки сияющего неба все еще стояли перед ее почти ослепшими от яркого света глазами.
Клемми ходила по этому пути с давящим на плечи коромыслом бессчетное число раз, но когда слотерфордская фабрика появлялась из-за гребня холма, это всегда заставляло девушку остановиться, чтобы насладиться видом. Множество зданий и сараев, сгрудившихся у реки, высокая дымящая труба. Монотонное бренчание бумагоделательной машины, ее вибрация, уходящая вниз, в землю, а затем поднимающаяся вверх, к подошвам ее ног. Когда девушка проходила по пешеходному мостику над рекой, она слышала шум воды, льющейся на водяное колесо.
Внезапный запах металла, пара и смазки, вспотевших мужчин, кирпича и работы, не похожий ни на что в мире. Впрочем, была и другая причина, которая заставляла ее сердце биться быстрей. Парень. Она могла завернуть за угол и увидеть его. Клемми знала: отныне ее мысли будут стремиться только к нему и ни к кому другому. Она не могла забыть того, что он для нее сделал, и хотела увидеть его ровно настолько, насколько боялась этого, а потому в замешательстве остановилась, прислонившись лбом к стене, чтобы послушать шум водяного колеса и почувствовать его биение, передающее вибрацию прямо в мозг. Она все еще стояла так, когда случайно проходивший мимо фабричный приказчик ее окликнул.
— Поднимайся, красотка, и убери молоко с солнца, — проговорил он, добродушно улыбаясь из-под густых усов, более рыжих, чем шевелюра на голове, и пушистых, как хвост лисицы.
Клемми доверяла этому человеку. Он никогда не подходил слишком близко и не пытался дотронуться до нее.
Она сделала, как он посоветовал, и вошла во двор фабрики, но ее беспокоило это — то, что надо высматривать. Наблюдать в надежде найти. Девушка никогда не делала этого раньше. Ей нравилось просто смотреть, а не высматривать. На фабрике работало всего несколько женщин, в столовой и на складе, в длинном низком строении невдалеке от кромки воды. Внутри него было безупречно чисто, хотя подмораживало зимой. Половицы из вяза были тщательно подметены, а стеллажи из грецкого ореха отполированы за многие годы службы. Нигде не было даже капли машинного масла или чернил, которые могли испортить готовую бумагу, упакованную в прочные мешки, еще недавно предназначавшиеся для сахара и муки. Летом здесь восхитительно пахло пчелиным воском, хлопком и деревом, но, вообще-то, Клемми входить сюда запрещалось — нечего соваться в чистое место с грязными ногами и запыленным подолом. Когда она проходила мимо, две работницы как раз направлялись к конторщику, чтобы отметить время прихода на работу. Одна из них помахала Клемми рукой. Это была темноволосая Делайла Купер; в памяти у Клемми она прочно соединилась с долгими часами, проведенными в Слотерфорде в домашнем детском саду, когда они были совсем крохами, едва научившимися ходить. Он был открыт в домике у дряхлой старухи с кислым лицом, получавшей плату за то, что она за ними присматривала. Она следила за тем, чтобы девочки не путались у нее под ногами в течение дня, а также учила с ними буквы, песни и молитвы.
Лицо Делайлы вызывало воспоминания о спертом воздухе в комнате, где проводили весь день десять маленьких детей, о водянистой каше, копоти и холодном каменном поле. Другая женщина посмотрела на нее с подозрением, но Клемми это ничуть не смутило. Ей нравился доносящийся со двора скрип и топот женских башмаков на толстой деревянной подошве, а также громкий стук, раздававшийся, когда их скидывали у дверей, оставаясь в туфлях, на которые те надевались. Она закрыла глаза и принялась слушать.
— У нее не все ладно с головой, у этой девчонки, — проговорила женщина, хмурясь.
Клемми отнесла молоко в столовую, а затем прошла к старому фермерскому дому, основательной каменной постройке, вокруг которой фабрика возникла, а потом разрослась, словно крапива. Немногие теперь помнили ферму Чаппса, стоявшую здесь до фабрики, и фермерский дом, в котором родилась двоюродная бабушка Клемми Сьюзан — однажды утром, раньше положенного срока, на соломенной циновке. В прежнем фермерском доме теперь размещалась контора фабрики, где стояли столы приказчика и его клерка и находился кабинет Алистера Хадли с Усадебной фермы, который владел всем в округе. Тот был человеком добрым. Клемми нравилось его лицо, на котором всегда играла улыбка, и то, как он кивал работникам и говорил с ними, когда осматривал работу. Казалось, он относился к ним с большим уважением, хотя, на взгляд Клемми, богатство этого человека делало его существом другого порядка. Сияние его чисто выбритой кожи очаровывало ее. Как будто он дышал другим воздухом. Иногда девушка проходила через весь фабричный двор и выходила с другой стороны, но тем утром она поднялась по лестнице старого фермерского дома и постучалась в дверь кабинета Алистера. Он оторвал взгляд от своего стола и озабоченно наморщил лоб.
— А, Клемми. Ты застала меня врасплох. Мы договаривались об уроке? — спросил он рассеянно. Клемми повернулась, чтобы уйти. — Нет-нет, заходи. Пятнадцать минут сегодня ничего не изменят.
Алистер поднялся, чтобы закрыть за ней дверь. Она уловила аромат его масла для волос и тот особенный мужской запах, который исходил от его пиджака. Ни у кого в Слотерфорде руки не были такими чистыми, как у него. Поверхность огромного стола была скрыта под стопками бумаг. Одни из них являлись образцами продукции фабрики, на других, еще более высокого качества, было что-то напечатано. Клемми не смогла бы прочитать ни слова, даже если бы захотела. Она прошла к своему обычному месту у окна и повернулась к нему спиной. Ей нравилось казаться лишь силуэтом на его фоне, поскольку ее лицо было затенено.
— Итак, Клемми, — сказал Алистер, присаживаясь на край стола, — ты тренировалась? — Ничуть не смущаясь, Клемми пожала плечами, давая понять, что она этого не делала. Алистер не моргнул и глазом. — Ну, не важно. Хочешь, начнем с дыхательных упражнений, которые я тебе показал?
Урок прошел не очень хорошо. Клемми переминалась с ноги на ногу и жалела, что зря потревожила своего учителя. Время было выбрано неудачно, она не могла сосредоточиться и быстро устала. Чувствуя себя побежденным, Алистер похлопал ее по плечу, когда она уходила.
— Ничего, — проговорил он. — Мы еще наверстаем, Клемми. Я в этом уверен.
Нэнси Хадли поднималась по лестнице, когда Клемми уходила. Инстинктивно Клемми отодвинулась немного в сторону, прижала руки к бокам и постаралась не смотреть на нее. Характер у Нэнси был непростой, а вернее сказать, тяжелый. Ее взор напоминал железные гвозди, и когда она говорила, то глядела всегда мимо Клемми и никогда ей в лицо.
— Право, Алистер, чего ты хочешь добиться? — спросила Нэнси, входя в кабинет.
— Нет никакой разумной причины, которая помешала бы этой девушке заговорить, — тихо произнес Алистер. — Ее только нужно научить.
— Не понимаю, почему именно ты должен брать на себя ответственность за это.
— Потому что до нее больше никому нет дела, Нэнси.
— Но следует понимать, что люди станут судачить, будто, запираясь с ней в кабинете, ты учишь ее не только говорить. Вряд ли разумно давать повод для таких слухов. А в особенности сейчас.
— Право, Нэнси. Я уверен, никто не думает ничего подобного.
— Сомневаюсь, что твоя тепличная роза одобрит, если узнает.
— Ты говоришь, словно я делаю что-то плохое, Нэнси, тогда как это совершенно не так.
— Ну, я просто надеюсь, что ты не дашь девушке поводов для фантазий, вот и все.
Дверь закрылась, голоса стали приглушенными, и Клемми беззаботно спустилась вниз по ступенькам.
Она подошла к магазину, чтобы забрать письма для фермы Уиверн, — как обычно, их было очень мало. Лавочница всегда давала ей небольшое угощение — сладости, или кусочек сыра, или яблоко — за то, что девушка избавляла ее сына от долгого путешествия к ферме Уиверн, чтобы их доставить. Вот и сегодня, продолжая свой путь, Клемми жевала ириску. Но парень. Парень. Его звали Илай, и он был из дурной семьи. Таннеры. Худшие люди на земле, как однажды сказал ее отец, Уильям Мэтлок, раз и навсегда запретив дочерям водить шашни с кем-либо из их отпрысков. Несколько лет назад он пригласил одного из них помочь косить сено. Парень пытался приставать к сестре Клемми, Джози, которой тогда было всего двенадцать лет, и дело закончилось разбитой губой. А когда ему указали на дверь, он ушел с двумя курами. Теперь лицо Уильяма принимало зловещий вид при любом упоминании Таннеров. Но Клемми никак не могла забыть о виденном, о том, что этот парень сделал — сделал для нее. Она не могла не вызывать в памяти его лица. С ней творилось нечто такое, чего она не понимала сама. Ее инстинкты, которым до сих пор она полностью доверялась, теперь молчали и ничем не могли ей помочь. У него под ногтями виднелась кровь и на руках были глубокие царапины. От него пахло пивом и потом, чем-то гнетущим и тягостным, но под этим запахом скрывалось и что-то приятное. Он назвал ей свое имя — демонстративно, как будто она бросила ему вызов: «Я Илай». И ни слова больше. Его молчание было мучительно громким.
Илая нигде не было видно. Если в тот день он находился на фабрике, то уже трудился где-то в цеху. Правда, иногда он работал неподалеку, на расположенной выше по течению реки небольшой фабрике, на которой старое тряпье превращали в пульпу4. Клемми вспомнила, как Илай вел туда лохматого пони, тащившего тележку с грузом ветоши. Всякий раз, когда лошадка начинала мотать головой в знак протеста, он дергал за уздечку, и его лицо искажалось от гнева. В нем было много злости, которая так не вязалась с тем, что он сделал для нее. Она посмотрела в сторону тряпичной фабрики, но ей не хотелось идти дальше вверх по реке. Когда она в беспокойстве покидала фабричный двор, ветер донес до нее солодовый запах пивоварни «Литтл и сыновья», один из ее любимых. Ей предстояла долгая дорога домой вдоль западного берега реки, находящегося под защитой деревьев. Тропы как таковой там не было, но она и без того знала, куда идти. Пустившись в путь, она почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она знала это чувство и сразу поняла: чужой взгляд. На этот раз, однако, она огляделась вокруг и попыталась увидеть, кто на нее так уставился, — не тот ли парень. Илай.
1«Наступило утро» — популярный христианский гимн на слова Элеоноры Фарджон (1881–1965); часто исполняется на детских и похоронных службах.
2Имеется в виду варенье из цитрусовых (чаще всего апельсиновое).
3Чиппенхем — большой рыночный город в северо-западном Уилтшире. Находится в 20 милях к востоку от Бристоля и в 86 милях к западу от Лондона.
4Пульпа — основа для производства тряпичной бумаги.
2
Кукла
Пудинг приложила все усилия для того, чтобы выглядеть прилично. Новая миссис Хадли наконец-то собралась зайти в конюшню, чтобы посмотреть на лошадь, которую мистер Хадли купил для нее в надежде, что она пристрастится к верховой езде. Ирен Хадли прожила на Усадебной ферме уже почти шесть недель, весна успела смениться летом, но совсем немногим в деревне удалось ее увидеть, и это возбудило разные толки. По версии самых благожелательных, она, судя по всему, была инвалидом. К ней и так возник нездоровый интерес, сопровождавшийся порядочной шумихой, когда они с Алистером после бурного периода ухаживаний сыграли свадьбу в Лондоне, а не в церкви Святого Николаса, приземистой и одинокой постройке на деревенской лужайке. Когда женился старый мистер Хадли, всю деревню пригласили на вечеринку в саду Усадебной фермы — с пивом, гирляндами флажков и плавающими в тазу яблоками, которые требовалось вытащить одними зубами, без помощи рук.Не то чтобы Пудинг мечтала увидеть нечто подобное, но она слышала, как об этом говорили. А недавно она подслушала разговор миссис Гловер, владелицы крошечной лавки, с ее подругой Долорес Поул, они жаловались на нехватку праздников. Еще до того как новобрачная прибыла в Слотерфорд и, по всей видимости, стала избегать его жителей, те почувствовали себя обманутыми новой миссис Хадли. Впрочем, Пудинг нравилась идея неожиданной свадьбы, — по-видимому, спешка была продиктована страстью, слишком горячей, чтобы ей долго сопротивляться, потребностью обладать и быть обладаемой. Эти мысли порождали в Пудинг зависть — она мечтала вздыхать о ком-нибудь и быть предметом страстных томлений, хотя подобные чувства представляли для нее головоломку, разгадать которую ейпока не удавалось. Такая страсть, казалось девушке, не могла не сказаться на облике Ирен Хадли. Возможно, та излучала внутреннее сияние. Поскольку Пудинг видела свою героиню лишь мельком и только два раза: в первый — когда та сидела на задней террасе с опущенным лицом и во второй — когда та глядела куда-то из окна дома, — Ирен Хадли стала для девушки далекой, восхитительной и почти сказочной фигурой. При мысли о том, что она может встретиться с ней воочию, сердце Пудинг начинало бешено колотиться.
На Усадебной ферме было пять стойл и большая конюшня, которую называли «каретный сарай». Там стоял двухместный стенхоуп5 и обитала коренастая лошадка-пони, которую в него запрягали. «Сарай» был построен в прошлом веке на другой стороне небольшого двора к западу от жилого дома из того же, что и весь Слотерфорд, золотистого известняка, который добывался на склоне холма, возвышающегося над фабрикой. Этот двор был местом, где держали верховых лошадей, и Пудинг чувствовала себя здесь как дома. Три пары рабочих лошадей фермы — шестерка могучих шайров6 с мохнатыми ногами и мощными мускулами — содержались в пристройке за высоким амбаром, и за ними ухаживал невысокий жилистый конюх по имени Хилариус. Он носил одну и ту же длинную холщовую робу каждый день, в дождь и в вёдро. Никто не знал его возраста, это был древний старик, который жил при ферме с тех пор, как родился, — намного дольше, чем кто-либо другой. Родители Хилариуса изначально приехали откуда-то из Европы. Его глаза смотрели на мир из-под сетки морщин, и он был неразговорчив. Летом он спал на соломенном матрасе на антресолях похожего на пещеру большого амбара, зимой перебирался на сеновал под крышей каретного сарая. В его обязанности входило каждый день к семи утра запрягать тяжеловозов, чтобы возницы могли выехать с ними в поле, а затем в конце дня, когда те возвращались после пахоты, сева или еще какой-нибудь работы, принимать коней обратно, вытирать их, кормить и снимать сбрую. Показывая, как и что нужно делать, с помощью кивков и жестов, Хилариус научил Пудинг многому из того, что нужно знать о конюшенном деле. Остальное она сама почерпнула из книги под названием «Правильные приемы ухода за лошадьми», которую взяла в библиотеке в Чиппенхеме.
Сено привозили из риги на холме, где его хранили в скирдах под крышей, чтобы не намочили дожди. Один из небольших сараев фермы, стоявший на отшибе, использовался для хранения седел, уздечек и прочей сбруи. Здесь находилась маленькая пузатая дровяная печь, которую топили, чтобы кожа не плесневела. На нее Пудинг ставила кипятиться чайник. Снаружи стояло древнее каменное корыто для воды, порой используемое в качестве возвышения, с которого садятся верхом на лошадь. Пудинг содержала сарай для сбруи в такой же безупречной чистоте, как и двор. Однажды прачка даже пошутила, что у воробьев там скоро не найдется строительного материала, чтобы вить гнезда. После этого девушка взяла за правило каждое утро бросать на навозную кучу несколько клочков старого сена. Но только во время гнездования. Хорошо еще, что у ворот, ведущих на устроенный в поле выгон, было достаточно грязи для ласточек. Они прилетели несколько недель назад, тут же приступив к починке своих гнезд, лепившихся под крышей вдоль карнизов, и были настолько симпатичными, что Пудинг даже не сердилась, когда они роняли ей на волосы помет. Подопечных у Пудинг было пятеро. Длинноногий гнедой гунтер7 по кличке Барон предназначался для мистера Хадли. На пони по кличке Хохолок, ныне невероятно дряхлом и облезлом, хозяин фермы ездил в детстве. Кобыла-полукровка Проказница принадлежала Нэнси Хадли, хотя та садилась на нее все реже и реже из-за больной поясницы. Коротконогого конька-коба8 Данди9 запрягали в легкую открытую двуколку-стенхоуп, когда кто-то хотел съездить в город. Последним был Робин, мерин миссис Хадли. Он был ненамного выше, чем пони, обладал невероятно тихим нравом, но не казался тяжеловесным или недостаточно резвым. Даже его масть быланежной — буланая с медовым отливом. Ирен Хадли просто не могла его не полюбить.
Пудинг вывела его во двор незадолго до одиннадцати и навела на него окончательный глянец. Когда он приподнял заднее копыто, она подтолкнула своего любимца, чтобы тот встал прямее, желая показать его в лучшем виде. В конце концов, он был отражением ее работы, а Пудинг мечтала быть лучшей девушкой-конюхом на свете. Ей хотелось этого больше всего остального. Ну, может, не всего. Она подумала о Донни и матери, а также о своем тайном томлении. А в остальном этого ей хотелось больше всего. Правда, отец все еще настаивал на том, чтобы она поступила в секретарский колледж, а возможно, даже в университет. Последнее некогда планировал сделать Донни. Он должен был стать инженером — у него имелся к этому природный талант и он прекрасно разбирался в технике, но Великая война10 изменила все. Доктор Картрайт говорил, что это лето станет пробным камнем для нее как для конюха, но в пятнадцать лет Пудинг точно знала, чего хочет. Она собиралась достичь совершенства, сделаться незаменимой для семьи Хадли и остаться в Слотерфорде со своими родными. В течение минуты или двух девушка размышляла, за кого можно выйти замуж здесь, в Слотерфорде, но зажим на одной из ее подтяжек расстегнулся, когда она наклонилась, чтобы осмотреть копыто Робина, и Пудинг покраснела, хотя никто этого не видел, после чего напомнила себе, что брак является наименьшей из ее проблем. Затем она услышала из дома шаги и голоса. Она вновь застегнула зажим и так тщательно, как только могла, счистила конские волосы со своих рукавов.
Усадебная ферма находилась на самом севере Слотерфорда, на дороге, круто уходящей вниз к Форду11, следующей деревне вниз по течению Байбрука. С фермы открывался потрясающий вид на широкую всхолмленную долину, невероятно зеленую летом, с церковью на одной стороне, с фабриками у воды на другой и деревенскими домиками между ними. Долина была слишком неровной для посевов. Ее покрывали леса и пастбища. На дальних полях также было полно овец и коров. Берега реки к югу от Слотерфорда поросли деревьями, настолько густыми, что вода была видна только возле моста, где встречались три дороги — Джермайнская, являвшаяся продолжением Хэмской, ведущей на восток, к Биддстону12, еще одна дорога, идущая на север, к Форду, и третья, идущая на запад, к Тиквуду13. Все дороги были узкими и посыпанными известняковой крошкой, так что любой экипаж, проезжавший по ним, поднимал облака белой пыли. Погода стояла жаркая и солнечная, однако ночью прошел дождь, отчего ворота выгонов и поилки утопали в перемешанной копытами густой грязи. Воздух был слегка влажным, быстро бежал Байбрук, повсюду вились слепни и мошкара. На фоне всего этого великолепия Нэнси и Ирен Хадли шли от дома через двор. На миг Пудинг пришла в голову глупая мысль, будто она должна встать по стойке смирно, и девушка начисто забыла, что собиралась сказать. Неожиданно, как только женщины поравнялись с Робином, тот довольно громко выпустил газы, и Пудинг не смогла удержаться от смеха.
Ирен Хадли отшатнулась и, наблюдая за Робином, встала на безопасном расстоянии, словно ожидая, что тот яростно бросится на нее, обнажив зубы. Данное обстоятельство дало Пудинг возможность получше всмотреться в нее. Это была дама среднего роста, тонкая как прутик, наделенная своеобразным эльфийским изяществом, которое восхищало Пудинг. Темные волосы были подстрижены на уровне ушей, глаза, тоже темные, словно обведенные синевой, резко выделялись на бледном лице. Лицо было таким неподвижным, таким скованным, что Пудинг не могла представить его смеющимся. Выражение глаз было непроницаемым и наводило на мысль о китайской кукле. На ней был безупречный костюм всадницы — белые бриджи, твидовый жакет и широкий шарф, — так что Пудинг в панике принялась ломать голову, припоминая, получала ли она указание оседлать и взнуздать Робина для верховой езды.
— Что ж, это было очаровательное приветствие, — произнесла Нэнси, делая шаг вперед.
На ней были обычная рубашка и слаксы14, аккуратные, но уже немного выцветшие. На ногах — старые, потертые сапоги. Волосы покрывал шелковый шарф, завязанный под подбородком.
— Это все летняя трава, сырая после дождя, мисс Хадли, — выпалила Пудинг.
— Ничего страшного. Я хорошо знаю об этом, — успокоила ее Нэнси, звонко шлепнула Робина по шее и окинула его взглядом знатока. — Довольно милое создание. Не слишком большой. Пожалуй, чересчур упитанный, возьми это на заметку, — сказала она, бросая на девушку строгий взгляд. — Что скажете, Ирен?
— Ну, — глухим голосом произнесла, слегка вздрогнув, Ирен и сжала руки в кулаки, — кажется, он великолепен.
Последовала пауза, во время которой Нэнси одарила Ирен язвительной улыбкой, которую Пудинг хорошо знала, а потому шагнула вперед и протянула руку.
— Очень рада познакомиться с вами, миссис Хадли. Мистер Хадли говорил, раньше вы не часто ездили верхом, но я хорошо знаю Робина и гарантирую, что он смирен, как ягненок. В понедельник он даже не испугался, когда по дороге мимо нас проехал автобус, а все знают, сколько шума он поднимает и сколько дыма остается после него. Вы будете в совершенной безопасности, это я вам обещаю.
Она пожала руку Ирен — возможно, слишком энергично — и отметила нервозность молодой хозяйки, хотя глаза Ирен были стеклянными и пустыми, напоминая чернильные пятна. На мгновение Пудинг была озадачена и испытала душевную боль оттого, что очаровательный, солнечный мистер Хадли женился на столь холодном существе. Но потом ей стало ясно, что Ирен просто выглядит усталой. Совершенно истощенной.
— Ну, — сказала Ирен и сделала паузу, чтобы прочистить горло, — на самом деле я никогда даже не сидела на лошади. Не понимала, какой в этом смысл, когда у меня есть собственные ноги.
— Да, и машина, чтобы возить вас повсюду, — съязвила Нэнси. — Погодите, наступит зима, и от всего, что при колесах, здесь будет не много проку.
— О, верховая езда такое веселое занятие! И такая замечательная возможность увидеть мир, — добавила Пудинг.
— Мир? — отозвалась эхом Ирен, и в ее голосе прозвучала горькая нотка.
— Да. Ну... во всяком случае, здешние места, — поправила себя Пудинг. — Хотите, я оседлаю для вас Робина? Если пожелаете, могу повести его шагом на поводу, как обычно возят неопытных наездников. Чтобы вы почувствовали, каково это — сидеть на лошади. Вы просто проедетесь по загону.
— Сейчас? — спросила Ирен в тревоге.
— Да, почему бы вам не запрыгнуть в седло? Это единственный способ узнать, нравится вам верховая езда или нет. Алистер будет в восторге оттого, что вы решили попробовать! — оживленно воскликнула Нэнси, и на лице у Ирен появилось испуганное выражение.
— Я просто подумала... поскольку вы одеты для верховой езды... — промямлила Пудинг. На щеках Ирен Хадли выступили красные пятна. Она выглядела так, словно у нее не было другого желания, как, поджав хвост, убежать со двора. — Но в этом нет необходимости, конечно, — закончила девушка.
— Чушь. Сейчас самый подходящий момент. Куйте железо, пока горячо. Как вы собираетесь охотиться вместе с Алистером, если даже не хотите попробовать?
— Я просто... не думала... — пролепетала Ирен, находясь на грани истерики.
Нэнси смерила ее убийственным взглядом, явно не собираясь ей помогать, так что Пудинг вновь пришла ей на выручку.
— Что ж, в таком случае, хотите, я немного проедусь на нем в загоне, чтобы вы могли увидеть его в движении?
Ирен вздохнула с облегчением, а Нэнси, усмехнувшись, направилась к Проказнице, чтобы угостить припасенной в кармане морковкой.
Пудинг проехалась на Робине, делая круги, петли и восьмерки, шагом, рысью и легким галопом. Она даже заставила его сделать несколько невысоких прыжков. Девушка была настолько поглощена собой и так сконцентрировалась на показе лучших сторон своего любимца, что даже не заметила, как Нэнси и Ирен в какой момент перестали смотреть на нее и удалились. Нэнси пошла через поле на церковное кладбище, к могиле брата, а Ирен, по-видимому, вернулась в дом. Тяжело дыша, вспотевшая Пудинг повела Робина на поводу обратно во двор. Робин тоже пыхтел, и Пудинг забеспокоилась: а вдруг он, когда подрастет, станет слишком толстым для того, чтобы на нем ездить? Следующий час она провела, вычесывая скребницей15 остатки зимней шубы Хохолка и поднимая при этом целые облака грязных серых волос — настоящая находка для ласточек, которые смогут выстилать ими свои гнезда. Девушка старалась не поддаваться разочарованию, возникшему после первой встречи с Ирен Хадли. Ей давно хотелось, чтобы рядом появился кто-то более или менее близкий по возрасту, с кем она могла бы совершать конные прогулки. Пусть даже таким человеком окажется настоящая дама, и к тому же из Лондона. Ну а если не ездить с ней верхом, то, по крайней мере, можно будет послушать ее рассказы о вечеринках, балах, богемных салонах и джазовых танцах, из которых, по мнению Пудинг, и состояла столичная жизнь. Но Ирен Хадли, хотя и вышла замуж за лучшего жениха на пятьдесят миль вокруг, выглядела так, будто готова была оказаться где угодно, только не на Усадебной ферме. Она напоминала китайскую куклу, мечтающую вернуться в свою коробку.
В час дня Пудинг зашла за Донни, чтобы пойти с ним домой на обед. Ее брат тоже работал на Усадебной ферме, помогая главному садовнику Джеремайе Уэлчу, которого все звали попросту Джем. Он был садовником на Усадебной ферме в течение сорока лет. Его загорелое тело, казалось, состояло из одних только костей и сухожилий, крепких, словно корни деревьев, и таких же коричневых. А еще Джем держал хорьков. Обычно один из них прятался где-то на нем, и если хорек почему-то отсутствовал, то специфический запах продолжал исходить от его хозяина.
— Привет, Джем, как ты? — крикнула ему Пудинг и помахала рукой.
— Эй, красотка, — ответил Джем, медлительно растягивая слова, как это делают в Уилтшире. — Твой Дон вон там, рыхлит землю под розами.
— Спасибо!
Розарий находился за высокими кирпичными стенами, защищавшими его от холодных ветров. Запах роз был такой же яркий, как их безумная цветовая гамма. Донни мотыжил почву в дальнем углу, закатав рукава рубашки и надев поверх нее коричневый фартук. Пудинг всегда удивляла ширина его плеч, бедер и талии, которые говорили о силе. Настоящей мужской силе. Она все еще отчасти ожидала увидеть долговязого паренька, каким он был, когда отправился записываться в армию. Он был достаточно высок, чтобы брату поверили, будто ему восемнадцать, хотя к тому времени ему исполнилось всего шестнадцать. Пудинг помнила, как восхищалась им в тот день, и теперь не могла думать об этом без жгучего сожаления. Она понятия не имела, что значит идти на войну. Донни вспотел, и хотя его мотыга была готова к работе, он стоял неподвижно, как столб. Иногда это с ним случалось — он впадал в оцепенение, пока кто-нибудь не приходил и не выводил его из этого состояния. Пудинг убедилась, что попала в поле зрения брата, прежде чем дотронуться до него, потянув за рукав, но он все равно вздрогнул.
— Это я, Донни, — сказала она, и он улыбнулся, протягивая руку, чтобы ущипнуть ее за подбородок. Солнце оттеняло шрам на его голове — Пудинг старалась на него не смотреть. Плоское углубление размером с ладонь, окруженное бугристой рубцовой тканью, находилось на правой стороне головы, в основном под волосами, но и на лбу тоже. — Время обедать, — проговорила Пудинг.
Донни расправил плечи и прижал мотыгу к боку.
— Ты права, — согласился он.
— Похоже, ты хорошо потрудился этим утром.
Пудинг оглядела опрятные клумбы и свежую, без сорняков, почву там, где Донни поработал между кустами. Затем она посмотрела на ближайшие к ним розы и вскрикнула от неожиданности.
Два розовых куста у ног Донни были порублены. Крупные, два с половиной фута высотой, один белый, другой бледно-желтый. Они особенно нравились Нэнси Хадли. Этими розами она украшала могилу брата. Теперь их лепестки, листья и зеленые стебли были посечены мотыгой на мелкие кусочки. Пудинг поддела носком это печальное конфетти.
— О Донни, что здесь произошло? — тихо произнесла она, лихорадочно пытаясь придумать способ скрыть ущерб. Конечно, это было невозможно. Она почувствовала дрожь, пронзившую брата, и испуганно взглянула на него. — Все в порядке, — пробормотала она, но это было не так.
Глаза Донни затуманились яростью, гневом на самого себя, который был тем более страшным и разрушительным, что с ним никогда не удавалось справиться. Причина крылась в его собственной непостижимой никчемности. Губы у него шевелились, кожа покраснела, и он весь затрясся. Костяшки пальцев, держащих рукоятку мотыги, побелели от напряжения, и Пудинг с трудом справилась с желанием отойти на безопасное расстояние. Донни никогда бы не навредил ей. Она знала, что это противоречит его природе. Но после того как Донни вернулся с войны, он порой становился неузнаваемым, словно заблудившись где-то внутри себя. Пудинг подошла ближе, чтобы он как следует мог ее видеть, и погладила брата по плечу.
— Что ж, Донни, они ведь снова вырастут, правда? — проговорила она.
Девушка ощутила в нем напряжение, похожее на передающиеся по земле вибрации, возникающие в главном цеху фабрики. Нечто похожее Пудинг чувствовала, когда лошадь собирается понести, — дрожь накопившейся энергии, которая должна вот-вот прорваться наружу.
— Что бы ты хотел на обед? — спросила она, решив не проявлять ни малейшего беспокойства.
Она продолжала с ним говорить. Через некоторое время его дыхание замедлилось, напряжение прошло, и он прикрыл грязной рукой зажмуренные глаза, ресницы которых были влажными от слез.
— Пойдем же, или мы опоздаем к обеду, — сказала она, и он позволил себя увести.
Она перетолкует об этом с Джемом и Алистером Хадли после обеда, когда будет уверена, что Донни успокоился. Джем пожует губу и молча уберет остатки растений. Мистер Хадли улыбнется грустной сочувствующей улыбкой, как бывало всегда в подобных случаях, и проговорит нечто вроде: «Ну, теперь нет смысла жалеть о том, что уже случилось», а Пудинг приложит все силы, чтобы не расплакаться. Даже Нэнси Хадли становилась сердечной, когда дело касалось Донни, хотя Пудинг давно подозревала, что тетка Алистера, несмотря на всю свою внешнюю колючесть, куда добрей, чем показывает. Пудинг однажды видела, как та свернула шею утке, которую перед тем покалечила лиса, — у нее были большие кровавые раны на груди, один глаз вытек, а поврежденное крыло волочилось по земле. Нэнси быстро с ней покончила и бросила на предназначенную для сожжения кучу отходов, после чего, вытирая руки тряпкой, произнесла: «Эту утку не имело смысла выхаживать». Но Пудинг видела, как заблестели глаза старой женщины, и подметила грустный изгиб ее губ.
Они спустились в деревню, перешли через мост у тряпичной фабрики и стали подниматься вверх покрутой тропинке, которая вела к их дому. Она шла через поле, которое жители деревни называли Кровавым лугом, поскольку местная легенда гласила, что король Альфред16 много веков назад победил здесь датчан в ожесточенной битве, после которой река покраснела от крови павших воинов. Считалось, что название «Слотерфорд»17 происходит именно от той бойни. Еще до войны, когда Пудинг была маленькой, Донни рассказывал ей эту историю снова и снова, бессчетное количество раз перечисляя придуманные им подробности, касающиеся битвы, удар за ударом, сопровождая их звуковыми эффектами и взмахами меча, сделанного из ветки орешника. Ей нравились эти отголоски давних времен. В рассказах о тэнах18 и их сокровищах присутствовала чарующая магия. Пудинг так и подмывало попросить Донни повторить эту историю или пересказать ее брату самой, чтобы вернуть прежнее время. Но сражения уже не были такими манящими, и теперь героическая смерть означала нечто иное: страх и боль близких, исковерканные жизни. Из Слотерфорда, в котором всего-то жил восемьдесят один человек, ушло на войну слишком много других парней, включая двух Таннеров, одного Мэтлока, двух Смитов и троих Хэнкоков. Вернулся один Донни. Конечно, Алистер Хадли тоже вернулся, но он не был молодым пареньком или Томми19. Вместо рассказа о битве с датчанами, когда они, запыхавшись, забрались уже высоко, Пудинг поведала брату об Ирен Хадли и о том, что та не захотела сесть на лошадь. У Пудинг не было уверенности, что Донни слушает ее, пока тот, нахмурившись, не остановился и не сказал:
— Ты никогда не могла понять человека, не желающего ездить верхом, Пуд.
Он говорил медленно, словно собираясь с мыслями, и Пудинг улыбнулась:
— Именно так, Донни. Никогда не могла.
Коттедж Родник был назван в честь находящегося прямо перед ним источника, пробивавшегося из-под земли. Его струи, просачиваясь через ядовито-зеленую тину, наполняли каменное корыто, из которого питьевая вода текла вниз по трубам, снабжая весь Слотерфорд. Построенный в георгианском стиле20 дом, квадратный и симметричный, был не особенно велик, но импозантен, с его створчатыми окнами и большим латунным молотком на входной двери. Внутри все было как всегда, что не могло не вызвать у Пудинг чувства удовлетворения. Луиза сварила суп из собранного в саду гороха и с долей раздражения в голосе важно представила им перечень дел, которые они с Рут, их приходящей служанкой, успели сделать тем утром. И действительно: в уборной висела новая бумага и был посыпан розовый дезинфицирующий порошок, все кровати были перестелены, а из собранной черной смородины сварили желе. Доктор Картрайт, как всегда, припозднился и с шумом ввалился в кухню, сыпля градом извинений. Он приехал на велосипеде из Биддстона, где арендовал комнату в доме директора школы, ибо их коттедж стоял на слишком крутом холме, чтобы принимать там больных. Пудинг тайком проверила, нет ли у матери признаков сбоя. Именно так они с отцом назвали то, что происходило с Луизой. Сбой. Это было совсем не то слово, но никто из них не решался от него отказаться. К счастью, сегодня мать выглядела здоровой, разве только слегка притомившейся. Ее светлые волосы поблекли, в них сквозила седина, вокруг глаз и рта залегли морщины, более глубокие, чем следовало иметь женщине сорока восьми лет, но большинство из них появилось тем утром, когда Донни ушел на войну, семь лет назад. Ее лицо не казалось красивым, но было круглым и привлекательным. Она была уютной, полненькой и идеально подходила для объятий.Первые признаки сбоя стали проявляться в том, что Луиза начинала с хмурым видом осматривать комнату, как будто не могла вспомнить, зачем в нее вошла или — что было еще хуже — где находится. Пудинг теперь всегда за ней внимательно наблюдала. Она больше не хотела оказаться застигнутой врасплох, как в тот раз, когда, спустившись к завтраку, застала мать стоящей у плиты, на которой дымилась кастрюлька с лежащим на дне яйцом, без воды. Луиза повернулась к ней и с вежливой улыбкой сказала: «Простите, юная мисс, может, вы мне поможете? Боюсь, я пришла не по тому адресу».
Кухонный стол входил в число самых ранних детских воспоминаний Пудинг. Вот она выколупывает ногтем из его щелей древние крошки, когда ей лень учить алфавит. Вот у нее заклинивает ящик, в котором хранятся столовые приборы. Доски слегка липкие, от этого невозможно избавиться, сколько их ни надраивай.
В доме была столовая с гораздо более симпатичным полированным столом, но им пользовались все реже и реже. Кухонный стол был из того же разряда, что эмалированные кастрюльки, висевшие на крючках над плитой, желтый фартук матери и коричневый заварочный чайник со склеенной крышкой. Для девушки это были своего рода якоря, вещи, на которые можно положиться. Рут, которая отказывалась описывать свой возраст иначе как «средних лет», села с ними обедать и представила доктору обычный отчет о недугах своей многочисленной семьи. Отец не поскупился на советы и дал их как можно более обстоятельно.
— А угри моей Терезы никак не проходят, — пожаловалась Рут, когда они принялись за гороховый суп. — У бедняжки лицо словно кусок червивого мяса. Ну как ей найти мужа, когда она так выглядит?
При этих словах служанка посмотрела на доктора с таким видом, словно он мог что-то сделать и помочь ее дочери, но поленился. Луиза отложила ложку в знак протеста. Донни причмокнул с безразличным видом. Доктор любезно кивнул.
— Девочка с таким жизнерадостным характером, как Тереза, переживет это без проблем, Рут. Эти прыщи зачастую сами проходят с возрастом. Но она не должна их выдавливать, чтобы не повреждать кожу.
— Хилариус в прошлом месяце вылечил Хохолка, которого укусил овод, при помощи настойки гамамелиса и золы, — проговорила Пудинг. — Эффект был замечательный. Нарыв был величиной с грецкий орех, а прошел за три дня.
— О боже мой, Пудинг, только не за столом! — воскликнула Луиза.
— Прости, мама.
— Так ты говоришь, гамамелис? — отозвалась Рут.
