Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Великие женщины в истории
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2021
Великая Сара Бернар родилась в семье куртизанки, но образование получила в пансионе при монастыре. Вернувшись в Париж, девушка сталкивается с настоятельными уговорами матери заняться семейным ремеслом – стать куртизанкой. Чтобы избежать этой участи, Сара пытается сделать карьеру на сцене "Комеди Франсез", но ее необычный для своего времени стиль игры приводит к скандальному увольнению. Лишившись работы, девятнадцатилетняя Сара вынуждена подчиниться воле матери. Однако все внезапно меняется, когда Сара обнаруживает, что беременна. Она решает оставить ребенка и оказывается без гроша в кармане. После безуспешных поисков работы Сара неожиданно получает приглашение в театр "Одеон", где завоевывает сердца зрителей своей игрой в новаторских постановках. Последующее возвращение в "Комеди Франсез" открывает новую страницу в жизни Сары Бернар. Устаревшие нормы актерской игры, принятые в этом театре, заставляют ее активно искать собственный независимый путь. И наперекор всему она становится известной актрисой, получившей признание не только во Франции, но и во всем мире. Роман "Великая актриса" — захватывающий рассказ о женщине, чей непревзойденный талант и бунтарский дух вписали ее в историю театра как Божественную Сару. Впервые на русском языке!
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 591
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
C. W. GortnerTHE FIRST ACTRESS Copyright © 2020 by C. W. GortnerAll rights reserved
Перевод с английского Евгении Бутенко
Серийное оформление и оформление обложки Ильи Кучмы
16+
Гортнер К. У.Великая актриса : Роман о Саре Бернар / К. У. Гортнер ; пер. с англ. Е. Бутенко. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2021. — (Великие женщины в истории).
ISBN 978-5-389-19181-5
Великая Сара Бернар родилась в семье куртизанки, но образование получила в пансионе при монастыре. Вернувшись в Париж, девушка сталкивается с настоятельными уговорами матери заняться семейным ремеслом — стать куртизанкой. Чтобы избежать этой участи, Сара пытается сделать карьеру на сцене «Комеди Франсез», но ее необычный для своего времени стиль игры приводит к скандальному увольнению. Лишившись работы, девятнадцатилетняя Сара вынуждена подчиниться воле матери. Однако все внезапно меняется, когда Сара обнаруживает, что беременна. Она решает оставить ребенка и оказывается без гроша в кармане. После безуспешных поисков работы Сара неожиданно получает приглашение в театр «Одеон», где завоевывает сердца зрителей своей игрой в новаторских постановках.
Последующее возвращение в «Комеди Франсез» открывает новую страницу в жизни Сары Бернар. Устаревшие нормы актерской игры, принятые в этом театре, заставляют ее активно искать собственный независимый путь. И наперекор всему она становится известной актрисой, получившей признание не только во Франции, но и во всем мире.
Роман «Великая актриса» — захватывающий рассказ о женщине, чей непревзойденный талант и бунтарский дух вписали ее в историю театра как Божественную Сару.
Впервые на русском языке!
© Е. Л. Бутенко, перевод, 2020© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020Издательство АЗБУКА®© Серийное оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020Издательство АЗБУКА®
Памяти моей любимой тети Меме
Легенда всегда берет верх над историей.
Сара Бернар
Акт I
1853–1859 годы. Нежеланное дитя
...Почти всегда в маленькой девочке видна будущая женщина и опасность, которую она несет.
Александр Дюма
Глава 1
Если великий талант может вырасти из невзгод, то мой, похоже, отлит в котле моего детства.
Мне было восемь. В окружающем мире преобладали зеленая и серая краски: зеленые, трепещущие на ветру перелески и серые груды древних камней, овеваемых порывами ветра, гонимого с моря на поля Бретани. Главными звуками были бренчание овечьих колокольчиков да клохтанье несушек в курятниках у дома, где я жила, — небольшого коттеджа с соломенной крышей и увитой виноградными лозами террасой. Сельская жизнь, размеченная восходами и закатами; рутинная работа поселян от утренних сумерек до вечерних; влажная марля, которой накрывали свежий овечий сыр, чтобы не сох; тепло вынутого из печи хлеба с хрустящей корочкой и резкий запах дикого лука, смятого моими босыми ступнями.
Так было до того дня, когда вернулась моя мать.
— Сара? Сара, где ты?
Этот вечно недовольный голос донесся до меня через весь огород. Я сидела на суку старой смоковницы среди пустых беличьих дупел. На травке внизу нежился мой пес Питу, высунув язык и часто дыша от летней жары. Женщина, похоже, не замечала его, хотя каждый, кто меня знал, мог определить мое местонахождение по наличию собаки, ведь Питу был моей верной тенью.
Приглядевшись, я увидела на террасе ее силуэт, напоминавший фигурки на дальнем плане картины, — рука в белой перчатке приставлена к бровям. Вновь позвавший меня голос был пронизан нетерпением:
— Сара, где ты прячешься? Я не собираюсь тратить целый день на поиски. Выходи сейчас же!
Я знала, кто она, хотя прошло уже столько времени, что могла бы и забыть. Когда я увидела, как к дому подкатил знакомый экипаж, меня пробила злая дрожь, и я кинулась через задние двери к этому дереву, моему тайному убежищу. Последний раз она приезжала года три назад. Как и сейчас, явилась без предупреждения, привезла шоколадные конфеты и всякие безделушки. Маленькая пухленькая незнакомка с прозрачными голубыми глазами, в пышной юбке с оборками и украшенной шелковыми цветами шляпе, которая из-за огромных полей напоминала блюдо. В тот раз она успела лишь понюхать воздух и отдать распоряжения, после чего сразу исчезла — вернулась туда, откуда приехала. Вид ее спустя столько лет возбудил во мне не одну лишь злость. Да, я не хотела признавать эту женщину, но она вернулась, и мое сердце болезненно сжималось. Все-таки она не забыла меня.
Питу вяло поднялся и вильнул хвостом. Мое имя, произнесенное раздраженным голосом, встревожило его. Боясь, что пес меня выдаст, я жестом приказала ему сесть. Питу уныло опустился на задние лапы, а я снова посмотрела в сторону дома.
Из пристроенной к нему кухни, вытирая о передник испачканные мукой руки, вышла няня Юбер. Я увидела, как моя мать в нетерпении обернулась к ней. Няня указала прямо на мое дерево и хрипло прокричала по-бретонски:
— Ромашка! Иди скорее, поздоровайся с мамой.
Очень сердитая, я начала сползать с ветки и зацепилась подолом платья за сучок. Ткань затрещала. Думая о том, что теперь няне придется заняться починкой и она, как всегда, будет ругать меня, повторяя набившую оскомину присказку, мол, платья не растут на деревьях вместо листьев, я спрыгнула на землю и, совершенно несчастная, потопала к террасе. Питу вился у моих ног.
Пока я приближалась, мать придирчиво изучала меня.
Няня хмурилась. Она не была злой, даже любила меня, как могла и когда у нее хватало на это времени. Только вот времени катастрофически не хватало. Ее муж умер, и ей приходилось одной следить за мной, козами, курами и огородом. Сегодня утром она дала мне голубую ленту для волос. «Голубой так идет к твоей белой коже и рыжим кудряшкам», — сказала няня, сопроводив свои слова улыбкой, а это случалось нечасто. Я запоздало принялась искать ленту и обнаружила, что она кое-как болтается в растрепавшейся косе. По крайней мере, я не оставила ее на дереве вместе с башмаками.
Встретившись с оценивающим взглядом матери, я почувствовала себя грязной, как подошвы моих ступней. Она же была... чиста. Безупречна. Как статуя Мадонны в городской церкви, с той же мраморной бледностью. Не хватало только полупрозрачной слезы на щеке, похожей на каплю застывшей смолы.
— Ну! — воскликнула няня. — Что мы скажем мадемуазель Бернар?
— Добрый день, мадемуазель, — буркнула я.
Мать улыбнулась. Или мне показалось? Трудно было определить. Ее розовые губы, похожие на бутон розы, вздрогнули, но зубы между ними не блеснули. И все же я была уверена, что они так же совершенны, как и вся эта дама. Не то что няня Юбер. Та вечно жаловалась на свои гнилые коренные, говорила, что ей кусок хлеба откусить и то больно.
— Девочка меня не узнает. — По гладкому лбу матери пошли волны. — И какая худая. Ей нездоровилось?
— За всю жизнь она и дня не проболела, — фыркнула няня. — Мадемуазель Бернар, я была ее кормилицей и могу сказать, что девочка сосала грудь, будто голодный зверек. Я делала то, что вы просили. Она худенькая, да, но ест больше мула.
— И очевидно, моется так же часто, — проворчала моя мать.
Няня пожала плечами:
— Дети быстро пачкаются. Зачем тратить воду? Она купается раз в неделю.
— Я вижу. — Мать смотрела на меня как будто в нерешительности. — Она хотя бы немного говорит по-французски?
— Когда ей взбредет это в голову. У нас тут, как вы понимаете, нечасто можно найти ему применение. Коровам все равно, как их доят — по-французски или по-бретонски. — Состроив гримасу, няня обратилась ко мне: — Скажи своей маме что-нибудь по-французски.
Я ничего не хотела говорить незнакомке ни на французском, ни на любом другом языке. Почему я должна исполнять капризы этой женщины, когда меньше чем через час она отправится восвояси? Однако няня сурово сдвинула брови, и я вдруг забормотала:
— Pitou est ma chien1.
— Видите? — Няня уперла кулаки в свои широкие бедра. — Она не глупа. Просто упряма. Таким девочкам нужна твердая рука.
Няня устало потащилась обратно в дом, а моя мать сказала:
— Правильно говорить «мой пес». — Она вздохнула. — Вероятно, время пока не подходящее. Я сейчас так занята... Могу предложить вам больше, чтобы вы подержали ее у себя еще год...
Няня замерла на месте, оглянувшись с хорошо знакомой мне решимостью:
— А для меня время как раз что надо. Я старею. Буду продавать дом и перееду в город к сыну. Вы заберете девочку сегодня, как мы и договаривались. Сумка уже собрана.
Я стояла, не шевелясь и держа руку на рваных ушах Питу, слушала слова няни Юбер и не могла поверить. После стольких лет моя мать явилась, чтобы забрать меня?! Не успев подумать хорошенько, я выпалила:
— Но я не могу уехать! А что будет с Питу?
Собака заскулила. Мать взглянула на меня своими голубыми глазами:
— Твой Питу? Не думаешь ли ты, что я возьму в Париж и твою шавку?
В Париж?
Сердце у меня застучало.
— Но я... я не могу оставить его!
Мой лепет мать не услышала, она уже снова повернулась к няне.
На лице моей кормилицы отображалось болезненное напряжение, пока она внимала приглушенному голосу матери. Потом няня покачала головой, и я разобрала ее слова:
— Нет. Это невозможно. В доме моего сына нет места для нее. Или вы заберете девочку с собой сегодня, или она отправится в приют. Я больше за нее не в ответе.
Глаза мои вдруг защипало от слез. По горлу стремительно поднимался плач, но тут няня посмотрела на меня и тихо сказала:
— Ромашка, ты должна поехать со своей maman. Я позабочусь, чтобы Питу нашел себе новый дом, не беспокойся. А теперь умойся и возьми свою сумку. Мадемуазель Бернар ждет, а путь до Парижа неблизкий.
Я не могла сдвинуться с места. Мой дом был здесь — вот этот коттедж, пропахший чесночной похлебкой, с узкими темными комнатами, моей няней и моим Питу. Зачем мне ехать в Париж и жить там с этой расфуфыренной чужой женщиной, которую я совсем не знала?
— Нет! — заявила я и, когда няня потемнела лицом, добавила: — Я не поеду.
Кормилица угрожающе протянула вперед руку:
— Мне принести прут?
Тонкая ветка боярышника, от которой вспухала кожа на ягодицах, была одной из немногих вещей, вселявших в меня страх. Няня использовала ее всего раз, когда я, замечтавшись, протопала вместе с Питу по ее грядке с кориандром. После знакомства с этой розгой я не могла сидеть целую неделю.
— Иди сейчас же! — приказала няня. — Умойся и возьми свои вещи.
Мать отступила в сторону, когда я штормовым ветром пронеслась мимо нее в дом вместе с Питу. В своей маленькой комнате с узкой постелью и покосившимся столиком я нашла полотняную сумку, куда были уложены мой небогатый гардероб и тряпичная кукла, давно уже мной заброшенная. Мое единственное красивое платье няня оставила на кровати. Я надевала его только по воскресеньям, когда мы ходили на мессу в город. Сейчас, глядя на него, я замерла. Не поеду! Как же я оставлю моего Питу! Я сбегу, возьму его и эту сумку...
Резкий свист няни с террасы заставил пса кинуться к ней. Я вскрикнула и бросилась за ним, но в дверях мне преградила путь мать.
— Не забудь умыться, — сказала она. — Я здесь больше ни на минуту не останусь.
— Maman, прошу вас. — Я боролась с приступом паники. — Питу. Я не могу бросить его здесь, если няня продает дом и...
Мать подняла руку, заставляя меня умолкнуть:
— Делай, что тебе велено.
Питу отчаянно залаял, как только я влезла в экипаж. Отодвинув занавеску на окошке в дверце, я уставилась на дом, ошеломленная наплывом чувств. Няня Юбер стояла на пороге и держала мою собаку за шкирку. Пес пытался вырваться, чтобы последовать за мной. У меня брызнули слезы. Экипаж двинулся; резкий щелчок хлыста возницы над спинами лошадей прострелил мне уши.
Через несколько минут коттедж остался позади, и экипаж тряско покатился по грунтовой дороге. Мать сидела напротив и молчала. Она не произносила ни слова так долго, что слезы высохли у меня на щеках. Чем дольше она молчала, тем сильнее я съеживалась под ее неодобрительным взглядом. Наконец мать заговорила:
— Я не привыкла, чтобы под ногами болтался ребенок. Я очень занятая женщина, и у меня нет ни времени, ни терпения на всякие выходки. Ты должна уважать мои дела. Понятно? Всегда. Если не будешь слушаться, я найду, куда тебя пристроить.
— Да, maman, — прошептала я.
В горле стоял ком. Я была слишком напугана, чтобы проявлять непослушание. Упоминание о приюте уже прозвучало. Я не сомневалась, что эта женщина вполне способна меня туда отправить.
— И не называй меня maman на людях, — добавила она, брезгливо отряхивая платье рукой в перчатке. — Друзья зовут меня Жюли. Можешь обращаться ко мне по имени или мадемуазель Жюли, если тебе так больше нравится.
— Да, мадемуазель Жюли.
Она одарила меня ледяной улыбкой, вновь окинув с головы до ног колким взглядом. Я с трудом влезла в свою единственную пару приличных туфель, маленькую пелерину и капор. Все эти вещи мать привезла в прошлый раз, и теперь они явно были мне маловаты. Туфли давили на пальцы. Я подергивала ступнями — так хотелось скинуть обувку — и размышляла, нельзя ли как-нибудь выскочить из экипажа и вернуться в коттедж. Однако, даже представляя себе изумление матери, я понимала, что она поймает меня и станет только хуже.
— Перестань ёрзать! — Достав из сумки веер, Жюли принялась обмахиваться. — Просто не верится, неужели эта крестьянка ничему тебя не научила? У тебя манеры дикарки. — Она немного помолчала. — Полагаю, ни читать, ни писать ты не умеешь?
— Нет, мадемуазель Жюли. — Я была крайне несчастна.
Эта женщина не только увезла меня из дома и вынудила бросить собаку, она к тому же не испытывала ко мне ни капли симпатии. Ее желание иметь меня рядом с собой не превышало моего желания жить с ней.
— Тогда, полагаю, придется нам заняться еще и этим. — Она вздохнула, а затем, глядя в окно, задумчиво произнесла, будто рассуждала сама с собой: — Безграмотная. Лишенная каких-либо навыков общения, которые сделали бы ее привлекательной. Смею сказать, никто не поверит, что это моя дочь.
Через три дня мы прибыли в Париж. Всю дорогу, как только мать отворачивалась, я плакала, уткнувшись носом в рукав. И когда добрались до города, слез уже не осталось, а я была уверена, что счастья мне больше не видать.
Париж ошеломил — столько шума от грохочущих экипажей и кричащих людей. В то же время город показался мне бесцветным — сплошная серость, бесчинство дымного неба и вымощенных камнем улиц. Он пах сырым бельем и навозом и походил на старого дракона, по длинным когтям которого лениво течет река. Вспомнив зеленые леса и поля Бретани, где у меня были укромные уголки, я едва вновь не расплакалась. Увижу ли я когда-нибудь еще свое любимое дерево?
Экипаж остановился, и Жюли объявила:
— Это улица Прованс.
Как будто название улицы что-то для меня значило! Все тело ныло от долгих часов сидения в экипаже, и я была голодна как волк, потому что в последние дни ела гораздо меньше, чем раньше. Покинув карету, мы оказались перед покрытым копотью, высоким и узким зданием, неотличимым от соседних.
Потом из дверей выпорхнула миловидная молодая женщина, поразительно похожая на Жюли:
— Сара, деточка моя!
Незнакомка поцеловала меня в щеки, от нее сильно пахнуло розовым маслом, так что я даже закашлялась. У нее были яркие глаза, чуть более темные, чем голубые глаза Жюли, и скрученные в узел на затылке золотисто-рыжие волосы. Как у меня. Наверное, это какая-то родственница, решила я, а женщина тихо пробормотала:
— О моя девочка. Ты, похоже, не помнишь меня?
За нашими спинами Жюли отдавала приказания вознице, чтобы тот выгружал багаж. Забирать меня она приехала с двумя среднего размера сундуками. И зачем ей столько вещей?
— Розина, не будь дурой, — бросила через плечо Жюли. — Она была младенцем, когда в последний раз видела тебя.
— Да, конечно. Сара, моя дорогая, я тетя Розина. Твоя мама — моя старшая сестра. — Она улыбнулась, взяла мою руку в теплую ладонь и повела в дом, а я закусила губу, чтобы подавить новый приступ слез; хорошего отношения к себе я ни от кого не ждала. — Добро пожаловать в Париж! — провозгласила Розина, и я прильнула к ней.
Может быть, жить здесь окажется не так уж плохо.
1Питу — моя пес (фр.). — Здесь и далее примеч. перев.
Глава 2
Весь следующий год был посвящен учебе.
Розина взялась за меня. Благодаря ей я узнала о своем происхождении.
Моя мать и ее две сестры родились в Нидерландах в еврейской семье, но покинули эту страну, как только достигли подходящего возраста. Старшая из трех девушек, Генриетта, вышла замуж за торговца тканями из Арьежа и обзавелась собственной семьей, а Розина и моя мать некоторое время путешествовали, пока не осели в Париже. Чем они занимались, чтобы заработать на жизнь, осталось для меня загадкой, как и вопрос о нашем духовном наследии. Жюли не следовала никаким предписаниям веры; при входе в дом не висела мезуза, в квартире не было ни одной вещи, напоминавшей о соблюдении ритуалов иудаизма. Так как няня растила меня католичкой, я пришла к выводу, что религиозная принадлежность моей матери не имеет особого значения.
Вскоре Розина взялась за мое образование. Я научилась произносить по буквам свое имя, повторяла алфавит, писала буквы, пока у меня не сводило пальцы и строчки не начинали расплываться перед глазами. Я жаждала знаний, с жадностью поглощала их. Слова меня завораживали. А еще они давали доступ в новый мир, где истории о Царевне Лебеди и Принце-Лягушке, о живущих в пещерах ведьмах и летающих каретах, сделанных из тыквы, облегчали заведенный Жюли строгий порядок, который должны были соблюдать все обитатели квартиры.
День, когда все в моей жизни изменилось, начался как обычно.
Вечер накануне прошел скучно. Жюли развлекала разномастных приятелей в своем салоне, пока не разошлись все мужчины, кроме одного. С момента приезда сюда я успела привыкнуть к тому, что в нашу квартиру постоянно ходят разные странные господа. Все друзья Жюли были мужчинами. Это стало для меня еще одной загадкой. Иногда мать поручала мне обслуживать этих поклонников, как она их называла. По ее приказу я выходила в определенное время с подносом канапе, с заплетенными в косу непослушными огненно-рыжими волосами и с заискивающей улыбкой на губах. Мужчины окидывали меня беглым взглядом, после чего игнорировали; то и дело кто-нибудь из них похлопывал меня по заду и говорил: «Какая худая девочка. Жюли, ты что, не кормишь ее?» На что моя мать отвечала высоким заливистым смехом и добавляла: «Она ест сколько хочет, но не набирает ни унции. К тому же росла в Бретани, весь этот свежий сельский воздух... а вы что, думали, моя дочь будет толстой, как куропатка, вроде меня?»
Несмотря на смешки мужчин, я улавливала недовольные нотки в ее голосе. Жюли определенно не нравилось, что я худая как щепка, мои ключицы так выпирали, что во впадинах могла собраться вода после дождя. Однажды она в раздражении так и сказала, я сама слышала. Тем не менее мать никогда не упускала случая попрекнуть, если я осмеливалась попросить добавки за обедом или за ужином, замечая: мол, я так и не поняла, что еда не выскакивает сама собой из земли и не падает готовой с деревьев.
Поклонники всегда находили Жюли остроумной. Это весьма меня озадачивало. Как они не видят, что она просто притворяется? После обеда, перед тем как соберутся в салоне гости, мать часами торчала перед зеркалом. Горничная всегда помогала ей надеть дорогое платье, будто у нее самой не хватало на это сил. Однако злые упреки, если корсет не был затянут достаточно туго или горничная принесла не тот браслет, показывали, что эта женщина вовсе не так беспомощна, как изображает, и каждый ее шаг продуман до мелочей.
Как только появлялись поклонники, Жюли натягивала слащавую улыбку и старалась уловить малейшее их желание. Подавая канапе, я чувствовала, как буравит спину ее недовольный взгляд. Стоило кому-нибудь из гостей проявить ко мне хоть какой-то интерес, и она тут же отправляла меня с глаз долой, в мою комнату, где я засыпала под ее смех и мужской говор.
Спала Жюли всегда до полудня. Розина кормила меня завтраком, занималась со мной и отправляла гулять во двор, чтобы я не беспокоила мать.
— Сон твоей maman очень важен, — растолковывала Розина. — Ей нужно много отдыхать.
Вот еще одна загадка: мне-то казалось, что она только этим и занимается — сидит с томным видом в спальне или в салоне. Вспышки активности случались у матери лишь тогда, когда она пришпиливала к волосам шляпку, чтобы идти за покупками, или вешала на себя украшения перед отъездом на вечер в Оперу.
В то утро я проснулась раньше Розины. Квартира была небольшой, и мы с тетушкой делили комнату. Моя тетя спала крепко, утомленная дневными заботами о хозяйстве. Сквозь приоткрытую дверь я следила, как пожилой джентльмен на цыпочках выходит из спальни Жюли. Он был лыс, но имел очень длинные усы, которые прикрывали его рот, одет в серый фрак с атласными лацканами, на голове — черный цилиндр, в руках — тросточка с серебряным набалдашником, этакий щеголеватый дедушка.
Я не придала особого значения его тайному уходу. Этого мужчину я видела и раньше. Он посещал салон Жюли с тех пор, как я приехала в Париж. Видимо, ему отдавалось особое предпочтение, потому что он часто оставался ночевать. Меня этот господин практически не удостаивал вниманием, разве что иногда скользнет по мне взглядом. А сейчас, остановившись надеть пальто, он ненароком поднял глаза и увидел меня, глядящую на него. Я еще была не одета. Стояла в дверях в ночной рубашке, с распущенной косой — волосы в курчавом беспорядке рассыпались по плечам. Тетя напрасно пыталась приручить их с помощью горячих утюгов и спрыскивания настоем бузины.
В светло-карих глазах мужчины блеснул какой-то странный огонек. Он поманил меня пальцем. Я почувствовала, как щеки заливает жаром, когда он прошептал:
— Иди сюда, ma petite2. Дай-ка я взгляну на тебя.
Почему все эти мужчины наполняют наш дом почти каждый вечер, за исключением воскресного, я не знала. Розина вбила мне в голову, что я не должна задавать по этому поводу никаких вопросов. Никогда. Они близкие друзья моей мамы, и я обязана выказывать к ним уважение.
— Детей должно быть видно, но не слышно, — наставляла меня тетка. — Сара, ты поняла? Жюли не хочет, чтобы ее поклонников отвлекали всякими глупостями.
Обычно я изо всех сил старалась выполнять предписания, однако я даже имени этого господина не знала. Пока я металась в сомнениях, боясь последствий отказа выполнить, по всей видимости, не совсем приличную просьбу, мужчина сделал шаг ко мне.
— Ma petite, — повторил он. — Почему ты прячешься? Я хочу только посмотреть на тебя.
Он мог нажаловаться Жюли. Мог обвинить меня в грубости. Осторожно выйдя из-за двери под тихое похрапывание Розины, спавшей на узкой постели у меня за спиной, я робко улыбнулась ему, сделала маленький реверанс и одернула мятую сорочку, пытаясь прикрыть узловатые коленки.
Усы зашевелились, когда он улыбнулся, обнажив пожелтевшие зубы.
— О да. Очень мила. Très belle, как и твоя maman. Дитя, подойди ближе. Дай старику Морни поцеловать тебя.
Я вновь замерла. Сначала он сказал, что хочет посмотреть на меня, а теперь собрался поцеловать? Старик протянул ко мне руку, узловатую, крапчатую, как у сказочного тролля, и я оттолкнула ее, прежде чем он успел прикоснуться ко мне. Морни отпрянул, его глаза засверкали.
— Да ты знаешь, кто я? — пророкотал он, и я услышала, как за спиной у меня завозилась Розина и, ахнув, вскочила с постели, отбросив одеяло.
Я сердито уставилась на кавалера и ответила:
— Да. Вы особенный друг Жюли. Идите и целуйте ее.
Тетушка бросилась ко мне, взяла меня за плечи и сбивчиво проговорила:
— Месье, пожалуйста, простите ее. Она всего лишь дитя и...
— Дитя? — Он хмуро поглядел на свою руку, на которой, естественно, не осталось никаких видимых следов. — Она бродячая кошка. Жюли нужно что-то сделать с ее коготками.
Наступила пугающая тишина. Потом с противоположного конца увешанного картинами коридора донесся игривый голос моей матери:
— Мой дорогой Морни, я это сделаю. Прошу вас, примите мои извинения за ее непозволительное поведение.
Облаченная в узорчатый голубой китайский шелк, с развевающимися ореолом вокруг головы волосами, Жюли выплыла из спальни и повела к двери своего поклонника, что-то нашептывая ему и поглаживая его по плечу, а тот качал головой и удалился в крайнем раздражении.
Как только за ним закрылась дверь, мать резко обернулась ко мне. Я прижалась к Розине, которая, запинаясь, проговорила:
— Ты не должна винить Сару. Месье герцог вел себя непозволительно. Он хотел поцеловать ее, а она — посмотри на нее — в сорочке. Это не дело.
— Не дело? — эхом отозвалась Жюли; я никогда не видела ее такой; она вся напряглась и схватилась одной рукой изумительной молочной белизны за полу халата, удушая вышитых на нем аистов. — Она оскорбила его. Он может меня бросить, сказать остальным. Как мы тогда будем существовать, а? Как мы выживем, когда они узнают, что я держу эту дикую тварь, это неудобство в своем доме?
Тварь. Она считает меня животным. В порыве гнева я вырвалась из рук тети и заявила:
— Если я вам не нужна, тогда я убью себя. И больше никаких неудобств не будет!
Розина вскрикнула, а Жюли остановила на мне взгляд. В голубых глазах матери читалось безразличие, и оно резануло меня, будто лезвием бритвы прошлись по спине. Ей было все равно. Она не любила меня. Никогда. Я могла умереть, и это ничего для нее не значило.
Перед глазами все закружилось. Я бросилась в салон. Розина догнала меня, схватила за талию, а я отбивалась, опрокинула маленький столик с фарфоровыми фигурками и вазой цветов. Мать вопила, как дикий зверь. Я метнулась к окну и вцепилась в задвижку с намерением выброситься на вымощенную булыжником улицу. В голове пронеслось видение: тело в ночной рубашке летит вниз и приземляется, обдавая брызгами все вокруг, на глазах у слуг и кучеров, которые уже идут и едут по своим утренним делам.
Вдруг хаос прорезал отчетливый голос Жюли:
— Сара Генриетта Бернар, хватит!
Пойманная Розиной, я продолжала цепляться за подоконник и следила за приближением матери. Та прошла через занавешенную арку, ступила на ковер в восточном стиле и остановилась посреди салона, потерявшись на фоне показной роскоши, фальшивых римских бюстов, перегруженных деталями живописных пейзажей, набитых конским волосом диванов и канапе с дорогой обивкой, заваленных подушками, в том числе с ароматическими травами и кружевными шалями. Такая маленькая. Она была не больше меня. Как я могла настолько сильно бояться ее?
Но в тот момент она, казалось, доминировала над всем моим миром, халат ее распахнулся, и выступил круглый живот под ночной сорочкой. Увидев, что я уставилась на это неожиданное зрелище — мать выглядела толстой, но только в этом специфическом месте, — Жюли сказала:
— Ты позоришь себя. Мало того, ты позоришь меня. Я больше не потерплю этих выходок.
Страх парализовал меня. Приют. Он всегда был тут как тут, сквозил за каждым замечанием, всплывал на поверхность всякий раз, стоило мне чем-нибудь не угодить ей. За спиной у меня раздался голос Розины:
— Жюли, она всего лишь ребенок. Как ей все это понять?
— О, думаю, она понимает гораздо больше, чем показывает, — ответила моя мать.
— Maman... — прошептала я; слово, которое я никогда не употребляла, выскочило из меня от отчаяния. — Простите меня. Обещаю, я больше так не буду.
Жюли фыркнула:
— Совершенно точно, нет. Иди в свою комнату, и чтобы не было слышно ни звука, пока тебя не позовут.
Я бочком прокралась мимо нее, переступая через осколки разбитой вазы. Когда я уходила в свою комнату, Розина начала вполголоса что-то говорить. Жюли оборвала ее:
— Больше не хочу слышать ни слова в ее защиту. Этот дом никогда не был местом для ребенка. Пришло время искать какой-то выход.
— Я не хочу идти. Нет! Вы не заставите! — вопила я на всю улицу, пугая прохожих, пока Розина тащила меня к ожидавшему нас экипажу.
Лошади фыркали и бренчали упряжью, а кучер с изумленным весельем смотрел, как я сопротивляюсь, упираясь пятками в тротуар.
После того как Жюли сообщила, что мне больше не придется бить ее поклонников, а вместо этого предстоит отправиться в некое приличное заведение, где меня научат необходимым манерам, я устроила серию жарких протестов. Целый день отказывалась есть. Не желала мыться и причесываться. Наконец Жюли, щелкнув пальцами, в облаке духов и органзы уехала на один из своих вечеров, а ее горничная затащила меня в ванную и приказала вымыться и привести себя в порядок. Я прикусила язык, когда на следующее утро Жюли вернулась и молча остановилась взглянуть на меня, похлопывая себя веером по талии, которая была так туго затянута, что я подивилась, как эта женщина может дышать? После чего она пожала плечами и ушла в свою комнату, чтобы проспать до вечера. Сложно было поверить, что меня могут снова отослать с вещами в какое-нибудь отдаленное место, где я буду заниматься тем, чем положено заниматься девочкам, впрочем без особого толка.
В назначенное утро Розина заставила меня надеть неудобное платье с подходящей к нему черной шапочкой, закрутила мне волосы в узел, скрепив его лентой, и сообщила, что мы отправляемся в Тюильри посетить зверинец. Она знала, что мне это понравится, так как, покинув Бретань, я скучала по домашним животным. Едва я увидела ожидавший нас экипаж — такой красивый мы никогда не наняли бы для короткой поездки в Тюильри, — сразу поняла, что тетя врет, и завыла.
Розина и сама была на грани отчаяния:
— Сара, пожалуйста. Это не конец света, а всего лишь пансион. Разве ты не хочешь учиться вместе с другими девочками твоего возраста?
— Нет! — Я попыталась вырваться, не обращая внимания на дам, которые остановились, чтобы одарить меня хмурыми взглядами из-под зонтиков. — Я тебе не верю. Она отсылает меня прочь, как уже делала. Вы с ней бросите меня, как бросили в Бретани.
— Это неправда. — Розина остановилась, запыхавшись от борьбы со мной. — Сара, я никогда не хотела отсылать тебя. Это было не мое решение. — Она попыталась взять в ладони мое лицо, но я отвернулась. — Сара, послушай меня. Это для твоего же блага, пока ты не повзрослеешь. Клянусь своей жизнью!
Мои душевные терзания ослабели от ее проникнутых заботой увещеваний. Я любила свою тетю даже больше, чем раньше могла себе представить. И разумеется, моя симпатия к ней намного превосходила то, что я чувствовала по отношению к матери. Розина была добра, заботилась обо мне, пела колыбельные, когда мы, прижавшись друг к другу, лежали в кровати, водила на прогулки по городу и следила, чтобы я не попадалась под ноги Жюли.
— Тогда помоги мне. — Голос у меня надломился. — Ты уже научила меня читать и писать. Разве ты не можешь научить меня и всему остальному, что мне нужно знать?
— Дитя мое, я не могу, — покачала она головой. — Мы обе должны делать то, что нам велят.
Очередной безнадежный плач когтями раздирал горло. Усилием воли я подавила его. Выхода нет, разве что кинуться под копыта лошадей, чтобы они меня затоптали, — манящая идея, такое хотя бы не останется незамеченным. Но продолжать сопротивление было бесполезно, это только сделает Розину еще более несчастной, но никогда не разубедит Жюли. Она приняла решение. И даже не вышла на улицу, чтобы попрощаться.
— Я буду навещать тебя так часто, как только смогу, — продолжила Розина, почувствовав, что я сдаюсь. — А на каникулах ты сможешь приезжать к нам. Новая школа тебе понравится. Очень понравится. Это весьма приятное место. Мать выбрала самую лучшую.
— Сомневаюсь, — буркнула я, забираясь в экипаж, села на обтянутую кожей скамью и хмуро глядела, как тетя усаживается напротив и пристраивает у ног мой саквояж.
Экипаж дернулся и поехал по щелчку кучерского хлыста.
Мы тронулись в путь, который вел меня к неизвестному будущему. Я смотрела на удаляющийся дом — вот окно салона с кружевными шторами, из которого я пыталась выброситься. Казалось, с тех пор прошло уже много лет.
Почудилось, что я вижу за занавеской какую-то тень? Мать наблюдала за моим отъездом?
Я моргнула, и видение исчезло.
В продолжение двухчасовой поездки Розина пыталась развеять мои опасения:
— Пансион Граншан — это одно из самых уважаемых учебных заведений для девушек во Франции. Он расположен в Версале, недалеко от Парижа. Ты будешь счастлива учиться в компании с другими привилегированными юными особами.
Она продолжала повторять все ту же присказку, а город тем временем таял вдали, постепенно открывался вид на поля пшеницы и заросли орешника. Я сидела молча, сжав на коленях кулаки, и представляла, как вот сейчас распахну дверцу и выпрыгну. Унесусь прочь и исчезну, найду пристанище в глухой деревушке и стану просить милостыню на улице, пока какая-нибудь добрая бездетная супружеская пара не возьмет меня к себе. Я буду расти и пасти коз, стану розовощекой и толстой, так что никто меня не узнает. Жюли, снедаемая чувством вины, примется искать меня, Розина зачахнет с горя, но они не найдут беглянку. Я превращусь в совершенно другого человека. И перестану быть нелюбимым ребенком.
— Мы приехали, — объявила тетя.
Я ожидала, что поездка окажется более продолжительной. Экипаж остановился, и я опасливо ступила на сельскую грунтовую дорогу, не видя перед собой ничего, кроме высокой каменной стены, поросшей лишайником и прорезанной только в одном месте крепкими деревянными воротами.
У меня стали подкашиваться колени. Хотя день был теплый, я ощущала внутри могильный холод.
Розина взяла меня за руку:
— Тут нечего бояться. Тебе здесь ничто не угрожает. Это очень дорогой пансион при монастыре, — добавила она, как будто это меняло дело в лучшую сторону. — Твоя мать предприняла значительные усилия, чтобы получить здесь место для тебя.
В этом я сильно сомневалась. И вспомнила джентльмена с обвислыми усами, герцога де Морни, которого шлепнула по руке. Должно быть, это его вина. Наверняка именно он выбрал для меня эту темницу. Разве Жюли не уверяла его, что меры будут приняты?
Я стояла, сжимая ручку саквояжа, а Розина тем временем дергала за веревку колокольчика у ворот. Тут я прошептала:
— Пожалуйста. Я буду хорошей. Буду прислуживать ухажерам maman в салоне, научусь петь и читать стихи, чтобы развлекать их, как она.
— Дитя мое, ты не понимаешь, — вздохнула тетя. — Жюли желает для тебя другого. Она столько всего вынесла, стольким пожертвовала, дабы обрести то, что имеет. Твоя мама не хочет, чтобы ты находилась у нее в салоне, а ее поклонники заглядывались на тебя и лезли с поцелуями. Можешь считать ее бессердечной, но она по-своему любит тебя. И хочет, чтобы у тебя была лучшая жизнь, чем у нее.
Я ничего не поняла. Что я знала? Дом в Париже на модном бульваре, хорошо обставленная квартира; моя мать в шелках, гламурная и ухоженная; услужливые поклонники, сбегающиеся к ней по первому зову. Что не так с ее жизнью? Потом я вспомнила выпуклый живот матери, тень ее фигуры в окне, когда она наблюдала за нашим отъездом, и готовые сорваться с моих губ мольбы остались невысказанными.
Розина вновь позвонила в колокольчик. Через некоторое время кто-то отодвинул засов изнутри, и ворота открылись. Сердце заколотилось у меня прямо в горле.
Передо мной стояла высокая дородная женщина вся в черном, ангельский лик обрамлял монашеский плат. Меня удивило несоответствие между теплой улыбкой на почти детском лице с добрыми карими глазами и траурным платьем, это как будто был ангел во вдовьем одеянии.
— Добро пожаловать в Граншан. Я матушка Софи, преподобная настоятельница этого благословенного дома Сестер Сиона. — Она опустила взгляд. — А ты, должно быть, малютка Сара Бернар.
Это оказалось уже слишком. С отчаянным всхлипом я бросилась в объятия преподобной матушки, должно быть порядком испугав ее, и уткнулась лицом в пахнувшую сиренью рясу.
Сама того пока не зная, я нашла убежище.
2Малышка (фр.).
Глава 3
Вмонастыре был красивый сад с посыпанными белой галькой дорожками, липами и купальнями для птиц — райский уголок спокойствия и безмятежности среди мирской суеты. Я готовилась возненавидеть Граншан, думая, что он не заменит мне Париж, который я полюбила вместе с оглушающим грохотом ландо и экипажей, шаткими омнибусами, бегущими по Монмартру, кривыми переулками и новыми бульварами, хриплоголосыми пивными, дымными кафе и роскошными универмагами. Розина твердила, что Париж — это самое восхитительное место на земле, и, желая приучить меня к городу, водила по всем его прекраснейшим уголкам и лучшим магазинам, где можно было купить все, чего бы кто ни пожелал. Постепенно я начала считать этот город своим домом, и вот его отобрали ровно так же, как мой дом в Бретани.
Тем не менее после нескольких неуютных месяцев привыкания я начала осознавать, что в Граншане наконец-то могу быть собой, пусть даже лишь в той мере, которую допускал монастырь.
Четко установленный распорядок жизни оказался на удивление комфортным: молитвы в церкви четыре раза в день (мое заявление, что я иудейка, сделанное во избежание этой нудной обязанности, не произвело впечатления на монахинь); уроки по арифметике, грамматике, истории и географии. Следом за ними — обучение дикции и тренировка осанки. По вечерам — спокойные занятия. В образцовую ученицу я не превратилась, у меня не обнаружилось склонности к запоминанию цифр и фактов. Моими главными интересами стали чтение и таскавшийся за мной повсюду старый монастырский пес Цезарь, да еще создания, которых я вытаскивала из-под камней в саду: ящерки, пауки и лягушки. Я держала их в продырявленной жестянке и кормила мухами.
И еще искусство. Очень скоро я стала лучшей художницей в классе, может быть, даже во всей школе. Я могла схватить форму практически любого предмета и воспроизвести ее углем на бумаге. Много раз я рисовала спящего у моих ног Цезаря, изображала ящериц и цветы, окунающихся в птичью купальню воробьев. Мои работы были такими хорошими, что монахини вешали их на доску, чтобы другие ученицы срисовывали.
Матушка Софи знала, что я некрещеная. Хотя няня и растила меня католичкой, мое религиозное образование сводилось к мессам по воскресеньям и произнесению молитв перед сном, поэтому заявление о том, что во мне течет еврейская кровь, привело совсем не к тому эффекту, на который я рассчитывала. Вместо того чтобы избавить от дополнительных уроков, меня обязали выучить катехизис в надежде, что в один прекрасный день меня признают достойной принять Святое причастие. Я думала, будет скучно. Но вместо этого обнаружила, что очарована историями о злом фараоне и посланном Богом пылающем кусте, о ковчеге, наполненном парами животных, и о страшном потопе. Я узнала, что еврейский народ когда-то пребывал в рабстве и принимал важное участие в событиях, изложенных в бессмертном сказании о чудесах и мучениках. Ощущения, что постигаю религиозную доктрину, не возникало вовсе: я будто погружалась в бесконечную волшебную историю.
Спальня у нас была одна на всех девочек-ровесниц. Граншан на самом деле оказался исключительным местом, куда отправляли дочерей богатые родители. Некоторые воспитанницы важничали из-за своих титулов. Но другие, как, например, Мари Коломбье, с которой я подружилась сразу после приезда, были вроде меня — неопределенного происхождения. Наши матери трудились в качестве...
— Demimondaines3, — однажды шепнула мне Мари, когда нас с ней отправили в сад учить роли для традиционного рождественского спектакля, а он был уже не за горами.
Праздник устраивали в честь архиепископа Парижского, одного из главных благодетелей монастыря. Мне исполнилось одиннадцать. Два года промелькнули быстро, и теперь я была достаточно взрослой, чтобы получить второстепенную роль в пьесе. Мне очень хотелось играть архангела Рафаила, я выучила наизусть все его реплики, но монахини отдали роль Луизе, девочке постарше, из титулованной семьи.
Я оторвалась от трех строчек, которые должна была произнести в пьесе, играя пастушка, и встретилась с озорным взглядом Мари. У нее были бархатные карие глаза, темные волосы, а фигура начала принимать округлые формы. Я завидовала ее красоте и этим выпуклостям на груди — сама-то до сих пор была худой как щепка, — равно как и восхитительной осведомленности подруги в делах мирских.
—Demimondaine? — удивленно переспросила я. — Что это такое?
— Не что, а кто. — Мари округлила глаза. — Куртизанка, глупая. Кокетка. A grande horizontalе4. Понимаешь? Как Магдалина. — Я притихла, и она добавила: — Конечно, ты должна знать. Как еще наши матери смогли бы отправить нас сюда? Мы с тобой не Ротшильды.
— Но это значит, наши матери... шлюхи? — тихо выдохнула я непроизносимое слово.
Я и знала-то его только из-за Мари. История о Марии Магдалине вызвала у меня много вопросов, на которые монахини отвечать не желали, поэтому Мари в конце концов взялась сама объяснить мне, кем была Мария. Мне это слово казалось ужасным, но, когда моя подруга дала ему определение, я поняла, что оно прекрасно описывало мою мать. Салон Жюли и все эти поклонники, упырь Морни, на цыпочках выходящий из ее спальни ранним утром, — так вот чем она зарабатывала себе на жизнь!
— Сами они так себя не назовут, потому что не продают себя на улице, — объяснила подруга. — Demimondaines должны быть очень умными. Они... — Повисла пауза, Мари подыскивала правильные слова. — Развлекают, как актрисы.
— Развлекают? — Я вдруг почувствовала отвращение, вспомнив, как настаивала мать на том, чтобы я научилась приличным манерам, как упорно втолковывала, что я должна уважать ее поклонников. — Неужели женщина может заниматься такими вещами с вонючим стариком?
Мари захихикала:
— Ну, если вонючий старик хорошо платит...
Я пересилила охватившую меня дрожь. А сделав это, тут же потеряла всякий страх перед матерью. Даже ощутила слабый прилив жалости к ней, проникнутая уверенностью юной особы, что, какие бы испытания ни припасла жизнь, так низко я не опущусь никогда.
Мари убеждала меня, что стать дамой полусвета для многих предел мечтаний, но добиться вожделенного статуса весьма непросто. Девушки без гроша в кармане со всей Европы приезжают в Париж, как и моя мать когда-то, в надежде превратиться в одно из этих блистательных созданий, которые не показывают прилюдно, на что готовы. Тут используется сложный язык, состоящий из едва заметных жестов и мимики, передающих то, чего нельзя произнести вслух, объяснила Мари. Хотя все девушки, вступившие на этот путь, пользуются им в надежде на успех, но достигают желанной цели только самые способные.
— Мама рассказывала мне об одной, которой удалось заарканить принца, — сказала Мари. — Он так влюбился в нее, что пустил по ветру свое наследство, лишь бы завоевать ее благосклонность. Эта дама обобрала его до последнего су, а потом поменяла на другого. Принц вызвал ее нового любовника на дуэль и сам получил пулю. Отец несчастного впал в ярость и угрожал устроить так, что ей не будет житья в Париже, но вместо этого сам попался на крючок. Она соблазнила и старика. Тот сделал ее богатой, и теперь эта дама живет в своем шато. — Мари вздохнула, как будто считала эту глупую сказку невыразимо прекрасной.
— Моя мать совсем не такая. — Я вспомнила полную гостей квартиру и набитый до отказа салон, навечно застывшую на устах заглазированную улыбку Жюли, словно один неверный шаг мог разрушить всю ее жизнь. — Не думаю, что она сильно преуспела и разбогатела.
— Ну, у нее должны быть какие-то средства, чтобы отправить тебя сюда. Жить в свое удовольствие и сделать на этом состояние — такой свободой из всех женщин наслаждаются только куртизанки.
Я обдумала слова подруги:
— Это действительно свобода? Или иная форма рабства, как у евреев в Египте? Все, чем владеют эти женщины, у них могут забрать. Разве нет?
— Евреи в Египте? — Мари засмеялась. — О Сара, это было сотни лет назад! Ты не понимаешь. Подожди, когда повзрослеешь.
Я посмотрела на нее, прищурив глаза. Мари на год старше меня — и частенько упоминала об этом, чтобы утвердить свое превосходство, — но я не считала, что с возрастом изменю мнение.
Тогда и возникли определенные подозрения насчет Морни, хотя с подругой я ими не поделилась: вдруг это он, а не Жюли финансирует мое обучение здесь? Теперь я знала правду и понимала, что округлая выпуклость, которую я видела под ребрами своей матери, могла указывать еще на одного ребенка, возможно зачатого самим герцогом. Жюли отправила меня подальше не для того, чтобы защитить. Мать готовилась родить очередного ублюдка. Похоже, она была искренней, заявив, что я неудобство.
Убежденность в том, что меня отослали прочь для расчистки пути другому ребенку, подстегнула мою решимость не терять понапрасну времени в Граншане. Я должна была проявить себя, а потому с энтузиазмом окунулась в подготовку к спектаклю. Придут все родители и опекуны учениц. Обещание Розины регулярно навещать меня осталось невыполненным, но по крайней мере каждый месяц она присылала пакеты с новым бельем. Присутствие на спектакле архиепископа Парижского могло побудить даже моих нерадивых тетушку и матушку совершить так давно откладываемый визит хотя бы для того, чтобы я не выделялась на фоне других как единственная девочка в Граншане, у которой нет никаких родственников, готовых поддержать ее во время выступления.
Я должна была сиять на сцене, пусть даже в роли пастушка, произносящего три жалкие реплики.
3Дамы полусвета (фр.).
4Великая горизонталь (фр.); эвфемизм для проститутки высокого статуса.
Глава 4
Вдень спектакля я встала первой. Было холодное утро конца ноября. Ежегодное рождественское представление устраивали до наступления каникул. В тусклом свете, лившемся сквозь высокие окна на аккуратные ряды кроватей, я второпях заплела спутанные волосы в косу и заправила постель, подоткнув одеяло по углам, на чем настаивали монахини, пока остальные девочки ворчали по поводу холодного каменного пола.
Пришли монахини проводить нас в церковь. Во время молитвы я просила Господа не о том, чтобы Он сделал меня более благочестивой и добродетельной или помог найти мужа. Нет, я хотела исполнить роль исключительно хорошо. Потом, потупив глаза и моля простить мне мое тщеславие, я взывала к Нему, чтобы в своей бесконечной мудрости Он наслал на Луизу какое-нибудь легкое недомогание, например колики, что помешало бы ей выступить сегодня вечером.
— Благословенный Господь, я прошу этого не для себя, но для возвеличивания Твоей славы. Луиза не может сыграть роль так, как я. Она ест слишком много сладкого. Кто-нибудь слышал о толстых архангелах?
Во время последней репетиции в главном зале на маленькой сцене с нарисованным вручную задником Луиза и правда выглядела бледной. Мысль, что Господь откликнулся на мои мольбы так быстро, вызвала во мне тайный ликующий трепет, и я пропустила свой выход. Сестра Бернадетт, которая отвечала за представление, сделала мне замечание:
— Сара Генриетта, вы опоздали с репликой. Перестаньте витать в облаках и займите свое место.
Я выпалила нужную фразу:
— Смотрите! Звезда восходит! — и отступила в сторону, не удержавшись от порыва ткнуть Луизу локтем.
Выходя вперед, чтобы произнести свою речь, Луиза споткнулась. Я замерла — вдруг она пожалуется сестре Ане, и та запретит мне участвовать в спектакле. К моему удивлению, Луиза вообще не сказала ни слова — остановилась посреди сцены с открытым ртом, будто онемела от ужаса.
Я подобралась. Я была готова. Едва слабость Луизы станет очевидна всем и больную отправят в изолятор пить анисовые капли и лежать в постели, я предложу себя в качестве исполнительницы роли. Ведь я знала наизусть каждую строчку и могла произнести их во сне. Что останется монахиням? Им нужен архангел, а какая-нибудь другая гордячка из титулованного семейства уже не успеет выучить роль.
Но тут, к моему ужасу, Луиза прокаркала свои строчки, словно архангел был астматиком. А потом быстро попятилась назад с совершенно серым лицом.
— Ну... Это было... — Сестра Ана не могла подобрать слов.
Преподобная матушка, сидевшая в зале на одном из стульев, выстроенных рядами для зрителей, шумно вздохнула:
— Луиза, тебе нужно говорить громче. Я едва слышала тебя. Дитя мое, ты точно справишься?
Луиза, вся дрожа, кивнула. Матушка Софи нахмурилась. Хотя я не осмеливалась заявлять о своих преимуществах, однако поймала на себе взгляд преподобной. Потом она подошла к сестре Бернадетт. Я не слышала, о чем они говорили, потому что нас всех отвели на ранний ужин, но, обернувшись, заметила, как сестра Бернадетт качает головой.
Преподобная матушка не сомневалась, что выступление Луизы будет полной катастрофой. Если несчастная сейчас едва справилась со своей речью, как сможет произнести ее перед полным залом зрителей? Она опозорит нас перед всеми, включая монсеньора Парижского.
Пока мы пили консоме — нам дали очень легкую еду, чтобы не отягощать желудки перед выступлением, — я следила за Луизой, которая пустым взглядом смотрела в пространство и не прикасалась к миске с супом. Мари без конца спрашивала меня, в чем дело, пока я не призналась ей в своей сделке с Господом.
Подруга скептически глянула на меня:
— Думаешь, Господь поразит ее тебе на радость?
— А почему нет? Она же...
— Ты некрещеная, — перебила меня Мари ядовитым тоном, который использовала, желая подчеркнуть свое превосходство. — Бог не отдаст тебе предпочтения перед католичкой.
— То, что моя мать еврейка, еще не означает...
— Если твоя мать еврейка, то и ты тоже, — снова оборвала меня Мари, отчего мне захотелось вылить ей на голову суп. — К тому же ты незаконная дочь куртизанки. Это четыре греха, если я не разучилась считать.
Я хмуро косилась на нее, пока нас загоняли в пространство позади сцены, огороженное висящими на веревках простынями, — импровизированную комнату для переодевания. Луиза, хотя и не притронулась к еде, не подавала никаких признаков колик, которые лишили бы ее способности выйти на сцену. Это совершенно раздавило меня.
Надевая на себя пастушью тунику и тюрбан, я слышала, что в зале собираются зрители, и представляла себе ряды стульев, занятых нарядными женщинами и мужчинами, которые пришли посмотреть на своих обожаемых деток, блестяще играющих пьесу...
Вдруг без всякого предупреждения мою грудь будто сжало тисками.
Я не знала подходящего слова, чтобы описать это ощущение, но оно было достаточно сильным, и я в испуге подумала: уж не собрался ли Господь поразить вместо Луизы меня? Я не могла шевельнуться, не могла вдохнуть. Тело под костюмом покрылось холодным потом, гомон девочек завертелся вокруг меня водоворотом, их тени метались по простыням тошнотворными миражами.
— По местам! — скомандовала сестра Бернадетт, словно из пустоты.
Я не двигалась, будто окаменела, но тут раздалось шипение Мари:
— Сара, пора. Или ты будешь ждать, пока Господь позовет тебя на сцену?
Оцепенело оглядевшись, я потянула Цезаря за поводок и стала подниматься по ступенькам на занавешенную сцену. Звуки последних шепотков и сдавленных смешков усаживающейся поудобнее публики докатились до меня, как шум океана.
Я была на грани обморока. Сейчас я выставлю себя полной дурой.
Сестры Ана и Бернадетт стояли у занавеса. Вдруг я почувствовала, как кто-то взял меня за руку, оглянулась и обнаружила не кого-нибудь, а Луизу!
— Я... я не могу. — Голос ее панически дрожал.
Сестра Ана подошла к нам:
— Что случилось? Луиза, дитя мое, ты заболела?
— Я не могу. Я не могу это сделать. — Луиза начала дергать бумажную бахрому на своих ангельских крыльях. — Я задыхаюсь.
— Ерунда! — заявила сестра Ана; матушка Софи в это время стояла в дверях, приветствовала гостей и показывала им места. — Это всего лишь нервы. Страх перед выступлением. Обычное дело. Все будет нормально, когда начнется спектакль. А теперь, дитя мое, дыши глубже.
Происходит ли то же самое и со мной? Нервы? Если так, то мои вели себя лучше, чем Луизины. Та, казалось, была готова сорвать с себя блестевшие мишурой крылья и мантию, словно они жгли ей тело огнем.
— Нет! Я не могу. Не буду! — Луиза расплакалась.
— Святая Дева, спаси нас! — Сестра Ана обняла ее, переглянувшись с сестрой Бернадетт, лицо которой стало похоже на грозовую тучу. — И что нам теперь делать?
— Я... я могу помочь, — прошептала я; наступила тишина, прерываемая всхлипами Луизы. — Я могу выступить, — повторила я, на этот раз громче. — Я знаю ее реплики и могу сыграть архангела.
При этих моих словах ощущение удушья исчезло, уступив место внезапному приливу жизненных сил.
Сестра Бернадетт проворчала:
— Какой у нас выбор? Переодевайте Сару в костюм. Живо.
Сняв с себя пастуший наряд, я облачилась в мантию и нацепила крылья. Мантия была подогнана под пышное тело Луизы и слишком свободна для меня — нужно было проявлять осторожность, чтобы не запутаться в подоле. Крылья спускались почти до талии, приходилось старательно расправлять узкие плечи, чтобы приподнимать их. Когда я заняла свое место, сестра Бернадетт пронзила меня строгим взглядом.
— Смотри не опозорь нас, — напутствовала она, я же услышала эхо слов моей матери, сказанных в тот день, когда та решила отослать меня в пансион.
Сестра Бернадетт отдернула занавес, и передо мной открылось обширное пространство темноты.
Я почувствовала себя так, будто стою на краю пропасти. Пьеса началась. Мари, теперь одетая пастушком, торопливо произнесла мои строчки и потащила Цезаря к девочке, игравшей роль слепого Товии, которого должен был чудесным образом исцелить ангел. В массе анонимных лиц за сценой я искала знакомые, стремясь обрести в них опору. Мантия, сшитая из льняной ткани, казалась каменной, а крылья устрашающе заваливались набок, как раздуваемые ветром паруса галеона.
Потом я заметила в первом ряду архиепископа, на пальце его руки, подпиравшей подбородок, сверкал перстень-печатка. Рядом с ним с изумленным видом сидела матушка Софи.
— Я пришел к вам с посланием о безграничной любви нашего Всемогущего... — начала я, не слыша себя и не понимая, достаточно громко говорю или нет, звучит мой голос мощно, как подобает небесному созданию, или скрипуче и хрипло, как у девочки, облаченной в гигантскую мантию и исполняющей чужую роль.
Но все это было не важно. Когда я раскинула руки и с моих тонких запястий заструились рукава, то почувствовала, как божественный свет исходит от меня на благословляемого Товию, и горожане пали ниц. Я двигалась по сцене так, словно крылья у меня за спиной пылали, превратившись в ослепительное гало из объятых святым огнем перьев.
Я больше не была Сарой Бернар, незаконной дочерью и некрещеной еврейкой.
Я превратилась в небесного посланника Божьего.
Это продолжалось меньше минуты. Или мне так показалось. Когда на нас обрушились аплодисменты и мы стали кланяться, я поняла, что вся взмокла от пота. Я откинула назад волосы — они были влажные и растрепанные. Наверное, я выглядела ничуть не похожей на ангела.
Монсеньор аплодировал стоя. Так же и преподобная матушка Софи, ее лучистая улыбка выражала одобрение и обязывала всех остальных зрителей следовать показанному примеру.
Меня переполняло ликование. Эти овации... Они звучали как музыка.
Я скользила взглядом по морю лиц и поднятых рук и внезапно словно получила удар под дых тяжелым сапогом, увидев свою мать и Розину. Тетя хлопала с гордым видом.
Жюли стояла неподвижно.
Глава 5
–Мое дорогое дитя, ты была прекрасна! — воскликнула матушка Софи.
Остальные девочки меняли костюмы на форму, чтобы поскорее вернуться в зал и встретиться с родителями, а я стояла оглушенная и не слышала преподобную матушку, пока она не коснулась моего плеча.
— Моя мать и тетя... они здесь, — пробормотала я.
Мне хотелось, чтобы они увидели меня и поняли, каких успехов я достигла, но, сказать по правде, не верила в их появление.
— Естественно, они здесь, — подтвердила матушка Софи. — И ждут тебя. — Она положила ладонь мне на лоб. — О, но ты вся мокрая. Нужно снять эту мантию и...
Я отступила назад, не резко, но достаточно, чтобы преподобная остановилась.
— Матушка Софи, пожалуйста, я бы хотела поцеловать перстень монсеньора.
Лицо настоятельницы осветилось.
— Конечно, так и надо поступить. Как только ты переоденешься, я отведу тебя к нему. Но нужно поспешить. Монсеньор готовится к отъезду, пока мы тут разговариваем.
— Пойдемте прямо сейчас. — Не дожидаясь ответа, я пошла в зал.
За спиной у меня раздались протесты:
— Сара, ты все еще в костюме!
Я не стала ждать, так что матушке Софи пришлось поторапливаться, чтобы поспеть за мной. Она схватила меня за локоть. Архиепископ в накидке стоял в окружении людей и благосклонно улыбался.
— Что стряслось? — спросила матушка Софи. — Зачем тебе вдруг понадобилось встречаться с монсеньором?
— Я должна получить его благословение.
Мольба в моем голосе вызвала у матушки замешательство, но потом она кивнула:
— Хорошо. Но только благословение. Мы не должны задерживать его.
Подходя к монсеньору, я прекрасно понимала, что Жюли и Розина наблюдают за мной. Остановившись перед архиепископом, я почувствовала, как глаза матери буравят мне спину. Священник обратил внимание на меня. Я встала на колени.
Архиепископ усмехнулся:
— Кто это тут у нас? Неужели наш огненный архангел?
— Монсеньор, — заговорила я, как мне казалось, со смиренным почтением, — прошу вашего благословения. Я родилась еврейкой, но хочу креститься и прошу, чтобы вы присутствовали при моем вступлении в Святую Церковь.
Архиепископ оторопел. Он повернулся к преподобной матушке:
— Эта девочка искренне преданна?
Матушка Софи взволнованно ответила:
— Она каждый день учит катехизис и очень набожна. Может быть, в следующем году, когда ей исполнится двенадцать, она будет готова.
Поглядев на архиепископа сквозь спутанные волосы, я увидела, что он задумчиво смотрит на меня.
— Ну хорошо. Если она готова, я даю свое благословение и буду присутствовать на крещении.
Я схватила его руку и поцеловала перстень.
— Спаси вас Господь, монсеньор, — прошептала я, и он, снова улыбнувшись, отвернулся.
Глянув на меня в замешательстве, преподобная матушка отправилась провожать архиепископа.
Я как раз поднялась на ноги, когда подошли Жюли и тетя Розина. Возмущение матери обрушилось на меня.
— С ума сошла? Что за представление?!
Мать заставила себя замолчать и поджала губы. Выглядела она бледнее, чем обычно, но была в великолепном платье из голубой тафты; кружевная косынка, накинутая поверх лифа с высоким горлом, сколота брошью с камеей; фигура стройная, облегавший талию корсет скрывал все признаки вероятной беременности. Это меня удивило, пока я не вспомнила, что прошло уже больше двух лет, и, разумеется, она уже давно родила бы, если бы тогда носила ребенка.
Розина с волнением поцеловала меня в щеку. Она тоже выглядела ухоженной — в розовато-лиловом платье с канареечной атласной каймой, волосы не убраны, а затейливо уложены локонами. Сердце у меня захолонуло. Неужели Розина тоже занялась семейным делом? В своей наивности я упустила из виду, что моей тете уже двадцать два, она хотя и была на несколько лет моложе матери, но, вероятно, предполагалось, что сама начнет зарабатывать на свое содержание, после того как меня сбыли с рук.
Позади них с сардоническими улыбками на лицах стояли два господина, оба в сюртуках и с цилиндрами в руках.
Я проигнорировала их и обратилась к матери, изобразив непонимание:
— Спектакль? Монсеньор — наш почетный гость.
— Даже не думай! — рявкнула Жюли. — Никакого крещения не будет. Я запрещаю.
— Но вы же отправили меня сюда, в монастырь. Разве не этого вы хотели? — спросила я, испытывая злобную радость оттого, что щеки матери запылали.
Казалось, она готова взорваться — это обстоятельство я находила одновременно пугающим и забавным, — но тут послышались шаги торопливо возвращавшейся к нам матушки Софи.
— Извините меня, — сказала преподобная, — я должна была проводить монсеньора до кареты, но я очень рада, что вы смогли прийти. Как видите, мадам, Сара вполне успешно справляется!
— Да, — сухо ответила Жюли. — Вижу. Кажется, даже слишком преуспела.
Матушка Софи похлопала меня по плечу:
— Она может чересчур увлекаться, но у нее щедрое сердце. И явные художественные способности. Вы обнаружите, что она...
— Преподобная мать, — оборвала ее Жюли, отчего я сморщилась, — есть тут какое-нибудь место, где мы могли бы обсудить кое-что приватно.
— Да, конечно. Мой кабинет. Только... — Матушка Софи глянула на мнущихся рядом девочек, которые ждали возможности поговорить с ней, большинство, включая Мари, были окружены родней.
— Это важно, — добавила Жюли. — У меня мало времени.
Матушка Софи неохотно согласилась и повела Жюли к выходу из зала, оставив меня с Розиной и мужчинами, которые погрузились в беседу. Тетя обняла меня с такой любовью, что я простила ей нарушенное обещание навещать.
— О Сара! Ты была восхитительна. Так вошла в роль! Сама Рашель не могла бы сыграть лучше. Кто бы мог подумать? Ты когда-нибудь размышляла о том, что карьера на сцене может стать твоим призванием в жизни?
Я в изумлении смотрела на нее. Рашель Феликс была ведущей драматической актрисой в «Комеди Франсез», еврейка по рождению, известная виртуозной актерской игрой. Розина и раньше говорила мне о ней. Однажды она пыталась достать нам билеты на ее выступление, но их разобрали за несколько недель до спектакля. Я знала, что должна наслаждаться таким сравнением, даже если оно было нелепой попыткой тети загладить неприятное впечатление от встречи с матерью. Потом вспомнила слова Мари о куртизанках — они развлекают, как актрисы, — и резко сказала:
— Я не хочу торговать собой на сцене. Или где-нибудь еще, если на то пошло. Думаю, я хотела бы стать монахиней.
Заявление было спонтанным, я сделала его, не задумываясь о том, какие последствия оно влечет за собой, тем не менее мои слова произвели немедленный эффект. Тетя издала нервный смешок:
— Монахиней? Как ты можешь нести такую чушь! — Она замолчала, веселость ее улетучилась, когда вгляделась в мое лицо. — Это невозможно. Понимаешь? Для вступления в монастырь у девушки должно быть приданое. Даже любовь Господа не бесплатна. К тому же ты только что слышала Жюли. Она этого не допустит.
— Почему нет? Если я хочу служить Богу, какое ей дело? Я уберусь с ее дороги навсегда.
Розина вздохнула:
— Ты болтаешь глупости. — Она глянула на своих спутников, которые, насколько я могла судить, не обращали на нас ни малейшего внимания. — В следующем году тебе исполнится двенадцать. Почти женщина. Я говорила, почему Жюли отправила тебя сюда, но, думаю, ты также должна знать... — Розина замолчала, на лбу у нее залегла тревожная складка.
— Знать что? — Вдруг я почувствовала, что на поверхность всплывает какая-то давнишняя тайна.
Розина опустила взгляд и нервно мяла в руках мягкие кожаные перчатки.
— Твой отъезд сюда устроила не одна Жюли, — наконец произнесла моя тетя. — О, она хотела отправить тебя из дома, это верно. И у нее были на то причины, но это место выбрала не она, а... — Розина резко протянула руку и погладила меня по щеке. — Какая теперь разница?
— Пожалуйста. — Голос мой дрожал. — Для меня это важно. — Хотя я не была уверена, что и правда желаю услышать больше, во мне росло беспокойство: о чем же беседует Жюли с матушкой Софи? Я вообразила, что мать заберет меня отсюда и отправит в какое-нибудь менее гостеприимное место, где никто мне не обрадуется. — Насчет крещения это было не всерьез, — добавила я, а Розина все продолжала колебаться. — Я попросила благословения у монсеньора, только чтобы позлить ее.
Тетя грустно улыбнулась мне:
— Да, я так и подумала. И не виню тебя. Но Жюли серьезно относится к нашей вере. Не смеет этого показать, но гордится нашим наследием и не допустит, чтобы хоть одна из ее дочерей сменила веру. И не она выбрала для тебя это место.
Есть другие дочери? Моя мать родила еще одного ребенка, как я и подозревала? У меня имеется сестричка, запрятанная где-нибудь, тоже отданная на попечение кормилицы? Я промолчала, сосредоточилась на последней фразе и осторожно спросила:
— Если не она выбрала это место, тогда кто?
— Твой отец, — сказала Розина с болезненным выражением на лице. — На самом деле на этом настоял он.
