Девушки сирени E-Book

Martha Hall Kelly

LILAC GIRLS

Copyright © 2016 by Martha Hall Kelly

All rights reserved

Перевод с английского Илоны Русаковой

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Виктории Манацковой

Келли М. Х.

Девушки сирени : роман / Марта Холл Келли ; пер. с англ. И. Русаковой. — СПб. : Азбу­ка, Азбука-Аттикус, 2018. — (Азбука-бест­селлер).

ISBN 978-5-389-15540-4

16+

«Девушки сирени» — книга о любви, стойкости и милосердии. О том, как выжить в нечеловеческих условиях и остаться человеком.

Кэролайн Ферридэй, нью-йоркская светская дива, увлечена новым романом и своей работой во французском консульстве. Она еще не знает, что ей предстоит спасать сирот и жертв концлагерей.

Скоро закончится беззаботная юность польки Каси Кузмерик. Рискуя жизнью, девушка будет выполнять задания подполья.

Герта Оберхойзер мечтает о карьере хирурга, но в нацистской Германии эта профессия недоступна для женщин. Придется найти другое, поистине роковое применение своему таланту и знаниям.

На земном шаре есть точка, где пересекутся эти жизненные пути.

Она называется Равенсбрюк. Это женский концентрационный лагерь.

Впервые на русском!

© И. Русакова, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2018 Издательство АЗБУКА®

Моему мужу, из-за которого все еще щелкает моя пудреница

Часть первая

Глава 1

Кэролайн

Сентябрь 1939 года

Если бы я знала, что мне предстоит встреча с мужчиной, который подействует на меня, как удар костяного фарфора по терракоте, я бы поспала подольше. Но вместо этого я с утра пораньше вытащила из постели нашего флориста мистера Ситвелла и заставила его сделать бутоньерку — мой первый консульский гала-прием должен был пройти по всем правилам подобных церемоний.

На Пятой авеню я нырнула в толпу. Мимо меня проталкивались мужчины в серых фетровых шляпах, с подборками утренних газет с безобидными заголовками на первых полосах. В тот день на востоке царили тишь да гладь и ничто не предвещало перемен. Единственным зловещим знаком со стороны Европы был долетавший с Ист-ривер запах стоячей воды.

На подходе к нашему зданию на углу Пятой авеню и Сорок девятой улицы я почувствовала, что за мной из окна наверху наблюдает Рожер. Он увольнял людей и за меньшие провинности, чем опоз­дание на двадцать минут, а в единственный день в году, когда элита Нью-Йорка открывает свои кошельки и разыгрывает любовь к Франции, не до какой-то жалкой бутоньерки.

В лучах утреннего солнца засверкали выгравированные на угловом камне буквы: «LA MAISON FRANCAIS». Френч-билдинг, французское консуль­ство, стояло бок о бок с Бритиш-Эмпайр-­бил­динг фасадом на Пятую авеню и было частью Рокфеллер-центра, нового комплекса Рокфеллера-младше­го из известняка и гранита. В то время там располагалось много иностранных консульств, это было такое рагу международной дипломатии.

— Проходим до конца и поворачиваемся лицом к выходу, — сказал Кадди, наш лифтер.

Мистер Рокфеллер тщательно отбирал кадры на эту должность, манеры и внешность имели большое значение. Кадди был суров на вид, и, хотя в во­лосах у него уже появилась седина, комплекция не соответствовала возрасту.

— Сегодня у вас людно, мисс Ферридэй, — добавил Кадди, не отрывая взгляда от светящихся цифр над дверью. — Пиа сказала, пришли два корабля.

— Превосходно.

Кадди стряхнул невидимую пылинку с рукава синего форменного пиджака.

— Еще один долгий вечер?

Для самого быстрого лифта в мире наш поднимался целую вечность.

— Сегодня к пяти закончу. Вечером — гала-прием.

Я любила свою работу. Бабушка Вулси уха­живала за раненными в битве при Геттисберге и стала родоначальницей нашей семейной традиции. Правда, моя волонтерская деятельность по организации помощи семьям при консульстве Франции не являлась работой в буквальном смысле этого сло­ва. Любовь к Франции и всему, что с ней связано, была у меня в крови. Да, мой отец был наполовину ирландцем, но сердце его принадлежало Франции. Плюс мама унаследовала квартиру в Париже, где мы проводили каждый август, так что я чувствовала себя там как дома.

Лифт остановился. Через двери доносился нарастающий гул голосов — меня даже в дрожь бросило.

— Третий этаж, — объявил Кадди. — Консульство Франции. Будьте внимательны...

Двери открылись, и шум снаружи заглушил ­учтивые слова лифтера. Холл перед нашей приемной был забит до отказа — ступить некуда. В то утро в нью-йоркскую гавань прибыли два океанских лайнера «Иль-де-Франс» и «Нормандия», оба с состоятельными пассажирами на борту, которые бежали от неопределенности во Франции. Как только подали сигнал, разрешающий сходить на берег, пассажиры первого класса устремились в кон­сульство улаживать проблемы с визами и другие малоприятные вопросы.

Я протиснулась мимо нескольких леди, одетых по последней парижской моде. Они о чем-то бол­тали в облаке «Арпеджио», и капельки морской ­воды еще блестели в их волосах. Такого рода пуб­лика привыкла иметь неподалеку официантов с хрус­тальными пепельницами и бокалами с шампанским. Посыльные с «Нормандии» в ярко-крас­ных пиджаках и посыльные с «Иль-де-Франс» в черных наступали друг другу на пятки. Я вклинилась в толпу и начала пробиваться к столу секретаря в конце комнаты. Мой платок из шифона зацепился за застежку жемчугов одной из прелестниц. Пока я его высвобождала, зазвонил и остался без ответа телефон внутренней связи.

Рожер.

Я снова ринулась вперед и почувствовала, как кто-то похлопал меня по заду. Оглянувшись и уви­дев ослепительную улыбку какого-то мичмана, я бро­сила:

— Gardons nos mains pour nous-memes1.

Парень в ответ поднял руку над головой и тряхнул ключами от своей каюты на «Нормандии». Ну хоть молодой, обычно мне оказывали знаки внимания кавалеры «за шестьдесят».

Наконец я добралась до стола нашего секретаря. Она была на месте — печатала, не поднимая головы.

— Bonjour, Пиа.

Кузен Рожера, парень лет восемнадцати с темными миндалевидными глазами, сидел на столе Пиа, закинув ногу на ногу. В одной руке он держал сигарету, а другой перебирал шоколадные конфеты в коробке (излюбленный завтрак Пиа). Мой бокс с «входящими» уже был забит папками.

— Vraiment?2 И что же в нем доброго? — отозвалась она, так и не подняв головы.

Пиа была больше чем секретарь. Мы все сов­ме­щали обязанности. Пиа регистрировала новых кли­ентов и заводила на каждого папку, печатала обширную корреспонденцию Рожера и расшифровы­вала ежедневные потоки «морзянки», которые были живительной кровью нашего офиса.

— А почему здесь так душно? — удивилась я. — Пиа, телефон звонит.

Пиа подцепила из коробки конфету.

— Он постоянно звонит.

Кавалеры тянулись к Пиа так, будто она испус­кала волны, которые могли уловить только муж­чины. Девушка, безусловно, была привлекательна от природы, но я подозревала, что значительная часть ее популярности обеспечивалась обтягивающими свитерами.

— Пиа, не могла бы ты сегодня взять несколько из моих дел? — спросила я.

— Рожер говорит, что я не должна вставать с этого стула. — Она выдавила наманикюренным большим пальцем земляничный крем из шоколадной оболочки конфеты. — А еще он хочет видеть тебя прямо сейчас. Но я тут подумала о женщине, которая проспала всю ночь в холле. — Пиа помахала передо мной половиной стодолларовой ку­пюры. — И вон тот толстяк с собачками сказал, что, если примешь его первым, он отдаст тебе вторую половинку.

Пиа кивнула в сторону упитанной пожилой пары, которая сидела возле моего кабинета. Каждый держал по две таксы в серых намордниках. Как и Пиа, я тоже работала по разным направлениям: потребности французских семей, которые здесь, в Нью-Йорке, переживали трудные времена; руководство моим Фондом французских семей; и благотворительность — отправка посылок сиротам за океан. Я совсем недавно ушла из многолетнего бродвейского проекта, последний пункт моих обязанностей в сравнении с ним — сущие пустяки. Кофры разбирать куда сложнее.

Наш шеф, Рожер Фортье, появился в дверях своего кабинета.

— Кэролайн, зайди ко мне. Бонне отменяется.

— Рожер, не может быть. Ты шутишь?

Новость была как удар под дых. Я за несколько месяцев до приема «забронировала» Бонне как нашего основного докладчика.

— Сейчас непросто быть министром иностранных дел Франции, — буркнул через плечо Рожер, возвращаясь в кабинет.

Я зашла к себе и пролистала «Вилдекс»3 на моем столе.

Интересно, мамин друг, буддийский монах Аджан Ча, сегодня свободен?

— Кэролайн... — позвал Рожер.

Я схватила «Вилдекс» и поспешила к нему в кабинет, обойдя по пути пару с таксами, которая изо всех сил изображала страдальцев.

— Ты почему сегодня опоздала? — спросил Рожер. — Пиа уже два часа на месте.

Генеральный консул Рожер Фортье занимал угловой кабинет с видом на Рокфеллер-плаза и «Про­менад кафе». Зимой эту утопленную ниже тротуара площадку покрывал знаменитый каток, но летом здесь расставляли столики, между которыми сновали официанты в смокингах и фартуках до колена. За кафе «падал» на землю массивный золотой Прометей Пола Мэншипа с украденным огнем в ру­ке. А уже за Прометеем на семьдесят этажей к синему небу выстреливал Ар-Си-Эй-билдинг. У Роже­ра было много общего с высеченной над входом в здание фигурой Мудрости в образе мужчины. Нахмуренные брови. Борода. Недовольный взгляд.

— Заскочила к флористу за бутоньеркой для Бонне...

— О, ради этого и пол-Франции может подождать.

Рожер вцепился зубами в пончик, и сахарная пудра посыпалась ему на бороду. Консул, несмотря на то что, как бы это помягче выразиться, был здоровяком, никогда не испытывал недостатка в женском внимании.

На столе Рожера громоздились папки с секретны­ми документами и досье пропавших граждан Франции. Согласно «Руководству консульства Франции»,­ в обязанности Фортье входили: «Помощь французским гражданам в Нью-Йорке в случае ограбления, серьезной болезни или ареста. Решение вопросов, касающихся метрических свидетельств, усынов­ления и потери документов. Организация визитов дип­ломатов и официальных лиц Франции. Содействие при возникновении политических проблем и стихийных бедствий». Благодаря ситуации в Европе работы хватало по всем направлениям, если приравнять Гитлера к стихийному бедствию.

— Вообще-то, меня ждут дела...

Рожер толкнул бумажную папку, и она засколь­зила по полированному столу для совещаний ко мне.

— У нас не просто нет спикера. Я полночи переписывал речь Бонне. Пришлось обойти тот факт, что Рузвельт не против того, чтобы Франция покупала американские самолеты.

— Французы могут покупать любые самолеты.

— Кэролайн, мы тут заняты сбором денег. Сейчас не время раздражать изоляционистов. Особенно богатых.

— Но они в любом случае не поддерживают Францию.

— Нам не нужна плохая пресса. «Не слишком ли Штаты потакают Франции?» «Не послужит ли это еще большему сближению Германии и России?»­ Да я третье предложение закончить не успею, как меня перебьет какой-нибудь репортер. И мы не должны упоминать Рокфеллеров... Не хочу выслушивать по телефону Младшего. Хотя теперь, когда у нас нет Бонне, он так и так позвонит.

— Рожер, это катастрофа.

— Возможно, придется все переделать.

Фортье провел длинными пальцами по волосам и оставил свежие борозды в брильянтине.

— Вернуть сорок тысяч долларов? А как же Фонд французских семей? Я и так на последнем издыхании. Плюс мы заплатили по десять долларов за уолдорфский салат...

— Они называют это салатом? — Рожер пролистал свои карточки с контактами, половина записей была неразборчива и перечеркнута крест-накрест. — Как пафосно... Шинкованные яблоки с сельдереем. Да еще сырые грецкие орехи...

Я терзала свой «Вилдекс» на предмет известных персон. Мы с мамой были знакомы с Джулией Мар­ло, знаменитой актрисой, но она уехала в турне по Европе.

— Как насчет Питера Пэтаута? Мамины люди прибегали к его услугам.

— Архитектор?

— Архитектор Всемирной выставки. У них там робот семь футов в высоту.

— Скука. — Рожер похлопал по ладони сереб­ряным канцелярским ножом.

Я пролистала карточки до буквы «Л».

— А капитан Лихьюд?

— С «Нормандии»? Ты серьезно? Ему платят за то, что он скучный.

— Рожер, ты не можешь отмахиваться от всех предложений. А Пол Родье? Если верить Бетти — все о нем только и говорят.

Рожер поджал губы — хороший знак.

— Актер? Я видел его на сцене. Неплох. Высокий и привлекательный, если тебе такие нравятся. Быстрый метаболизм, не иначе.

— По крайней мере, мы можем быть уверены в том, что он запомнит текст.

— Но он непредсказуем. И женат к тому же, так что не строй планы.

— Мужчины меня уже не интересуют.

В тридцать семь я смирилась с одиночеством.

— Не уверен, что Родье с этим согласится. Ладно, выбор за тобой, но проследи, чтобы твой спикер не отклонялся от текста. Ни Рузвельта...

— Ни Рокфеллеров... — закончила я.

В промежутках между текущими делами я обзвонила возможных в подобной ситуации кандида­тов на роль спикера и была вынуждена признать, что кандидат один — Пол Родье. Он был в Нью-Йор­ке, играл в американском мюзикле «Улицы Парижа» в театре «Бродхерст», где феерически дебютировала Кармен Миранда.

Я позвонила в агентство Уильяма Морриса, там мне ответили, что все разузнают и перезвонят. Спус­тя десять минут агент месье Родье сообщил, что в этот вечер театр закрыт и, хотя у его клиента нет смокинга, он почтет за честь выступить на нашем гала-приеме и готов обсудить детали в «Уолдорфе». Я тут же помчалась переодеться в мамино черное платье от Шанель, благо наша квартира была на Восточной Пятидесятой улице, в двух шагах от «Уолдорфа».

В гостиницу я вошла, когда двухтонные бронзовые часы, как колокол Вестминстерского собора, отбивали очередные полчаса. Месье Родье я нашла в примыкающем к лобби баре ресторана «Пикок-эли». Он сидел за столиком, а гости в великолепных­ нарядах уже начинали подниматься в Большой банкетный зал.

— Месье Родье? — спросила я.

Рожер был прав относительно его привлекатель­ности. Первое, что бросалось в глаза при встрече с Полом Родье, — его невероятная улыбка, но это уже после потрясения от его физической красоты.

— Не представляю, как вас отблагодарить за то, что вы так быстро откликнулись на нашу просьбу.

Родье поднялся, и сразу стало понятно, что по те­лосложению ему больше подходит участие не в брод­вейских постановках, а в гребной регате на реке Чарльз. Он собрался поцеловать меня в щеку, но я протянула руку, и он ее пожал. Приятно было познакомиться с мужчиной моего роста.

— Всегда рад помочь.

Проблема была в его костюме: зеленые брюки, темно-лиловый пиджак спортивного кроя и, что ху­же всего, черная рубашка. Только священники и фашисты носят черные рубашки. И гангстеры, конечно.

— Вы не хотите переодеться? — Я с трудом сдержалась, чтобы не пригладить его волосы, ко­торые по длине вполне можно было стянуть в хвост резинкой. — Или побриться?

Со слов агента месье Родье я знала, что он проживает в «Уолдорфе», а значит, его бритвенный на­бор был в нескольких этажах над рестораном.

Пол пожал плечами:

— Я так одеваюсь.

Типичный актер. Это можно было предвидеть.

Поток гостей в направлении банкетного зала нарастал. Женщины в потрясающих платьях, мужчины во фраках и лакированных «оксфордах» или оперных лодочках из телячьей кожи.

— Это мой первый гала-прием, — призналась я. — Единственный вечер, когда консульство со­бирает пожертвования. В приглашениях указано: «Все мужчины — во фраках».

Налезет на него старый смокинг отца? Длина рукава подойдет, а вот в плечах точно будет тесноват.

— Мисс Ферридэй, вы всегда такая... напори­стая?

— Видите ли, здесь, в Нью-Йорке, индивидуальность не слишком приветствуется. — Я вручила ему скрепленные скобками листы. — Уверена, вам не терпится просмотреть текст выступления.­

Родье протянул их обратно:

— Нет, благодарю.

Я снова впихнула ему текст:

— Но генеральный консул лично все это на­писал.

— Повторите, ради чего я в этом участвую?

— Ради вынужденных покинуть свой дом граж­дан Франции. И ради моего Фонда французских семей. Мы помогаем сиротам, которые потеряли родителей по множеству разных причин. Ситуация во Франции неопределенная, и для них мы — единственный постоянный источник одежды и продовольствия. Плюс ко всему сегодня на приеме будут Рокфеллеры.

Родье полистал речь.

— Я бы на их месте просто подписал чек — и никаких приемов.

— Рокфеллеры — наши самые щедрые благо­творители, но, прошу, не упоминайте о них в своей речи. И о президенте Рузвельте. О самолетах, которые США продает Франции, тоже не стоит упоминать. Кое-кто из наших гостей, безусловно, любит Францию, но они предпочли бы пока не касать­ся вопроса войны. Консул хочет обойти все скольз­кие темы.

— Публика всегда чувствует, когда ходишь вокруг да около.

— Не могли бы вы просто зачитать речь, месье?

— Мисс Ферридэй, беспокойство может привес­ти к сердечному приступу.

Я вытащила булавку из бутоньерки.

— Вот... для нашего почетного гостя.

— Muguet?4 — удивился Родье. — Где вы их на­шли в это время года?

— В Нью-Йорке можно найти все, что угодно. Наш флорист выращивает их из семян.

Я положила ладонь на лацкан его пиджака и по самую головку воткнула булавку во французский вельвет.

Это он так пахнет или цветы? И почему американские мужчины не пахнут как ландыши? Или как тубероза?

— Вы ведь знаете, что ландыш — ядовитый цветок? — уточнил Родье.

— Тогда не ешьте его. По крайней мере, пока не закончите читать речь. Или если публика вас освистает.

Родье рассмеялся, и мне даже пришлось отступить на шаг. Такой искренний смех — редкость в светском обществе, особенно в ответ на мои шутки.

Я проводила Родье за кулисы и буквально остолбенела — эта сцена была раза в два больше любой из всех бродвейских, на которых мне приходилось выступать. Мы посмотрели в зал. Со сцены открывался вид на море столов с зажженными свечами. Люстра уолдорфского хрусталя и ее шесть сателлитов были притушены, и столы напоминали украшенные огнями корабли в ночи.

— Она просто огромная, — пробормотала я. — Вы справитесь?

Родье повернулся ко мне:

— Мисс Ферридэй, это моя работа.

Я побоялась, что дальнейшее общение осложнит ситуацию, поэтому оставила Родье с текстом речи в кулисах и постаралась не зацикливаться на его коричневых замшевых туфлях. Надо было проверить, как Пиа рассадила гостей; схема рассадки ­была выверена тщательнее, чем любой план полетов люфтваффе. И да — девушка просто разбросала карточки по шести столам Рокфеллеров, так что мне пришлось разложить их в нужном порядке. После я заняла свое место между кухней и столом для почетных гостей. По трем сторонам огромного зала поднимались три яруса лож в красной драпировке, и в каждой — обеденный стол.

Все семнадцать сотен мест должны быть заняты, и, если у нас не получится, многие несчастные оста­нутся без помощи.

Гости начали занимать свои места. Океан белых галстуков, фамильных бриллиантов и такое количе­ство платьев с Фобур-Сент-Оноре, что можно запол­нить все лучшие магазины Парижа. Одни только корсеты с легкостью покрыли бы продажи треть­его квартала и «У Бердорфа», и «У Гудмана». Метрдотель в ожидании сигнала к подаче замер в стойке у моего локтя. Появилась Эльза Максвелл — сплетница, профессиональная устроительница светских приемов и непревзойденный, что называется ne plus ultra, мастер саморекламы.

«Она просто запомнит ужасы сегодняшнего приема или снизойдет до того, что снимет перчатки и все запишет?» — мелькнула у меня мысль.

На момент появления миссис Корнелиус Вандербильт (или как ее именовал Рожер — «Ее Милость»), со сверкающим бриллиантовым ожерельем в четыре яруса от «Картье», почти все столики бы­ли заняты. Едва зад Ее Милости вошел в контакт с подушкой кресла, а ее накидка из песца в комплекте с головой и лапами легла на спинку, я подала сигнал к началу приема. В зале приглушили свет, и Рожер вразвалку вышел на залитый светом прожекторов подиум. Его встретили аплодисментами. Я волновалась сильнее, чем в те времена, когда сама выходила на сцену.

— Mesdames et Messieurs, министр иностранных дел Бонне шлет свои самые искренние извинения, но он не сможет присутствовать на нашем сегодняшнем приеме.

Публика загудела — никто не знал, как реагировать на это сообщение.

Неужели министр рассчитывает письмом собрать­ пожертвования? Или по звонку в Вашингтон?

Рожер поднял руку и продолжил:

— Но перед вами выступит другой француз. Он не занимает поста в правительстве, но зато играет лучшие роли в постановках на Бродвее.

Гости начали перешептываться. Нет ничего лучше сюрприза, конечно при условии, что он приятный.

— Итак, встречайте — месье Пол Родье.

Родье не стал выходить на подиум и сразу направился в центр сцены. Что он задумал? Прожектор несколько секунд шарил по сцене в поисках героя, а Рожер тем временем успел занять место за столом для почетных гостей рядом с миссис Вандер­бильт. Я была неподалеку, но вне зоны удушения.

— Для меня огромное удовольствие быть здесь сегодня вечером, — заявил Родье, когда его наконец нашарил прожектор. — И мне очень жаль, что месье Бонне не смог к нам присоединиться.

Даже без микрофона его голос заполнял весь зал, а сам он буквально сверкал в свете софитов.

— Конечно, я всего лишь жалкая замена такого высокого гостя. Надеюсь, у него не возникло проб­лем с самолетом. А если так, уверен, что президент Рузвельт с радостью пришлет ему новый.

По залу пробежала рябь нервного смеха. Мне со­всем не обязательно было смотреть на журналистов,­ я не сомневалась, что они уже строчат. Рожер — мастер tete-a-tete — умудрялся беседовать с миссис Вандербильт и одновременно метать в мою сторону уничтожающие взгляды.

— Правда, я не могу говорить с вами о политике, — продолжал Родье.

— Слава богу! — крикнул кто-то с дальнего от сцены столика.

Публика снова рассмеялась, но на этот раз уже громче.

— Но я могу поговорить с вами об Америке, которая не перестает меня удивлять. Это страна людей широких взглядов. Американцы принимают не только французский театр и литературу или кино и моду, но и самих французов, несмотря на все наши недостатки.

— Черт, — выругался репортер, который стоял рядом со мной.

У него сломался карандаш, и я пожертвовала ему свой.

— Каждый день я вижу, как одни люди по­могают другим. Американцев вдохновляет миссис Рузвельт, которая протянула через Атлантику руку помощи французским детям. Американка мисс Кэролайн Ферридэй изо дня в день помогает живущим в вашей стране французским семьям и собирает одежду для французских сирот.

Рожер и миссис Вандербильт посмотрели в мою сторону. Прожектор нашел меня возле стены, и я на секунду ослепла от знакомого света. Ее Милость захлопала, и все гости последовали ее примеру. Я приветственно махала рукой, пока луч света, к счастью быстро, не переметнулся обратно на сцену, оставив меня в холодной темноте. На самом ­деле я не скучала по бродвейской сцене, но ощутить кожей тепло софитов, не скрою, было приятно.

— Эта Америка не боится продавать самолеты людям, которые были рядом с ее солдатами в окопах Первой мировой. Эта Америка без страха помо­гает удерживать Гитлера подальше от улиц Парижа. Эта Америка, если наступят такие времена, не побоится снова встать с нами плечом к плечу...

Я смотрела на Родье и только пару раз глянула на публику в зале. Гости были увлечены и уж точно­ не обращали внимания на его туфли. Полчаса пролетели как миг, Родье поклонился, а я задержала дыхание. Аплодисменты зазвучали сначала тихо, но постепенно набрали силу и загрохотали, как ливень по крыше. Эльза Максвелл осушала набе­жавшие на глаза слезы салфеткой отеля. А к тому моменту, когда публика встала и запела «Марсельезу», я уже была рада, что Бонне не смог присутствовать на этом мероприятии. Даже обслуживающий персонал пел, приложив ладонь к груди.

Зажгли полный свет в зале. Довольный Рожер приветствовал благотворителей, которые хлынули к столу для почетных гостей. Позже, когда прием начал сбавлять обороты, он отбыл в «Рейнбоу рум»5 в компании наших лучших доноров и нескольких «рокеттс»6 (в Нью-Йорке только на этих девиц я мог­ла посмотреть снизу вверх).

На выходе из зала месье Родье тронул меня за плечо:

— Я знаю одно заведение на Гудзоне, там пода­ют превосходное вино.

— Мне надо домой, — ответила я, хотя на приеме не съела ни крошки, и сразу живо представила теплый хлеб с эскарго. — Не сегодня, месье, но спасибо за приглашение.

Еще несколько минут, и я окажусь в своей холодной квартире наедине с остатками уолдорфского салата.

— Вы хотите, чтобы я после нашего триумфа ужинал в одиночестве? — удивился Родье.

А почему бы не согласиться? Люди моего круга посещают определенные рестораны, которые можно сосчитать на пальцах одной руки, и все в радиу­се четырех кварталов от «Уолдорфа», но никак не рядом с Гудзоном. Чем может навредить один-един­ственный ужин?

Мы взяли такси до «Ле Гренье» — чудесного ­бистро в Вестсайде. Французские океанские лайнеры поднимались по Гудзону и швартовались у Пятьдесят первой улицы, так что в этом районе, как грибы после дождя, появлялись ресторанчики и кафе, а некоторые из них стали лучшими в Нью-Йорке. «Ле Гренье» размещался в мансарде бывшего дома начальника порта. Мы вышли из такси. Над нами высился лайнер «Нормандия» — палуба освещена яркими прожекторами, четыре яруса кают смотрят всеми иллюминаторами. Сварочный аппарат на носу посылал в ночное небо искры абрикосового цвета, а палубные матросы подсвечивали прожекторами борт для работающих на лесах маляров. Я чувствовала себя такой маленькой на фоне «Нормандии» с ее тремя дымовыми трубами, каждая из которых была больше любо­го пакгау­за на пристани.

Морская соль зависла на границе, где встречались воздух Атлантики и пресный воздух Гудзона.

Столики «Ле Гренье» были заняты вполне приятной публикой: в большинстве своем представителями среднего класса, включая репортеров с гала-приема, и, по виду, пассажирами океанского лай­нера, которые были счастливы наконец-то ступить на земную твердь. Мы выбрали обшитую деревом кабинку, напоминающую каюту, где на счету каждый свободный дюйм. Метрдотель «Ле Гренье» месье Бернар был крайне рад встрече с Родье, сообщил,­ что три раза ходил на «Улицы Парижа», и поделился­ специфичными подробностями своего опыта выступления в любительском театре Хобокена.

Потом он повернулся ко мне:

— О, мадемуазель, не вас ли я видел на сцене с мисс Хелен Хейс?

— Актриса? — улыбнулся Родье.

На близкой дистанции с такой улыбкой находиться рискованно. Французы — моя ахиллесова пята, и я не стала отшучиваться. Признаюсь, будь Ахиллес французом, я бы выхаживала его, пока у него не срослось сухожилие.

— На мой взгляд, критики были несправедливы... — продолжал месье Бернар.

— Мы закажем... — сказала я.

— Кто-то, кажется, употребил оценку «жестковата»...

— Месье, мы закажем эскарго. Поменьше мас­ла, пожалуйста...

— Как же там, в «Таймс», написали про «Двенадцатую ночь»? «Мисс Ферридэй пострадала от Оливии»? На мой взгляд, резковато...

— ...без чеснока. И не переварите, чтобы не были жестковаты.

— Мадемуазель, вы желаете, чтобы они ползали по вашему столику?

Месье Бернар записал наш заказ в блокнот и удалился в направлении кухни.

Родье не торопясь подробно изучал в меню раздел шампанского.

— Значит, актриса? Никогда бы не подумал.

Было в его небрежном стиле что-то привлекательное, так можно залюбоваться нуждающимся в прополке потаже7.

— Работа в консульстве мне нравится больше. Мама много лет знакома с Рожером, и, когда он попросил помочь, я просто не могла отказать.

Бернар поставил на наш столик корзину с хлебом и чуть задержался, разглядывая Родье, будто пытался вспомнить, где мог его видеть.

— Надеюсь, я сегодня не помешал вашему свиданию, — сказал Родье.

Мы одновременно потянулись за хлебом, моя рука коснулась его руки, она была мягкая и теп­лая. Я отдернула свою.

— У меня нет на это времени. Вы знаете Нью-Йорк, приемы и прочее. Все это жутко выматывает.­

— Никогда не видел вас «У Сарди».

Родье отломил кусок хлеба, потянулся пар.

— О, я много работаю.

— У меня такое чувство, что вы работаете не ради денег.

— Месье, это внештатная работа, жалованье не предусмотрено. Но, замечу, в приличном обществе не принято задавать такие вопросы.

— Мы можем обойтись без «месье»? Когда вы так ко мне обращаетесь, я чувствую себя стариком.

— Перейти на «ты»? Мы только познакомились.­

— Сейчас тридцать девятый.

— Общество Манхэттена — как солнечная сис­тема со своим ходом планет. Одинокая женщина, ужинающая с женатым мужчиной, — достаточная причина для того, чтобы планеты сошли с орбит.

— Нас здесь никто не увидит. — Пол указал Бернару на выбранный сорт шампанского.

— Скажите об этом Эвелин Шиммерхорн, она ужинает в дальней кабинке.

— Вы расстроены? — с искренним сочувствием, так несвойственным до боли красивым мужчинам, спросил Родье.

Возможно, эта черная рубашка все же хороший выбор.

— Эвелин не станет болтать. У нее ребенок, недоношенный, бедняжка.

— Дети. Они все усложняют, не правда ли? В жизни актера им нет места.

Очередной эгоистичный актеришка.

— А как ваш отец заработал свое место в этой системе?

Для первого знакомства Пол задавал слишком много вопросов.

— Именно — заработал. Он занимался мануфактурой.

— Где?

Бернар аккуратно поставил на стол серебряное ведерко с ручками, как цыганские серьги. Изумрудное горлышко бутылки лежало на краю.

— Он был партнером Джеймса Харпера Пура.

— Братья Пур? Я бывал в их доме в Итс-Хэмптоне. Не сказал бы, что он бедный8. Ты часто бываешь во Франции?

— В Париже — каждый год. Мама унаследовала квартиру... на Шаво-Лагард.

Бернар открыл бутылку — пробка не выстрелила, а тихо хлопнула — и налил золотистое шампанское в мой бокал. Пузырьки поднялись до самого края и остановились. Мастерская работа.

— У моей жены, Рины, небольшой магазинчик в этом районе. Называется «Миленькие штучки». Знаете такой?

Я отпила шампанского, пузырьки приятно защекотали губы.

Пол вытащил из кармана фотокарточку.

Рина оказалась моложе, чем я себе представ­ляла. Брюнетка со стрижкой под китайскую куклу. Улыбается, а глаза широко открыты, словно она хочет поделиться каким-то приятным секретом. Кра­сивая и, похоже, моя полная противоположность. Мне показалось, что она обладает особым шиком француженок — все продумано без перебора плюс капелька небрежности.

— Нет, такой магазин мне незнаком. — Я вернула Полу фотокарточку. — Но она красивая.

Я допила шампанское.

Пол пожал плечами:

— Слишком молода для меня, но... — Перед тем как убрать фото, он пару секунд разглядывал его, слегка наклонив голову набок, будто впервые увидел. — Мы не часто видимся.

Меня эта фраза приятно взволновала, но я быст­ро успокоилась, осознав, что, даже будь Пол свободен, моя энергичная натура уничтожит на корню любой росток романтических отношений.

В кухне по плохо настроенному радио запела Эдит Пиаф.

Пол достал бутылку из ведерка и наполнил мой бокал. Пузырьки с шипением поползли через край. Я взглянула на Пола. Естественно, мы оба знали эту традицию. Любой, кто хоть раз бывал во Франции, знает.

Он специально перелил шампанское?

Пол не раздумывая обмакнул палец в стекающее по бокалу шампанское, потянулся ко мне и «подушил» за левым ухом. Я чуть не подпрыгнула от его прикосновения, но усидела. Пол откинул мои волосы и «подушил» за правым ухом. Там он чуть-чуть задержался, а потом с улыбкой «подушился» сам.

Мне почему-то стало жарко.

— А Рина к тебе приезжала?

Я потерла пятнышко от чая на руке, но оказалось, что это пигментное пятно. Великолепно.

— Пока нет. Театр ее не привлекает. Даже «Улицы Парижа». Но я и сам не знаю, как долго смогу здесь оставаться. Из-за Гитлера все стремятся­ быстрее вернуться домой.

Где-то в кухне громко переругивались двое мужчин.

Где наш эскарго? Они в Перпиньян за улитками послали?

— Ну, во Франции хотя бы есть Линия Мажино, — пробормотала я.

— Линия Мажино? Я тебя умоляю. Бетонная стена с несколькими наблюдательными вышками? Для Гитлера это жалкая полоса препятствий.

— Пятнадцать миль в ширину.

— Если он чего-то захочет, его ничто не остановит.

В кухне тем временем начали переругиваться в полный голос. Неудивительно, что наш entree9 запаздывал. Повар, без сомнения художник в своем деле, был чем-то очень расстроен.

Из кухни вышел месье Бернар. Дверь с круг­лым окном несколько раз качнулась у него за спиной взад-вперед и замерла. Бернар прошел в центр зала.

Он плачет или мне кажется?

— Excusez-moi, леди и джентльмены.

Кто-то постучал ложечкой по бокалу, и все в зале притихли.

— Только что из достоверных источников... — Бернар сделал глубокий вдох, и его грудь расширилась, как кузнечные меха. — Я с полной ответственностью могу сообщить... — Он выдержал пау­зу и закончил: — Гитлер напал на Польшу.

— О господи! — выдохнул Пол.

Мы смотрели друг другу в глаза, а люди в зале от волнения и ужаса начали переговариваться на повышенных тонах. Репортер, которого я видела на приеме, поднялся, швырнул на стол скомканные­ доллары, схватил свою шляпу и выбежал из зала.

— Да поможет нам всем Господь, — закончил Бернар, но эта последняя фраза потонула в гомоне взволнованных голосов.

Глава 2

Кася

1939 год

Это Петрик Баковски придумал забраться на горку над Оленьим лугом и посмотреть на беженцев. Просто чтобы все увидеть своими глазами. Мама на слово мне бы ни за что не поверила.

Гитлер объявил войну Польше первого сентября, но его солдаты не торопились войти в Люблин. Меня это очень даже радовало: Люблин — прекрас­ный город, и перемены нам были ни к чему. Из Берлина по радио передали о новых порядках, на окраину сбросили несколько бомб, но больше ничего такого не происходило. Немцы нацелились на Варшаву, солдаты заняли город, а тысячи беженцев потекли к нам. Целые семьи прошли почти сто пятьдесят километров на юго-восток и разбили лагерь на картофельных полях под городом.

До войны в Люблине ничего особенного не случалось, а мы порой красивый рассвет ценили даже больше, чем поход в кинотеатр. Восьмого сентября незадолго перед восходом солнца мы поднялись на вершину горки. На полях внизу спали тысячи людей. Я лежала на примятой траве между моими лучшими друзьями — Петриком Баковски и Надей. Здесь ночью спала олениха с оленятами, и трава бы­ла еще теплой. Олени — ранние пташки, это у них с Гитлером общее.

Солнце вынырнуло из-за горизонта, и у меня да­же дыхание перехватило. Так бывает, когда вдруг увидишь что-то настолько красивое, что аж больно становится. Например, малыша какого-нибудь, или свежие сливки, стекающие по овсянке, или профиль­ Петрика в первых лучах солнца.

Профиль Петрика — на девяносто восемь процентов идеальный — был особенно красив на заре, прямо как на монете в десять злотых. В тот момент он выглядел как все мальчишки спросонок, когда они еще не умылись, — его волосы цвета свежего масла остались примяты с того боку, на котором он спал.

Профиль Нади тоже почти идеален. У девушек с нежными чертами лица всегда красивый профиль.­ Единственное, что мешало ей набрать все сто процентов, — это синяк на лбу. Подарочек после недав­него инцидента в школе. Сначала синяк был размером с гусиное яйцо, со временем он уменьшился, но никуда не делся. Надя была в кашемировом свитере цвета неспелой дыни канталупы. Если я просила, она всегда давала мне его поносить.

Трудно понять, как при столь печальных обстоя­тельствах может возникнуть удивительно красивая­ картинка. Беженцы построили аккуратный палаточный городок из простыней и одеял. Солнце, как рентгеном, просветило одну из палаток, и мы сквозь простыни в цветочек увидели силуэты людей, которые уже начали одеваться.

Женщина в городской одежде откинула полог и вылезла на улицу. Она держала за руку ребенка в пижаме и войлочных тапочках. Вместе они приня­лись тыкать землю палками в поисках картошки.

А за палатками, на холмах разбегались старинные домики Люблина с красными крышами. Они походили на кубики, которые вытряс из стакана ка­кой-то сказочный гигант. Дальше на запад был наш аэропорт и фабричный комплекс, нацисты уже успели их разбомбить — этот район был их первой целью. Но они хотя бы не вошли в город.

— Как думаете, британцы нам помогут? — спросила Надя. — Или французы?

К палаткам с холма цепочкой спускались пятнистые коровы. Позвякивали колокольчики. Впереди шли молочницы в платках. Одна корова подняла хвост и оставила за собой рядок лепешек. Те коровы, что шли за ней, обходили лепешки. Все мо­лочницы несли на плече по высокому алюминиево­му бидону.

Я прищурилась и попыталась разглядеть нашу католическую школу Святой Моники с оранжевым флагом на колокольне. В школе для девочек полы были такими отполированными, что мы ходили в атласных тапочках. А еще — уроки «только держись», ежедневные мессы и строгие учителя. И ни­кто из этих строгих учителей не помог Наде в самую трудную минуту. Никто, кроме, конечно, нашей лю­бимой учительницы математики миссис Микелски.

— Смотрите, — сказала Надя. — Молочницы ведут коров, а вот овечек нет. Сейчас совсем нет овец.

Надя всегда все подмечала. Она была лишь на два месяца меня старше (ей уже исполнилось семнадцать), но почему-то я чувствовала себя намного младше. Петрик посмотрел на Надю через мою голову, будто увидел в первый раз. Надя всем мальчикам нравилась: она умела отлично делать «ко­лесо», походила на Морин О’Салливан и у нее была толстая светлая коса. А я, может, и не такая красивая и спортсменка неважная, но однажды в моем гимнастическом классе выиграла звание «Лучшие ноги» и «Лучшая танцовщица», но голосование бы­ло неформальным и проводилось в школе впервые.

— Ты все замечаешь, — удивился Петрик.

Надя улыбнулась в ответ:

— Вообще-то, не все. А давайте спустимся и по­можем собирать картошку? Петрик, ты же так хоро­шо орудуешь лопатой.

Надя флиртует? Это прямое нарушение моего главного правила: «Подруга всегда на первом мес­те!» На день летнего солнцестояния Петрик выловил мой венок из реки и подарил мне серебряный крестик на цепочке. Традиции уже ничего не значат?

Может, Петрик влюбился в Надю? Тогда все логично. В начале месяца герлскауты на благотво­рительном аукционе продавали танцы с местными парнями, и младшая сестра Нади Луиза сообщила мне, что Надя купила все десять танцев с Петриком.­

А потом был этот жуткий случай у ворот школы. Мы с Надей уходили домой, и какие-то мальчишки начали кидаться в нее камнями и по-всякому ее обзывать, потому что у нее дедушка был евреем. Петрик сразу поспешил Наде на помощь.

В том, что люди кидаются камнями в евреев, для меня не было ничего необычного. Удивительно то, что это случилось с Надей. До этого я и не знала, что она на какую-то часть еврейка. Мы ходили в католическую школу, Надя могла прочитать наизусть больше молитв, чем я. Но о том, что у Нади дед — еврей, все узнали, когда наш учитель немец­кого, герр Спек, дал нам задание составить свою родо­словную, а потом зачитал все работы перед классом.

Я в тот день попыталась оттащить Надю в сторону, но она не собиралась убегать или прятаться. Миссис Микелски, она тогда носила своего первенца, выбежала из школы и обхватила Надю руками. Она кричала хулиганам, чтобы те прекратили, и гро­зилась вызвать полицию. Миссис Микелски лю­били все девочки в школе, она была нашей путеводной звездой, то есть мы хотели стать как она — кра­сивыми, умными и веселыми. Миссис Микелс­ки защищала своих девочек, как львица. А чтобы мы лучше успевали по математике, угощала нас ирис­ками и «коровками», и я всегда сдавала все тесты на «отлично».

Петрик, он тогда вызвался проводить нас домой, гонял хулиганов, размахивая лопатой, и в результате этих героических действий у него откололся кусочек переднего зуба. Улыбка Петрика, понятное дело, пострадала, но на самом деле стала еще обаятельнее.

Из воспоминаний в реальность меня вернул ­какой-то странный, похожий на стрекот сверчков звук. Он становился все громче и громче, а земля под нами начала дрожать.

Самолеты!

Они с гудением пролетели так низко над нами, что даже трава наизнанку вывернулась, а фюзе­ляжи снизу отразили солнечный свет. Три первых накренились вправо и, оставляя после себя запах керосина, полетели в сторону города, их серые тени скользили по полям.

Всего я насчитала двенадцать штук.

— Похожи на самолеты из «Кинг-Конга», — пробормотала я.

— Кася, там были бипланы, — сказал Петрик. — «Хеллдайверы». А эти — немецкие пикирующие бомбардировщики.

— Может, они польские.

— Никакие не польские. Видно же — белые крес­ты под крыльями.

— Они с бомбами? — спросила Надя скорее из любопытства, чем из страха. Она никогда не боя­лась.

— Аэропорт уже разбомбили, — напомнил Петрик. — Что еще им бомбить? Складов с оружием у нас нет.

Самолеты обогнули город и один за другим полетели на запад. Первый с мерзким визгом спикировал и сбросил бомбу в центре города, прямо туда, где Краковское предместье — наша главная ули­ца — проходит между самыми красивыми домами Люблина.

Петрик вскочил на ноги:

— Господи Иисусе, нет!

Земля вздрогнула от жуткого удара, и в том мес­те, куда упала бомба, к небу поднялся черный столб дыма. Самолеты снова облетели город, в этот раз они сбросили бомбы рядом с Коронным Трибуналом — это наша Ратуша.

Как раз в эти дни моя сестра Зузанна, она только стала доктором, работала волонтером в больнице. А мама?

«Господи, пожалуйста, — мысленно попросила я, — если с мамой что-нибудь случится, забери меня сразу на небеса».

А папа, он на почте?

Самолеты облетели город и направились в нашу сторону. Когда они пролетали над нами, мы нырну­ли в траву, а Петрик накрыл нас с Надей своим телом. Я даже чувствовала, как бьется его сердце.

Два самолета вернулись, как будто что-то за­были.

— Нам надо... — начал Петрик.

Мы не успели двинуться с места, как спикирова­ли два самолета. Они полетели над полем под горкой. Через секунду мы услышали пулеметные очереди. Стреляли в молочниц. Несколько пуль попали­ в поле и подняли фонтанчики земли, но остальные угодили в женщин. Те упали, молоко полилось на траву. Одна корова громко замычала и рухнула, пу­ли застучали по алюминиевым бидонам.

Беженцы в поле побросали картошку и стали разбегаться, но пули настигали их на бегу. Два самолета повернули в нашу сторону, оставив на поле тела мужчин и женщин и туши коров. Я пригнула голову. Коровы, которые еще были живы, брыкались, словно обезумели.

Я рванула вниз по склону и дальше через лес по усыпанной хвоей тропинке. Надя и Петрик — за мной.

Что с родителями? Они живы? А Зузанна?

В городе только две «скорых», поэтому она работала всю ночь.

Мы задержались у картофельного поля — невозможно было не посмотреть. Я обошла бидон, который лежал на приличном расстоянии от женщины, по виду ровесницы Зузанны. Вокруг нее рассыпались клубни картошки. Женщина лежала на спине поперек взрыхленного ряда земли, левая рука на груди, плечо все в крови, и лицо тоже все забрызгано. Рядом с ней на коленях стояла девушка.

— Сестра, вставай. — Она взяла женщину за руку. — Ты должна встать.

— Зажми рану двумя руками, — посоветовала я, но она только посмотрела на меня, и все.

К ним подошла женщина в халате из синели и тоже опустилась на колени. Она достала из черной врачебной сумки желтый жгут.

Надя потянула меня за руку:

— Идем. Самолеты могут вернуться.

В городе на улицы высыпали люди. Они плакали, кричали что-то друг другу, спасались кто на велосипедах, кто на лошадях, на телегах, пешком.

Когда мы подошли к моей улице, Петрик взял Надю за руку.

— Кася, ты почти дома, я провожу Надю.

— А как же я?

Но они уже удалялись по булыжной мостовой в сторону дома, где была квартира Надиной мамы.

Петрик сделал свой выбор.

Я пошла к арке древних Краковских ворот. Это мое любимое место в городе — кирпичная башня с колокольней наверху. Когда-то они служили единственным входом в Люблин. От взрыва бомбы сбоку башни появилась трещина, но она устояла. Из-за угла мне навстречу выехали на велосипедах миссис­ Микелски с мужем. Миссис Микелски была уже на последних месяцах беременности.

— Кася, тебя мама обыскалась, — бросила она на ходу.

— А вы куда? — прокричала я им вслед.

— К моей сестре, — отозвался мистер Микелски.­

— Иди домой к маме! — велела миссис Микелски через плечо.

Они исчезли в толпе, а я поспешила дальше.

Господи, умоляю, пусть с мамой все будет в порядке.

Как только я оказалась в нашем квартале и увидела, что наш розово-серебристый дом цел, у меня все тело закололо от облегчения. А вот дому напротив не повезло — он превратился в развалины. На улице валялись бетонные обломки, куски оштукатуренных стен, искореженные металлические кровати. Перебравшись через завалы, я увидела, как покачивается на ветру выбившаяся из окна мамина занавеска, и только тогда поняла, что стекла во всех окнах выбиты взрывной волной, обои и мебель в саже.

Доставать ключ из-за вынимающегося кирпича не пришлось — дверь была распахнута настежь. Маму и Зузанну я нашла в кухне, они стояли возле маминого чертежного стола. На полу вокруг были разбросаны кисточки, в воздухе пахло скипидаром.­ За ними бегала Псина — наша домашняя курица. Слава богу, она не пострадала. Псина была для нас, как для других собака.

— Где ты пропадала? — набросилась на меня мама, лицо у нее было белым, как лист ватмана, ко­торый она сжимала.

— На горке над Оленьим лугом. Это все Пет­рик...

Зузанна держала чашку с осколками стекла, ее белый докторский халат посерел от пепла. На то, чтобы получить право носить этот халат, у сестры ушло шесть долгих лет. Чемодан Зузанны стоял у двери. Видимо, когда немцы начали бомбить город, она паковала вещи, чтобы перебраться жить в педиатрическое отделение больницы.

— Как можно быть такой глупой? — возмутилась Зузанна.

Они с мамой принялись в четыре руки вытаскивать у меня из волос крошки бетона.

— А где папа? — спросила я.

— Он пошел... — начала мама и замолчала.

Зузанна взяла ее за плечи:

— Расскажи ей, мама.

— Он пошел искать тебя, — с трудом сдерживая слезы, сказала мама.

— Может, он на почте, — предположила сест­ра. — Пойду посмотрю.

— Не надо, не ходи, — взмолилась я. — Вдруг самолеты вернутся.

Страх, как электрический угорь, вполз в мою грудь. Я вспомнила тех бедных женщин, что лежали на поле...

— Я схожу, — сказала Зузанна. — Не волнуйтесь, я вернусь.

— Можно, с тобой? — попросила я. — Я могу пригодиться в больнице.

— Почему ты постоянно делаешь глупости? Папа ушел из-за тебя. — Зузанна натянула свитер и подошла к двери. — В больнице без тебя обойдутся. Ты все равно умеешь только бинты скатывать. Оставайся дома.

— Не уходи, — настаивала мама, но Зузанна решительно переступила порог.

Она всегда была сильной, как папа.

Мама подошла к окну и стала собирать с пола осколки, но у нее так дрожали руки, что она бросила это дело и вернулась ко мне. Мама пригладила мои волосы, поцеловала в лоб, а потом крепко-крепко обняла и все повторяла: «Я люблю тебя, я люблю тебя...»

Я люблю тебя.

В ту ночь я легла с мамой, но мы обе спали вполглаза — все ждали, когда вернутся папа и Зузанна. Псина, как настоящий домашний питомец, спала у нас в ногах, спрятав голову под крыло. Когда папа задолго до рассвета вошел в дом, она сразу встрепенулась и закудахтала. Папа в перепачканном пеп­лом твидовом пиджаке замер на пороге спальни. У него всегда было грустное лицо, как у бладхаунда. Даже на детских фотографиях у него опущены уголки рта и брови домиком. Но в ту ночь свет из кухни отбрасывал тень на лицо папы и делал его еще печальнее, чем обычно.

Мама села на кровати.

— Ад? — Она откинула одеяло и подбежала к папе. Два черных силуэта на фоне освещенного дверного проема. — Где Зузанна?

— Я ее не видел, — сказал папа. — Касю я не нашел и отправился на почту, там сжег во дворе все свои документы. Всю информацию, которую захотят получить немцы: имена, адреса, списки военных. В Варшаве они заняли почтамт и прервали телеграфную связь, так что мы — следующие.

— А что они сделали с персоналом? — спросила мама.

Папа посмотрел в мою сторону и не стал отвечать­ на этот вопрос.

— По нашим расчетам, немцы войдут в город уже на этой неделе. И первым делом придут к нам.

— К нам? — Мама плотнее запахнула халат.

— За мной. Я могу оказаться для них полезным. — Папа улыбнулся, но его глаза были грустными. — Они захотят использовать почтамт для своих коммуникаций.

Никто не знал почтамт лучше папы. Сколько я себя помнила, он всегда им управлял. Знает важные секреты. Папа — патриот. Я была уверена в том, что он скорее умрет, но ничего немцам не расскажет.

— Откуда им знать, где мы живем?

Папа посмотрел на маму, как на ребенка.

— Халина, они не один год все это планировали.­ Будем надеяться, если меня заберут, то подержат какое-то время, я все-таки для них что-то значу. Выжди два дня. Если ничего обо мне не услышишь,­ уходи с девочками на юг.

— Англичане нам помогут, — забормотала мама. — Французы...

— Никто нам не поможет, любовь моя. Мэр эва­куируется, а с ним полиция и пожарная бригада. Так что сейчас мы должны спрятать все, что сможем.

Папа достал из комода шкатулку с мамиными украшениями и бросил ее на кровать.

— Для начала помой и высуши все жестяные банки, какие найдешь. Надо закопать все ценное...

— Но, Ад, мы ничего не нарушали. Немцы — культурные люди. Это все Гитлер, он словно заклятие какое-то на них наслал.

Мамина мама была чистокровной немкой, а ­отец — наполовину поляк. Даже спросонок она бы­ла очень красивая — нежная, но не хрупкая, нату­ральная блондинка.

Папа взял ее за руку:

— Твои культурные люди хотят, чтобы мы ушли и освободили для них место. Ты это понимаешь?

Он начал обходить квартиру, складывая в металлическую коробку с шарнирной крышкой все самое для нас важное: мамин сертификат медсест­ры, свидетельство об их браке, мамино колечко с ру­бином и конверт с нашими семейными фотокарточ­ками.

— Доставай мешок под пшено. Это мы тоже закопаем, — велел папа.

Мама достала из-под раковины холщовый мешок.

— Они, скорее всего, будут обходить дома — искать польских солдат, — понизив голос, растолковывал папа. — По радио передали новый порядок. Польша как страна теперь не существует. Польский язык запрещен. Все школы закрываются. Вво­дится комендантский час. Тот, кто вышел из дома в комендантский час, должен иметь специальный пропуск. Оружие, лыжные ботинки и любые продукты питания сверх установленной нормы для нас под запретом. Хранение всего перечисленного карается... — Папа снова посмотрел на меня и решил не продолжать. — Думаю, они будут просто брать то, что им захочется.

Папа достал из ящика комода серебристый ре­воль­вер. Мама отшатнулась, у нее даже зрачки расширились.

— Закопай его, — попросила она.

— Он может нам понадобиться, — возразил ­папа.

Мама отвернулась.

— От оружия добра не жди.

Папа немного поколебался и отправил револьвер в коробку.

— Кася, закопай свою герлскаутскую форму. Нацисты охотятся на скаутов, в Гданьске они расстреляли группу мальчишек.

У меня внутри все похолодело. Я знала: с папой лучше не спорить — и расфасовала свои драго­ценные пожитки по жестяным банкам. Шерстяной шарф, который как-то надевал Петрик и который еще хранил его запах. Новое красное вельветовое платье, сшитое для меня мамой. Рубашка и галстук от моей скаутской формы. Фотокарточка, где мы с Надей сидим верхом на корове.

Мама завернула набор колонковых кисточек, ко­торые принадлежали еще бабушке, и тоже положила их в коробку. Папа растопил воск и запечатал все швы на банках.

В ту ночь наш сад за домом освещали только звезды. Пятачок земли, окруженный несколькими досками, которые только сорняки и удерживали в вертикальном положении. Папа надавил ногой на ржавое лезвие лопаты, и оно, как нож в пирог, вошло в твердую землю. В итоге он вырыл довольно глубокую яму, которая по размерам сошла бы за мо­гилу ребенка.

Мы почти закончили, но даже в темноте я заметила, что мама не сняла с пальца обручальное кольцо, которое ей передала бабушка. Папа тогда был слишком беден и не мог позволить себе купить коль­цо для невесты. Оно было похоже на чудесный цветок с бриллиантом в центре и лепестками из сапфира. Когда мама двигала рукой, кольцо мерцало в темноте, как испуганный светлячок.

«Алмаз огранки „кушон“, первые алмазы с такой огранкой появились в начале восемнадцатого века, максимально открывает свой цвет при мер­цающем свете свечей», — говорила мама, когда кто-нибудь начинал восхищаться ее кольцом. И оно дей­ствительно мерцало, прямо как живое.

— А твое кольцо? — напомнил папа.

«Светлячок» спрятался маме за спину.

— Только не его, — сказала мама.

Еще детьми мы с Зузанной, когда переходили дорогу, всегда дрались за право держаться за руку мамы с обручальным кольцом. За самую красивую руку на свете.

— Мы вроде уже достаточно закопали, — пробормотала я. — Нас могут тут застукать.

Стоять и спорить в темноте за домом — только привлекать внимание.

— Поступай как знаешь, Хелена, — буркнул папа и начал закапывать наш «клад».

Я, чтобы поскорее с этим закончить, помогала ему руками. Папа притоптал землю и, чтобы не забыть месторасположение «клада», шагами отсчитал­ расстояние от «клада» до дома.

Двенадцать шагов до двери.

Наконец пришла Зузанна с ужасными история­ми о том, как доктора и медсестры всю ночь спасали раненых. Ходили слухи, что под завалами еще оставались живые. Мы жили в страхе, что у нас на пороге в любую минуту появятся немецкие солдаты, наши уши были постоянно настроены на радио в кухне, мы надеялись услышать хорошие новости, но они становились все хуже. Польша защищалась, несла огромные потери, но все-таки не смогла противостоять вооруженным по последнему­ слову техники дивизиям и авиации немцев.

В воскресенье семнадцатого сентября я проснулась, и первое, что услышала, — это то, как мама пересказывает папе услышанные по радио новости. Теперь и рус­ские напали на нас с востока.

Когда-нибудь наши соседи перестанут на нас на­падать?

Родителей я застала в кухне. Они выглядывали в окно. Утро выдалось прохладное, в кухню через мамины занавески задувал бодрящий ветерок. Я подошла ближе и увидела, как еврейские мужчины в черном разбирают завалы напротив нашего дома.

Мама обняла меня за плечи. Как только завалы были расчищены, на улице появились немцы. Они, как новые жильцы пансиона, тащили с собой горы пожитков. Первыми ехали грузовики, а за ними шла пехота. Хорошо хоть Зузанна в то утро была уже в больнице и не видела эту печальную картину.

Папа все смотрел в окно, а мама вскипятила ему воду для чая.

Может, если мы будем сидеть тихо, они к нам не сунутся?

Чтобы как-то себя успокоить, я начала пересчитывать вышитых на маминых занавесках птичек. Один жаворонок. Две ласточки. Одна сорока.

Сорока вроде бы символ неизбежной смерти?

Рычание грузовиков становилось все громче.

Я запаниковала и сделала глубокий вдох.

Что теперь будет?

— С дороги! С дороги! — командовал мужской голос снаружи.

По брусчатке грохотали кованые сапоги. Их было очень много.

— Кася, отойди от окна, — велел папа и сам отступил на шаг в кухню.

Он сказал это так резко, что я сразу поняла — ему страшно.

— Нам спрятаться? — шепотом спросила мама и повернула кольцо цветком к ладони.

Папа подошел к двери, а я принялась молиться. Снаружи кто-то громко и отрывисто пролаял приказы, и грузовик уехал.

— Кажется, они уехали, — шепнула я маме и в ту же секунду подпрыгнула, потому что в дверь постучали.

— Открывайте! — крикнул мужчина.

Мама словно окаменела, а папа открыл дверь.

В дом вошел эсэсовец, весь такой напыщенный и очень довольный собой.

— Адальберт Кузмерик?

Он был сантиметров на двадцать выше папы, то есть такой высокий, что чуть притолоку фуражкой не задел. Он и его шестерка были в форме «Зондерфинст», в черных сапогах и фуражках с жуткими черепами вместо кокард. Когда он проходил мимо меня, я почувствовала сильный запах гвоздичной жвачки. А еще он был упитанный и так высоко дер­жал подбородок, что я смогла разглядеть пятныш­ко крови на пластыре у него на кадыке, — видно, порезался, когда брился. У нацистов кровь тоже красная.

— Да, это я, — как можно спокойнее ответил папа.

— Директор почтамта?

Папа кивнул.

Два подручных эсэсовца схватили папу и потащили из дома так быстро, что он даже не успел на нас обернуться. Я хотела пойти за ними, но главный­ эсэсовец преградил мне дорогу своей резиновой ду­бинкой.

Мама с обезумевшими глазами подбежала к ­окну.

— Куда они его увели?

Мне вдруг стало очень холодно. Дыхание перехватило.

В дом вошел еще один эсэсовец, он был ниже первого, и у него на груди висел холщовый мешок.

— Где ваш муж хранит документы со своей работы? — спросил высокий.

— Только не здесь, — ответила мама. — Вы не скажете — куда его забрали?

Она стояла, сцепив руки на груди, а тот эсэсовец, что помельче, начал обходить дом. Он выдвигал все полки и запихивал в свой мешок все бумаги, которые находил.

— Коротковолновое радио? — спросил высокий.­

Мама затрясла головой:

— Нет.

Тощий эсэсовец распахнул дверцы буфета. У ме­ня свело желудок — я стояла и смотрела, как он сбрасывает в свой мешок наши скромные запасы продуктов.

— Все продукты — собственность рейха, — заявил высокий. — Вам выдадут продуктовые карточки.

Консервированный горошек, две картофелины и небольшой вялый кабачок полетели в мешок. ­Потом он схватил скрученный бумажный пакет с остатками маминого кофе.

Мама протянула к нему руку:

— Прошу вас... можно оставить кофе? Это все, что у нас есть.

Высокий повернулся и долгую секунду смотрел на маму.

Потом приказал:

— Оставь. — И его подчиненный швырнул пакет на стол.

Они прошли через три маленькие спальни, в ­каждой выдвигали ящики комодов и бросали на пол ниж­нее белье и носки.

— Оружие? — спросил высокий, пока второй обыскивал шкаф. — Еще продукты?

— Нет, — ответила мама.

Я никогда прежде не видела, чтобы она кого-то обманывала.

Высокий подошел ближе к маме:

— Вы наверняка уже слышали, что сокрытие того, что принадлежит рейху, карается смертью.

— Я понимаю, — пробормотала мама. — Если бы я только могла проведать моего мужа...

Мы вышли за эсэсовцами в садик на заднем дворе. Двор был огорожен забором, и, когда там по­явились немцы, он вдруг показался совсем малюсеньким. Все выглядело вполне нормально, только земля в том месте, где мы неделю назад закопали свой клад, была слишком ровная. Любой бы догадался, что там что-то закопано. Немец шел от двери, а я считала его шаги.

Пять... шесть... семь...

Они видят, что у меня дрожат коленки?

Наша курица, Псина, подошла ближе к месту нашего клада и начала скрести землю лапой в поисках червяков. Да еще лопата стояла у стены дома, и на ней остались комья присохшей земли.

Они заберут нас в люблинский замок или расстреляют прямо во дворе? И мы будем лежать здесь, пока нас папа не найдет?

— Думаете, я дурак? — спросил высокий, шагая к сакральному месту.

Восемь... девять...

У меня перехватило дыхание.

— Конечно нет, — ответила мама.

— Дай мне лопату, — приказал он своему подчиненному. — Вы действительно думали, что вам это сойдет с рук?

— Нет, прошу вас. — Мама схватилась за медальон со святой Марией, который всегда носила на шее. — Я на самом деле из Оснабрюка. Вам ведь известно об этом?

Высокий взял лопату.

— Разумеется, мне об этом известно. Кто не бывал на Рождественском рынке в Оснабрюке? Вы за­регистрировались как фольксдойче?

Так они называли этнических немцев, которые жили за пределами Германии. Нацисты принуждали граждан Польши немецкого происхож­дения, таких как моя мама, регистрироваться как фольксдойче. Тот, кто регистрировался, получал дополнительный паек, им давали хорошую работу и вещи, которые конфисковывали у евреев и обычных поляков. Мама бы никогда не приняла статус фольксдойче, ведь это означало лояльность Германии. Отказ от регистрации был большим риском, потому что так она фактически выступала против рейха.

— Нет, но я почти немка. Мой отец лишь час­тично был поляком.

Псина скребла землю на притоптанном пятачке и что-то там выклевывала.

— Если бы вы были немкой, вы бы не нарушали­ правила. И не стали бы укрывать то, что принадлежит рейху.

Мама прикоснулась к его руке.

— Во всем этом так трудно разобраться. Вы понимаете? Представьте, что ваша семья...

— Моя семья передала бы все свое имущество рейху.

Эсэсовец взял лопату и пошел к притоптанному пятачку.

Десять... одиннадцать...

Мама пошла за ним.

— Мне очень жаль...

Эсэсовец ее не слушал. Он сделал еще один шаг.

Двенадцать.

Долго он будет копать, прежде чем наткнется на коробку?

— Прошу вас, дайте нам еще один шанс, — ­молила мама. — Правила новые, мы еще не при­выкли...

Немец развернулся, облокотился на лопату и внимательно посмотрел на маму. Потом улыбнулся. Зубы у него были похожи на маленькие поду­шечки жевательной резинки.

Он наклонился ближе к маме и, понизив голос, спросил:

— А правило о комендантском часе вам из­вестно?

— Да, — ответила мама.

У нее между бровей появилась морщинка, она переступила с ноги на ногу.

— Это правило вы можете нарушить. — Эсэсовец взял двумя пальцами мамин медальон и потер его, а сам не спускал глаз с мамы.

— Тот, кто нарушает комендантский час, должен иметь специальный пропуск, — проговорила мама.

— Они у меня при себе, вот в этом кармане.

Эсэсовец отпустил медальон и похлопал себя по груди.

— Я не понимаю.

— А я думаю, что понимаете.

— Вы хотите сказать, что не станете этого делать, если я приду к вам?

— Если вы так это поняли...

— Все немцы, которых я знаю, — культурные люди. Я не могу поверить в то, что вы просите пойти на это мать двоих детей.

Эсэсовец наклонил голову набок, закусил губу и поднял лопату.

— Жаль, что вы так к этому относитесь.

— Подождите, — взмолилась мама.

Немец взмахнул лопатой.

— О господи, нет! — закричала мама.

Она потянулась, чтобы взять эсэсовца за руку, но слишком поздно. Как только лопата поднялась в воздух, ее было уже не остановить.

Глава 3

Герта

1939 год

В полночь мы с отцом пешком прошли шесть кварталов от нашей скромной квартирки в цокольном этаже здания до более красивого района Дюссельдорфа с белокаменными домами, где прислуга подметала улицу и прищипывала герань в наружных ящиках для цветов. Ночь, хоть и в конце сентября, была теплой и безветренной. Такую погоду называли «погода фюрера», потому что она способ­ствовала кампаниям Гитлера. И уж точно помогла занять Польшу.

Я взбежала по ступенькам к двустворчатым дверям с белой кованой решеткой филигранной ра­боты, защищавшей стекло «с морозом», и нажала кнопку серебряного звонка.