Это мы, беженцы E-Book

ВАЛЕРИЙ ПАНЮШКИН

Это мы, беженцы

Мирные жителироссийско-украинской войны

РигаBrīvā Universitāte2023

Мой отец — за войну. Среди моря общественных бед, которые моя страна обрушила на Украину и весь мир, включая собственное население, есть и моя личная беда. Мой папа, старик восьмидесяти двух лет, — за войну.

Он хороший человек, я люблю его. Он учил меня кататься на велосипеде, управлять байдаркой, работать пилой, стамеской и рубанком. Он чудесный мастер, всю жизнь делавший макеты для театров и выставочных залов. Он любим моими детьми, играет с ними и ремонтирует им поломанные игрушки. Он всю жизнь нежно любил мою мать и трогательно ухаживал за ней два года, пока мама умирала от рака мозга.

А теперь он поддерживает войну, и мы почти не разговариваем. Я только спрашиваю, вовремя ли он принял лекарства.

Когда мама умерла десять лет назад, отец так горевал, что заперся в своей комнате и выходил только, чтобы поесть и справить нужду. Он выходил редко, не чаще двух раз в день. А там в комнате он проводил время наедине с телевизором.

Я работал журналистом на телеканале «Дождь», который теперь в России закрыт, выступал на радио «Эхо Москвы», которое теперь тоже закрыто, писал для «Новой газеты», которая теперь перестала выходить. Я говорил отцу, что не стоит забивать себе мозг той злобной белибердой, которую несут официальные телевизионные каналы. Но он отвечал, что практически не смотрит по телевизору новостей и политических ток-шоу, а смотрит в основном футбол или программы о животных.

Думаю, это была неправда. Папа плохо спал, телевизор в его комнате почти не выключался. Полагаю, что кроме результатов футбольных матчей и подробностей из жизни китов и пингвинов телевизор еще день и ночь твердил моему папе про злобных нацистов, которые пришли к власти в Украине, про ненасытное НАТО, которое все туже окружает Россию своими военными базами, про транснациональные компании, которые скупили всю российскую нефть, про доллар, который не дает рублю стать мировой валютой, про журналистов-предателей (я был одним из них), которые клевещут на президента Путина и его политику по возвращению России в статус великой державы, — вот про все это.

Несколько месяцев спустя после маминой смерти, когда боль утраты притупилась, отец стал выходить из комнаты, приезжать к нам в гости, принимать нас у себя, играть с внуками и разговаривать со мной. В основном мы беседовали о бытовых мелочах, но то и дело в папиной речи проскальзывали пропагандистские штампы: «давление Запада», «агрессивное НАТО», «чуждые русским ценности», «пятая колонна»…

— Папа, это я пятая колонна!

— Да какая ты пятая колонна, ты просто дурачок, — парировал отец, пренебрегая тем фактом, что сын — известный журналист и писатель, предмет отцовской гордости. Смеялся, как будто переводя назревавшую ссору в шутку.

Мне казалось, что, произнося эти пропагандистские штампы, отец как будто испытывал меня: не соглашусь ли я разбавить свои оппозиционные взгляды разумным конформизмом. Я не соглашался, и отец отступал на заранее подготовленные позиции добряка-дедушки, которому ни до каких политических взглядов нет дела, а занят он исключительно починкой сломанного автомобильчика для младшего внука.

Так мы и жили до 24 февраля 2022 года, когда началась война.

Первую неделю мы вообще о войне не разговаривали, будто надеясь, что она просто прекратится, как дурной сон. Потом я принялся писать эту книгу о беженцах и, возвращаясь из своих поездок, приходил к отцу и рассказывал. Очень осторожно, только человеческие истории, никаких политических выводов. Про людей, которые потеряли дом, про старушку, которая бежала из Мариуполя в кузове рефрижератора, про мальчика, у которого на войне погиб брат. Отец слушал, сочувствовал моим героям, но настойчиво приводил в ответ пропагандистские аргументы: «Да, но разве не вели украинцы войну на Донбассе восемь лет?», «Да, но разве НАТО не окружало Россию военными базами?», «Да, но разве Запад не навязывал чуждые русским ценности?» Так он говорил, а я продолжал рассказывать. Я надеялся тронуть его человеческими историями несчастий, рассеять постепенно морок пропаганды, в котором он живет.

Потом случилась Буча. Я встретился с беженкой из этого городка, где за время российской оккупации погибло более четырехсот мирных жителей, и записал ее рассказ. Но стоило только мне начать пересказывать отцу слова этой женщины, как он вскочил и сорвался на крик. Он не кричал на меня так никогда в жизни, ни разу за мои пятьдесят два года:

— Как ты смеешь! Как у тебя хватает совести говорить такое! Как ты мог хотя бы подумать, что русский солдат способен убивать детей и женщин!

Он кричал, и я боялся, что вот прямо сейчас он упадет и умрет от разрыва сердца. И тут я догадался — он все понимает. Человек, который не понимает или заморочен ложью, склонен все-таки, особенно в разговорах с близкими, задавать вопросы, интересоваться, сомневаться. А мой отец кричал на последнем пределе отчаяния. Так поступают люди, которые понимают ужасную реальность, но не могут принять ее, потому что принятие страшнее смерти.

Мы — агрессоры, это реальность. Но если мы агрессоры, то что делать восьмидесятидвухлетнему старику, которого воспитывали и который сам воспитывал своих детей на подвигах героев Второй мировой войны, людей, шедших на смерть, чтобы остановить агрессора? Что значит пойти на смерть, чтобы остановить агрессора, если агрессоры — это мы? Это значит — совершить самоубийство.

Мой отец кричал, трясся и ронял вокруг себя предметы, потому что все понимал, но не мог принять реальность, ибо принятие реальности означало бы либо немедленную его смерть, либо тотальное разрушение его личности, всех его ценностей, всех его нравственных установок.

Я сидел и молчал. И думал: «Господи, он все понимает, Господи». Потом я встал, оделся и ушел, оставив старика в одиночестве. С тех пор мы только перезваниваемся и разговариваем исключительно о том, вовремя ли он принял лекарства. 

Но я больше не думаю, что отец не понимает происходящих событий. Я вообще перестал думать, будто россияне, поддерживающие войну, одурманены пропагандой. Одурманены, конечно, но дело не в этом. В большинстве своем они все понимают. Дело только в том, что до сих пор никто в России не изобрел ни одного разумного действия, которое можно предпринять вслед за осознанием той реальности, что мы агрессоры. Уличные протесты — не предлагать. В тоталитарной стране выходить на митинг протеста — это все равно что биться лбом о каменную стену, мы пробовали. 

А принять ту реальность, что мы агрессоры — невероятно тяжело. За этим принятием не следует ни одного разумного действия, кроме самоубийства. Меня от самоубийства в первые месяцы войны удерживало только дело, которое я сам себе в отчаянии назначил, — написать эту книгу о беженцах.

Глава 1 ЧАС ВОЛКА

«В результате ударов российских Вооруженных Сил выведены из строя 83 наземных объекта военной инфраструктуры Украины. С начала проведения специальной военной операции сбиты два Су-27, два Су-24, один вертолет и четыре ударных беспилотных летательных аппарата “Байрактар ТБ-2” Вооруженных Сил Украины. Все поставленные перед группировками войск Вооруженных Сил на день задачи выполнены успешно, в частности обеспечен выход российских войск к городу Херсону».

Официальный представитель Минобороны РФ Игорь Конашенков, 24.02.2022

Войны начинаются перед рассветом. В любом военном училище курсантам рассказывают, что самый конец ночи, «волчий час» — лучшее время, чтобы нападать, снимать часовых, переходить границу, бомбить военные объекты. Биологически люди так устроены, что именно перед рассветом крепче всего спят, и даже те, кто спать не должен, — дежурные, стражники, пограничники — наименее способны концентрироваться. Этому учат курсантов, и когда курсанты становятся генералами, они раз за разом начинают войны перед рассветом.

Военные не очень чувствительные люди, их не беспокоят исторические совпадения и поэтические рифмы. Они, наверное, слышали в исполнении Марка Бернеса или Гарика Сукачева: «…ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Слышали, но не чувствуют, что теперь эта знаменитая песня — не про Германию, которая напала на Советский Союз в пятом часу утра 22 июня 1941 года, а про Россию, которая напала на Украину в пятом часу утра 24 февраля 2022-го. Министр иностранных дел Латвии Эдгар Ринкевич так и напишет в своем твиттере: «Россияне, это теперь про вас».

Время перед рассветом. Час волка. Украина спит. Взрыв!

Виктория Светлич, менеджер компании Nokia, просыпается от взрыва в Киеве, в больнице. Она там с дочкой, дочке пятнадцать лет, ей только что сделали операцию, вставили в ногу титановую конструкцию, девочка ходит на костылях. Дверь в палату открывается, на пороге врач. Он говорит: «Война. Мы переводим всех тяжелых больных в подвал, а всех выздоравливающих выписываем. Идите домой». Как идти домой на костылях по городу, на который падают бомбы?

Юлия Лейтес тоже просыпается в Киеве, но в прекрасной квартире возле оперного театра. Юлия психолог и феминистка. Долго работала в Москве, замужем за гражданином России. Недавно вернулась в родной Киев, не в силах терпеть «смутно определяемое, но разлитое в московском воздухе чувство несвободы», — так она говорит. На десять утра у Юлии назначена фотосессия для проекта о механизмах насилия. Должны снимать сломанные цветы, отходы цветочных магазинов, кое-как склеенные скотчем в подобие живых цветов и символизирующие женщин, перенесших насилие. И вот оно насилие, за окном.

Елена Чепурная, медсестра, просыпается от взрывов и воя сирен противовоздушной обороны в Чернигове. Подходит к окну и видит, как соседи без разбора, не пакуя в сумки и чемоданы, бросают вещи в багажники машин.

Владимир Павленко, торговец жалюзи и шторами, просыпается от взрывов в Одессе. В спальню входит семилетняя дочь Владимира: «Папа, мне страшно». Что можно сделать? Обнять, взять на руки. Что еще можно сделать?

Виктор Н., кинопродюсер, просыпается от взрывов на окраине Киева, открывает Фейсбук, а там вся лента забита словами «война», «ракеты», «обстрелы». Сам Виктор обстрелов не видит, только слышит грохот в отдалении.

Алена Ключка, работница администрации поселка Циркуны под Харьковом, просыпается от взрывов и говорит мужу:

— Андрей, война!

— Не может быть, спи, — отвечает муж, поворачивается на другой бок и засыпает.

Оксана К., домохозяйка в тех же Циркунах, просыпается от взрывов, думает, что кто-то пускает на улице невиданные фейерверки, и одевается, чтобы пойти смотреть.

— Куда ты? — останавливает Оксану муж, владелец маленькой мастерской, где делают массажные столы. — Стой! Война началась! Собирай детей.

Оксана мечется по дому, собирает вещи, поднимает заспанных детей, мальчиков трех и пяти лет, кормит наскоро, одевает их, одевается сама. И вот они стоят с детьми на руках и с чемоданами, но не знают, куда идти. У них есть машина, но бензина километров на сто и неизвестно, куда ехать. Можно ли ехать на запад? Не попадешь ли в самую мясорубку боя за харьковскую окружную дорогу, который в поселке Циркуны слышно — Харьков всего в паре километров? Оксана выглядывает на улицу, а там — русские танки. Остается вернуться в дом, раздеть детей и ждать непонятно чего.

Там же в Циркунах Любовь Александровна и Николай Петрович, старики, пенсионеры, просыпаются от грохота и звона. Накануне к ним приехал внук с женой и правнучкой четырнадцати лет. Сегодня у правнучки день рождения, его-то и собирались праздновать с прабабушкой и прадедушкой. А грохот и звон — от того, что снаряд упал прямо в огород и разлетелись в мелкие осколки две большие стеклянные теплицы. Весь двор завален теперь битым стеклом, и, когда взойдет солнце, земля будет сверкать, как реклама Swarovski.

Только Алла Ачасова спит. Харьковчанка, ученый-почвовед. Несмотря на грохот разрывов за окном, она спит, и снится ей сон. Рассказывая мне его, Алла смущается — несерьезно как-то, но беженцы почему-то любят рассказывать свои сны военного времени и многие верят, что сны их были вещие.

Во сне Алла плывет по мрачному и холодному морю на маленькой льдине, льдина вот-вот растает и расколется, и тогда — смерть. Управлять льдиной Алла никак не может, но течение и ветер гонят льдину к острову, обрывающемуся в море отвесными скалами. Вылезти на скалы Алла не может. Льдина плывет вдоль скал, скалы неприступны, и нет никакой надежды. Тревожный, мучительный сон, но вдруг Алла видит вмурованный прямо в скалы замок или костел, или как это правильно назвать? Изжелта-черная стена, башня, широкие ворота, обрамленные тяжелыми колоннами. В своем сне Алла шагает со льдины в ворота и идет по дороге, мощенной светлым камнем, а внутри — сад, накрытые столы, приветливые люди... одним словом, спасение. На этом Алла просыпается, и явь оказывается кошмарнее сна. 

Заявление на отпуск

Что делают люди, проснувшись утром под обстрелом? Трудно поверить, но они идут на работу. Многие производства так устроены, что их невозможно остановить. Нельзя остановить доменную печь, например. Авиадиспетчеры, даже если началась война, не могут покинуть работу, пока не проводят из вверенного им неба последний гражданский самолет. Врачи… В киевской больнице Охматдет (Охрана материнства и детства) лежит пятнадцатилетняя девочка Катя, у Кати острый лимфобластный лейкоз, рак крови, ее готовят к трансплантации костного мозга. Уже неделю Катин пораженный болезнью костный мозг намеренно убивают ядовитыми лекарствами, чтобы на его место пересадить стволовые клетки Катиной родной сестры. Если сейчас отменить трансплантацию, Катя просто умрет. Поэтому, несмотря на обстрелы, врачи Охматдета идут на работу и доводят трансплантацию до конца. 

Но на работу идут и те, от кого не зависят ни человеческие жизни, ни функционирование систем жизнеобеспечения, ни даже какой-нибудь требующий постоянного внимания механизм.

Торговец шторами Владимир Павленко в Одессе загружает в машину образцы своих товаров и к одиннадцати утра, как и было договорено накануне, едет к клиентке. В центре города на Дерибасовской уже громоздят противотанковые ежи. В опорных пунктах Территориальной обороны уже записывают добровольцев и раздают гражданским людям оружие. Русские военные корабли уже видны на рейде невооруженным взглядом. Русские военные самолеты летят над головой. А Владимир приезжает к клиентке и раскладывает перед нею на столе свои «солнцезащитные системы».

— Вы правда думаете, что сейчас время выбирать жалюзи? — спрашивает женщина. — Того и гляди сами окна повышибает.

— Я не знаю, — отвечает Владимир. — Но мы же договаривались вчера.

Так он отвечает, и еще некоторое время они с клиенткой рассматривают образцы штор и обсуждают, как лучше украсить окна в городе, в котором от окон теперь лучше вообще держаться подальше.

Люди просто не могут поверить, что их жизнь разрушена. Продолжают рефлекторно совершать привычные действия, как утопающий пытается сделать вдох под водой.

Юлия Лейтес некоторое время настаивает, что съемку поломанных цветов нельзя отменять, а когда фотографы, осветители, продюсер и владелец студии все же отказываются, Юлия надевает наушники. Очень хорошие наушники с шумоподавлением и любимой музыкой. Надевает и идет прощаться с отцом и бабушкой. Гуляет по центру Киева, ничего не слыша, как будто никакой войны нет.

Кинопродюсер Виктор Н., оставив дома жену и девятилетнюю дочку, едет в офис. Забрать кое-какие документы, уладить дела. Потом, опять же, чтобы уладить дела, едет к партнеру, дом которого расположен неподалеку от аэропорта Гостомель. На эти разъезды уходит целый день до вечера. В доме партнера Виктора застигает комендантский час. Виктор звонит домой предупредить жену, что не придет ночевать сегодня. И все никак не может сообразить, что оставил жену и ребенка одних в штурмуемом городе и что в паре километров от дома, где он ночует, прямо сейчас разворачивается один из самых ожесточенных боев начала этой войны.

Медсестра Елена Чепурная в Чернигове тоже отправляется на работу. Елена работает в простой поликлинике, у нее нет пациентов, что находились бы в процессе трансплантации костного мозга. У Елены вообще сегодня нет пациентов. Только двое стариков откуда-то из загорода, выезжали затемно, про начавшуюся войну ничего не знали, помочь им невозможно, потому что ни одна больница уже не принимает плановых пациентов. Поликлиника пуста, весь персонал распускают по домам, но по коридору в крайнем волнении бегает начальник отдела кадров и пытается как-то законно оформить то обстоятельство, что вот прямо сейчас все врачи, медсестры, санитарки и гардеробщицы уйдут с работы.

— Напишите заявления на отпуск, — тараторит начальник отдела кадров. — Пожалуйста, прежде чем уйти, напишите все заявления на отпуск.

Елена пишет заявление на отпуск и идет домой. Пытается звонить матери и брату, живущим в деревне. Телефоны не отвечают. Пытается звонить дочери в Киев, дочь говорит, что жива и здорова и просит Елену немедленно уезжать на запад. Неподалеку от дома Елены горит разбитый бомбардировками аэродром. Но мост через Десну пока цел. Пару недель спустя его изрешетит российская артиллерия, а потом, чтобы помешать движению российских войск, окончательно разрушит артиллерия украинская. Единственная дорога на запад прервется. Половина зданий в Чернигове будет разрушена бомбардировками и обстрелами. Попадут снаряды и в поликлинику, где работала Елена. Судьба заявлений на отпуск, которые писали все сотрудники, останется неизвестной. Сгорели? Разлетелись от взрыва? Надежно припрятаны в подвале начальником отдела кадров? В любом случае просрочены, и совершенно не ясно, зачем было их писать, расходуя драгоценное время.

Просто люди не могут поверить, что жизнь их разрушена, и продолжают рефлекторно делать привычные дела.

Почвовед Алла Ачасова в Харькове, очнувшись от своего сна про льдину, говорит по телефону с учительницей детей о том, что те сегодня не пойдут в школу. Потом кормит детей и мужа завтраком. Потом одевается поприличней (хоть и остается в домашних тапочках) и принимает участие в зум-конференции об эрозии почв. Алла входит в учрежденную Организацией Объединенных Наций международную группу ученых, занимающихся проблемами глобального потепления. На английском языке 24 февраля 2022 года ученые эти обсуждают связь глобального потепления и эрозии почв. Алла слушает их из Харькова, где в ближайшее время пахать землю будут только реактивные снаряды, а главной причиной эрозии почв будет движение танковых колонн. Алла слушает и даже вставляет какие-то реплики, пока соседка не барабанит в дверь:

— Алла, ты что там сидишь? Бой на окружной дороге! Вставай, побегли в подвал.

Они бегут. Харьковская окружная дорога, за которую много дней будут идти ожесточенные бои, видна из окон Аллиного многоэтажного дома. 

Горький язык

В первые же часы войны на телефон Алле начинают приходить сообщения, рассылаемые местными властями: «воздушная тревога, спуститесь в бомбоубежище», «не выходите на улицу, в городе идут зачистки», ссылки на карту бомбоубежищ. Подвал Аллиного дома обозначен на карте как бомбоубежище и подвал соседнего дома тоже. Но в этих подвалах вода. Не просто сыро, а воды по колено. Еще в качестве бомбоубежищ обозначены станции метро, но ближайшая к дому Аллы конечная станция Алексеевской линии новая, неглубокая, да к тому же идти до нее пятнадцать минут под обстрелом. Алла решает остаться дома, только загнать детей в прихожую, подальше от окон.

Младший девятилетний сын вот он. «Давай, быстро иди в прихожую и сядь на пол». А старшего пятнадцатилетнего сына нет. И мужа нет. По квартире из комнаты в комнату ходит только невозмутимая свекровь. Она очень старенькая и ничего не слышит. Для нее война еще не началась. Она спрашивает: «Алла, а чего дети-то не пошли в школу?» В этот момент грохотать за окнами начинает так, что слышит даже глухая. «О Господи, — говорит старушка. — Война?» И, бормоча себе под нос, кажется, молитвы, усаживается в прихожей рядом с внуком. А старшего сына и мужа — нет.

Обстрел длится десять минут, двадцать минут, стены трясутся. Алла листает социальные сети. В соседском чате кто-то пишет, что у него выбило окна, кто-то — что в квартиру влетели и вонзились в стены металлические осколки, похожие на куски резаной арматуры. А кто-то пишет, что во дворе лежит на земле убитый мужчина — придите, опознайте, если кто ищет родственников. А мужа и старшего сына нет. Их телефоны не отвечают. Алла пьет валерьянку, но валерьянка не помогает. Запивает валерьянку коньяком.

Наконец дверь распахивается, и вот они на пороге — старший сын и муж. В руках у них по несколько пятилитровых баклажек питьевой воды. Рискуя жизнью, они ходили за водой, хотя водопровод пока работает. Отопление работает, электричество работает, телефоны работают, интернет работает. Младший сын, не очень обращая внимание на взрывы, сидит и режется в телефоне в «Майнкрафт» или другую какую-то компьютерную игру. Война на улице кажется ему не более реальной, чем война у него в смартфоне. В конце концов, мама ведь тоже в основном из социальных сетей черпает свои сведения о войне. «Мам, что ты так волнуешься?» — говорит младший сын. А старший сын и муж горды — добыли питьевую, бутилированную воду. Это все еще кажется важным, никто еще не может вообразить, что в подвалах Мариуполя люди будут сидеть совсем без воды или пить воду из канализации.

Никаких запасов еды у Аллы нет. Не запасала ничего, старалась не поддаваться паническим предвоенным настроениям. Початый пакет гречки, пшено, рис, макароны, мука, кое-какие консервы — дня на три-четыре, может быть, на неделю. На второй или третий день сидения в прихожей Алла отважится, выйдет на улицу и дойдет, пользуясь затишьем, до ближайшей продуктовой лавки. И купит там единственный продукт, который будет оставаться еще на опустевших полках, — изюм. На третий или четвертый день кое-как налажен будет в городе подвоз хлеба и раздача гуманитарной помощи. Аллин муж будет вставать затемно и, несмотря на воздушную тревогу, по несколько часов мерзнуть в хлебных очередях. Обстрелы не смогут разогнать хлебных очередей.

Аллин старший сын под тем предлогом, что надо помочь отцу добывать продукты, будет сбегать на улицу, ходить по району и пытаться увидеть войну своими глазами. Однажды на улице в опасной близости от него упадет снаряд. Вернувшись домой, мальчик навсегда прекратит эти свои вылазки. В тот же день перейдет с матерью на украинский язык, хотя семья Ачасовых вообще-то русскоязычная. Алла и сама почувствует, что родной ее русский как-то стал горек на вкус — тоже начнет говорить с детьми по-украински.

Алла — русская по национальности, родом из Крыма. Одна из важных для нее групп в социальных сетях — это группа крымских одноклассников: поддерживают связи, пестуют счастливые воспоминания детства. В этой группе крымские одноклассники в первый же день начинают писать Алле, что та не видит реальности: «Россия на вас не напала, Россия защищается, вы сами восемь лет бомбили Донбасс». Или: «Русские войска вас не захватывают, русские войска пришли вас освобождать, ты просто не понимаешь». И Алла читает это, сидя на полу и прижавшись спиной к дрожащей от взрывов стене прихожей.

Второй важный для Аллы чат — это чат приемных родителей. Старший сын у Аллы — приемный. Люди, усыновившие сирот в России, в Украине, в Беларуси, общаются, поддерживают друг друга, делятся опытом, устраивают педагогические семинары или просто праздники. Так вот в день начала войны этот чат единомышленников делится на три части.

Русские приемные родители (не все, конечно, но некоторые) начинают с пеной у рта доказывать украинским, что Россия не нападает, а защищается, что Украина с надеждой ждет своих российских освободителей, что восемь лет украинцы бомбили Донбасс. «Кто бомбил? Я бомбила? — пытается возражать Алла. — Да мы же вместе с тобой вывозили из Донбасса сирот, ты на восток, я на запад». Но нет, не слышат.

Приемные родители из Беларуси осторожно сочувствуют и предлагают Алле бежать с семьей к ним в Минск. От Харькова это ближе, чем Польша. Но предложения их неуверенные. Как позовешь украинских беженцев в Беларусь, если с территории Беларуси заходили в Украину российские войска?

Украинские приемные родители зовут настойчиво. Приезжайте к нам, к нам. К нам в Ивано-Франковск! К нам в Черновцы! К нам в Днепр, — зовет добрая знакомая Майя Баранова, директор днепровского детского дома.

Еда заканчивается, а обстрелы нет. Десять дней на полу в прихожей. Аллин муж практикует какую-то дыхательную гимнастику, успокаивающую нервы, и по ночам ему удается спать. Алла не спит десять суток. И наконец решается — бежать с детьми в Днепр. 

Поезд во тьме

Машины у Аллы нет. Говорят, что с вокзала отправляются какие-то эвакуационные поезда. Но Алла не знает, когда и какие. На самом деле, есть сайт Украинских железных дорог uz-vezemo.com — пассажирские перевозки во время войны. Каждую полночь на этом сайте выкладывается расписание поездов на ближайшие сутки. В день, когда уезжает Алла, поездов с вокзала отправляется одиннадцать — во Львов, в Ивано-Франковск, в Днепр, в Одессу, в Хмельницкий, в Ужгород… Некоторые поезда бесплатные, некоторые платные. Но Алла не находит этого сайта. Почему-то Гугл не показывает его по запросу «эвакуационные поезда из Харькова» и ни по каким похожим запросам не показывает. Соседи советуют просто ехать на вокзал и ждать поезда.

До вокзала Алле пятнадцать километров. Общественный транспорт не работает. Пешком под обстрелами не дойдешь. В соседском чате гуляет список «тридцати героических таксистов» — так и называется: таксисты эти вроде как возят людей по Харькову, хоть и за несусветную цену. Но Алла звонит по этим номерам, и героические таксисты либо не отвечают, либо отказываются ехать за Аллой к самой окружной дороге, где идет бой.

Тогда Алла принимается обзванивать знакомых — не едет ли кто в Днепр на машине, не возьмет ли с собой. На пятом десятке звонков отыскиваются приятели, которые — да, едут, да, есть три места в машине, да, возьмут. Завтра. Когда Алла звонит назавтра, приятели переносят отъезд. Опять на завтра. И еще раз на завтра. И в третий раз на завтра. Когда Алла звонит в четвертый раз, приятели говорят: «Прости, мы уже уехали, мы уже в Кременчуге».

Наконец кто-то из соседей в чатике дает Алле телефон священника Андрея Пинчука — дескать, тот возит беженцев на небольшом автобусе и шофером у него некий Ян, психолог и больничный клоун, в мирное время развлекавший и утешавший детей с онкологическими диагнозами.

Алла звонит. Голос у батюшки усталый и спокойный. На следующее утро священник и больничный клоун заезжают за Аллой и ее детьми. Нельзя только брать вещей, кроме одной небольшой сумки. Автобусик еще час колесит по городу, собирая беженцев, людей набивается под завязку — если бы у каждого был большой баул, все бы не поместились. На выезде из города к автобусу о. Андрея присоединяются еще несколько, да так и едут небольшой колонной до Днепра. А в Днепре…

— Ой, мама, тут трамваи ходят! — восклицает Аллин младший сын.

В Днепре работают магазины и даже аптеки. Сирены воздушной тревоги звучат, жители дисциплинированно направляются в бомбоубежища, но бомбежек нет. Люди передают из уст в уста упорный и обнадеживающий слух, что, поскольку в городе на улице Шолом-Алейхема располагается самая большая в Европе синагога «Золотая Роза», то чуть ли не главный смысл участия миллиардера Романа Абрамовича в переговорах между украинцами и русскими заключается в ее сохранении — поэтому Днепр и не бомбят. Всем хочется в это верить.

Тем не менее днепровские детские дома эвакуируются. Для сирот, многодетных семей и семей с приемными детьми зарезервирован целый эвакуационный поезд. Но приютившая Аллу и ее сыновей подруга, директор одного из детских домов Майя Баранова, не может отправиться в эвакуацию со своими детьми. У Майи тяжело болен муж, он почти не способен двигаться, Майя не может оставить мужа и отдает Алле и ее сыновьям свое место в детском поезде.

Поезд идет в полной темноте. Выключены фары локомотива, не горит свет в окнах. Едут в плацкартных вагонах по трое на полке. Проводники раздают чай и пюре быстрого приготовления, которое, чтобы приготовить, нужно просто залить кипятком. Когда кто-то из детей включает мобильный телефон, чтобы залезть в Тик-ток или поиграть в компьютерную игрушку, проводник бежит через весь вагон, топоча и ругаясь: «Что ты делаешь! Выключи! Выключи! Нас всех разбомбят!»

Костел святого Мартина

На следующий день ночуют во Львове. Какой-то спортивный зал наскоро переоборудован во временный приют для беженцев. На полу лежат матрасы. Белья или нет, или так много людей спало на этом белье, что Алла всерьез опасается чесотки и вшей. Устраиваясь на этом сомнительном матрасе, Аллин младший сын спрашивает:

— Мама, у Путина есть дети?

— Дети у Путина есть, — отвечает Алла. — У него души нет.

Наутро автобусы везут пассажиров детского поезда к польской границе. Долгая очередь, короткая проверка документов, и вот, стоит только ступить на польскую землю, как на Аллу накатывает волна если не счастья, то радушия. Волонтеры, волонтеры, волонтеры, предлагают кофе, еду, одежду, игрушки, одеяла. Зовут в теплую палатку. Рассказывают, какие и куда отправляются автобусы.

Вскоре весь детский поезд оказывается в приюте для беженцев в маленьком городке Костелец-над-Орлици, и там, разместив детей, Алла идет приготовить какой-нибудь еды на общей кухне. У плиты стоит женщина в мусульманской одежде. Алла здоровается, женщина здоровается в ответ. Не очень-то они и разговаривают, так, дань вежливости, кто да откуда. И вдруг, совершенно не повышая голоса, ровно и как бы даже отстраненно эта женщина в мусульманской одежде принимается рассказывать. Она тоже беженка, да. Но она беженка с 1994 года. Со времен первой чеченской войны так и скитается по приютам и лагерям беженцев, потеряла двоих сыновей и вот что говорит:

— Э-э-э, — говорит эта чеченка, — армии еще ничего, армии воюют друг с другом, бойтесь наемников, наемники воюют с людьми.

Не успевает Алла примерить на себя это двадцативосьмилетнее скитальчество и потерю двоих сыновей, как приходит сообщение от мужа. Оказывается, многие европейские университеты объявили, что готовы принимать к себе на работу ученых из Украины. Оказывается, и почвоведы тоже много где нужны. К сообщению своему муж прилагает довольно длинный список профессоров, готовых к сотрудничеству прямо сейчас. Некоторые фамилии Алла знает по научным работам, и больше всего ей хочется работать в Институте мелиорации и охраны почв в Праге.

Один телефонный звонок и — да, в Праге ее примут. Сотрудник института Ян Машек прямо сейчас, к сожалению, болеет ковидом, но жена Яна Машека готова встретить Аллу с детьми, на первое время поселить в Праге в маминой квартире, а к работе можно приступить уже первого апреля.

— Когда вы будете в Праге? — спрашивает Ян Машек, кашляя в трубку.

Но разве может беженец знать, когда и где он будет? За две с лишним недели, прошедшие с начала войны, Алла разучилась планировать больше чем на пару часов вперед. Когда я буду в Праге? Сейчас пойду узнаю, ходят ли из Костельца в Прагу автобусы. Если ходят, сяду на первый, в котором окажутся места. Или поеду кружным путем. Насколько кружными бывают пути? О, пути бывают очень кружными. Алла и Ян разговаривают, и становится очевидным, что при всем сочувствии чешский ученый не может все же вообразить, насколько зыбким и ненадежным стал мир для беженки из Харькова.

Так или иначе, автобус на Прагу находится, Алла с детьми до Праги добираются, жена Яна Машека встречает ее и селит в маминой квартире. А на следующий день Алла отправляется искать пункт приема беженцев, чтобы оформить документы, получить вспомоществование и определить детей в школу, хотя бы временно.

В Праге — уже весна, трамваи весело звенят, покупатели выходят из магазинов, влюбленные гуляют, держась за руки, старики сидят на лавочках — как же люди не ценят этого своего счастья! Алла шагает по городу, где никогда прежде не бывала, идет по незнакомой улице и вдруг — видит его.

Это он! Ошибка исключена! Алла точно помнит. Перед Аллой возвышается посреди улицы тот самый Спасительный Замок из ее сна. Изжелта-черная стена, башня и широкие ворота, обрамленные тяжелыми колоннами. Предназначенная туристам табличка рядом со спасительным замком гласит, что приснившийся Алле перед самой войной Спасительный Замок называется Костел святого Мартина в стене.

Справедливости ради надо сказать, что пункт приема беженцев располагается не в самом костеле, а неподалеку.

Глава 2В ЧЕТЫРЕХ СТЕНАХ

«Российские военнослужащие доставили более 40 тонн гуманитарной помощи для жителей Киевской области. В населенные пункты, взятые под контроль Российской армией, доставили продукты питания и предметы первой необходимости. Помощь включает в себя продукты питания — крупы, мясные и рыбные консервы, кондитерские и хлебобулочные изделия, конфеты и сладости, бутилированную питьевую воду. Весь гуманитарный груз был передан жителям населенных пунктов Киевской области». 

Официальный телеграм-канал Министерства обороны России, 13.03.2022 

Сделать глупость

Мирный житель не может подготовиться к военному быту — это абсурд. Гражданские не должны быть на войне. Об этом после первого выстрела начинают талдычить населению всевозможные специалисты. Правительство шлет эсэмэски — бегите. Военные блогеры кричат в Фейсбуке и Ютубе — бегите, бегите! Если вы не военный, не ополченец и не волонтер Красного Креста — бегите! Кроме того, что вы подвергаете опасности себя и своих близких, вы еще и мешаетесь у всех под ногами. Военные не смогут толком стрелять, понимая, что вокруг полно мирных жителей. Ополченцы вынуждены будут спасать вас, вместо того чтобы помогать военным. Волонтеры Красного Креста должны будут возить вам гуманитарную помощь, вместо того чтобы возить медикаменты для раненых. Бегите, глупцы!

Но мало кто бежит в первые дни войны. Вовремя устроить организованную эвакуацию может только та армия, которая нападает, не та, которая обороняется. В километровых пробках на выезде из города стоит ничтожный процент людей, которые должны бежать. В большинстве своем люди остаются и пытаются подготовиться к военному быту. И это абсурд. Военный быт как-то сложится, но не так, как показывают его в кино, и не так, как рассказывала бабушка. В Буче, Гостомеле или Мариуполе люди скупают сахар и гречку, но никто не скупает котелки и походные печурки — никому не приходит в голову, что нечем будет согреться, а еду придется готовить на костре. В попытках устроить военный быт мирные люди непременно совершают глупости.

Юлия Лейтес в своих модных наушниках, подавляющих внешние шумы и услаждающих слух прекрасной музыкой, идет неспешным шагом по родному Киеву, как будто нет никакой войны. Взрывов не слышно, вместо взрывов — музыкальные пассажи. Крещатик еще не перегорожен бетонными блоками и противотанковыми ежами. На Большой Житомирской, по которой Юля решает прогуляться, — да, люди спешно рассовывают чемоданы по автомобилям, но чемоданы Louis Vuitton, а автомобили дорогие и новые, с не разбитыми еще стеклами и не посеченные еще осколками снарядов. Юля прогуливается. Звонит мама:

— Где ты? Быстро иди домой. Сиди дома. Это блицкриг, Путин за пару дней победит. Просто посиди дома какое-то время! Просто посиди дома!

Ах да, война же, вспоминает Юля. Надо бы купить какой-то еды впрок. Заходит в модную булочную и покупает восемь круассанов. Черт побери, восемь круассанов — с шоколадом, с миндалем и с персиковой начинкой, — чтобы переждать войну!

Марина Полищук, сотрудница рекламного агентства в Киеве, казалось бы, ведет себя куда рациональнее, чем Юлия Лейтес. Ранним утром 24 февраля Марина с женихом идут в ближайший большой супермаркет и покупают две большие тележки продуктов первой необходимости. Гречка, рис, сахар, консервы. В супермаркете невиданные толпы народа. Очередь в кассу — минут на сорок. Дети Марины от первого брака, девочки шести и одиннадцати лет — куда же их денешь, не оставишь же одних дома? — не выспались, устали, напуганы, капризничают. Люди раздражаются друг на друга, спорят из-за того, кому должен достаться последний пакет муки, ругаются из-за места в очереди. Но Марина непреклонно выстаивает очередь до конца и приносит домой запас еды на добрый месяц. Мало того, по дороге домой Марина заходит еще и в маленькую продуктовую лавку в своем квартале и договаривается с владелицей, что та будет писать в соседском чате, когда и какие ей завезут продукты.

Вот Марина стоит в подъезде своего многоэтажного дома — и у младшей дочки истерика:

— Мама, нельзя ехать на лифте! Нас учили, когда пожар или война, на лифте ехать нельзя.

Действительно, Марине в телефон приходят сообщения, рассылаемые местными властями и предостерегающие от пользования лифтами во время обстрелов. У детей в школе и в детском садике регулярно проводились уроки безопасности, и там тоже говорили…

— Мама, на лифте нельзя!

А жених уехал на работу, забрать из сейфа документы и деньги. И приходится Марине одной весь этот месячный запас еды тащить пешком на шестнадцатый этаж. Может быть, стоило купить продуктов поменьше?