Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
Золотой век детектива подарил нам множество звездных имен. Произведения таких писателей, как Агата Кристи, Гилберт Честертон, Эрл Стэнли Гарднер, Рекс Стаут, развивали и совершенствовали детективный жанр, их романы, безоговорочно признанные классикой, по сей день любимы читателями и являются эталоном качества для последующих поколений авторов детективных историй. Почетное место в этой плеяде по праву принадлежит Джону Диксону Карру (1906–1977) — виртуозному мастеру идеально построенных «невозможных преступлений в запертой комнате». В 1933 году в романе «Ведьмино Логово» Джон Диксон Карр впервые представил публике сыщика-любителя доктора Гидеона Фелла. Внешность героя, предположительно, была списана с другого корифея детективного жанра — Гилберта Честертона, а его заслуги в истории детективного жанра, по мнению большинства почитателей творчества Карра, поистине вызывают уважение. Так, писатель Кингсли Эмис в своем эссе «Мои любимые сыщики» назвал доктора Фелла «одним из трех великих преемников Шерлока Холмса». В настоящий сборник вошли седьмой, восьмой и девятый романы из цикла, повествующего о приключениях доктора Фелла: «Дело "Тысячи и одной ночи"» (1936), «Не будите мертвеца» (1938) и «Изогнутая петля» (1938).
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 463
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
John Dickson CarrTHE ARABIAN NIGHTS MURDERCopyright © The Estate of Clarice M. Carr, 1936Published by arrangement with David Higham Associates Limitedand The Van Lear Agency LLCAll rights reserved
Перевод с английского Полины Левченко
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Ильи Кучмы
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
Карр Дж. Д.
Дело «Тысячи и одной ночи» : роман / Джон Диксон Карр ; пер. с англ. П. Левченко. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2025. — (Иностранная литература. Классика детектива).
ISBN 978-5-389-28657-3
16+
Золотой век детектива подарил нам множество звездных имен. Произведения таких писателей, как Агата Кристи, Гилберт Честертон, Эрл Стэнли Гарднер, Рекс Стаут, развивали и совершенствовали детективный жанр, их романы, безоговорочно признанные классикой, по сей день любимы читателями и являются эталоном качества для последующих поколений авторов детективных историй. Почетное место в этой плеяде по праву принадлежит Джону Диксону Карру (1906–1977) — виртуозному мастеру идеально построенных «невозможных преступлений в запертой комнате».
Роман «Дело „Тысячи и одной ночи“» продолжает серию книг о сыщике-любителе докторе Гидеоне Фелле. Внешность героя, предположительно, была списана с другого корифея детективного жанра — Гилберта Честертона, а его заслуги в истории детективного жанра, по мнению большинства почитателей творчества Карра, поистине вызывают уважение. Так, писатель Кингсли Эмис в своем эссе «Мои любимые сыщики» назвал доктора Фелла «одним из трех великих преемников Шерлока Холмса».
© П. А. Левченко, перевод, 2025© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025Издательство Иностранка®
«Вы клянетесь бородой пророка. Так отчего бы сказителю не выдумать какую-нибудь любопытную историю, хоть бы и о бороде?»
Услада тысячи и одной ночи
«Я стушевался; и наконец до моих ушей донеслось слово, медленно, но четко произнесенное будто бы на перехваченном дыхании; и слово было „бакенбарды!“»
Жизнь преподобного Р. Х. Бархэма
Пролог
В просторной библиотеке в доме номер один по Адельфи-террас за круглым столом сидели четверо мужчин. За последние несколько лет немало поразительных вещиц успели разложить на этом столе под светом лампы, чтобы их осмотрел доктор Фелл. И заводную игрушечную танцовщицу, ту самую маленькую жестяную фигурку, чьи движения дали ключ к разгадке дела Уэтерби-Гранж, и шесть синих монет, из-за которых Полтон с Риджент-стрит отправился на виселицу. Однако редко когда сей стол видел такое нелепое собрание предметов, как в тот вечер. То были вещественные доказательства в деле, которое позднее стало известно как дело «Тысячи и одной ночи». Полдюжины вещиц, начиная с поваренной книги и заканчивая бутафорскими бакенбардами.
Яркая лампа, висевшая над столом, скорее напоминала прожектор. В комнате не было другого источника света, разве что огонь в камине, который разожгли на тот случай, если возникнет необходимость провести здесь всю ночь. В самом большом кресле, словно на троне, у приставного столика, изобилующего сигарами и спиртным, восседал с улыбкой на лице доктор Гидеон Фелл. После четырех месяцев, проведенных на юге Франции, доктор так и лучился здоровьем. Он побывал в Каннах, как помнится, из-за дела об отравлении Жиро, в которое оказались впутаны две англичанки; дрянное дельце. После он нежился на Лазурном Берегу, отчасти ради того, чтобы подлечить свою астму, но главным образом из-за вполне естественной здоровой лени. И теперь в свете подвесной лампы его лицо отливало красным сильнее, чем когда-либо. Глаза поблескивали за стеклами пенсне на черной ленте, а смешки приводили в движение его подбородки и перекатывались по жилету на складках живота; казалось, он заполнял всю комнату, словно Дух Нынешнего Рождества. Одна его рука покоилась на трости, а в другой он держал знатную сигару, которой указывал на артефакты, разложенные перед ним на столе.
— Интересно, — признал он, довольно присвистнув. — Я готов хоть всю ночь слушать про дело, которое объединяет поваренную книгу и две пары фальшивых бакенбардов. Одни, заметьте, седые, а другие — черные. Однако же, Хэдли, как насчет остальных вещественных доказательств? — Он указал на них. — Они, кажется, ничем не лучше. Этот изогнутый клинок выглядит весьма внушительно. А что с фотографиями? На этой как будто бы следы. А на этой — что ж, напоминает базар или восточную лавку с дверью, над которой красуется большое черное пятно.
— Так и есть, — мрачно произнес суперинтендант Хэдли, — кто-то бросил в стену уголь.
Сигара замерла на полпути ко рту доктора Фелла. Он чуть склонил голову набок, так что прядь его седых волос закрыла ухо.
— Бросил уголь в стену? — повторил он. — Это еще почему?
Тут угрюмо вступил инспектор Каррутерс:
— Да, сэр. Это очень важно, если, конечно, суперинтендант в целом верно восстановил события. И в связи с этим я со всем уважением хотел бы обратить ваше внимание на те черные накладные бакенбарды. Видите ли, начнем с того, что на них спиртовая смола, а что еще более важно...
— Помолчите, а? — проревел сэр Герберт Армстронг, выдающийся предприниматель, чьи деловые качества обеспечили ему место помощника комиссара столичной полиции. — Разве вы не видите, что только вносите сумбур? Помолчите, вы оба, и дайте мне объяснить. Итак! Фелл, мы совершенно запутались и хватаемся за вас как за соломинку. Дело настолько безумное, что никто другой не разберется.
— Да вы меня просто сразили наповал, — ответил доктор Фелл. — Продолжайте.
Он обвел взглядом троих гостей. Каждый рассказывал эту историю по-своему, ведь за столом в библиотеке собрались уроженцы разных уголков Британии.
Джон Каррутерс, ирландец, был инспектором отдела на Уайн-стрит. Он представлял собой новую разновидность офицеров полиции: не старше тридцати пяти, с университетским образованием, отличник в учебе и спорте, с хорошими манерами, а также с живым, а порой и несколько эксцентричным воображением. Он приучил себя обуздывать полеты своей фантазии, однако это сделало его довольно замкнутым. Единственное, что в нем было неирландского, так это подчас доставлявшая неудобства способность принять чужую точку зрения. За хмурым выражением его длинного лица угадывалась насмешка, в уголке рта торчала неизменная трубка, а его темные брови были сурово сведены над иронично смотрящими глазами.
Сэр Герберт Армстронг, лысый и плотный, был англичанином до мозга костей. Возможно, именно с него и списали киношного доктора Булла, его фамилия говорила сама за себя. Верный, сентиментальный, циничный, сердечный, словоохотливый, упрямый и вспыльчивый, ему были не по душе собственные добродетели, однако он очень гордился своими предрассудками. У него был взрывной, однако совершенно безобидный характер, из-за которого в кулуарах силового ведомства его называли (не в лицо, разумеется) Дональдом Даком. В конечном счете он всегда оставался верным другом, и по меньшей мере один человек, занимавшийся делом «Тысячи и одной ночи», мог бы за это поручиться.
Последним в этом трио был суперинтендант Дэвид Хэдли. Он родился в верховьях реки Твид, протекающей между Шотландией и Северной Англией. Они давно дружили с доктором Феллом, и хотя доктор знал Хэдли как облупленного, даже он соглашался с тем, что порой проследить ход мыслей суперинтенданта было непросто. Осторожный, хладнокровный, рассудительный, он мог быть то медлительным, то взрывным, то флегматичным и невозмутимым, то непредсказуемым. Ох уж эта его невозмутимость... по сей день рассказывают историю о том, как он в одиночку вошел в самый что ни на есть вонючий воровской притон в восточном Попларе, арестовал Майерса и Бейли с одним лишь муляжом пистолета в руке и спокойно вывел их перед собой, повернувшись спиной ко всем кастетам, выставленным против него в том притоне... За этим хладнокровием и флегматичностью скрывалась ранимость, которая проявлялась при малейшем знаке пренебрежения, даже если оно не было злонамеренным. Он не любил скандалов, был замечательным семьянином и имел, вероятно, обостренное чувство собственного достоинства. Хотя он, конечно, стал бы это отрицать; похоже, среди присутствующих он обладал самым богатым воображением. И наконец, все знали, что он никого не бросит в беде, не важно, друга или нет.
Доктор Фелл заинтересованно оглядел собравшихся.
— Послушайте же меня, — продолжил сэр Герберт Армстронг, стуча по столу. — Это дело с Музеем Уэйда надо как следует перетрясти. Вы точно четыре месяца в глаза не видели английских газет и вообще ничего об этом не слышали? Так и есть! Оно и к лучшему! Вот вам все стенографические записи, в тех папках. У нас здесь собрались три человека, которые вели это дело на всех этапах вплоть до того момента, когда мы триумфально сели в лужу...
— В лужу? — переспросил Хэдли. — Я бы не стал заявлять столь категорично.
— Ладно, уперлись в правовой тупик. Дело было так. Каррутерс первым получил свою дозу сумасшествия: убийство и совершенно необъяснимые сопутствующие обстоятельства. Затем присоединился я, и мы сумели объяснить обстоятельства, — которые, однако, не имели ни малейшего отношения к убийству. А потом присоединился Хэдли, и мы раскрыли убийство, но все остальное осталось таким же запутанным. Это чертово дело напоминает капусту, с которой нужно сдирать лист за листом, чтобы понять, что все-таки произошло, и под всеми этими слоями красуется одно лишь слово — «дудки». Пыль! — с горечью произнес Армстронг. — Пыль!
Доктор Фелл выглядел несколько обескураженным.
— Это, конечно, мартышкин труд, — продолжал ворчать Армстронг, — но мы разгребем эту кучу бреда в который раз. Нравится вам или нет, садитесь на ковер-самолет. Каждый из нас изложит вам свою часть истории и дополнит то, над чем ломал голову предыдущий рассказчик. А в конце вы скажете, что́ нам, черт возьми, со всем этим делать. То есть если придумаете, конечно, в чем я лично сомневаюсь. Ладно, Каррутерс. Поехали.
Каррутерсу явно было не по себе. Он потянулся к стопке машинописных листов в синей папке, лежащих у локтя Хэдли, и с мрачной иронией оглядел собравшихся. Затем на его губах, сжимающих трубку, заиграла усмешка.
— Боюсь, я тут кое-что напутал, — сказал он. — Хотя, сэр, серьезных оплошностей все же не допустил, так что не слишком беспокоюсь. Так говорил сказочник, сидевший на базаре. Советую вам наполнить бокал и крепче держать свою шляпу, сэр, ибо мы взлетаем.
«Впервые мысль о том, что здесь что-то не так...»
Часть первая
Ирландец в арабской ночи:свидетельство детектива-инспектора Джона Каррутерса
Глава первая
Исчезающие бакенбарды
Впервые мысль о том, что здесь что-то не так, высказал сержант Хоскинс, сержант, прошу заметить, при исполнении, и даже тогда во всем этом деле было трудно разглядеть что-то, кроме безумия, от которого лезешь на стену. Хотя у нас на Уайн-стрит случаются веселенькие истории, особенно когда дело касается дебоширов во фраках, все же нарушители общественного спокойствия редко носят пышные светлые бакенбарды.
Я встретился с Хоскинсом вечером в пятницу, четырнадцатого числа, ровно в пятнадцать минут двенадцатого. У меня оставалась еще кое-какая работа в участке, так что пришлось задержаться; устроив себе перерыв, я отправился в киоск на Пантон-стрит за кофе и сэндвичем. Свернув на Хэймаркет, освещенную фонарями, я чуть не налетел на Хоскинса. Он полицейский старой закваски: грузный, важный, с пышными закрученными усами, мне никогда еще не случалось видеть его таким растерянным.
Тяжело дыша, он потащил меня в тень и произнес: «Там!»
— Сэр, — проговорил Хоскинс, — за двадцать пять лет я всяких проделок повидал, но чтобы такое... Этот с длиннющими белыми бакенбардами, пусть даже они и фальшивые! Я их ему так накручу! — злобно рычал Хоскинс. — Вот! — Он указал на свою шею. Прямо над воротником на ней виднелись длинные и глубокие царапины, оставленные ногтями. — Знаете Музей Уэйда, сэр? Тот, что на Кливленд-роу?
Я, конечно же, знал про Музей Уэйда. И все думал, что неплохо было бы туда заскочить, но так и не собрался. Мы получили строгий приказ приглядывать за ним; не только от самого Уэйда, но и от высокого начальства. Я так полагаю, вы слышали о старине Джеффри Уэйде или хотя бы о его кошельке необъятной толщины. Впрочем, его она никогда не удовлетворяла. Лично я с ним знаком не был, но до меня доходили слухи о нем как о вздорном, эксцентричном, «величайшем мастере публичных зрелищ». Кроме того, я знал, что у него имеется кое-какая собственность в районе Сент-Джеймс, включая многоквартирный дом на Пэлл-Мэлл-стрит.
Лет так десять назад он обзавелся небольшим частным музеем (открытым для посещения), которым сам и заведовал. Азиатский или восточный музей, насколько я понял, помню, как-то прочитал в статье, что у него там выставлены еще и несколько хороших образцов старинных английских повозок, словом, чем бы старик ни тешился. Этот музей находится на Кливленд-роу, напротив Сент-Джеймсского дворца. Он втиснулся в восточной части улицы среди маленьких угрюмых скверов и домов, которые, кажется, забросили еще в восемнадцатом веке. Даже средь бела дня этот район не производит впечатления оживленного и цветущего — всюду гуляет эхо, — а уж что там делается в ночи, остается только воображать.
И стало быть, как только Хоскинс упомянул это место, я сразу же заинтересовался. Я велел ему прекратить изрыгать пламя и рассказать мне, что произошло.
— Я обходил территорию, — выпрямившись, стал рассказывать Хоскинс, — и двинулся на запад по Кливленд-роу. Было около одиннадцати, сэр. Я шел к своей следующей точке, на Пэлл-Мэлл-стрит, помахать тамошнему констеблю. И вот иду я мимо Музея Уэйда. Вы же знаете это место, сэр?
Я проходил пару раз мимо него, и в памяти запечатлелся выходящий фасадом на улицу каменный двухэтажный дом, обнесенный с обеих сторон высокой каменной оградой. Еще у него были высокие бронзовые двери, на которых красовался фриз, испещренный, кажется, арабской вязью, — вот по таким приметам и можно узнать это строение. Что Хоскинс, что я перестали изъясняться на этом суконном языке; боюсь, я не в состоянии долго разговаривать в такой тональности.
— Так вот, — доверительно просипел Хоскинс, — дай, думаю, потяну за ручку, мало ли, может, Бартон чего упустил. Ну, сэр, двери оказались крепко-накрепко заперты. И я пошарил туда-сюда фонариком, так, ничего особенного не подозревая, понимаете, сэр; и высветил это. — Тут он остановился. — Ну, я повернулся и ошибиться не мог. Он сидел на стене. Длинный тонкий старикашка в цилиндре и фраке. И с белыми бакенбардами.
Я внимательно посмотрел на Хоскинса, не зная, смеяться мне или сердиться; если бы мы не были так хорошо знакомы, я решил бы, что это какой-то хитроумный розыгрыш. Но он говорил совершенно серьезно.
— Да, сэр, именно так! Сидит на стене. Свечу, значит, прямо на него и чуть сам не упал — в таком-то возрасте, да еще и в шляпе набекрень, ну я... и крикнул ему: «Эй! Чего тытам забыл наверху?» — и вот глянул я в глаза этому прохиндею, и мамой клянусь...
— Какой вы, оказывается, чувствительный, сержант.
— Как хотите, сэр, можете смеяться сколько влезет, — мрачно проговорил Хоскинс и сердито кивнул, — вы просто сами его не видели. У него были такие очки большие в роговой оправе. Смотрел на меня как псих. Длинное лицо и эти неестественные бакенбарды, а еще длинные тощие паучьи ноги, свисающие со стены... И вдруг он как подскочит. Фить! Я думал, он на меня прыгнет. Сэр, вы когда-нибудь видели церковного старосту с блюдом для пожертвований? Вот так он и выглядел, только сумасшедший. Он свалился оттуда, как мешок, но смог подняться. А затем сказал мне: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец. Я видел тебя в повозке». И при этом бросился на меня, вытянув обе руки.
Нет, Хоскинс был абсолютно трезв (он дышал мне прямо в лицо, так что я учуял бы); к тому же едва ли он был способен выдумать такую чертовщину.
— Может, это был тот самый Горный Старец, — сказал я, — а дальше-то что произошло?
Хоскинс стушевался:
— Пришлось в конце концов прописать ему пару ласковых, сэр. Несмотря на всю свою стариковскую наружность, он дрался как дикий зверь, и ничего другого мне не оставалось. Особенно не церемонясь, я двинул ему в челюсть, и он стек вниз. Тут-то мне и открылось самое странное — его бакенбарды оказались фальшивыми. Хоть увольте, сэр, но это чистейшая правда. Они держались на каком-то густом клее и в суматохе отлепились. Мне не удалось рассмотреть его лицо, потому что в пылу схватки он разбил мой фонарь, а на улице было, скажем так, темновато.
Вопреки всем стараниям губы Хоскинса скривила злорадная улыбка.
— Знаете, сэр, я тогда вот что подумал: «Ну и вляпался же ты в историю, друг!» Пошел прогуляться (так я подумал) по фешенебельному старому кварталу, нацепив бакенбарды, и тут раз — и расстелили тебя, как коврик, да не где-нибудь, а в минуте ходьбы от Пэлл-Мэлл! Вот оно как? Врать не стану, я тогда почувствовал себя дураком. Все, что мне оставалось делать, — это вызвать «черную Марию», чтоб его забрали. Я вспомнил, что собирался встретиться с констеблем Джеймсоном, и дальше на обход по Пэлл-Мэлл. Так что я решил попросить Джеймсона, чтоб он постерег этого негодяя, пока я звоню. Ну, сэр, я пристроил его у тротуара, положил головой на бордюр, чтобы кровь не текла и он еще больше головой не двинулся. Пройдя не больше десяти шагов, я оглянулся, ну, чтоб убедиться, что он в порядке.
— И он был в порядке?
— Нет, сэр, совсем не в порядке, — серьезно ответил Хоскинс, — он испарился.
— Испарился? Вы имеете в виду, поднялся и убежал оттуда?
— Нет, сэр. Испарился, как и не было; я на Библии поклясться готов! Я имею в виду, он исчез бесследно. Хоп! — Хоскинс вложил всю силу своего воображения в этот напряженный широкий взмах рукой. — Чистейшую правду вам говорю, сэр. — Он с достоинством приосанился, явно терзаясь какой-то мыслью. — Вы, сэр, умный человек, и я знаю, что вы мне верите. Констебль Джеймсон, вот он не поверил, все бы ему шуточки над старшими по званию шутить. «Испарился? А, его, наверное, унесли какие-нибудь розовощекие феи» — вот так он сказал. «Накладные бакенбарды! Ишь ты! Может, у него еще и роликовые коньки на ногах были и зеленый зонтик? Дружище, вы только никому не рассказывайте эту историю, когда в участок вернетесь». А я вот рассказываю, поскольку это мой долг, и я от него не отступлюсь! Более того, злоумышленнику там решительно некуда было улизнуть. — Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Хоскинс сумел укротить свой бушующий гнев. — Сами посудите, сэр. Он валялся посреди улицы, и до ближайшей двери оттуда бежать не один фут. Более того, там было настолько тихо, что я бы точно услышал, если бы кто-нибудь подошел; я бы увидел, там было не настолько темно, и, клянусь, я отошел не больше чем на тридцать футов. Но я ничего не видел и не слышал, а этот негодяй секунд за десять — раз! — и, хоп, растворился! Сэр, если это не проделки какого-нибудь мага-иллюзиониста, то я не знаю что. Исчез! Растворился там, откуда ему было некуда деться, на Библии клянусь. Но меня-то волнует больше всего, что мне делать в сложившихся обстоятельствах?
Я велел ему вернуться в участок и успокоиться, пока я пью кофе. Как бы мне ни хотелось вдумчиво подойти к этому происшествию, отыскать в нем какой-нибудь глубокий смысл и с блеском распутать свое первое дело в Вест-Энде, но я не в силах был серьезно отнестись к проблеме Исчезающих бакенбардов, не ощущая себя дураком за компанию с сержантом Хоскинсом. Как и Хоскинса, меня поставил в тупик тот же вопрос — и что, черт возьми, мне с этим делать? С другой стороны, если Хоскинс не стал жертвой какого-то хитроумного розыгрыша, невозможно было отрицать, что вся ситуация выглядела столь же странно, сколь и комично. Несмотря на неиссякающий поток моих вопросов, Хоскинс продолжал клясться, что обладатель белых бакенбардов никуда не мог деться, а иначе бы он это увидел или услышал; к тому же он был совершенно уверен в том, что злоумышленник был без сознания. В ту самую минуту сделать можно было только одно — пойти и выпить кофе.
К тому времени, как я вернулся, по-прежнему ломая голову над тем, что́ вся эта чертовщина могла означать, события продолжали развиваться. Сержант Хоскинс встретил меня в дверях, уже переодетый в штатское, однако он задержался и, едва скрывая ликование, указывал большим пальцем себе за плечо, за которым виднелось угрюмое лицо Джеймсона.
— Нам повезло, сэр, — объявил он, — Джеймсон только что с обхода.
— Что, этот тип с бакенбардами снова объявился?
Джеймсон угрюмо поприветствовал меня. Он, казалось, пребывал в растерянности.
— Нет, сэр, другой тип. Учинил скандал у Музея Уэйда минут через пять после того, как сержант ушел оттуда. А когда я столкнулся с этим парнем, он вздумал драться. — Джеймсон насупился еще больше. — Я решил, вы захотите с ним потолковать. Я ему ничего не предъявлял, но могу, если прикажете, попридержать его в участке; этот негодяй пытался треснуть меня тростью. Я его попросил пройти спокойно со мной, чтоб побеседовать с вами. Он сейчас в вашем кабинете.
— Что произошло?
— Ну, сэр, — встрепенулся Джеймсон, — я со своей дубинкой, значит, шел мимо музея, как вдруг увидел этого парня, стоящего ко мне спиной; было похоже, что он шарит руками по поверхности бронзовых дверей. Нарядный господин в вечернем костюме, здоровенный такой, черт его возьми, киноактер просто. Я окликнул его и спросил, чем это он занят. Он ответил: «Пытаюсь войти, разве не понятно?» А я ему: «Полагаю, вы, сэр, знаете, что это музей?» А он мне: «Да, поэтому я и пытаюсь войти. Где-то тут должен быть колокольчик, помогите же мне его отыскать». Ну, я тогда указал на то, что музей закрыт, внутри не горит свет и ему бы лучше двигать в сторону дома. А он, взбешенный, повернулся ко мне и рыкнул: «Если тебе это о чем-то говорит, меня пригласили на индивидуальную экскурсию; я никуда двигать не намерен, и что ты мне сделаешь?» А я ему... — Джеймсон надул щеки. — «Так я вам помогу». А он мне: «Ты дорого заплатишь за свою дерзость». Ей-богу, я впервые слышал такое не в кино. И он как начал этой своей тростью тыкать и размахивать...
— Чую что-то неладное, сэр, — мрачно прокомментировал сержант, поглаживая усы. — Разрази меня гром, ничего не понимаю; а вы, сэр?
— Джеймсон, продолжай.
— Я схватил эту его трость и вежливо, разумеется, поинтересовался, не возражает ли он против того, чтобы пройти в участок и ответить на пару вопросов. Он заметно успокоился. Притих. Какие такие вопросы? Вот что он хотел знать. Я ему говорю: «По поводу исчезновения». Я подумал, что он какой-то чудной; но он не стал поднимать шум, как я ожидал, и просто пошел со мной, непрерывно меня расспрашивая. Сэр, я ничего ему не сказал. Теперь он у вас в кабинете.
Джеймсон, как видите, вышел за рамки своих полномочий; но все это дело начинало выглядеть настолько странно, что я был рад, что он так поступил. По коридору я направился в свой кабинет и отворил дверь.
Вы сегодня услышите различные мнения о том, с какими персонажами нам пришлось иметь дело. Я же могу изложить вам только свое. Человек, все это время сидевший на вращающемся стуле, резко встал, будто растерялся и не понимал, как ему следует держать себя со мной, выглядел он весьма внушительно, особенно в моем убогом кабинете. На секунду мне показалось, что в нем есть что-то смутно знакомое, будто я встречал его раньше. Это чувство прошло, как только я его разглядел. Человек, представший передо мной, казался типичным героем тысяч бульварных романов. Чудесным образом этот герой сошел с книжных страниц, приложив немало усилий, чтобы выглядеть правдоподобно. К тому же (и он это прекрасно понимал) он был широкоплеч и высок, с суровой мужественной наружностью, которую так обожают писательницы подобного жанра, со светлыми голубыми глазами, густыми бровями и темными, коротко стриженными волосами; он даже, клянусь вам, был загорелым. Если составить список всевозможных клише, включив в него наличие идеального вечернего костюма и впечатление, что этот человек мог голыми руками побороть тигра, то он подходил под абсолютно все пункты. Можно было с легкостью представить, как он вальяжным жестом подзывает слугу и тот кидается исполнять его приказание. От образа самовлюбленного глупца его спасало лишь присущее ему обаяние: за этой маской, казалось, скрывались вполне искренняя самонадеянность, напористость и энергичность. И вот теперь эти светлые голубые глаза на загорелом лице пристально, изучающе рассматривали меня, на вид ему было лет двадцать восемь; у меня сложилось впечатление, что, сохраняя внешнюю невозмутимость, он что-то прикидывал и взвешивал, дрожа от внутреннего возбуждения. Он приветственно взмахнул тростью, избрав, очевидно, дружелюбную манеру, и продемонстрировал в улыбке свои красивые зубы.
— Добрый вечер, инспектор, — произнес он именно таким голосом, какого можно было от него ожидать; еще одно дополнение ко всем прочим клише. Он насмешливо осмотрелся. — Должен вас предупредить, мне случалось попадать в полицейские участки и прочие неприятные места. Но прежде мне не приходилось попадать туда, не зная за что.
Я подстроился под его манеру.
— Что ж, сэр, у нас здесь вполне пристойное местечко, — сказал я, — на тот случай, если вы желаете обновить свой опыт. Присаживайтесь, пожалуйста. Курите?
Он вновь уселся на стул и принял сигарету. Подавшись вперед и сложив руки на рукоятке своей трости, он изучал меня таким испепеляюще внимательным взглядом из-под своих густых бровей, что его глаза едва не косили. Однако вскоре улыбка вновь появилась на его лице, и он стал ждать, пока я зажгу ему спичку.
— Никак не мог отделаться от ощущения, — продолжил он с неиссякаемой уверенностью в голосе, когда я дал ему прикурить, — что ваш полицейский несколько повредился рассудком. Естественно, я пошел с ним: видите ли, я люблю приключения и мне было любопытно, что же произойдет дальше. — (Блефовал он весьма причудливо.) — Лондон — чрезвычайно скучное место, инспектор. И меня постоянно терзают сомнения насчет того, чем бы заняться и куда пойти. — Он помедлил. — Роберт говорил о каком-то «исчезновении».
— Так. Чистая формальность, мистер?..
— Маннеринг, — ответил он, — Грегори Маннеринг.
— Ваш адрес, мистер Маннеринг?
— Эдвардиан-Хаус, Берри-стрит.
— Ваш род деятельности, мистер Маннеринг?
— О, скажем так... солдат удачи.
Несмотря на всю его снисходительную и подкупающую искренность, я ощутил в его голосе какую-то мрачную ноту, но решил не заострять на этом внимание. Он продолжил:
— Давайте с самого начала и по порядку, инспектор. Вероятно, вы сумеете найти ответ, ибо я решительно не могу. Значит, так, я получил приглашение, персональное приглашение, прошу заметить, явиться сегодня вечером в Музей Уэйда к одиннадцати часам...
— Ясно. Стало быть, вы знакомы с мистером Джеффри Уэйдом?
— В сущности, я никогда его не встречал. Но полагаю, вскоре мы с ним будем знакомы очень хорошо, поскольку, так уж случилось, я его будущий зять. Мы с мисс Мириам Уэйд...
— Ясно.
— Что, черт возьми, означает это ваше «ясно»? — сердито поинтересовался он.
Самое обыкновенное слово, предназначенное для заполнения неловкого молчания в диалоге с моей стороны, заставило его брови взметнуться вверх и сдвинуться хмурой галкой над глазами, подозрительно уставившимися прямо мне в лицо; однако он подавил в себе этот порыв и засмеялся:
— Прошу прощения, инспектор. Признаю, я немного раздражен. Попав сюда, в эту мрачную каморку, и не обнаружив в ней ни души... я просто не понимаю, Мириам не могла спутать даты. Она звонила мне сегодня вечером. Там должно было собраться весьма и весьма достойное общество, среди прочих и доктор Иллингворт из Эдинбурга, ученый, специалист по Азии, ну, вы, наверное, слышали о нем, священник, который постоянно выступает на собраниях... А поскольку у меня есть некоторый опыт, связанный с Востоком, Мириам решила... — Его настроение резко изменилось. — Боже мой, с чего я вообще вам все это рассказываю? Тем более к чему все эти вопросы? Если вы не знаете...
— Мистер Маннеринг, всего один вопрос, просто чтобы прояснить ситуацию, — сказал я, пытаясь его успокоить. — Ради чего собралось в музее столь достойное общество?
— Боюсь, что не могу сказать вам этого. Некое открытие, тайна. Образно говоря, мы намеревались расхитить могилу... Инспектор, вы верите в призраков?
Благодаря неожиданной перемене его настроения мы вновь стали друзьями.
— Это сложный вопрос, мистер Маннеринг. Однако один из моих сержантов сегодня едва не поверил в них; в сущности, из-за этого вас и доставили сюда. Носят ли призраки накладные бакенбарды? — Взглянув на него, я очень удивился. — Этот самый призрак тихонько лежал себе на земле, как вдруг испарился прямо у сержанта под носом, или же кто-то ему помог. Однако призрак выдвинул кое-какие обвинения...
Я оттарабанил всю эту чепуху, в душе чувствуя, что выставляю себя полнейшим дураком, и не понимая, отчего вдруг Маннеринг свесил голову и стал сползать на стуле. Он медленно опускал голову, будто в раздумьях; но стул под ним издал скрип, и я увидел, как его голова вяло дернулась. Трость с серебряной рукоятью выскользнула из его пальцев, прокатилась по колену и ударилась об пол. Следом за ней выпала и сигарета. Я окликнул его так громко, что в ответ из коридора раздался топот бегущих ног.
Развернув его за плечи, я увидел, что мистер Грегори Маннеринг потерял сознание.
Глава вторая
Женушка Гарун аль-Рашида
Я с великим трудом перетащил Маннеринга на скамью, уложил его и крикнул, чтобы принесли воды. Пульс едва прощупывался, дыхание было слабым, и я подумал, что даже у такого энергичного субъекта может быть больное сердце. Торопливо постучав в дверь, вошел сержант Хоскинс, он уставился сначала на Маннеринга, затем на шляпу, трость и сигарету, валявшиеся на полу. Он подобрал сигарету.
— Ох ты! — выпалил Хоскинс и принялся разглядывать сигарету, не обращая внимания на человека, лежащего на скамье. — Значит, с этим музеем связана-таки история...
— Да, — подтвердил я, — и мы вляпались аккурат в нее; бог знает, в чем тут дело. Пойду туда разведаю. Останьтесь тут с ним и попробуйте привести его в чувство. Записывайте все, что он скажет. Я упомянул при нем этого вашего товарища с бакенбардами, а он возьми да и грохнись в обморок... Есть ли какой-нибудь способ попасть в музей в такой поздний час? Например, сторож, который мне откроет?
— Есть, сэр. Там дежурит Пруэн. Три вечера в неделю музей открыт с семи до десяти; стариковские причуды, ну, вы понимаете, сэр. В эти три часа Пруэн исполняет обязанности смотрителя, а после — сторожа. Но с парадного входа до него не достучаться. Вам нужно будет обойти музей кругом, со стороны Палмер-Ярд.
Я вспомнил, что Палмер-Ярд-элли отходит от Сент-Джеймс-стрит и идет параллельно Кливленд-роу. Хоскинс признался, что ему и в голову не пришло тогда потревожить Пруэна, поскольку он и подумать не мог о том, что подобное происшествие может быть как-то связано с таким респектабельным местом, как Музей Уэйда. Однако, сунув в карман фонарик и выйдя на улицу, чтобы завести машину, я подумал о том, что теперь к задачке с Исчезающими бакенбардами можно было относиться с некоторой долей серьезности.
Здравый смысл подсказывал, что человек, лежащий без сознания посреди пустой улицы, мог исчезнуть лишь одним способом. Способом отнюдь не славным и не благородным, но с какой стати ожидать от преступления благородства? Как видите, к тому времени я уже считал это происшествие преступлением, пусть и абсолютно безумным. Одиннадцать лет назад, когда я только вступил в ряды полиции, мне первым делом приказали избавиться от чувства юмора; и с учетом моего происхождения я приложил к этому все усилия, возможные в такой короткий срок.
Я двинулся по Хэймаркет и затем по безлюдной Пэлл-Мэлл. Во всем Лондоне нет места, которое выглядело бы более пустынным, чем Сент-Джеймс-стрит в этот поздний час. Ярко светила луна, позолоченные часы на воротах дворца показывали пять минут первого. К западу Кливленд-роу была темной и мрачной. Я не последовал совету Хоскинса и не стал огибать музей сзади. Припарковавшись прямо перед музеем, я вылез из машины на темный тротуар и осветил его фонариком. На краю дороги я увидел то, что пропустил Хоскинс, поскольку разбил фонарь, — круглое отверстие в тротуаре, едва прикрытое железной крышкой.
Иными словами, псих исчез, юркнув через это отверстие в угольную яму под землей.
Не смейтесь, господа. Вы не видели всей той чертовщины за пределами человеческого понимания, которую пришлось повидать мне перед этими бронзовыми дверями, ухмыляющимися в темноту площади. Тот тип с бакенбардами проскользнул в угольную яму, словно джинн в лампу. Я направил фонарь на приземистое двухэтажное здание музея с выходившим на улицу фасадом шириной около восьмидесяти футов из полированного камня. Окна первого этажа были заложены камнем, а на втором забраны железными решетками во французском стиле. Полдюжины широких низких ступеней вели к парадному входу; над дверями нависал козырек, поддерживаемый двумя каменными колоннами, а в свете моего фонаря бронзой поблескивала причудливая арабская вязь на дверях. Никогда лондонские улицы не видели столь диковинного дома из «Тысячи и одной ночи». С правой стороны над стеной возвышалась верхушка дерева; скорее всего, это был самый обыкновенный лондонский платан, но на его месте можно было с легкостью вообразить и что-нибудь более экзотическое.
Я подошел к отверстию угольной ямы, поднял железную крышку и направил вниз луч своего фонаря. Желоб для подачи угля был убран. В самый разгар лета внизу угля осталось совсем мало, и прыгать было сравнительно невысоко. Я поступил так, как подсказывала мне ситуация. Спустился в яму, держась за край, затем, подтянувшись, прикрыл люк крышкой, чтобы туда не провалился какой-нибудь припозднившийся нервный полковник, и спрыгнул вниз.
Там валялись коробки и ящики. Я почти касался их ногами, когда висел, держась за край. Их набросали туда, разумеется, без всякой цели, однако они образовали платформу, на которой, вне всяких сомнений, стоял тот, кто утянул вниз типа с бакенбардами. Более того, дверь, ведущая в остальную часть угольного подвала, была распахнута, и на ее петлях болтался открытый тяжелый навесной замок, в котором все еще торчал ключ. Нечаянно опрокинув коробку, которая грохнулась об пол с адским шумом, я выскочил в более просторную часть подвала.
В подвале было сыро, душно и жарко. Луч моего фонаря скользнул по выбеленным стенам; весь пол был заставлен огромным количеством ящиков и устлан ковром из стружки и опилок. В дальнем углу стоял холодный котел с трубами, покрытыми асбестом; весь подвал, по моим прикидкам, тянулся футов на сто. Прямо над печью на дальней стене под самым потолком виднелись три откидных окна. Слева от котла находилось углехранилище, что-то вроде высокого загона со стенами, обшитыми деревом, его дверь была обращена к передней части подвала, в нем еще оставалась подкопанная горка угля. Я везде выискивал того типа с бакенбардами, ожидая бог весть чего; и я заглянул даже туда. Нигде не было и следа его пребывания. Тем не менее во мне росло некое беспокойное ощущение. Здесь что-то было, пусть и не тот человек. Вытянув перед собой руку, чтобы не удариться головой о трубу, я нащупал электрическую лампочку; и она все еще была теплой. Откуда-то потянуло сквозняком, и я готов был поклясться, что слышал, как кто-то идет.
Справа находилась бетонная лестница. Подвал тянулся гораздо дальше нее; она была воздвигнута, словно монумент, напротив дощатой перегородки, отделявшей эту довольно узкую часть подвала от остальных складских помещений. Ступеньки шли в направлении, противоположном тому, откуда я пришел. Я стал подниматься, фонарик я выключил, но держал его наготове. Наверху была огнеупорная стальная дверь, выкрашенная под дерево и снабженная пневматическим клапаном, чтобы она не могла захлопнуться. Я потянул за ручку. Клапан зашипел так резко и пронзительно, что я замер в дверном проеме...
Передо мной открылся темный просторный зал с мраморным полом. И посреди этого зала кто-то танцевал.
Этот факт был неоспорим. От стен отражалось и доносилось до меня эхо этой жуткой чечетки. Бо́льшая часть зала находилась слева от меня, в то время как я стоял лицом к парадному входу в музей: мне открывался вид на балюстраду белоснежной мраморной лестницы. Где-то наверху сверкал огонек электрического фонаря. Он оставался неподвижным. При таком освещении мраморный пол казался мертвенно-белым, свет неровно растекался по предмету, на который струился: это был продолговатый ящик около семи футов в длину и трех в высоту, на его поверхности поблескивали шляпки новехоньких гвоздей. Вокруг этого ящика среди скачущих теней, пристукивая и притопывая, резвилась маленькая человеческая фигурка. И еще большего гротеска происходящему добавляло то, что на этом человечке была опрятная, с латунными пуговицами, голубая униформа служащего музея; и всякий раз, когда тот дергал головой, в темноте сверкал лакированный кожаный козырек на его аккуратной синей фуражке. Все это веселье окончилось звуками тяжелейшей одышки. Он пнул ящик, и громогласное эхо взлетело под самый потолок. Когда он наконец заговорил, то смог выдавить из себя лишь шепот.
— О женушка Гарун аль-Рашида! — с какой-то нежностью произнес он. — Уф, уф, уф-ф-ф! Дух, я призываю тебя! Дух!
Это чистая правда, но тогда глазам своим поверить я не мог. Все происходило точно как в мультике, в котором всяческие неодушевленные предметы вдруг оживают с наступлением темноты; и чувство у меня было такое, будто нет ничего менее одушевленного, чем музейный служащий. Однако его гнусавый голос был вполне реален. Хрипло усмехнувшись раз-другой, он оправил на себе форму, вынул из кармана фляжку, встряхнул и отхлебнул из нее, запрокинув голову.
Я включил фонарик.
Луч света пересек зал и выхватил его кадык, дергающийся вверх-вниз на морщинистой и красной индюшачьей шее. Его рука дрогнула, стоило ему взглянуть на меня. Он, кажется, удивился, но вовсе не запаниковал.
— Это... — произнес он и затем переменился в голосе. — Кто здесь?
— Офицер полиции. Подойдите сюда.
Здравомыслие вновь вступило в свои права. Он напрягся и словно бы спрятался в скорлупу ворчливости и презрения; он съежился и впился в меня взглядом, однако все еще не казался испуганным. От него даже как будто исходило некое веселье. Подхватив свой фонарь, он шаркающей походкой подошел ко мне, бормоча что-то себе под нос и двигая шеей туда-сюда. Я увидел его иссохшее, будто бы сдавленное с двух сторон лицо, морщинистое, покрытое красноватыми пятнами до самого кончика его длинного носа, на котором висели очки; его глаза тоже казались сдавленными, он сверлил меня взглядом, склонив голову чуть ли не к самому плечу. Старик нахохлился.
— Кто-кто вы, полицейский? — саркастично переспросил он. И дернул головой так, будто подтвердились его самые мрачные подозрения, и прочистил горло. — А позвольте-ка поинтересоваться, по какому поводу потребовалось вот так вламываться сюда? Откуда вы пришли? Позвольте-ка узнать, по какому такому поводу?
— Оставьте это, — сказал я. — Что здесь произошло сегодня вечером?
— Здесь? — спросил он так, будто бы до этого я говорил о каком-то другом месте. — Здесь? Ничего. Ну, если только эти богомерзкие мумии не повылезали из своих гробов, а я этого не заметил. Ничего особенного не произошло.
— Вы же Пруэн, так? Ладно. Хотите стать подозреваемым по делу о похищении человека? Нет? Так отвечайте, куда делся тот высокий старик в роговых очках — он здесь был около часа назад? Чем вы с ним тут занимались?
Он недоверчиво и насмешливо хмыкнул. Рассмотрев меня, он, казалось, осмелел.
— Э, да ты спятил, дружище, — заключил сторож. — Послушай, ты не из паба ли, часом? Высокий старик в... Да будет! Вот что я скажу тебе, дружище: ступай домой и проспись как следует...
Я положил руку ему на плечо. Поскольку я и сам не был уверен в том, что не сошел с ума, мне захотелось свернуть его тощую шею.
— Славно, тогда заведем дело по статье «убийство», — ответил я. — В любом случае вы прогуляетесь со мной до участка...
Он оторопел, и его голос сорвался на визг:
— Это самое, ну, это... притормози! Без обид, но...
— Что здесь происходило сегодня вечером?
— Ничего! Я закрылся в десять, и никого здесь с тех пор не было!
(Самое скверное, что это очень смахивало на правду.)
— Здесь должен был состояться частный показ или что-то вроде того в одиннадцать вечера, так?
Его словно бы осенило.
— А, это! Это! Так что ж вы сразу не сказали? — Он начал злиться. — Есть такое, должен был состояться; но не состоялся. Все отменилось. Это самое, не кипятитесь; я же извинился; без обид. Да, они собирались смотреть на какие-то штуки, и даже доктор Иллингворт самолично должен был приехать — так это было важно. И только в последнюю минуту мистер Уэйд, ну, тот, который старик, а не молодой мистер Уэйд, вынужден был уехать из города. Так что сегодня все отменилось. Вот такая петрушка. Так что тут вообще никого не было.
— Может, и так. Тем не менее включите свет, и я все осмотрю.
— С удовольствием, — брякнул Пруэн. И смерил меня взглядом. — Между нами: а что, вы думали, здесь произошло? Кто-то пожаловался? — Я помедлил с ответом, и он тут же торжественно заявил: — Никто не жаловался. А? Ну и хорошо тогда! Вам что, платят за то, чтоб вы вот так вламывались куда ни попадя без всяких оснований?
— А вам что, платят, — парировал я, — за то, чтобы вы выплясывали вокруг ящиков посреди ночи? Что в ящике?
— Ничего в этом ящике нет, — заявил он, весело мотнув головой. — Знаю, вы сейчас просто обязаны сказать, что там лежит какой-нибудь покойник, но там нет ни покойника, ни покойницы. Шутка, ничего там нет, в этом ящике! А?
Прежде чем я смог переварить сказанное, он прошаркал в темноту, покачивая фонарем в руке. И скрылся за лестницей. Прозвучало несколько щелчков, и по карнизу под потолком заструился мягкий свет. Спрятанные от человеческих глаз лампочки осветили зал нежно, словно луна.
Однако при свете менее жутким это место не стало. Зал был очень широкий, с высокими потолками, мраморным полом и двумя рядами мраморных колонн, стоящих через каждые десять футов. В нем царила атмосфера бесприютности, так свойственная выставочным залам. В задней части, прямо напротив входных дверей, наверх поднималась широкая мраморная лестница, разделяясь, она вела в две открытые галереи, которые, по всей видимости, и образовывали второй этаж музея. Весь потолок был покрыт блестящими глазурованными плитками, зелеными и белыми, расположенными в шахматном порядке; эти цвета, как мне стало известно позднее, одновременно с массой прочей любопытной информации об этом месте, отсылали к багдадским мечетям.
Боковые стены были прорезаны четырьмя открытыми арками, по две на каждой; над арками красовались позолоченные надписи: «Персидский зал», «Египетский зал», «Базарный зал», «Зал восьми райских садов». Кроме них и больших бронзовых дверей в передней части здания, было еще три двери. Одна из них — та, через которую я вошел, — находилась слева от лестницы, если смотреть прямо на нее. Другая, точно такая же, — справа от лестницы. Третья же — почти в самом конце в стене справа (если все так же смотреть на лестницу), золоченая табличка на ней гласила: «Хранитель. Посторонним вход воспрещен», — она располагалась возле арки с надписью: «Зал восьми райских садов».
Хотя зал и не ломился от экспонатов, но посмотреть было на что. Правая боковая стена была увешана великолепными коврами, узоры которых всякий раз притягивали взгляд. Я даже и не знаю, как это описать. Дело было даже не в богатстве красок или искусности исполнения и даже не в образах, подобных наркотическим видениям, которые всплывали в мозгу при взгляде на них (к слову, узоры по большей части представляли собой цветы, рассыпанные по поверхности), дело, скорее, было в заключенной в них томной витальности. Их красота усиливала ощущение жуткой нереальности этого места. Через весь зал тянулся ряд плоских стеклянных витрин, в которых лежало оружие; взгляд машинально перемещался от ковров к оружию и обратно.
Настоящий отдых для глаз дарила расположенная между колонн, у левой стены, экспозиция, которая, в сущности, должна была выглядеть нелепо, но по какой-то причине таковой не казалась; это была выставка повозок и карет. Их там было пять, в этом лунном сиянии они выглядели огромными и уродливыми. Ближе всего ко мне стоял приземистый, ярко окрашенный, громоздкий открытый ящик, на табличке было написано: «Построена Уильямом Буненом, личным кучером королевы Елизаветы и первым каретных дел мастером в Англии, около 1564 г. Карета обтянута кожей, что подчеркивает королевский статус владелицы, однако корпус еще не подвешен на ремнях...» Я глядел на все это. Там была стеклянная карета семнадцатого века, позолоченная французская карета с гербом Бурбонов, выполненная в красных и зеленых тонах, диккенсовская почтовая коляска, на двери которой было написано: «Ипсвичский телеграф». И наконец, посередине расположился гигантских размеров экипаж, выкрашенный в черный и обтянутый кожей, с малюсенькими окнами, напоминающими скорее дверные глазки, установленный на арочных платформах высотой добрых пять футов.
Я ходил туда-сюда, и звук моих шагов гулким эхом разносился по залу, как вдруг из этого оцепенения меня вывел саркастический вопрос.
— Ну что, всё в целости и сохранности? — спрашивал Пруэн. Его морщинистые веки поднялись и опустились. Он ухарски сдвинул фуражку и подпер бока руками. — Никаких жертв похищения? Никаких трупов? Что-то мне сдается, тут и следа их нет.
Он резко замолчал, потому что я, вновь подойдя к бронзовым дверям, обнаружил какие-то следы. Прямой линией от дверей где-то на полдюжины футов по мраморному полу тянулся ряд черных отметин. Я вытащил свой фонарик. Это были следы ног; не резко очерченные отпечатки, скорее пятна, которые ясно указывали на то, что здесь кто-то ходил: некто прошел около двух ярдов, и затем следы исчезали. Можно было различить очертания каблука и острого носа ботинка. Следы были отпечатаны угольной пылью.
— Чего у вас там такое? — вдруг воскликнул Пруэн.
Я услышал его шаркающие шаги.
— Кто... — сказал я, — кто это здесь так наследил?
— Какое еще наследил?
— Да вот же. Вы же говорили, тут никого не было сегодня вечером?
— Ба-а, — отозвался Пруэн, — и всего-то? Я говорил, что здесь никого не было после десяти, когда музей закрылся, вот и все. Откуда мне знать? Тут до этого были дюжины посетителей... да не улыбайтесь... дюжины! У нас тут популярное место!
— Где находится ваш пост, когда вы при исполнении? То есть где вы стоите или сидите?
Он указал на стул слева от бронзовых дверей, если смотреть в глубину зала. С этого места открывался вид на ряд повозок с правой стороны, а также на ту часть зала, где находилась дверь, через которую я поднялся из подвала.
— Так, вы сидели здесь. И вы не видели, кто оставил эти следы?
— Нет, не видел.
— И вы, полагаю, можете объяснить, как так вышло, что кто-то пробрался сюда с улицы в ботинках, испачканных угольной пылью?
Глаза странно сверкнули за его маленькими очками, как будто он занервничал и вместе с тем исполнился решимости. Его нижняя губа дернулась.
— Позвольте-ка спросить, просто спросить: разве это мое дело? Это ваше дело. Следы, понимаете ли! — Он уже визжал. — Может, труп, который вы ищете, вошел сюда, когда еще был жив, а? И может, я схватил нож и прирезал его, а? А потом запихнул в одну из этих колясок или куда-нибудь под лавку в Базарном зале или еще лучше — в Райские сады или Арабский зал наверху... Чего вы там удумали?
У меня встал в горле ком. Я двинулся, довольно быстро надо сказать, к ряду повозок, оставив возмущенного Пруэна позади. Мой взгляд приковал к себе экипаж посередине, эта громадная повозка, обтянутая черной кожей, с тайными окошками и позолоченными дверными ручками. Надпись на табличке, подвешенной на ручке дверцы, гласила: «Английская повозка для путешествий, начало XIX века, сконструирована для путешествия по континентальной Европе. Она обеспечивала абсолютную приватность».
Меня догнал вопль Пруэна.
— Берегитесь! — вопил он. — Берегитесь, не трогайте ее, дружище! Там труп внутри! Там окровавленный труп лежит прямо в...
Затем его голос перерос в булькающий вопль.
Я вскочил наверх и повернул дверную ручку. Нечто выкатилось головой вперед, едва не обрушившись прямо на меня. Оно, казалось, выскочило оттуда как черт из табакерки, я видел его глаза. Оно пролетело поверх моего плеча; его ботинки зацепились за ступеньки экипажа; оно свесилось набок и шлепнулось на мраморный пол.
Там, на полу, растянулось на спине тело высокого мужчины, его руки и ноги разметались в стороны, словно у пряничного человечка, из пальцев выпала книжка в коричневом переплете. Мужчина этот был столь же безжизненным, как и пряничная фигурка. На нем было длинное темное пальто; на левой стороне груди оно топорщилось, словно шатер. Одернув полу пальто с этой стороны, я увидел белую ручку ножа, торчащую из окровавленной рубашки. Но не это приковало мой взгляд — не это и даже не смятый цилиндр у него на голове.
Это было как в кошмарном сне: на мертвеце были фальшивые бакенбарды и короткая спутанная борода, практически отлепившаяся от подбородка. Но накладные бакенбарды — они были черными.
Глава третья
Труп в музее
Знаете, господа, я думаю, порой даже обладатель самого рационального ума утрачивает способность мыслить здраво; в такие моменты можно только воспринимать и впитывать то, что происходит у тебя на глазах, пока твой здравый смысл находится в состоянии паралича. Вы скажете, это звучит как-то уж слишком высокопарно (ну или, скажем, бредово) для копа, а я вам отвечу, что это не вы стояли в Музее Уэйда перед той гротескной фигурой в накладных бакенбардах в двадцать пять минут первого ночи.
Я засек время, осматривая каждую деталь. На вид убитому было лет тридцать пять — сорок, хотя загримирован он был так, чтобы казаться намного старше. Даже его фальшивой бороде заботливо придали проблеск седины. Несмотря на некоторую округлость, у него было довольно красивое лицо; оно и в посмертии сохранило выражение ироничной дерзости. На его темноволосую голову был плотно надвинут потрепанный, но тем не менее тщательно вычищенный цилиндр. Широко раскрытые карие глаза, нос с высокой переносицей и легкой горбинкой, кожа со смуглым отливом. У него были черные усы, настоящие черные усы. Кожа на щеках и подбородке все еще поблескивала от гримерского клея, а почти отлепившиеся черные бакенбарды свисали с левой стороны его челюсти, держась на кусочке кожи размером с монету. Его челюсть отвисла и рот широко раскрылся. По моим прикидкам, он был мертв не меньше часа и не больше двух.
Как и цилиндр, его пальто было старым, рукава вытерлись со временем, однако же было видно, что за ним тщательно ухаживали. Натянув перчатки, я вновь отодвинул полу пальто. Вокруг его ворота обвивалась черная лента, на конце которой болталось пенсне. На убитом был вечерний костюм, такой же старый, как и все остальное, на жилете недоставало одной пуговицы; рубашка была изношенной, хотя к ней и был пришит новый воротничок неподходяще большого размера. Из груди — немного выше сердца, однако, судя по виду, погиб он, должно быть, мгновенно — торчала, выступая на пять дюймов, окровавленная рукоятка ножа, выполненная из слоновой кости. Я взглянул на его вытянутую правую руку, затем — на книгу, которая вывалилась из экипажа вместе с ним. Она была в потертом переплете из телячьей кожи и раскрылась при падении; казалось, на ее смявшихся страницах можно было вычитать еще более мерзкие тайны, касавшиеся этого дела.
Я подобрал ее с пола. Это была поваренная книга.
Господа, безумию просто не было предела. Название гласило: «Пособие миссис Элдрич по приготовлению домашних блюд»; первым, на что я наткнулся, был небольшой параграф о том, как правильно готовить бульон из барашка.
Я почтительно отложил книгу и, вытянув руку, вскарабкался по высокой лестнице, чтобы заглянуть внутрь экипажа. В свете фонарика я увидел, что повозка внутри была вычищена и вытерта от пыли. Ни на черной кожаной обшивке, ни на чистом дощатом полу не было никаких следов пребывания погибшего. Кто-то, должно быть, поставил его тело на колени, затолкнув внутрь, оно подпирало дверь щекой, и его голова была опущена, чтобы никто снаружи не мог его заметить. Лишь на двери были едва заметные пятна крови — и больше ничего.
Первый факт, который я установил, только добавил хаоса к и без того безумной картине. Я имею в виду личность погибшего. Итак, если, конечно, в самом начале мы не допустили двух грубейших ошибок, мужчина с ножом в груди никак не мог быть тем, кто набросился на сержанта Хоскинса возле музея немногим позднее одиннадцати вечера. Да, он был высоким. Да, довольно-таки худощавым. Да, можно было спутать старомодный чиновничий викторианский фрак с самым обыкновенным пальто, которое было на убитом. Но нельзя же было принять черные бакенбарды за седые, а пенсне на ленточке — за очки в роговой оправе; Хоскинс ни за что не ошибся бы в двух столь важных деталях своего описания. Разумеется, только если кто-то, по какой-то неведомой причине, не совершил эту подмену.
Я спрыгнул вниз и поскреб подошвы на ботинках мертвеца. Они были покрыты толстым слоем угольной пыли.
Однако же самое начало дела не время для раздумий; даже о тех безумных фразах, которые тип с белыми бакенбардами выкрикнул Хоскинсу: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец! Я видел тебя в повозке!» В тот момент эти размышления следовало отбросить. Я повернулся к Пруэну.
— Вы были правы, — сказал я ему, — внутри и в самом деле оказался труп.
Он стоял на некотором расстоянии, одной рукой обтирал рот тыльной стороной ладони, а другой прижимал к груди фляжку с джином и сверлил меня взглядом своих слезящихся глаз. На секунду мне показалось, что он готов расплакаться. Однако он заговорил.
— Я не знал об этом, — пробормотал он едва слышно, — господи помоги, не знал.
Казалось, его хриплый голос звучал откуда-то издалека. Я выхватил фляжку из его руки и дернул его на себя. Он страшно дрожал.
— Все еще настаиваешь, что, кроме тебя, здесь никого ночью не было? — спросил я. — Если так, то пойдешь по делу об убийстве.
Повисла тишина.
— Я не виноват, сэр. Говорю же вам... это... я... да, я был один...
— Подойди-ка сюда, ближе. Знаешь его?
Он отвернулся с такой неожиданной прытью, что невозможно было ухватить выражение его лица.
— Его? Никогда не видал. Нет. На испашку какого-то смахивает.
— А теперь на нож посмотри. Видел его когда-нибудь?
Пруэн развернулся и заглянул мне в лицо с прежним упрямством во взгляде водянистых слезящихся глаз:
— Да, говорю вам честно и откровенно, я этот ножик тысячу раз видел. Он отсюда, поэтому я его и знаю, делайте с этим что хотите! Сейчас докажу! — Он кричал так, будто я выказывал недоверие. Дернув меня за руку, он указал пальцем в сторону ряда витрин, стоявших посередине зала. — Он из этого шкафа. Ханджар называется, персидский кинжал такой. Слыхали? Ха! Зуб даю, не знали! Ханджар носят с собой эти вот, которые ковры на стены вешают. Кривой такой. Ханджар пропал из той витрины... — Его голос приобрел привычную певучесть, с которой он выдавал заученную наизусть речь, как вдруг он осознал, что именно сказал; он моргнул, вздрогнул всем телом и прислушался к себе.
— Так ты знал о том, что он пропал?
Вновь тишина.
— Я-то? Нет. Я имел в виду, что теперь-то я об этом знаю.
— Мы вернемся к этому после того, как я сделаю пару звонков. Здесь есть телефон? Отлично. Кстати говоря, все еще настаиваешь, что мистер Джеффри Уэйд уехал из города?
Он по-прежнему упорно на этом настаивал. Как он мне сообщил, в отсутствие хозяина за музей отвечал мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс жил неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл-плейс. Пруэн с каким-то дьявольским рвением упирал на то, что мне необходимо тотчас же связаться с ним. Не прекращая болтать ни на секунду, Пруэн подвел меня к двери с надписью: «Хранитель». Однако, нажав на выключатель на стене за дверью, он отшатнулся от открывшегося зрелища, и я готов был поклясться, что для него это было такое же открытие, как и для меня.
Несмотря на то что внутри не было никаких новых трупов, можно было с уверенностью сказать, что здесь совершались некие насильственные действия. Комната выглядела просторной и уютной, на стенах висели восточные ковры. Там стояло два стола: один большой, со столешницей красного дерева в центре, а другой — конторский стол для пишущей машинки в углу, окруженный шкафами. Кресла были обтянуты красной кожей, а на стенах красовалась мавританская резьба, на фоне которой рамки с фотографиями смотрелись чужеродно и диковинно. На столе из красного дерева сбоку от пепельницы, наполненной окурками, лежала раскрытая книжечка.
Но первое, что привлекало внимание в этой комнате, был сквозняк. По левую руку, в глубине комнаты, виднелась открытая дверь, за которой находилась небольшая уборная. В ней на дальней стене, под потолком, прямо над раковиной, располагалось окно; оно было распахнуто настежь. Я осмотрелся. Возле стола из красного дерева на ковре валялись осколки карманного зеркальца. Коврик, из тех, которыми иногда застилают ковры для защиты от грязи, лежал скомканным.
По правую руку от двери, в которую я вошел, располагался встроенный в стену электрический лифт. Двойные дверцы лифта, каждая из которых была оснащена стеклянным окошком, затянутым проволокой, были приоткрыты. Одно из окошек было разбито, судя по всему с внутренней стороны. Осколки валялись на полу рядом с топориком и табличкой, некогда висевшей на одной из створок лифта, на которой крупными буквами было написано: «НЕ РАБОТАЕТ». Я заметил железную щеколду на внешней стороне створки лифта, так что его можно было запирать как снаружи, так и изнутри. Все это выглядело так, будто кто-то застрял в лифте и предпринял все, чтобы выбраться наружу.
Я раздвинул створки. Немного света просачивалось сквозь вентиляционную решетку, установленную в стене, за которой находился главный зал. Внутри лежал перевернутый вверх дном деревянный ящик; в остальном же лифт был совершенно пуст.
— Говорю же вам, я ничего про это все не знаю! — безнадежно простонал Пруэн. — Меня тут сегодня не было. Этот лифт уже с неделю сломанный стоит; видимо, никто здесь не может его починить, и, бог свидетель, я тоже не могу. Старик все время ругался, считая, что кто-то специально его сломал, а это неправда, хотя следовало бы, следовало бы сломать, лифт уже и так разваливался на ходу и два раза чуть башку ему не отрубил; а когда он увидит этот разгром — у-у-у!
— Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати говоря, а как он выглядит?
Пруэн уставился на меня:
— Как выглядит? Да неплохо выглядит мистер Уэйд, ну и ладно, что роста небольшенького. Взрывной такой. Артист, ха! У него славные такие седые усищи; в общем, солдафон солдафоном. Да, и самое главное! Он только недавно вернулся: два года пробыл в Персии, откапывал там халифский дворец, и все с правительственного дозволения, с печатью, с подписью. Да, и еще... — Он замолк, взглянул на меня пронзительным взглядом и вдруг заворчал: — А чего это вы так этим заинтересовались? Почему не позвоните, да и все? Там на столе телефон, прямо у вас под носом. Чего не воспользуетесь?
Меня терзала смутная догадка, что этот самый пороховой мистер Уэйд и отправился шататься по собственному музею, наклеив фальшивые седые бакенбарды, но ей очевидно противоречил тот факт, что он был «небольшенького роста». Я позвонил на Уайн-стрит, объяснил Хоскинсу положение дел и приказал ему направить сюда фотографа, дактилоскописта и полицейского врача. После напряженного молчания Хоскинс заговорил так, будто сделал потрясающее открытие:
— Этот прохвост Маннеринг, сэр...
— И его с собой ведите. Вы же не дали ему уйти?
— Не дал, сэр. О, я его приведу, это уж точно! — прошептал Хоскинс. — Более того, у меня есть доказательство. У него из кармана выпала записка, сэр. В ней говорится, что должно было произойти убийство. Вы всё сами увидите. Убийство и тайный сговор...
Для Пруэна я повторил за ним:
— Записка, доказывающая наличие заговора... — я со стуком положил трубку и закончил разговор. — Вот, кажется, все и разрешилось, — сообщил я Пруэну. — Теперь, до тех пор пока я вас не заберу в участок, можете ничего не говорить, если, конечно, сами не захотите. Пазл сошелся. Имел место заговор, так? И вы убили его?
— Нет! Кто вам это сказал? Кто это сказал?
— К чему отпираться? Записка из кармана Грегори Маннеринга все объясняет.
Его настрой изменился; это имя, кажется, привело его в искреннее замешательство.
— Маннеринг?.. — пробормотал он и сморгнул. — Ну же! Маннеринг! Да он же последний человек, самый последний, кому...
Я поднял руку, требуя тишины, поскольку мы оба услышали звук шагов. Дальнее окно в уборной было распахнуто настежь, и звук, казалось, шел оттуда, снаружи. Я сообщил Пруэну, что если он даже пикнет, то последствия ему совсем не понравятся. Затем я вошел в уборную, вскарабкался на умывальник и выглянул в окно.
Позади музея находился дворик с газоном и высокая стена с коваными воротами, через которые можно было выйти в переулок под названием Палмер-Ярд. Некто отпер эти ворота и вошел внутрь. Луна все еще была высоко и светила ярко; я разглядел очертания женской фигуры. Закрыв за собой ворота, она довольно быстро пошла по дорожке. Она заметила в окне тень, которую отбрасывала моя голова, и, разумеется ожидая кого-то здесь застать, помахала рукой.
— Вы останетесь здесь, — приказал я Пруэну, — и будете молчать как рыба... Как отсюда попасть на задний двор?
Он, казалось, и не думал нарушать мой приказ. Чтобы добраться до задней двери, как он объяснил, нужно было пройти через главный зал к двери, находившейся справа от лестницы. Она вела в небольшой коридор, откуда можно было попасть в его собственную комнату, а оттуда пройти к черному ходу. Я вышел в главный зал и, следуя инструкциям, попал в коротенький темный коридор как раз в тот момент, когда женщина открыла дальнюю дверь. В лунном свете я видел ее силуэт, она нащупывала выключатель. Затем загорелся свет.
Вот это была женщина так женщина, скажу я вам, господа. Мне случалось видеть девушек и более красивых, в классическом смысле слова, но никогда прежде я не ощущал в них такого очарования, которое будто бы исподволь подкралось и взяло надо мной верх. Ее присутствие можно было почувствовать. На секунду я увидел ее, неподвижную в неровном электрическом свете, стоящую на цыпочках с поднятой вверх рукой, она щурилась и моргала после темноты. На ее плечи была наброшена темная шаль, под которой скрывалось сильно декольтированное вечернее платье приглушенно-красного цвета. Она была невысокой и я бы не сказал, что полной. Я не стану изъясняться более откровенно, господа, и обрисую ее портрет так, как подобает джентльмену, поскольку наше с ней знакомство теперь носит более тесный характер. Однако, скажу вам, господа, она казалась пухленькой. Ее темные густые волосы словно отражали окружающий свет; веки над лучистыми миндалевидными глазами казались восковыми; рот был розовым, а шея — изящной. В ее взгляде читалось напряжение, было видно, что она нервничала. Но несмотря на это напряжение, от нее исходило невероятное женское обаяние — лучезарная улыбка, безудержная энергия — все это делало ее столь же яркой, как и красное платье, светящееся в этом темном коридоре. Лампочка качалась из стороны в сторону над ее головой, то погружая ее в тень, то заливая светом. Девушка устремила свой взгляд в конец коридора, прямо на меня.
— Эй, Рональд, — нервно заговорила она, — я видела свет твоего фонарика, но не думала, что ты все еще здесь. Я полагала, ты уже ушел домой, и как раз туда собиралась. Что-то не так?.. — Она вдруг остановилась на полуслове. — Кто это? Кто здесь? Что вам нужно?
— Мадам, — произнес я, — без всякого излишнего любопытства я хотел бы узнать, что за чертовщина творится в этом сумасшедшем доме. Кто вы?
— Я Мириам Уэйд. А вы кто?
Ее глаза широко раскрылись от моего ответа, и она двинулась ко мне, чтобы лучше меня разглядеть. Любопытство в ее взгляде было так же велико, как и страх.
— Офицер полиции, — повторила она за мной. — И что вам здесь нужно? Что произошло?
— Убийство.
Вначале она ничего не поняла; будто бы я произнес что-то вроде: «Парковка разрешена не более чем на двадцать минут». А когда поняла, то рассмеялась, и чем дольше она смотрела на меня, тем более истерическим становился ее смех. Ее сжатые в кулаки руки сперва потянулись ко рту, а затем накрыли щеки.
— Да вы шутите...
— Не шучу.
— То есть... труп? И кто это? Это же не?..
— Это я и хочу выяснить, мисс Уэйд. Не взглянете ли на него, может, вы его опознаете?
Она рассматривала мое лицо, будто книжную страницу, ища строчку, которую упустила за чтением; из-под длинных черных ресниц глаза смотрели с волнующей проницательностью, за которой угадывалась настороженность.
— Конечно, — с усилием выговорила она. — Я все еще надеюсь, что вы меня разыгрываете, но пойду. Я хотела бы... То есть я никогда раньше не видела... Ладно, он очень страшный? Вы расскажете, что случилось? Кто вас сюда вызвал?
