Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Kolibri
- Kategorie: Geisteswissenschaft
- Sprache: Russisch
Музыка сформировала тот мир, в котором мы живем: от древних певцов, перебирающих струны кифары, до великого Людвига ван Бетховена, от гармонии и ритма до современных мюзиклов. Но что сформировало ее саму? Британский композитор и писатель Эндрю Гант рассказывает историю музыки, насчитывающую много веков: с того самого момента, как наши предки впервые научились различать высоту звука и извлекать из орудий шум, который со временем станет музыкой. Эндрю Гант изображает музыку в контексте основных вех нашей истории. Трубадуры, исполняющие свои песни под сводами средневековых замков. Томас Таллис, служивший четырем разным монархам XVI века, в том числе Елизавете I. «Пираты», печатавшие поддельные копии музыкальных произведений. Жан-Батист Люлли, чья музыка радовала «короля-солнце» Людовика XIV, а также Шуберт, Чайковский, Шостакович, Элла Фицджеральд, Дэвид Боуи, Эндрю Ллойд Уэббер и многие другие — все их жизни тесно переплелись на ярком и драматичном, забавном и трогательном полотне музыкальной истории. «В этой книге много говорится о возвышенных гениях. Но также и о другой музыке. Наша история неизбежно включает в себя рассказ о великих сочинениях и великих судьбах. Кем были эти музыканты? Как они себя вели? Как зарабатывали или не зарабатывали на жизнь? Как их музыка соотносится с интеллектуальными, социальными и технологическими приметами их времени? Какую музыку слушали они сами и что пели в пивной после концерта?» (Эндрю Гант)
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 1016
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Завораживающе… Композитор Эндрю Гант — прекрасный гид, который знакомит читателя с величайшими музыкантами и главнейшими темами в истории музыки.
BBC History Magazine
Невероятная книга… Эндрю Гант отправляется в далекое прошлое, чтобы объяснить настоящее и даже выдвигает предположения о будущем музыки. Знакомиться с его исследованием — настоящее удовольствие.
Church Times
Гениальный, дружелюбный рассказчик с блеском в глазах… Я очарован мастерством слова и благодарен чистоте его мысли.
Spectator
Это глубокое и увлекательное исследование привносит свет и теплоту в изучение темы.
Sunday Times
Увлекательное, информативное чтение, написанное без снобизма.
Literary Review
Я бы посоветовал каждому, кто увлечен музыкой, купить эту книгу.
Нико Мьюли, New York Times
Andrew Gant
FIVE STRAIGHT LINES
A History of Music
Перевод с английского Артема Рондарева
Дизайн обложки Алексея Коннова
Гант Э.
Пять прямых линий : Полная история музыки / Эндрю Гант ; [пер. с англ. А. В. Рондарева]. — М. : КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2024 ; ил.
ISBN 978-5-389-27082-4
18+
Музыка сформировала тот мир, в котором мы живем: от древних певцов, перебирающих струны кифары, до великого Людвига ван Бетховена, от гармонии и ритма до современных мюзиклов. Но что сформировало ее саму? Британский композитор и писатель Эндрю Гант рассказывает историю музыки, насчитывающую много веков: с того самого момента, как наши предки впервые научились различать высоту звука и извлекать из орудий шум, который со временем станет музыкой.
Эндрю Гант изображает музыку в контексте основных вех нашей истории. Трубадуры, исполняющие свои песни под сводами средневековых замков. Томас Таллис, служивший четырем разным монархам XVI века, в том числе Елизавете I. «Пираты», печатавшие поддельные копии музыкальных произведений. Жан-Батист Люлли, чья музыка радовала «короля-солнце» Людовика XIV, а также Шуберт, Чайковский, Шостакович, Элла Фицджеральд, Дэвид Боуи, Эндрю Ллойд Уэббер и многие другие — все их жизни тесно переплелись на ярком и драматичном, забавном и трогательном полотне музыкальной истории.
«В этой книге много говорится о возвышенных гениях. Но также и о другой музыке. Наша история неизбежно включает в себя рассказ о великих сочинениях и великих судьбах. Кем были эти музыканты? Как они себя вели? Как зарабатывали или не зарабатывали на жизнь? Как их музыка соотносится с интеллектуальными, социальными и технологическими приметами их времени? Какую музыку слушали они сами и что пели в пивной после концерта?» (Эндрю Гант)
© Andrew Gant, 2021
© Рондарев А.В., перевод на русский язык, 2024© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024КоЛибри®
Я сам пытался прочитать несколько книг по истории, и... главная проблема с ними в следующем: все они предполагают, что вы уже прочитали большинство других книг по истории. Это замкнутая система. Начать не с чего [1].
Джулиан Барнс, «Англия, Англия»
В память о Джоне Дейви, который любил книги и музыку
ВВЕДЕНИЕ
Это песня одного из самых возвышенных гениев всех времен.
Латынь здесь вымышленная. Если прочесть фразу с сильным баварским акцентом, то выйдет «Поцелуй меня в задницу».
Это шутка, которую Моцарт сочинил, чтобы подразнить друга.
В этой книге много говорится о возвышенных гениях. Но также и о другой музыке.
Наша история неизбежно включает в себя рассказ о великих сочинениях и великих судьбах. Однако в ней также предпринята попытка поместить эти судьбы в определенный контекст. Кто были эти музыканты? Как они себя вели? Как они зарабатывали на жизнь (или, скорее, как в случае с Моцартом, не зарабатывали)? Как их музыка соотносится с интеллектуальными, социальными и технологическими приметами их времени? Какую музыку слушали они сами? Что они пели в пивной после концерта? (Раунды [2] Перселла звучат еще грубее, нежели шутка Моцарта.)
Музыка и слова
Осмотрительный автор книги, подобной этой, неизбежно сталкивается с вопросом — есть ли вообще смысл прибегать к словам для описания такого невербального создания, как музыка? Согласно знаменитому высказыванию Элвиса Костелло, «говорить о музыке — все равно что танцевать об архитектуре» [3], [4].
Но слова — это все, что у нас есть.
Однако, хотя некоторые музыкальные понятия имеют довольно точные и даже научные определения (то, что октава — это расстояние между двумя звуками при делении вибрирующей струны на две равные части, знали еще со времен Пифагора и не оспаривали), большинство ими не обладают. Слово «соната» (буквально «звучащее» или «сыгранное», в отличие от «спетого») может отсылать нас к шумным пьесам для ансамбля, написанным в начале XVII века венецианским композитором Джованни Габриели, или же к прихотливым внутренним сочленениям частей цикла, сочиненных Гайдном или Брамсом. Симфония может быть небольшим струнным фрагментом в начале антема [5] Перселла, трехчастным вводным номером к опере Иоганна Кристиана Баха или же, как в случае Малера, воплощением всего мира. Правила правописания и заимствования из других языков также могут порождать проблемы. Почтенный инструмент в вашей гостиной или же в школьном зале известен вам как пианино, но piano это просто итальянское слово, означающее «тихо», которое было заимствовано для названия нового инструмента за его способность менять громкость звуков. Австралийский композитор Перси Грейнджер в свое время объявил войну итальянским терминам, отказавшись использовать даже невинное слово violin, потому что оно произошло из итальянского, и предпочитая ему англосаксонский вариант fiddle (в том числе называя виолончель bass fiddle, а альт, несколько более благозвучно, — middle fiddle) [6], [7].
Слова со временем меняются. Слово, которое я использовал в адрес Грейнджера, — «композитор». Практика его употребления привела к тому, что за ним закрепилось значение, которое предполагает вдохновенное, спонтанное высказывание. На деле в его этимологии также содержится идея сборки, соединения вместе каких-либо частей, последовательного расположения деталей рядом. Его значения включают в себя как искусность, так и искусство; как инженерное знание, так и способность слышать потаенные гармонии. Стравинский однажды сказал пограничнику, что он «изобретатель музыки», а не композитор [8].
В английском языке, этом насыщенном, подвижном, многослойном организме, есть и другие слова, обозначающие людей, которые создают вещи. Тот, кто имеет дело со словами, называется wordsmith (писатель) по аналогии с кузнецом (blacksmith). Человек, пишущий пьесы, называется playwright (драматург) по аналогии с колесником (wheelwright) или судостроителем (shipwright). Может быть, стоит композитора, который придает форму звукам, именовать notesmith или же notewright? Не «мечтатель», а «создатель»?
Имена меняются со временем тоже. Имена английских композиторов XVI века Уильяма Бёрда (William Byrd) и Томаса Таллиса (Thomas Tallis) в современных им документах записывались как Bird, Birde, Byrde, Byrdd и Talles, Talliss, Talless, Taliss и еще множеством вариантов. Моцарт, как и всякий образованный полиглот XVIII столетия, переводил свое имя на язык тех мест, где находился, превращая данное ему при крещении Johannes Chrysostomus Wolfgangus Theophilus в Gottlieb, Amadeus и гибриды типа Wolfgang Amadè Mozart. Другие имена меняются под влиянием переездов, политики или же локального словоупотребления: Роланд де Лассус стал Орландо ди Лассо, Израиль Бейлин — Ирвингом Берлином, Фриц Дилиус превратился в Фредерика, Густав фон Холст утерял приставку «фон», а Шенберг — умляут [9]. Некоторые музыканты известны по названию тех мест, откуда они родом (Палестрина, Виадана, Жиль Беншуа), другие под прозвищем или же сценическим псевдонимом (Генрих Фрауэнлоб [10], Уильям «Каунт» Бейси [11], Якоб Климент-не-Папа — последний, судя по всему, получил прозвище в силу не вполне сейчас понятной шутки). Некоторые имена и поныне не имеют однозначной формы: ученые до сих пор спорят о том, был ли знаменитый английский энциклопедист XV века Джон Данстейбл на самом деле Данстейплом. Сам композитор не написал ни единой невмы, которая могла бы пролить свет на этот вопрос.
Есть еще и проблема технической терминологии, которая ставит перед нами вопрос о выборе языка для беседы о музыке. Можно писать так: «Главная тема изложена в минорной тональности, прежде чем разрабатываться после тонального сдвига с помощью тройного обратимого контрапункта в ракоходном движении».
Или же так: «Я повел ее прогуляться, и посреди фуги / она шла в g-moll / я вдруг начал в мажоре, и нечто совершенно шутливое, но в том же темпе, а затем наконец снова заиграл тему, но задом наперед; в конце концов мне пришло в голову, а не смогу ли я эту шутливость использовать для темы фyги? Я недолго задавал себе этот вопрос, а тут же так и сделал, и вышло все так аккуратно, будто мерку снимал сам Дазер» [12], [13].
Первый фрагмент — компиляция тех инструкций, которые учителя гармонии и контрапункта произносят с незапамятных времен. Второй — это Моцарт.
Какой из фрагментов писатель и пианист Чарльз Розен сурово назвал «несоблюдением критических приличий»? [14]
На самом деле оба способа необходимы и неизбежны. Как сказал поэт-песенник Сэмми Кан, «одно без другого не существует» [15]. Фокус в том, чтобы сохранять баланс.
Насколько подготовленным должен быть при этом читатель — вопрос дискуссионный. Надеюсь, этим я достаточно вам польстил. В любом случае осмотрительный автор может утешаться тем, что эта проблема не нова. В предисловии к своей великолепной «Истории музыки» 1776 года сэр Джон Хокинс предупреждал читателя:
Стилистически эта книга весьма однородна; немного отягощена техническими понятиями и свободна от дидактических оборотов речи настолько, насколько это возможно при объяснении доктрин и систем; также следует отметить, что существенные усилия были приложены мною для того, чтобы не позорить сей труд использованием фантастических фраз и способов изложения, которые, как говорится, были изобретены вчера и умрут завтра; они не составляют часть языка, они ничего не прибавляют к знанию и, по чести сказать, являют собой отборный вздор [16].
Я оставляю право своему читателю самому отыскать современные эквиваленты «фантастических фраз» и «отборного вздора», которые упоминает Хокинс. Так или иначе, данный путеводитель по мириадам музыкальных тайн разумнее всего читать, имея под рукой хорошую звуковую систему и стриминговый сервис (а лучше билет на концерт), чем слепо полагаться на ненадежные, малозначимые и недостоверные слова, заполняющие эти страницы.
И кстати, почему бы не станцевать об архитектуре, если вам этого хочется?
Перспектива
Еще один вопрос занимает историка музыки: сколько истории и сколько музыки? Как много о людях и как много о нотах? Намерение вместить практически всю западную музыку в один том иногда напоминает педантичную попытку Касобона написать «Ключ ко всем мифологиям» в романе «Миддлмарч» [17] или же состязание «Перескажи Пруста» в скетче «Монти Пайтон» [18]. Но у такого метода, пусть и немного безумного, есть свои преимущества.
Если смотреть на историю музыки в перспективе, то можно разглядеть в ней разнообразные связи, а также понять, как и почему менялись со временем музыкальные стили.
Всякая музыка рождается внутри своего локального контекста. Какая-то ее часть выходит за его пределы. Ретроспективно мы, как правило, хорошо различаем лишь выдающиеся работы, упуская из виду всю ту окружающую их почву, на которой они взросли. Исключения со временем становятся образцами: уникальное делается парадигмальным.
Помимо исторических перемен в перспективе мы также можем увидеть и контекстуальные изменения, и речь не только об исполнительских практиках, хотя они, конечно, чрезвычайно важны, но и о том, как меняется практика слушания. У акта слушания есть социальное, эстетическое, интеллектуальное, моральное и духовное измерения. В разные времена люди слушали — равно как и писали, и исполняли — музыку по-разному, и нам необходимо понять, как они это делали, а также и то, для чего, по их мнению, они слушали то или иное произведение. Месса Палестрины напоминает пастве ее место в отношениях с Богом и церковью. Скромный менуэт Люлли [19] — не просто милая мелодия. Он тешит самолюбие слушателя, позволяя предположить, будто тот знает верные движения — не только в танце, но и в остальных ритуалах столь драгоценного для него общества. Квартет Моцарта отражает идеи порядка, равновесия и рациональности, определявшие мысль XVIII столетия. Искусство в то время тайком прописывалось в договоре, заранее заключенном между композитором и слушателем, и ему не следовало быть слишком откровенным.
Бетховен все изменил. Бетховен сказал слушателям, что он опередил их; их задача — его догнать. Если мы его не понимаем — это наша вина.
Отличная идея, если ты Бетховен.
Однако приписывать ценности одного времени другому — логическая ошибка. Она может привести к тому, что мы примемся разыскивать в каждом поколении выдающихся гениев, даже если их, как Макавити [20], не существует. Книги, подобные этой, дают вам возможность прочитать как о композиторах, которых вы слышали и любите, так и о тех, кого вы не слышали или не любите, и обращаются с последними так же, как и с первыми.
С этим придется смириться. Всякую музыку следует оценивать сообразно с ее внутренними достоинствами — и она этого определенно заслуживает. Школы и стили не однородны, имеют мало общего и не наследуют друг другу. Еще более пагубной и вредной представляется идея о том, что популярная или структурно простая музыка по определению менее интересна, нежели самопровозглашенная «серьезная» или «сложная» музыка. Подобного рода различия бесполезны, и им пора исчезнуть.
Музыканты просто делают свою работу. Некоторые лишь инстинктивно догадываются, что развивают музыкальную мысль в новом направлении. Другие думают, что именно этим и занимаются (хотя на деле нет). Большая часть просто занимается своим делом — настолько хорошо, насколько может.
Musikgemälde [21]и муом
Как и в случае с другими областями науки, многие использовали открытия Чарльза Дарвина с целью показать, как развивается и меняется музыка (хотя один видный историк музыки и предостерегал их об опасностях «аналогий с биологической эволюцией», достойных только «простаков») [22]. Другая модель из области естествознания предлагает иной взгляд на развитие музыкальных стилей.
Немецкий натуралист Александр фон Гумбольдт отмечал, что природа порождает сходные реакции в ответ на сходные импульсы, даже невзирая на пространство и время. Он представил эти подобия в виде чудесной диаграммы, которую он назвал Naturgemälde, непереводимым немецким словом, буквально значащим «картина природы», однако также, согласно его биографу, подразумевающим ощущение союза или цельности [23]. Области сходств нанесены здесь на схематичное изображение склона вулкана Чимборасо в Андах. Современная наука называет эти области «биомами»: классами живых существ, выказывающими определенное сходство за счет того, что реагируют на сходные воздействия и стимулы.
Может ли наблюдение Гумбольдта за природными свойствами послужить моделью наблюдения за историческим развитием музыки? И Арнольд Шенберг, и Чарли Паркер сочли унаследованный ими музыкальный язык устаревшим — и оба деконструировали его гармонию и звукоряд. Они существовали в одном и том же музыкальном эквиваленте биома (может быть, назовем его «муом»?), реагируя на воздействия со сходными характеристиками. И придворная опера XVII века, и французская большая опера XIX столетия, и пышные бродвейские постановки, и стадионный глэм-рок с их красивыми мелодиями, трико, ярким светом и прочей мишурой удовлетворяют спрос на дорогие массовые развлечения. Одни и те же запросы, один и тот же «муом». Современный автор-исполнитель с гитарой — то же, что и трубадур с лютней. Изысканный паспье [24] барочного композитора Мишеля Ришара Делаланда и песня Ирвина Берлина Cheek to Cheek служат одной и той же цели: дать возможность шикарно одетой паре знаменитостей продемонстрировать свои танцевальные навыки в кругу восхищенных зрителей. «Вестсайдская история», с другой стороны, относится к тому же типу произведений, что и «Риголетто»: утонченная техника вкупе с напевным стилем, служащие серьезной цели. Мотеты [25] Уильяма Бёрда о вавилонском пленении перекликаются со струнными квартетами Шостаковича. Французский ars subtilior [26] воплощает выдержанную чувственность последних дней умирающей традиции, равно как и песни Хуго Вольфа и Рейнальдо Ана, написанные в конце XIX столетия.
Гумбольдт настаивал на необходимости изучать жизнь во всей ее полноте. Может быть, его метод позволит нам рассмотреть музыку во времени так же, как он рассматривал природу в пространстве, — как живое целое, а не как мертвую совокупность фактов.
Род: человек. Вид: композитор
Гении по определению уникальны. Однако, как правило, между великими творцами есть нечто общее. В первую очередь — их упорный труд.
Раннее обучение — ключ к успеху: Бенджамин Бриттен усвоил от своего наставника Фрэнка Бриджа все то же, что и Моцарт — от своего отца, а Томас Морли — от Уильяма Бёрда (равно как и то, что было неизвестно последним, разумеется). Музыка часто (хотя и не всегда) была семейным занятием, в силу чего в жизнь юного композитора с ранних лет входили не только звуки, но и повседневные правила практики и профессионализма.
Всем художникам требуется определенный распорядок дня: пусть даже идеи и льются непрерывным потоком («как из крана», по словам Аарона Копленда [27]), однако для того, чтобы придать им форму, необходима дисциплинированная работа за столом или фортепиано: многие из них полагали, что раннее утро — самое подходящее время для этого.
Стабильная работа — еще одна константа. Большинство великих умов вынуждено было тратить время и силы на споры со своими заказчиками, и далеко не все одерживали в них верх. Менее талантливые сочинители зачастую более преуспевали в мирских делах — на каждого Перселла приходится свой Николас Стаггинс [28], на каждого Шостаковича — свой Николай Набоков [29]. Степень влияния коммерческих реалий на художественные императивы композиторов (и наоборот) — еще одна важная тема. Стравинский говорил: «Фокус состоит, конечно, в выборе заказа, в том, чтобы сочинить то, что хочешь, а потом уже принять заказ на написанное…» [30], и ему это часто удавалось [31]. Многие — точнее, большинство из них — преподавали и исполняли музыку с тем, чтобы поддерживать себя в форме. Бриттен вспоминал, как одна светская дама на теннисном корте спросила его, чем он намерен зарабатывать себе на жизнь. «Я собираюсь стать композитором», — ответил молодой человек. «Надо же, — сказала дама, — а чем еще?» [32] Эту историю обычно преподносят как пример неспособности пожилой женщины понять артистические устремления художника, хотя на деле дама была совершенно права.
В роли исполнителей композиторы часто уясняют, как будет звучать то, о чем они мечтали за письменным столом. Гайдн «выучился тому, как следует обращаться с музыкантами, дабы с помощью сдержанности, подобающей похвалы и учтивого поощрения артистической гордости завоевать любовь оркестра» [33]. Бернстайн — нет. (Хотя мало кто обращался со своими коллегами так безобразно, как Чарльз Мингус, который во время репетиции разбил кулаком рот тромбонисту Джимми Непперу, испортив ему амбушюр [34], из-за чего диапазон игры последнего уменьшился на октаву.)
Композиторы создают музыкальные стили, но и стили создают композиторов. Композиторы должны обладать подобающей техникой. Их труд требует усвоить все предыдущее музыкальное наследие с тем, чтобы привнести в него нечто новое, использовать его как основу или же отбросить все то, чему они выучились, сообразно со своими нуждами. Их орудия — это ремесло, грамматика, приемы: правила. Стравинский предпочитал «творить в оковах», полагая, что «индивидуальность ярче выделяется и приобретает большую рельефность, когда ей приходится творить в условных и резко очерченных границах» [35], [36]. Биограф Гайдна, Георг Август Грайзингер, писал о его убежденности в том, что «сухое следование правилам зачастую порождает сочинения, лишенные вкуса и чувства… в музыке совершенно запрещено лишь то, что оскорбляет разборчивый слух». Правила для Гайдна были подобны «тесной одежде и обуви, в которых человек не может ни вздохнуть, ни шевельнуться» [37]. Однако из этого не следовало, что композитор может сбросить полностью с себя одежду и обувь: юный друг Гайдна Моцарт считал, что музыкальная пьеса подобна «хорошо скроенному платью» и обязана «доставлять удовольствие, то есть должна во всякое время оставаться Музыкой…» [38], [39]. Анализ техники может подсказать нам, за счет чего это достигается (как правило, подобные описания делаются тогда, когда композиторы уже полностью сформировали свой стиль). Как говорил пианист и музыкальный критик Чарльз Розен, «возможности искусства бесконечны, но не безграничны» [40]. Другими словами, их бесконечность разворачивается внутри намеренно очерченных границ.
Какими они были? Легко сделать поверхностные выводы о связи между свойствами личности, привычками и творческим методом. На деле биографии великих композиторов демонстрируют целый спектр различных способов существования. Музыканты, в общем, почти такие же люди, как мы. Некоторые были счастливы в браке, как, например, Бах и Перселл. Другие, подобно Гайдну, — нет. Некоторые выказывали наряду с высокой творческой потенцией еще и сексуальную, как в случае Моцарта и Шумана; другие — как, скажем, Гендель, — нет. Некоторые, как Вагнер, были эгоистичны и почти маниакально сосредоточены на себе. Другие, подобно Мендельсону, были весьма доброжелательными и социальными созданиями, обожаемыми целым кругом друзей. Всем им приходилось иметь дело и с такими физическими условиями существования своего времени, как смерть, болезни и дрянная медицина. Одни только Бах, Перселл и Моцарт вкупе похоронили во младенчестве не менее 18 детей. Сколько творческих замыслов легло в землю вместе с их маленькими телами? Где теперь призраки этих детей? Можно ли разглядеть их в музыке и письмах отцов? Их трудно отыскать. Или же привычкой того времени в самом деле было рассматривать смерть как неизбежную случайность, которая так понятно объясняется расхожими религиозными фразами? Трудно в это поверить.
История: течения и плотины
Музыковед Фридрих Блуме говорил: «История — это бегущий поток: плотины строят историки» [41]. Один из его предшественников, Гвидо Адлер, многое сделал для того, чтобы перенести концепцию «стилей и периодов» из истории изящных искусств и в музыковедение [42].
В целом эта книга — история западной, классической музыкальной традиции. Музыкальное время здесь разделено на части разной протяженности — от 50 (классицизм) до 100 000 лет (праистория) и ограничено прологом и эпилогом, в котором я рассуждаю о прошлом и будущем. Каждую часть (за исключением первой и последней) предваряет введение, в котором затрагиваются общие вопросы: в частности, там речь идет об идеях и внешних силах, воздействовавших на музыку соответствующего времени; о месте композитора в обществе; излагается техническая информация о музыкальных стилях; а также приводится некоторое количество релевантных музыкальных примеров. Подобная структура позволяет мне не прерываться внутри глав на объяснение того, что такое фуга: у музыкальных форм тоже есть история, как и у людей, и у мест.
Названия, использующиеся здесь для обозначения тех или иных периодов в истории музыки, санкционированы лишь традицией их употребления: сами по себе они вовсе не являются историческими фактами. Границы между периодами весьма расплывчаты — поэтому датировки в названиях глав часто пересекаются. Однако от них есть польза, поскольку они обозначают не только то или иное направление в музыкальных стилях и техниках, но также и обусловившие их идеи, нравы и верования.
Писатель Генри Джеймс однажды сказал, что «мы лучше всего понимаем великого человека тогда, когда смотрим на него через призму смерти» [43]. Большинство людей, о которых рассказывает эта книга, мертвы. Однако идея того, что их репутация остается неизменной после того, как закончены все их земные свершения, ошибочна. История музыки — это также история историй. Репутации меняются со временем, обнажая многое не только в наблюдаемом, но и в наблюдателе. Труды замечательных авторов, писавших о музыке, таких как Маттезон, Берни, Форкель, Грайзингер, и многих других из их лагеря, наглядно демонстрируют, что историк, как и композитор, существует внутри контекста. В большей степени контекст определяется окружавшей его интеллектуальной атмосферой. Но также и репертуаром, который он слушал. Исследователи, писавшие о музыке барокко и Ренессанса всего лишь полвека назад, просто-напросто слышали меньше нашего. С другой стороны, я в силу необходимости должен был написать здесь об операх Маршнера, Мейербера, Мерканданте и Спонтини, однако в театре не слышал ни единой их ноты несмотря на то, что в их время этого было практически невозможно избежать; так что здесь преимущество на стороне современников.
Когда вы разглядываете ландшафт, то, что вы видите, по большей части зависит от точки обзора.
Добро пожаловать в музей: источники, письменные и прочие
В основе исторических описаний музыки лежит ряд ключевых идей и вопросов: существует ли канон великих музыкальных произведений? Что делать с сочинениями и композиторами, знаменитыми в свое время, а ныне почти забытыми? Кто был прав? Если Шопен играл одну и ту же вещь подряд дважды, но по-разному (как это следует из известной легенды), то которая из версий является оригиналом? Существует ли на самом деле оригинал? Как бы он записал эту вещь нотами?
Нотная запись размечает и направляет историю. Большая часть музыки человечества не записана. Вы знаете множество детских стихов, народных и рождественских песен и футбольных кричалок, но вам не нужно было их специально учить — они просто есть, и все. Так работает устная традиция. В другой, совершенно отдельной письменной традиции авторской музыки нотная запись видоизменялась в рамках определенных стадий развития, и на каждой из них существовали ограничения, которые на новой ступени необходимо было устранить. Этот факт порождает вопрос о том, насколько выразительные средства определяют то, что выражается, и наоборот. В ренессансной музыке нет символа для обозначения нот с двумя точками оттого, что стиль того времени в них не нуждался, или же композиторы не использовали такие ноты потому, что не знали, как их записать? Или же и то и другое? Как практика, при которой композитор записывает идеи на листе, а затем транскрибирует голоса в разные нотные тетради для каждого инструмента (а не в общую партитуру), оказывает влияние на результат? Музыка, которая предназначена для исполнения по памяти, как правило, не записывается вовсе. Ирвин Берлин так и не выучился нотному чтению (как и Пол Маккартни). В поздние годы он предпринимал несколько попыток научиться этому, но всякий раз бросал, потому что находил, что каракули на пяти нотных линиях, которые у него получались, «не были похожи на музыку» [44]; в случае с The Beatles конечным результатом их труда было выступление или студийная запись, а не значки на листе бумаги. Джазовый пианист Эрролл Гарнер говорил: «Когда ты читаешь, тебя не слышно» [45].
Есть еще и такое старое доброе подспорье в человеческих делах, которое называется удачей. Какая-то музыка дошла до наших дней оттого, что лист, на котором она была записана, не использовали затем ни для чего другого — ни для переплета счетов, ни для того, чтобы заткнуть сипящую органную трубу. К известным утратам относятся цикл кантат Баха и музыкальные сокровища королевской библиотеки в Лиссабоне, значащиеся в дошедшем до нас каталоге, однако уничтоженные во время разрушительного землетрясения 1755 года. Неизвестные утраты нам недоступны: они составляют параллельную историческую вселенную, которая должна существовать, однако для нас недосягаема. Источники тоже бывают разными, не только в силу практических причин, таких как переход от рукописных изданий к нотопечатанию, но и потому что одни композиторы прилагали множество усилий для сохранения своего наследия, другие же — нет. Родственники музыкантов также играют разную роль: Вера Стравинская способствовала незыблемости репутации своего мужа после его смерти; Вильгельм Фридеман Бах продал свою часть рукописей отца, чтобы расплатиться с долгами. Работая с документами, необходимо понимать контекст их появления: Карл Филипп Эмануэль Бах и Макс Мария фон Вебер пишут о своих знаменитых отцах с любовью и признательностью; колоритные персонажи вроде друга Мендельсона, Эдуарда Девриента, любят преувеличивать свою роль в выдающихся событиях; остроумные авторы, подобные Иоганну Маттезону, могут ради эффектного сюжета пренебречь исторической достоверностью; коллеги могут быть щедрыми на похвалы, соперники — язвительными и завистливыми. Писатели сочиняли вымышленные истории из жизни композиторов с давних времен: Эдурад Мерике — о Моцарте, Ромен Роллан — о Бетховене, Джеймс Р. Гейнс придумал своего Баха, а Джеймс Хэмилтон-Патерсон переосмыслил фигуру Элгара, сказав при этом: «Я пытался писать столь же достоверно, сколь и увлекательно» [46]. Английский историк Джордж Дэнджерфилд напоминает нам, что история «примиряет противоречия и уравнивает возможности и, наконец, достигает реальности вымысла, наивысшей реальности изо всех» [47]. Все письменные источники в той или иной степени вымысел: автор письма, даже если он сочиняет его в тот же день, когда случилось описываемое событие, выбирает, что допустимо в его рассказе, а что нет.
Наконец, книги, подобные этой, особенно уязвимы для критики, указывающей на то, что в них не вошло. Подобно футбольному тренеру, осмысляющему сделанные им замены в конце игры, я могу оценить свой выбор лишь тогда, когда мне становятся очевидны очертания целого: стоило ли мне выпустить на поле Алессандро Скарлатти в первом тайме; хватит ли десяти минут игры Терниджа, чтобы укрепить левый фланг в финале матча? Возможно, достаточно будет сказать, что это мой выбор. В конце концов, это история музыки, а не История.
«Иди послушай музыку»
Холодным весенним вечером 1745 года изящная миловидная французская певица-сопрано Элизабет Дюпарк появилась на сцене Королевского театра в Хеймаркете, чтобы представить непостоянной английской публике блестящую новую ораторию Георга Фридриха Генделя «Валтасар».
Либретто к ней написал лучший либреттист Генделя, талантливый, хотя и сварливый Чарльз Дженненс. Он начинает свое повествование с описания расцвета и упадка человеческих цивилизаций:
Тщета и непостоянство царства человеческого!
Далее он эффектно сравнивает их судьбу с течением человеческой жизни:
Сперва, слабая и жалкая, она едва держит голову,Едва способна протянуть беспомощные младенческие руки.
Стал бы вспыльчивый Дженненс возражать против того, чтобы современный историк использовал его динамичные образы для описания истории музыки, как до, так и после того туманного лондонского дня? Или он сказал бы (как однажды сказал о Генделе), что, по его мнению, у историка «тараканы в голове»? [48]
Вероятно. Однако его текстом можно проиллюстрировать историю, изложенную на этих страницах.
«Беспомощный младенец, слабый и жалкий» — это, быть может, первые пробуждения в человеке чувства ритма и ощущения высоты звука. Дженненс продолжает:
Но вскоре она жаждетВласти и богатства и не терпит возражений.
Как и музыка во времена Генделя и Дженненса.
И вот, созрев, хватает все,До чего может дотянуться.
«Созрев» — это, видимо, синтез, предложенный Моцартом.
Преступает все границы (Бетховен);Грабит и опустошает испуганный мир (довольно верное описание пугающих романтических образов Шуберта и Берлиоза);Стареет и вздувается до немыслимых размеров (Вагнер);Чудовище в своей утробе вскармливает Гордость (Малер); роскошь (Штраус); ложь и вероломство (смерть последних законов тональности);…и вот уж, видя, что она ослабла,Берет над нею верх иная народившаяся сила.Неравный бой (джаз, модернизм, поп)!С усердием наносит ударыЕе дряхлому остову (панк, фанк, выбирайте сами…).Она роняет голову, дрожитИ падает, чтобы уж не подняться вновь!
Но, говорит Дженненс, история на этом не кончается; напротив, она начинается снова:
И победитель, поднявшись над ее останками,Идет все тем же призрачным путем к обманному величию,А после встречает такой же конец.
Не это ли очертания истории Альбинони и Эла Джонсона, Бёрда и The Byrds, крумгорна [49], ракоходного канона и Kraftwerk?
Не знаю. Это бесконечная история.
Один из крестьян Верди был потрясен тем, что его господин способен зарабатывать деньги, рисуя маленькие крючки на пяти прямых линиях.
Эти линии не всегда были прямыми, и их не всегда было пять. Но они подцепили на свои чернильные крючки одни из самых забавных, глубоких, беспокойных, трогательных и правдивых описаний человеческой природы.
Это их история.
Пролог
Первый миллион лет
У этой истории нет начала.
Когда впервые шаги двух гоминидов совпали, позволяя им насладиться получившимся ритмом?
Практики, которые мы опознаем как музыкальные, то есть так или иначе связанные со стабильной высотой звука, ритмом, вокальной экспрессией и особым инструментарием, составляли часть человеческой жизни со времен появления нашего вида и даже ранее.
Орудия труда, которым миллион лет, заставляют нас задуматься о разуме, для которого, по словам музыковеда Гари Томлинсона, характерна «фундаментальная способность к человеческой музыке» — умение связать воедино жесты и социальное взаимодействие, необходимые для ее воспроизведения [50]. «Голосовой ландшафт» коллективных действий допускает идею того, что, возможно, уже 500 000 лет назад существовал некий «протоязык»: концепция, впрочем, весьма спорная и чреватая ошибками. Томлинсон утверждает, что музыка одновременно близка языку и отличается от него: «Песню можно назвать второй моделью современного поведения после языка» [51]. Наши более близкие предки в течение последней четверти минувшего миллиона лет продолжали вырабатывать структуры и иерархии, которые создают принципиальные условия для появления музыки, пусть они и не настолько хорошо разработаны, как грамматика: «Неандертальцы не могли петь так, как это делают современные люди, и не говорили на языке в нашем понимании этого слова; однако в их обращении с материальным миром видны следы когнитивных процессов, которые можно назвать протомузыкальными и протолингвистическими» [52]. Знаки и символы эры Homo sapiens (здесь мы уже говорим о десятках, а не сотнях тысяч лет) содержат первые «проблески современности», в которой «появление способности различать высоту звука наталкивает нас на мысль об идее “протомузицирования”, о появлении новых преобразовательных возможностей» [53]. Эти возможности включают способность к построению мелодии и темпоральных паттернов: речь идет о мотиве и ритме. Напоследок, в контексте попытки свести миллион лет к одному короткому параграфу, упомянем, что это эпоха масштабных перемещений и миграций, а также изменений климата, во время которых, приблизительно 40 000 лет назад, появляется первое известное нам физическое свидетельство человеческого музицирования. А именно — поразительные и, без сомнения, настоящие музыкальные инструменты.
Рассуждения Томлинсона чрезвычайно важны, так как из них следует, что музыка не появляется на поздних стадиях развития человечества как высказывание, отражавшее то, что не могли или не хотели выразить язык и социальное поведение. Музыка — это не «слуховой чизкейк» [54], как выразился Стивен Пинкер [55]. Марши и колыбельные сочинялись не потому, что кто-то заметил в них необходимость. Они — неотъемлемая часть подобной необходимости. Они и есть эта необходимость. Музыка производит на тело и разум эффект, который мы не можем ни отрицать, ни игнорировать.
Естественные основания музыки сформировали ее базовые блоки и их функции, возникновение которых можно проследить во времени: «На этом фундаментальном уровне не только базовые возможности музыки… но и ее общая социальная функция приняли известные нам формы существенно раньше, чем мы думаем», — говорит Томлинсон. «Музыкальное поведение изменилось, само собой; но можем ли мы отыскать принципиальную разницу между сегодняшним пением церковного хора… и музыкой, которая звучала в Гебекли-Тепе?» [56], [57] Композитор Ральф Воан-Уильямс тоже отмечал то, как естественно, спонтанно возникают знакомые музыкальные формы: «Я однажды слушал гэльского проповедника… и когда он особенно возбудился, то начал говорить с опорой на конкретный набор тонов:
А это основа большинства народных песен» [58].
Мы творим музыку, потому что не можем этого не делать. История подтверждает, что в случае с явлением, помещенным в самое сердце представления о том, что значит быть человеком, речь идет именно о музыке. Она социальна и технологична, связана с языком и знаком, но отлична от них. Она иерархична, она не просто лежит в основе человеческих институций, а создает их. Она трансцендентна, она позволяет нам разглядеть то, что недоступно чувствам и логике: она то, что Томлинсон называет «отдаленным суждением» [59], основа всякого распределенного и коллективного предприятия и ритуала.
Смысл этой короткой главы в том, что в основе всякой музыки лежат события и озарения, сокрытые в нашем далеком прошлом. Иногда память о них всплывает в нашей жизни, хотя мы и не можем сказать, как и почему.
Итак, наша история начинается.
Часть I
Музыка Древнего мира
(40 000 г. до н. э. — 500 г. н. э.)
1
Костяные флейты и магия, Дальний Восток и Средиземье: праистория и музыка древних цивилизаций
Нужно же с чего-то начинать хронологию.
Флейтам Холе-Фельс и Гейсенклостерле [60] около 40 000 лет.
Затем в мгновение ока появляется кикладская цивилизация, существовавшая в третьем тысячелетии до н. э., с ее странными плосколицыми фигурами, играющими на лирах и флейтах. Минойская цивилизация, выкопанная сэром Артуром Эвансом в Кноссе, в середине второго тысячелетия до н. э. распространила лиру и другие инструменты по всему Средиземноморью, в том числе и среди микенских греков. Нет сомнения (несмотря на отсутствие прямых свидетельств), что все важные тексты того времени декламировались нараспев — как эпическая поэзия, так и ритуальный, религиозный текст. Следы напевной прозы, известной как «героический речитатив», можно отыскать и в еврейских псалмах, и у Гомера.
Греция
Греки подарили нам множество связанных с музыкой слов: гармония, мелодия, оркестр, орган, хор, тоника, симфония, полифония, тон, баритон, ритм, хроматический, синкопированный, музыка. Многие из этих слов отражают понятия — то есть описывают не предметы, а идеи, — которые последующие поколения будут использовать, чтобы придать вес собственным музыкальным открытиям. Античность также разработала устойчивую концепцию музыки как формы сосуществования двух параллельных дисциплин: философского учения, основанного на математическом порядке, и практики.
Музыка в античном обществе существовала в целом ряде контекстов — фестивали, состязания, все виды драмы, симпосии, декламация и ритуалы. Греческим словом mousike описывалась не только мелодия, но и поэзия, исполнение и танец. Рост населения в VIII веке до н. э. породил социальные перемены, в силу которых на свет появился концепт полиса, то есть символически единого политического пространства, в рамках которого развивались разнообразные интеллектуальные и досуговые практики, в том числе музыка и поэзия. Позднее институт «тирании» (без нынешних зловещих коннотаций) [61] позволил художественным и интеллектуальным практикам возникать вокруг индивидуальных правителей: раннее воплощение идеи двора, служившего основным заказчиком и нанимателем. Для последующих веков эта идея станет ключевой.
Авлос, кифара, форминга, гидравлос — названия греческих инструментов со временем затерялись так же, как и сами их недолговечные струны и деревянные корпуса. Однако семейства инструментов, к которым они принадлежат, легко опознать. Авлос был язычковым духовым инструментом, чаще всего с двумя тростями, исполнявшим мелодию поверх своего рода бурдона [62], подобно волынке. Кифара была небольшой арфой или лирой, которую держали в руке; форминга — одной из многочисленных разновидностей лиры с четырьмя струнами. Смычков не было, струны подцеплялись пальцами или плектром. Перкуссионные инструменты включали в себя кроталы [63], колокольчики, барабаны и трещотки. Гидравлос был разновидностью органа, звучавшего под давлением воды. Инструменты постоянно видоизменялись: поздние кифары имели до семи струн (иногда больше), что позволяло добавлять к устоявшимся ладам и модуляциям новые, расширявшие способы артистического самовыражения, — к ужасу консерваторов вроде Платона.
Инструменты часто аккомпанировали пению. «Кифаредом» назывался певец, который аккомпанировал себе на кифаре, в то время как «кифарист» только играл. Сходным образом авлет играл на авлосе, тогда как авлод пел под ее аккомпанемент (поскольку это духовой инструмент, на нем играл другой музыкант).
В Греции была богатая традиция музыкального теоретизирования — как минимум со времен Платона в середине IV века до н. э. Ученик Аристотеля Аристоксен писал о двух основных областях теории музыки — гармонике и ритмике, — понимая их как математические соотношения высоты и продолжительности звука соответственно.
Для певца или сочинителя вокальной музыки высота звука и ритм задавались поэзией. Греческие слоги были долгими и короткими (что зависело от гласной и числа согласных); также существовали правила высоты их произношения, которые помечались с помощью ударений.
Таким образом, текст:
πολιοὶ μὲν ἡμὶν ἤδηκρόταφοι κάρη τε λευκόν [64](Polioi men hēmin ēdēKrotaphoi karē te leucon)
имеет следующую ритмическую структуру:
короткий-короткий-долгий, короткий-долгий, короткий-долгий-долгий.
Однако высота звука в каждой строке различна. В первой строке подъем интонации приходится на предпоследний слог; во второй — три подъема (на первом, четвертом и восьмом слоге).
Греческие поэты, такие как Лас Гермионский, систематизировали и кодифицировали разнообразные термины и понятия — названия струн лиры (и, как следствие, нот внутри лада), лады, или звукоряды, и их отношения, дав им имена, которые затем будут заново открыты в эпоху Ренессанса. С тех пор они остаются в употреблении — дорийский, фригийский, ионийский, миксолидийский и т. д. — со всеми вариациями, комбинациями, ревизиями и дополнениями.
Пифагор родился около 570 года до н. э. Постулированное им соответствие между математическими отношениями в музыке и балансом природы и человеческой души описывается еще одним греческим словом — harmonia.
Как это часто бывает в случае с великими деятелями Античности, невозможно сказать, в какой степени идеи принадлежат самому Пифагору и какой вклад в их разработку внесли его поздние последователи, например Филолай Кротонский. Однако бессчетные упоминания его имени и поздние спекулятивные воссоздания его небесно-музыкальных диаграмм показывают, сколь огромным и повсеместным было влияние идей Пифагора вплоть до эпохи таких ученых, как Коперник и Ньютон, живших спустя 2000 лет после его смерти.
Пифагорейцы и их наследники вплоть до Птолемея, жившего в I веке н. э., детально проанализировали и показали математические пропорции, лежащие в основе звуковысотных отношений. В пифагорейском строе все интервалы находятся с помощью соотношения 3/2. Он образуется с помощью квинт и содержит как чистые интервалы, так и характерную «волчью» квинту. Разница между двенадцатью чистыми квинтами (то есть квинтами чистого строя) и семью октавами известна как «пифагорейская комма». Пифагор связывал эти математические отношения с космическим порядком, который, в свою очередь, мог быть инструментом «настройки души» человека. (На другом конце света современник Пифагора Конфуций высказывал похожие идеи о функции «надлежащей музыки» в деле подобающей настройки человеческой личности, равно как и создания идеальных форм правления и социального порядка, — как это было и в греческих сообществах, в особенности в Аркадии.)
Развитая греческая цивилизация вбирала в себя все, от рога своей древней индоевропейской прародины до пятистопного поэтического метра, также встречающегося в Финляндии. Старейший относительно полный образец записанной музыки был найден не в Греции, а в Ханаане, на территории современной Сирии. Написанные на глиняных табличках так называемые хурритские песни включают в себя как текст на местном наречии, так и музыкальные символы, указывающие на интервалы и лад. В некоторых фрагментах можно встретить имя сочинителя. Самая пространная (и анонимная) песня здесь — гимн Никкаль, богине плодовых садов и жене бога луны. Ни их слова, ни музыку с уверенностью восстановить невозможно. Один папирус I века н. э. содержит 100 строк парфения, или «песни девушек», который был создан, вероятно, в Спарте в VII веке до н. э. и исполнялся десятью девушками, поющими и танцующими под аккомпанемент кифареда (сожалеющего о том, что он слишком стар, чтобы присоединиться к танцу). Рассказ о мифической смерти Гиппокоонта, узурпатора спартанского трона, сопровождается морализаторским комментарием и затем сменяется пассажем, в котором девушки сообщают свои имена, восхваляют красоту предводительницы, описывают выступление и упоминают хор соперниц (что говорит о состязательной функции формального исполнения) [65]. В этот древний период (около 700 года до н. э.) возникает множество новшеств как в пении, так и в музыкальной теории и конструкции инструментов.
Самая древняя греческая нотная запись, сделанная около 2000 лет назад, была обнаружена в так называемой эпитафии Сейкила, мемориальном тексте, выбитом на мраморной стеле. Греческие буквы, расположенные над слогами, позволяют довольно легко прочесть мелодию. Их создатель добавил к своей элегии, посвященной (по-видимому) жене, подпись: «Я — изображение в камне. Сейкил поместил меня сюда, где я останусь навсегда, являясь символом вечной памяти». Так и случилось, даже несмотря на все старания миссис Персер, жены директора фирмы железнодорожных инженеров в 1890-е годы, которая спилила основание столба с тем, чтобы, если верить словам археолога сэра У. М. Рамзая, «он служил подставкой для ее цветочных горшков» [66].
На рубеже архаического и раннего классического периодов около 500 лет до н. э. появились новые великие имена. Интимная лирика Сапфо стала предметом внимания сочинителей музыки. Состязательное искусство сделалось политическим инструментом в период короткого золотого века в начале V столетия до н. э., выделившись из искусства ритуального, что способствовало росту престижа профессиональных исполнителей. Гомер описывал занятия музыкой в целом ряде эпизодов, в том числе и на примере истории Фамирида, странствующего кифареда-виртуоза, который бросил вызов всем (включая самих муз), кто явился на певческое состязание, и за свое безрассудство был наказан слепотой. Теория и практика развивались, оставаясь предметом ожесточенных споров между мыслителями, такими как Эпигон и Лас (последний, согласно антиковеду М. Л. Уэсту, создал «первую книгу о музыке») [67], и воплощаясь в звуках профессиональных музыкантов, например плодовитого поэта Пиндара. Пиндар описал роль музыки в идеальном обществе гиперборейцев, обитающих за Северным ветром:
Не чуждается их нрава и муза: Хоры дев, звуки лир, свисты флейт Мчатся повсюду… [68], [69]
Эсхил, в свою очередь, описывает бога войны Ареса как врага «песен и плясок» [70], [71], а Сапфо рассказывает о том, что муж, оплакивавший умершую жену, запретил в своем городе всю музыку на целый год. Так пифагорейская идея о том, что упорядоченная душа находится в созвучии с музыкой, отражается в повседневной жизни. Это представление было хорошо известно и Шекспиру.
В Афинах классического периода процветала музыка во всех формах. На сценах пышных фестивалей разыгрывались драматические представления, в которых звучали пеаны, гимны и экстатические хоровые «дифирамбы», обращенные к Дионису. В рамках Панафиней, ежегодных фестивалей в честь Афины, проходили состязания певцов и исполнителей. В 470 году до н. э. Фемистокл выстроил для них отдельное здание, Одеон, перестроенный затем в 446 году до н. э. Периклом. В домашней обстановке праздные классы наслаждались бесконечными симпосиями — своего рода клубными собраниями для интеллектуальных обсуждений и чувственных наслаждений, где часто звучала музыка. Поэт и певец Анакреонт был одним из лучших исполнителей. Музыка составляла часть системы образования: на росписях вазы, датируемой приблизительно 480 годом до н. э., изображен мальчик, получающий в школьном классе разнообразные музыкальные наставления (приведший его в школу раб сидит сзади и слушает). Религиозные ритуалы были своего рода общественными мероприятиями, соединяющими в себе практики закрытых аристократических симпосиев и открытых для всех фестивалей, и с помощью пения способствовали объединению полиса.
Ключевой общественной функцией музыки было сопровождение драмы. В комедии Аристофана «Лягушки», сочиненной в 405 году до н. э., описывается подземное состязание, устроенное богом Дионисом с тем, чтобы сравнить стили двух современников Аристофана, торжественные хоры Эсхила и модные безделушки Еврипида (Эсхил побеждает) [72]. Зрелые трагедии Софокла и других авторов представляют собой эклектичное действо, соединяющее народное искусство и масочные ритуалы и преобразованное политическим указом в гражданские состязательные мероприятия, куда входили декламация, танцы и музыка.
Платон сурово бичевал современный ему небрежный и разнузданный стиль, приверженец которого «ничем уже не побрезгает, всему постарается подражать всерьез, в присутствии многочисленных слушателей, то есть, как мы говорили, и грому, и шуму ветра и града, и скрипу осей и колес, и звуку труб, флейт и свирелей — любых инструментов — и вдобавок даже лаю собак, блеянию овец и голосам птиц. Все его изложение сведется к подражанию звукам и внешнему облику, а если и будет в нем повествование, то уж совсем мало» [73], [74].
Особенно он не терпел мужчин, подражающих женщинам. Он, как и его ученик Аристотель, делал различие между музыкой как свободным искусством, созданным свободным человеком (ἐλεύθερος по-древнегречески или liber по-латыни), и музыкой как профессией. «Ремесленными же нужно считать такие занятия, такие искусства и такие предметы обучения, которые делают тело и душу свободнорожденных людей непригодными для применения добродетели и для связанной с нею деятельности. Оттого мы и называем ремесленными такие искусства и занятия, которые исполняются за плату: они лишают людей необходимого досуга и принижают их» [75], [76], — высокомерно отмечает Аристотель. Один современный исследователь видит в этом пренебрежении к профессионалам исторические корни «противопоставления… идеалов колледжа свободных искусств и бизнес-школы, джентльмена и торговца» [77]. Другой называет недовольство Платона по поводу перемен «благочестивым вздором» [78].
Один из самых знаменитых исполнителей нового стиля в конце V века до н. э. — Тимофей Милетский, который гордо заявлял: «Старого я не пою, новое мое — лучше… Прочь ступай, древняя муза!» [79], [80] Аристоксен возражал на это: «Музыка, как и Африка, каждый год порождает нового зверя» [81]. Последние столетия до н. э. были временами не сочинителей, но исполнителей, процветавших на фестивалях и состязаниях, в новых артистических гильдиях и на соревнованиях атлетов, таких как Пифийские и Истмийские игры, а также на царских празднествах — например, на пятидневном фестивале в Сузах в честь свадьбы Александра Македонского.
Отголоски Античности будут слышны на протяжении всей нашей истории — не только в музыке, вдохновленной греческими сюжетами, — такой, как свежая и напористая увертюра Ральфа Воана-Уильямса к «Осам» Аристофана, сочиненная в Кембридже спустя 25 веков после появления пьесы, или же эпическое изображение Генделем «Пира Александра», в котором нашлось место и для Тимофея Милетского. Но даже более отчетливо — в вечно актуальных спорах о музыке и морали, старых и новых стилях, системах настройки инструментов, образовании и роли музыки в обществе.
Греки все это придумали первыми.
Рим
Греция, вне всяких сомнений, оставалась самой музыкально развитой изо всех древних цивилизаций, однако были и другие. Египетское изобразительное искусство изобилует рисунками, связанными с музыкой и танцами. Музыка находится в центре повествования множества библейских историй, от сюжетов, связанных с Иувалом [82] и Иисусом Навином [83], до псалмов Давида и танца Саломеи.
Традиционно считается, однако, что римляне мало интересовались музыкой. Отчасти потому, что никакая римская музыка до нас не дошла, отчасти же оттого, что в том корпусе римского литературного наследия, который нам известен, куда больше внимания уделяется совершенству письма, нежели в случае греков, отдававших предпочтение искусству сценического представления, которое напрямую связано с музыкой. Во многом это происходило потому, что римские авторы продолжали рассматривать музыку как совокупность двух различных дисциплин. Это порождало, с одной стороны, философские рассуждения о ритме и метре, совершенно оторванные от повседневных практик, с другой же — высокомерное морализаторство по поводу опасной безвкусицы существующей музыки. (Сенека, Ювенал и Тацит, как и многие критики иных времен, обретали вдохновение лишь тогда, когда писали о том, что им совершенно не нравилось.)
Однако существует огромное количество литературных и прочих свидетельств того, что музыка в жизни римлян занимала центральное место: мы находим в пьесах Плавта и Теренция интерлюдии для тибии (римского эквивалента авлоса) и часто встречаем упоминания военной музыки, в которой использовалось множество медных духовых инструментов (часть из них была этрусского происхождения). Музыка играла ключевую роль в религиозных ритуалах; щедрая оплата популярных профессиональных музыкантов, домашнее музицирование, гидравлос [84] в цирке и тибия на месте жертвоприношений — все это зафиксировано на мозаиках и фресках.
Раннехристианская музыка
Наибольшее влияние на историю музыки в столетия после Христа оказала эволюция Его церкви. Проповеди апостола Павла во время странствий по Средиземноморскому региону заложили основы тех явлений и структур, долгое время определявших облик музыки, о которой рассказывает эта книга: христианской литургии, псалмопения и монашества.
В писаниях и талмудической литературе можно найти указания на то, что одной из составляющих ритуалов Иерусалимского храма было исполнение псалмов с весьма развитым инструментальным аккомпанементом. На одном из рельефов триумфальной арки Тита в Риме, датируемой 81 годом н. э., среди трофеев, оставшихся после осады, захвата и разрушения Иерусалима в 70 году, можно увидеть большую серебряную трубу. На собраниях ранних христиан во время трапезы в память о Тайной вечере участники исполняли «гимн» (почти наверняка это был псалом). Апостол Павел описывает такого рода собрание; в другом месте, будучи весьма желчным человеком, он использует известную фразу «медь звенящая или кимвал звучащий» [85], обозначающую пустые речи — возможно, в качестве завуалированной критики чрезмерной пышности храмовой музыки [86]. В более институализованных вариантах чина евхаристии, подобных изложенному Иустином Философом около 150 года, нет указаний на исполнение псалмов; однако предписанный текст почти наверняка произносился торжественным полупением, известным как «кантилляция». Позже, когда евхаристия стала совершаться утром, вечерние трапезы начали включать в себя «агапу», или вечерю любви, которую в III веке Киприан Карфагенский описывает следующим образом:
Ныне, когда солнце спускается к вечеру… да зазвучит псалом на этом степенном собрании... вы более насытите своих друзей, ежели представите им духовную пищу и усладите их слух сладчайшими благочестивыми напевами [87].
Пение псалмов вошло в состав утренней евхаристии в IV веке, и тогда же среди клира выделился кантор [88], ответственный за надлежащее их исполнение. Так родился и церковный музыкант.
Другая, особая форма христианской практики возникла среди глубоко верующих людей, предпочитавших общаться с Богом в уединении, чаще всего в пустыне. Институт монашества станет опорой западноевропейской музыки более чем на тысячу лет, отчасти по причине особенных возможностей для музыкального исполнения и образования в этой весьма разнородной среде, отчасти же в силу особого характера музыки, свойственного ей: литургического песнопения, или григорианского хорала. Никакой иной репертуар не оказывал столь глубокого и продолжительного влияния на эволюцию музыкальных стилей и техник исполнения.
Жизни раннего монашества еще не был свойственен тот крайне детальный распорядок, который выработается позднее. Палладий, аскет и подвижник, живший в IV веке, описывает звуки псалмопения, раздававшиеся из келий Нитрийской пустыни в Египте, где молились и работали монахи, — это больше похоже на совместную медитацию, нежели дисциплинированное исполнение. По мере того как монашество распространялось на Ближнем Востоке, его практики приняли вид восьми ежедневных служб, или «часов», которые были формально регламентированы около 530 года Бенедиктом Нурсийским: эти правила равно обязательны как для мужчин, так и для женщин. Возникло различие между монашескими и более публичными кафедральными практиками, направляемыми священником или епископом. И там и там использовались псалмы, гимны и антифоны (в то время это понятие было значительно менее определенным, чем позднее). Псалмы стали регулярно исполняться в четырех основных частях мессы: в начале, во время интроита, в градуале и аллилуйе, обрамлявших чтение Библии, а также в оффертории и коммунио. Гимны все чаще создавались в регулярном метре, что стало особенно заметно в IV веке при Амвросии Медиоланском, который традиционно считается автором Te Deum. Еще одним его нововведением было использование антифонного пения между двумя частями хора. Так родилась тысячелетняя архитектура западной религиозной музыки. Историк церкви Дэрмед Маккаллох сообщает, что следы раннехристианских форм музицирования можно отыскать не только среди изображений, пергаментов, а также папирусных и бумажных свитков, но и в существующей и поныне практике служб в ряде турецких церквей. Их музыка, говорит Маккаллох, «по-видимому, наследует традиции наиболее древних из известных нам музыкальных практик в истории христианства» [89]. На наш слух, эта музыка скорее «восточная», чем «западная», хотя и появилась за тысячелетие до Великой схизмы.
Доктора и Отцы ранней Церкви к музыке относились настороженно. Исходящая от нее угроза морали была для них очевидна во все времена. Архиепископ Константинополя Иоанн Златоуст в конце IV века говорил, что «там, где авлос, нет Христа» [90], и называл музыкальные инструменты, светские песни и танцы «дьявольской бессмыслицей» [91]. Одним из виднейших толкователей такого рода аргументов был Блаженный Августин. В его трактате «О музыке» (De Musica) музыка рассматривается с научной точки зрения сообразно с традицией пифагорейцев и Платона и сводится к ритму: в шестой ее части, написанной после его обращения и крещения, примеры заимствуются из гимнов Амвросия Медиоланского, а не из классической поэзии. Августин пытается примирить небесную numerositas, или размеренность, которая с помощью музыки отражает упорядоченную неизменность Бога, с острым ощущением ее чувственной красоты. Музыка в ее повседневном облачении была опасной обольстительницей; наряженная же в академические одежды, она делалась проводницей в мир божественного.
Миланский эдикт Константина в 313 году и Фессалоникийский эдикт Феодосия в 380 году способствовали распространению и кодификации христианских практик, куда вбирались и многие местные религиозные обычаи. Ключевые фигуры VI века, святой Бенедикт и папа Григорий, расширили влияние христианской музыки, которое затем прозелиты, подобные Алкуину и Августину Кентерберийскому, распространили на самые дальние окраины Англии.
Пример Англии напоминает нам, что религиозная музыка, сколь бы ни было велико ее значение, — все же не единственная форма артистического самовыражения. Звуки эпической поэзии, с ее декламационным стилем и музыкальным аккомпанементом, вне всякого сомнения, оглашали темные холлы Уэссекса и Мерсии за сотни лет до Альфреда Великого и прибытия незваных гостей — датчан и скандинавов.
Все последующие эпохи неизбежно обращались к Античности. На протяжении многих столетий авторы пытались усвоить и примирить со своими знаниями ее определения теории, практики, процесса изучения, а также ее морали и влияние на общество. Классическая Античность стала своего рода универсальной библиотекой идей, подвергавшихся все новым и новым интерпретациям: один современный писатель назвал это «эрой консервированного знания» [92]. Ученые итальянцы, такие как теоретик XVII века Анжело Берарди, оправдывали подобного рода практики ссылками на то, что «так сказал Платон» и «так считал Сенека» [93]. Попытки возродить подлинную музыку классического периода наталкивались на почти полное отсутствие необходимого материала. Очевидно было лишь то, что она достигла довольно высокого уровня сложности: авлос и клавишный гидравлос (приводимый в движение водой, а значит, высвобождавший для игры обе руки) наверняка позволяли исполнять какой-либо тип бурдонной полифонии.
Современный ученый Мартин Л. Уэст отмечал, что «в конечном итоге Античность оставила нам больше музыкальной теории, чем музыки» [94]. В настоящее время оксфордский академик Арман Д’Ангур (Armand D’Angour) приложил немало усилий для того, чтобы восстановить подлинное звучание древней музыки. Его исполнение реконструированных музыкальных фрагментов можно легко найти в сети: это интригующая и трогательная попытка услышать живой мир Античности [95].
Часть II
Мир Средневековья
(500–1400 гг.)
Клаузула и трубадур, пролацио и бумбулум [96]… Язык и облик Средних веков кажутся нам загадочными. Они предвосхитили все то, что мы ныне знаем и используем: как звучит каденция; как различить консонанс и диссонанс; как записать ритм; какой инструмент подобает какому сочинению; даже представление о том, что у конкретных инструментов — собственная стандартная форма. Музыка того времени требовала, чтобы мы слушали ее и размышляли о ней особым образом.
Она вовсе не примитивна. Трактаты средневековой эпохи используют для ее описания математику. Средневековая музыка отображала божественное сознание. Под влиянием платонизма XII века (или же, скорее, его разновидности) готические соборы строились сообразно с совершенными пропорциями, не только золотым сечением, но и отношениями 1:2, 2:3 и 3:4, поскольку деление струны на эти части давало октаву, квинту и кварту — совершенные интервалы в музыке. Таким образом, при необходимости отобразить божественное сознание, запечатленное в Его творении, наилучшим способом признавалось использование данных пропорций как для строительства дома Господня, так и для музыки, звучащей в нем. Итальянский историк Умберто Эко писал, что «эстетическое переживание средневекового человека не предполагает сосредоточения на автономности произведения искусства или природной реальности, но заключается в уловлении всех сверхъестественных связей между предметом и космосом, в усмотрении в любой конкретной вещи онтологического отражения приобщенности Бога к миру» [97], [98].
В следующих главах мы увидим, как музыка перешла с одной строки или голоса на несколько. Основным признаком средневековой музыкальной манеры является то, что многоголосная музыка создается путем прибавления голосов к уже существующей мелодии, почти всегда — хоралу, которая может излагаться различным образом. Этот cantus firmus (буквально — «твердый напев») исполнялся тенором (данное понятие образовано от латинского tenere, «держать»: тенор «выдерживал» хорал). Тенор был самым нижним голосом: верхние голоса могли быть дискантами или же иными вариантами. Возможно было добавлять голоса «вокруг» или «против» (contra) тенора (так получился контратенор). Голос выше тенора назывался альтом (altus), ниже — басом (bassus). Даже позднее, когда музыка перестала полагаться на существующие мелодии, медленное движение нижнего голоса против более подвижных верхних голосов оставалось характерной приметой средневековых стилей.
Эта музыка была представлена калейдоскопом различных форм, определяемых контекстом исполнения, нотной записью, текстом, техническими соображениями и другими причинами. Среди религиозных форм была клаузула (полифоническое изложение одного слова из хорального пассажа), кондукт (аккомпанирующее пение во время литургии), мотет (понятие, значение которого постоянно изменялось со временем) и множество других, часто переходных форм — трехголосный мотет мог печататься в разных манускриптах без тенора, что превращало его в двухголосный кондукт. Органум был ранним и наиболее простым способом разложения мелодии на два голоса. Рондель и гокет (последний, вероятно, получил название от слова «икота») — двумя способами обмена музыкальными фразами между голосами. Во множестве пьес использовались разные тексты (и даже разные языки) в различных голосах. Тропари представляли собой дополнительный текст — например, в день определенного святого, — включавшийся в фиксированную структуру литургии. У многих форм были и светские аналоги. Инструменты в свободной манере заполняли промежутки между текстом — без указания на то, который из них должен играть. Когда в 1960-е годы пионеры движения за возрождение ранней музыки принялись реконструировать ребеки, шалмеи и крумгорны, используя в качестве источников изображения, литературу и административные записи, — родился целый мир новых звуков. Когда в 1417 году умер Эрнул де Аль, каноник Камбре, среди его вещей обнаружились арфа, лютня, гитерн, ребек, две виелы и псалтерий — каноник определенно наслаждался музыкой как в церкви, так и вне ее.
Нотная запись трехголосного рефрена английского кэрола XV века There is no rose, выполненная в Тринити-колледже Кембриджа, на которой хорошо видны характерные цепочки трезвучий в первом обращении и не менее характерная терцо-секстовая каденция
Светские формы музыки включали в себя шансон, характерной приметой которого было использование двух равноправных нижних голосов и одного верхнего, и рондо, отличающееся определенной структурой текста с внутренними рефренами и повторами (в rondeau quatrain повторялось четыре строки, в rondeau cinquain три плюс две и т. д.), а также множество народных, военных и застольных песен, часто с местным и национальным колоритом. Некоторые их тексты были весьма приземленными, подобно игривой вульгарности Рабле и Чосера. Часто использовался акростих, в котором первые буквы строк составляли имя сочинителя или же какое-либо важное слово, — среди образованных людей в то время были крайне популярны загадки и игра слов. Песни, в которых текст и музыка находились в неизменных отношениях, со временем стали именоваться formes fixes («твердые формы»), — в первую очередь это были рондо, виреле и баллады. Другие музыкальные формы могли вбирать в себя любой текст в подходящем размере подобно тому, как это произошло с псалмами.
В числе характерных черт средневековой музыки была каденция Ландини, совершенно иная по звучанию и функции, нежели способы разрешения финального аккорда в модальной и тональной практике. В гармонии того времени консонансами признавались только кварты, квинты и октавы: приятность звучания терций и секст стала очевидна значительно позднее, что привело к возникновению основы современной музыки — трезвучия.
Совокупность перечисленных выше характеристик можно найти в технике, известной как фобурдон: метод украшения хорала с помощью импровизированных голосов, один из которых отстоял от мелодии на чистую кварту вверх, а другой — на терцию вниз (перемещаясь на квинту в каденциях и некоторых иных частях). Усвоившие этот принцип группы певчих способны были гармонизировать мелодию, имея на руках только сборник хоралов. Характерная терцо-секстовая аккордовая последовательность фобурдона, в частности, стала отличительной чертой английской музыки. Другой характерной чертой средневекового стиля было деление такта на три доли, а не на две. Большое число произведений того времени обладает метром, который в более позднее время будет назван составным: 6/8 или 9/8.
Нотация эволюционировала на протяжение всего того времени, о котором идет речь в настоящей части. Эта эволюция — ключевой фактор для понимания средневековой музыки: на каждом этапе ее развития композиторы и теоретики изобретали новые способы записи тех своих новых идей, которые они хотели воплотить.
