Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе E-Book

Светлана Дорошева

• Herausgeber: Лайвбук / Livebook
• Kategorie: Sachliteratur, Reportagen, Biografien
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2022

Seitenzahl: 443

Beschreibung

Автофикшн иллюстратора и мамы троих детей Светланы Дорошевой, проработавший три месяца в арт-резиденции в Шанхае, открывает свободный и подчас шокирующий мир современного искусства и творческих людей. Но чем дольше художница находится в такой яркой и странной художественной среде, тем больше задается вопросом: стоит ли стремиться к славе Настоящего Художника? Ведь обычная жизнь – это тоже постоянный перфоманс и вечная удивительная инсталляция. Очень трезвый и иронический взгляд Светланы Дорошевой дополняют атмосферные иллюстрации и венок сонетов «Гипноэротомахия», переносящий читателя в финале книги в пространство созерцательной поэзии.

Leseprobe

Светлана Дорошева Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

© Svetlana Doroshev, текст, иллюстрации, 2022

© Livebook Publishing, оформление, 2022

* * *

1 Капля росы, падающая с крыла птицы, будит Розали, спящую в тени паутины

С утра в почте было три письма. Первое – от неизвестного адресата, который желал заказать портрет своей девушки ей в подарок. Он хотел бы видеть ее обнаженной, в позе тициановской Венеры, с цветами в волосах. Также в волосы следовало вплести зуб мудрости, кольцо от Тиффани, кухонный нож, число восемьдесят пять, чашку кофе и кабачок. «Эти вещи имеют для нас особое значение» – объяснял заказчик.

Я представила себе две сцены дарения рисунка. В первой девушка какое-то время смотрит на портрет, приложив руки к груди, а потом говорит: «Тут есть кабачок! Милый, ты не забыл…» И кидается на шею к возлюбленному, сметая рисунок на пол от избытка чувств.

Во второй сцене дама скользит взглядом по своему портрету с блуждающей улыбкой, и вдруг взгляд ее стекленеет: «Опять кабачок! Ты не успокоишься, да?! – шипит она. – Никогда больше, слышишь?! Никогда! Даже думать не смей!!!» Рвет рисунок на мелкие кусочки и швыряет ему в лицо.

Разумеется, ни одной из этих сцен не случится, потому что рисовать этот заказ я не буду.

Темой второго письма было «Открывайте шампанское – вас выбрали!» Похоже на спам, но я быстро пробежала сообщение глазами: мы рассмотрели ваше портфолио… готовы предложить вам провести от трех до шести месяцев в художественной резиденции в сердце Шанхая этим летом… пакуйте кисти и чемоданы! Ого, двадцать страниц соглашения и правил пребывания! Наверняка, где-нибудь мелким шрифтом написано, сколько тысяч нужно заплатить за эту прекрасную возможность поучаствовать в эгопроекте, безвестной выставке, книге ста гениев планеты или еще что-нибудь в этом духе…

В последнем письме мой агент Вики напоминала о встрече с Ричи, автором детских стихов. Созвон через полчаса. Настроение мгновенно испортилось. Речь шла о книге. Ричи отобрал шестьдесят своих лучших стихов и желал проиллюстрировать каждое из них. Соглашаясь на это год назад, я уже знала, что книги – наиболее трудоемкая и наименее оплачиваемая работа в иллюстрации, но еще не бежала книг как огня – была свежа и полна очаровательной веры в чудо, дивной слепоты к беспощадной реальности и завидного упорства продираться сквозь нее.

Также я не знала, что свалится кино про художника, для которого нужно будет рисовать больше ста картин, и две другие иллюстрированные книги. Ричи медленно полировал свои стихи в ожидании, пока я сдвину более срочные глыбы. Но теперь, когда этот момент настал, у меня наступило полное выгорание, и мысль о шестидесяти иллюстрациях просто валила с копыт.

Я сменила верх пижамы на белую рубашку. Пижамные штаны оставила – в скайпе их не видно. Включила камеру и порепетировала в нее: «Я понимаю, как долго вы ждали, но, к сожалению, не могу сейчас взять этот заказ. Я сломала руку… не годится. У меня сложные личные обстоятельства?.. Да господи! Тут шестьдесят иллюстраций, у меня тупо нет на это сил! Нет, ну… Я очень хотела сделать эту работу, у вас такая прекрасная книга! К сожалению, у меня возникли проблемы со здоровьем, и я больше не могу держать вас в ожидании… Да, как-то так».

Пошла покурить, как перед казнью.

* * *

Ровно в назначенный час на экране возникла гладкая лысая голова Ричи и буквально ослепила меня американской улыбкой:

– Как же я рад вас видеть! Я счастлив, что мы наконец начнем работу над моей книгой!

– Я очень сожалею, что вам пришлось так долго ждать… – начала я заготовленную речь.

– Это даже к лучшему, что мы сделаем это именно сейчас, а не полгода назад, как планировали! У меня через пару недель операция, – Ричи провел рукой по лысой голове, – и, честно признаться, я не знаю, каков будет ее исход…

В это трудно поверить…

– Вам, наверное, трудно в это поверить, – предположил Ричи, – но на данный момент мне в жизни важны только две вещи: мой сын и моя книга.

За что мне?..

– Я не знаю, за что мне выпало такое испытание, – Ричи продолжал поглаживать лысую голову, в которой, очевидно, и притаилось испытание, – но я оптимист! Я верю, что мы точно так же будем разговаривать через пару месяцев, обсуждая уже готовые иллюстрации. Я не могу дождаться! Мысль об этом вызывает во мне огромное желание жить. А мечта о том, что я прочту уже изданную книгу стихов своему сыну, вселяет уверенность, что так оно и будет! Вы же беретесь?

– Н-ну конечно… Я очень хочу сделать эту работу. У вас прекрасная книга! И в ней целых шестьдесят восхитительных идей для иллюстраций! – обрадовалась я на камеру, комкая на коленях пижамные штаны, которых не видно в скайпе.

Нажав отбой, я укоризненно уставилась в потолок, будто Микеланджело изобразил там бога, и тот протягивал указующий перст ко мне – мол, приступай.

* * *

Через пару недель, в период мытарств над эскизами к стихам Ричи, пришло еще одно письмо из Шанхая: получила ли я предыдущее? принимаю ли их щедрое предложение? Тон сообщения показался мне несколько обиженным. Я вернулась к письму про шампанское и перечитала его внимательно, со ссылками.

Как же легко проморгать чудо, когда свыкаешься с безотрадной мыслью о том, что сфера твоего труда так жестка и убога, что либо отбирает плоды рук твоих за бесценок, либо же, нажав пару эгокнопок, коварно искушает тебя еще и приплатить за честь быть голодным художником. Именно так люди и превращаются в горьких и обиженных упырей – с ужасом думала я, вспоминая «старожилов», изрыгающих нескончаемую хулу на сетевых иллюстраторских площадках, будто у них вечное несварение жизни. Сначала ошалевший от унижений человек перестает ждать чего-либо хорошего, а потом оно просто перестает с ним происходить.

А это было очень, очень хорошее! Настоящая, крутая художественная резиденция в Шанхае с оплачиваемым перелетом и пятизвездочным отелем в центре города. А за это ты должен… ничего! Ну то есть, по идее, ты должен сделать свой проект и выставку в конце, но если вдруг не получится, что ж. Главное ведь – развитие и творческий поиск, успокаивали организаторы. Задача резиденции – свести вместе художников из разных стран в невообразимом Шанхае и посмотреть, что получится. Чудо какое-то.

Некоторые творцы живут так годами – кочуют из страны в страну, с гранта на грант. Но эта пленительная жизнь – удел свободной богемы, а не людей с тремя детьми, как я, например. В свое время, пытаясь соскочить с изматывающего конвейера заказов, я потратила несколько напоенных мечтами дней, чтобы подать заявки в художественные резиденции Италии и Штатов. В Шанхай я тоже подавалась, хотя теперь вспомнила об этом с трудом.

Случилось это походя, шутки ради: я вычитала в описании, что в отборочном комитете председательствует Джордж Клуни, который играет идиота-параноика в моем любимом фильме «После прочтения сжечь». Это мгновенно убедило меня в том, что дело стоящее, а главное – достаточно дикое и безумное, чтобы когда-либо случиться со мной.

Есть одна важная оговорка про управление вселенной силой мысли, о которой гуру не пишут даже петитом. Называется «эффект найденных трусов». Бывает, утром одеваешься и думаешь мимоходом – куда запропастились те новые трусы? Надеваешь, какие попало, а вечером вдруг раз – мама ни с того, ни с сего заносит тебе упаковку новых труселей – по скидке в супере раздавали в нагрузку к макаронам. А ближе к ночи убираешься на кухне, и вдруг среди пакетов случайно обнаруживаются и те, пропавшие трусы тоже. И сидишь вся такая прекрасная – трусов у тебя навалом.

Вот только с действительно важными вещами так не происходит. Нельзя между делом подумать: «Куда запропастился этот чертов миллион?» (или, скажем, талант), а вечером р-раз – и все нашлось, еще и сверху накидали. Нет, с важными вещами эффект наблюдателя вселенной не так прост. Страдаешь, ломишься в закрытые двери, просишь, требуешь, тихо истеришь, но не-е-ет. Вот трусы – это пожалуйста.

Из Италии и Штатов я получила пару вежливых отказов. Кураторы художественных резиденций были заинтересованы в новой поросли современного искусства, а к иллюстрации относились снисходительно, как к прикладному ремеслу. Зато в Шанхае трусы, конечно же, нашлись. Это же была шутка? Чудо произошло с легкостью. Конечно, улететь на полгода в моей ситуации было нереально. Да даже на три месяца… Не с тремя детьми дома. Ну а с другой стороны, такими шансами не разбрасываются – особенно в моей ситуации.

Я всегда мечтала быть Настоящим Художником, но жизнь сложилась вокруг да около, а не в саму мечту. Образование у меня языковое. Позже я три раза поступала в худакадемию, но всякий раз вместо учебы рожала по незапланированному ребенку. Такое впечатление, что там, в небесной канцелярии, вели спецнаблюдение: «О, смотрите – у нее появилось время и силы на учебу! Скорей запихнем в нее ребенка, а то столько энергии пропадает зря!» В четвертый раз мы с мужем решили не рисковать – больше я поступать не пыталась.

В общем, к своей хрустальной мечте «Стать Настоящим Художником» я крадусь по жизни о-о-очень давно. Добралась аж до иллюстратора. Однако последние годы пижамного затворничества меня не покидает чувство, будто я что-то делаю не так. Мне все кажется, что где-то там, куда мне путь заказан, есть некий Олимп свободного искусства, где художники заняты удивительными вещами и актами немыслимой красоты – и все их за это любят, выставляют и одаривают благами земными.

А резиденция – это возможность посмотреть на Настоящих Художников вблизи, разобраться, чем они заняты, а главное – как попасть на Олимп? Кем нужно быть, чтобы делать, что хочется, а не корпеть над заказами, которые едва покрывают счета? Разве я прощу себе, что упустила шанс узнать – а как живут свободные художники? Неужели тоже горбатые и в пижамах?

Я выпрямилась и с усилием опустила правое плечо, вечно поднятое от напряжения над рисунками. Перечитала письмо еще раз. Соблазн, конечно… Так близко к мечте жизнь еще не танцевала. Она просто прямым текстом предлагала мне выползти из-за стола, сбросить пижаму и вылететь из ее кокона в дивный мир свободного искусства! Я должна…

Да, но почему мечты сбываются так страшно? Где я, и где Шанхай? Как можно уехать на край света, бросив детей на мужа в самый адский период года – летние каникулы? Работа книжным иллюстратором на фрилансе и так довольно скверно сочетается с интересами семьи, но все привыкли… Пора! Пора выставить родным новые горизонты, чтоб не расслаблялись: любовь моя, я прошла отбор в художественную резиденцию в Шанхае и уезжаю на все лето. Вот тебе трое детей, две работы и кредит в банке, который мы возьмем на мои творческие искания в Поднебесной. Кружки у детей по пнд и чтв, котлеты в холодильнике.

Я чувствовала себя ужасным человеком, потому что муж на это сказал: «Хорошо». Он все знал про хрустальную мечту.

* * *

Спустя пару месяцев, проведенных в пижаме над книжкой Ричи, благополучно пережившего операцию и даже отрастившего на голове симпатичный ежик, я переоделась в джинсы и рубашку и восполняла недосып последних дней в аэропорту Бен Гурион в ожидании своего рейса. Я все еще переживала чудо завершения шестидесяти иллюстраций, и новое чудо – поездка в Шанхай – не помещалось в сознании, хотя происходило прямо сейчас.

Я очнулась оттого, что кто-то выкрикивал мое имя и фамилию. Мне активно махал какой-то неопрятный мордоворот. Я подняла руку в неопределенном жесте неузнавания.

– Не узнала? А я тебя сразу узнал! Я – Блинчик! В одном классе учились, помнишь?

– Блинчик… Ну конечно. Помню. Привет.

Люди из археологических слоев жизни – почти всегда шок. Упитанный мальчик с длинными ресницами и ямочками на щеках, прозванный Блинчиком за круглую физиономию, не имел ничего общего с этим потрепанным и небритым хмырем.

Ребенком Блинчик был неистово любим в семье. Мать прочила его в президенты или, по меньшей мере, в нобелевские лауреаты. На основании этой уверенности она костьми ложилась, чтобы не дать «испортить мальчику аттестат» и устраивала бесконечные тяжбы по поводу каждой заваленной им контрольной, за что Блинчику перепадали тонны презрения от сверстников.

А в одну из зим, классе в шестом, случился снегопад. К концу учебного дня снега выпало столько, что в городе остановилось движение. Мобильных телефонов тогда не было, да и звонить было бесполезно – родители были точно так же замурованы по своим работам – и мы побрели домой пешком, небольшими группами. В моем направлении топали три человека – я, Майя Райцес и Блинчик.

От нашей английской спецшколы и в хорошую погоду топать было часа два, а тут – снегу по грудь. Следовало решить, кто пойдет первым и будет телом прокладывать тропу. Меня сразу отмели – я была на голову ниже всех в классе, и снег доставал мне до макушки. Майя с Блинчиком какое-то время смотрели друг на друга, и по итогам незримых переговоров Майя вздохнула и пошла вперед. Я следовала по борозде за ней, а Блинчик плелся где-то сзади, неистово ропща, сильно отставая и регулярно пропадая за пеленой падающего снега. На третий раз обмораживающего ожидания, мы с Майей выговорили Блинчику, чтоб завязывал со страданием, а то эдак мы все замерзнем на полпути.

Не помогло. Когда очередные стенания отдалились и стихли, мы замедлились, помялись еще какое-то время… и повернули назад. Мы нашли Блинчика в снегу, уже изрядно припорошенного. Он обреченно лежал на спине, и его прикрытые веки предательски подрагивали всякий раз, как на ресницы падали хлопья снега.

– Блинчик! – Майя буцнула его куда-то в дефицитную дубленку.

Раздался слабый стон. Блинчик приоткрыл глаза, изображая пионера-героя, умирающего за родину, так ни в чем и не признавшись фашистам под пытками.

– Девчонки… – слабым голосом заговорил Блинчик, – я больше не могу… Бросьте меня здесь. Мой портфель – там… Я скинул его, когда думал, что смогу дойти. Идите… сам-ми… Я останусь… с-здесь…

Мы с Майей переглянулись, и я пошла искать его портфель в пургу, а она взвалила Блинчика на себя, как раненного. Мы перебрасывали его с плеча на плечо еще два часа, пока не доперли до ближайшей расчищенной развязки, где бросили прямо на асфальте. Я кинула сверху портфель, а Майя придавила обещанием такого ада глумления «когда все узнают», что мама его рядом не стояла со своими примитивными провокациями.

– Привет, отличница-а-а-а! – повзрослевший на тридцать лет Блинчик взмахнул руками, сжимая в одной из них открытую бутылку «Чивас Ригал» из дьюти-фри. – Слыхал, ты теперь в Израиле живешь.

– Да. А ты что, тоже тут?

– Не, я все там же, в славном городе Запорожье. Тут по делам. Бизнес у меня. Торговля.

– М-м.

– Закупаю тут оптом всякие израильские приблуды для кухни – тряпки там, бытовая химия всякая. У нас хорошо идет. Три магазина уже открыл… Ну а ты что? Был тут у Майки Райцес, в соседнем с тобой городе живет, знала? – я кивнула. – Она говорит, ты картинки рисуешь?

– Да.

– На картинках, поди, не заработаешь… Вот я и говорю Майке: ну и где они сейчас – отличники наши, а? По заграницам расползлись, квартиры съемные, от зарплаты до зарплаты… Чего добились? Хоть кто-нибудь? У Жеки вон похоронное бюро на Брайтоне, так и то жалуется, что жизнь не балует…

– Смертью.

– Что?

– Смертью не балует. У него ж похоронное бюро, ты сказал.

– А, да. Ну и я говорю – где наши отличники? У меня вот, три магазина, жену одел-обул в шубы, бриллиантов у нее – целая шкатулка. Детям квартиры купил, и-э-э-эп-ф-ф, – из Блинчика вырвались пары виски, – а эти что? Что?! Вот ты, например? Как оно там, с картинками?

– Ну, не брильянты, конечно, нет.

– Квартира съемная? – посочувствовал Блинчик.

– Ну да.

– Дети есть?

– Трое.

– И все по миру пойдут, да? – кивнул Блинчик понимающе. – Я ж говорю, пф-ф-ф… отличники. Кому это надо? А-ы-ы-ыф-ф… – в Блинчике снова заговорил «Чивас Ригал», на пару с детской обидой за все те школьные тонны презрения. – А гонору-то было, гонору… Куда летишь?

– В Шанхай.

– И че там?

– Картинки рисовать, как всегда.

– Бездельничать, кароч, да? – Блинчик отхлебнул виски из горла и добавил, то ли про безделье, то ли про виски, – Эт хорошо-о-о-о-а-а. А я щас думаю четвертый магазин открыть… Эх, мать! Мама, мама… Помнишь маму? Умерла. Десять лет как. Инфаркт – все переживала, хотела, чтоб я тоже отличник… И на юридический потом, и диссер чтоб. Да на кой он сдался? Вот скажи мне?! У тебя ж есть диссер, поди – и что? Подтираться им, что ли?

– У меня нет диссера, Блинчик.

– Эт ты молодец! Хоть что-то в жизни сделала пра-ально.

– И не говори… Ладно, я пойду, у меня посадка. – Я махнула рукой во все стороны, на всякий случай, чтобы был выбор направлений, куда удрать. – Рада была тебя повидать.

– Ага, бывай. Привет узкоглазым! ыщщ-э-э-эпф-фуо-о-ай, йопт…

* * *

Мы разошлись под его утробный саундтрек, исполненные каждый своего тайного превосходства. «Картинки, пф-ф-ф…» против «шуба-брильянты-чивас-рыгал-из-горла, нашел как потратить жизнь».

И тем не менее, настроение испортилось. Блинчик зрил в корень. «Дети по миру пойдут», «на картинках не заработаешь», вот это все… Нет, определенно, решение оставить семью на три месяца и поехать за мечтой в Шанхай было страшным, но верным: надо двигаться, чтобы не окоченеть в этом сугробе.

В самолете я спала, и мне снилось, что мы с Майей бросили Блинчика в том снегопаде и он умер, как пионер-герой, с нерастаявшим снегом в ямочках на щеках. Во сне я горько плакала, но не из-за того, что Блинчик не вырос в упыря с жирной пористой кожей и маленькими пьяными глазками, а потому что вырос – и ничто в прошедших десятилетиях не могло оправдать этой метаморфозы.

2 Большой всплеск

Таксист высадил меня на набережной, с которой открывался футуристический вид – визитная карточка Шанхая. Противоположный берег реки выглядел так, будто кто-то случайно рассыпал споры небоскребов, и из грибницы выросли все когда-либо выдуманные научными фантастами архитектурные капризы. Таксист махнул в сторону – мол, гостиница там. «Там» в глубину квартала утекала «река» людей – сплошная человеческая пробка.

Я вклинилась в нее с чемоданом, рюкзаком и тубусом для рисунков. Со стороны казалось, что «река» движется медленно и бессобытийно, как время в детском саду до прихода родителей. Но изнутри толпа ошеломляла. В ушах звенело от уличной какофонии. Двухэтажные туристические автобусы, обгоняемые шумным роем мопедов и велотачек, беспрерывно сигналили, как раненные звери. Из каждого входа разрывались громкоговорители. У фудкорта специально обученный человек крутил трещотку, останавливаясь лишь для того, чтобы поорать в мегафон. Запахи не поддавались ни описанию, ни опознанию и в буквальном смысле сшибали с ног.

В сутолоке люди умудрялись прямо на ходу есть палочками из картонок, курить и разговаривать, перекрикивая запредельный уровень шума. Девушка, идущая впереди меня, пила синее дымящееся зелье и ухитрялась во всем этом калейдоскопе делать селфи на фоне витрин, выдыхая клубы синего дыма. Мать при помощи поводка выуживала из толпы ребенка, отбежавшего к стойке зловеще-черного мороженого. Туристы прижимали сумки и рюкзаки к животам, опасаясь воров. Я же опасалась барышень, вооруженных зонтами от солнца, и постоянно уворачивалась от спиц, спасая глаза и волосы. В основном я видела ноги. Много ног.

Путь до гостиницы занял минут двадцать, хотя вход был в конце того самого здания, у которого меня высадил таксист. Протащив чемодан через вертушку, я будто провалилась в другое измерение: пусто, прохладно, просторно, а в центре фойе – огромная, невиданной красоты икебана на зеркальной тумбе. После уличной массированной атаки на все органы чувств тишина казалась звонкой, как хлопок одной ладони.

* * *

Едва пережив это потрясение, я встретила огромную розовую мышь. «Все здесь зовут меня Минни Маус» – пропищала она противоестественно тонким голоском, которым обычно озвучивают мышей в мультиках. У нее были длинные розовые волосы, розовые очки на носу, а одета она была в розовый комбинезон. Минни Маус сидела у зеркальной тумбы на розовой подушке в форме свиньи с плюшевым рогом во лбу и делала селфи с отражениями на розовый телефон. А когда встала, то оказалась на две головы выше меня.

Минни Маус была старожилом резиденции, ей поручили меня встретить, провести по этажу художников и показать, как тут все устроено. Сама она занималась «розовым висцеральным искусством». Я не стала уточнять, что это – все еще привыкала к ее голосу и пялилась ей в рот, из которого чудом лилась эта нечеловеческая речь. Рот, кстати, у нее был сложный: он будто разворачивался из ямочек в уголках губ, как упругий бутон, и оставался приоткрытым, даже когда она молчала. Все в ней производило дремотное, расслабленное впечатление – глаза, полуприкрытые большими веками, апатичное выражение лица и ленивый, как на картинах прерафаэлитов, поворот шеи… Было непонятно, как в этом сонном царстве поселился голос, из которого можно делать будильники.

– В том конце – стиралки, за библиотекой! – оглашала Минни Маус инопланетными звуками безлюдный этаж художников, который выглядел так, будто по нему проползла громадная змея, и по ее следу проложили коридор.

На стенах висели образцы современного искусства, дарованные резиденции предыдущими гостями. В фильмах такие картины обычно показывают в статусных офисах – типа «искусство вообще», висит и никого не трогает, символизирует культуру и престиж.

– Здесь – комната для встреч и обсуждений. Тут лестница на крышу! На крыше бар! А это общая кухня! – голос Минни Маус звенел в змеином коридоре так, что я покрылась мурашками, будто от ударов камертона.

– Вот кофеварка! Воду набирать здесь. Печка работает, можно готовить! У каждого – свой маленький холодильник. Вот твой, видишь? С номером твоей студии? Большой холодильник – общий! Туда складывают все, что не съели, или чем хотят угостить остальных. Можешь взять, ты же завтрак пропустила!

Из холодильника на меня укоризненно уставились шесть куриных голов на круглой деревянной доске. Рядом лежал сельдерей и корзинка с неизвестными мне волосатыми фруктами. У Минни Маус зазвонил телефон. Пока мы ходили по змеиному коридору, она дважды сбрасывала звонки, и к моменту кухни я была уверена, что она не отвечает, чтобы не выдать своего настоящего голоса, а меня зачем-то разыгрывает игрушечным.

– Ответь, – сказала я, закрывая холодильник с куриными головами.

– Да? Извини, это не очень вежливо по отношению к тебе. Но это мой куратор, по поводу сегодняшнего мероприятия!

Минни Маус достала из недр свиноединорога, оказавшегося сумочкой, розовое приглашение, сунула мне и запищала в телефон на китайском. Она была похожа на экзотический музыкальный инструмент – эолову арфу или сталактитовый орган – только в виде большой, сонной и розовой женщины.

* * *

Я отошла к окнам, чтобы прекратить пялиться на Минни Маус. Оттуда открывался роскошный вид на набережную с небоскребами. Пестрая расцветка, бегущие неоновые иероглифы и телевышка, похожая на конфету на палочке, придавали этому китайскому Готэм-сити праздничный вид луна-парка.

Возле окна стоял стол с высокими стопками одноразовой пластиковой посуды. Рядом, на круглом картонном подносе, валялись резиновые змеи. Одной из них кто-то запихал в рот шарик для пинг-понга, и у змеи был обескураженный вид существа, которое умерло не столько от страдания, сколько от удивления.

Я попыталась отцепить стаканчик из стопки, чтобы набрать воды. Он не отклеивался.

– Не трогай! – пискнула Минни Маус, прикрыв телефон ладонью.

Я вздрогнула от неожиданности. Вышка из стаканчиков рухнула, завалив по дороге еще пару таких же стопок, неустойчиво балансировавших на каких-то коробках и тарелках. Самая высокая стаканчиковая башня упала на несчастную змею. Она подпрыгнула и упала на пол, выронив мячик.

Минни Маус схватилась за голову и ткнула пальцем в доску, которая висела над столом. Там были какие-то эскизы с пояснениями. Я вчиталась. Над большим эскизом было написано «Инсталляция Пудун в стиле трэш-арт». Вокруг были расклеены записки про высотки из заоконного пейзажа. Рядом с карточкой «конфетной» телевышки было написано:

«Если архитектура – музыка, застывшая в камне, то телебашня Восточная Жемчужина – это застывшие переливы лютни. Она спроектирована по стихотворению Бай Цзюйи, где звуки лютни описаны так:

Большие и малые жемчужины падают на яшмовое блюдо.

Шары, которыми унизана башня, символизируют жемчуг, а парк вокруг – зеленую яшму. Два моста через реку Хуанпу по бокам от башни представляют собой драконов, играющих с жемчужиной – древний императорский мотив в китайском искусстве».

Плохо. Я разрушила инсталляцию! Собрав с пола склеенные стаканчики, я попыталась вернуть макету прежний вид. Минни Маус закончила говорить по телефону и смотрела, как я мучаю змею, пытаясь запихнуть «жемчужину» обратно в пасть «дракона». По ее лицу невозможно было определить, насколько сильно она меня осуждает, но пока я возилась, Минни Маус с готовностью отвечала на расспросы.

Разрушенное мною искусство было незаконченным плодом рук Леона и Хесуса, пары художников из Нидерландов, которые «занимаются трэш-артом и экоискусством». Ну хорошо хоть не ее работа… «Ничего не выбрасывай! Мы весь мусор отдаем им». Леон и Хесус также шили гобелены из супермаркетовских пакетов: «Тоже не выбрасывай, мы все пакеты отдаем им! Они делают из них огромные панно и вышивают на них эковысказывания!»

– Ясно.

* * *

Минни Маус нужно было идти готовиться к мероприятию, но, если мне нужно что-то еще… Да нет, ничего, увидимся вечером. И как здорово, что у нее галерейное мероприятие! Это у всех художников в конце резиденции происходит?

– Нет, что ты! Только если тобой заинтересуется какая-то галерея!

– Да? И как ты этого добилась? – Мне правда было интересно.

– Как обычно. Ходишь на все открытия и светишь лицом, пока кто-нибудь из галеристов или кураторов тебя не заметит! Сначала они привыкают к тебе, запоминают, думают «о, это кто-то из своих, знакомое лицо!» Вы сталкиваетесь на разных мероприятиях, пока не примелькаетесь и не познакомитесь. И тогда, как бы случайно выясняется, что ты, кстати, художник!

– Надо же… какой сложный придворный ритуал. Я думала, просто выбираешь близкую по духу галерею, назначаешь встречу…

– Извини, но это не очень вежливо! Ты не можешь сама приблизиться к галерее! Только она – к тебе!

– Угу… Ну, а когда в праздной беседе за бокалом вина вдруг выясняется, что ты художник, что тогда? Предлагаешь посмотреть работы?

– Нет! Галереям нельзя предлагать ничего и никогда! Ты ждешь, что они заинтересуются. Но сразу этого может и не произойти. Они должны постепенно увлечься тобой. Настолько, что захотят посмотреть студию! И тогда-а, если им понравится, они сделают предложение!

Хотя лицо Минни Маус оставалось непроницаемым, про брачный ритуал с галереями она говорила торопливо и с прилежным отчаянием ребенка, которого заставили выучить стих и рассказать его на сцене. Очевидно, эта тема волновала ее гораздо больше трэш-арта. Меня тоже разбирало любопытство. Я ведь никогда до этого не бывала в среде Свободных Художников и очень хотела выяснить, как устроен этот мир. «Открытия», «выставки», «куратор» – все эти слова звучали сладко и таинственно, как конфеты в еще не открытой коробке. Однако, описанный ею путь казался мне сомнительным и ненадежным.

– А что, если художник, по старинке, сам приходит в галерею с работами? – с надеждой спросила я.

– Происходит насилие! Извини, но это не очень вежливо по отношению к галерее! Художник не должен отнимать у галереи самое большое удовольствие и приз! Галерея хочет открывать новые имена сама! Нужно ждать, пока тебя откроют. В этом весь смысл!

Ждать, пока тебя откроют… Все наоборот! Коробка с конфетами – это я. Мой первый контакт со Свободным Художником проходил скверно: я уронила искусство и спалилась на незнании элементарного этикета в общении с галереями. Но увы, это меня не остановило:

– Ну хорошо. А дальше что? После того, как тебя «откроют»?

– Выставка!

– Прекрасно. И это деньги?

– Нет, что ты! Количество художников, зарабатывающих на выставках, ничтожно.

– Тогда зачем выставка?

– Чтобы о тебе узнало как можно больше людей!

– Зачем?

– Чтобы были еще выставки, более престижные! О тебе узнает еще больше людей!

– И тогда наконец деньги?

– Возможно. Но в целом, лучше на это не рассчитывать!

– А на что же тогда рассчитывать? Как-то же нужно жить?

Минни Маус вдруг закрыла ладонями лицо и запрокинула голову, будто у нее пошла носом кровь. Я не понимала, что происходит, пока она не разразилась пронзительно высокими переливами, как будильник. Она смеялась.

– Их-хи-хах-и! Ну не за счет искусства же! Чтобы заниматься искусством, нужно быть свободным человеком!

Минни Маус так и ушла, развеселившись, а я осталась стоять с открытым ртом, будто кто-то вложил туда невидимый теннисный мячик, как той удивленной змее.

* * *

Моя студия была простой просторной комнатой с кирпичными стенами и свисающими с потолка лампочками, как после ремонта. Посередине – стол, у стен – шкафы, полки для материалов, раковина и пара стульев. Часть комнаты у окна была огорожена для спальни – кровать, тумбочка и шкаф, как в обычной гостинице. Окно выходило на фасад великолепного отеля в стиле ар-деко. Строгую геометрию оконных рядов нарушал полуголый курильщик, высунувшийся по пояс, чтобы дым не проникал в комнату. Поток людей внизу оставался таким же плотным.

Минни Маус сказала, что здесь всегда так («Это улица Нанкин! Одна из главных артерий города!»). Думаю, если бы улицы и вправду были артериями, то здесь у Шанхая случилась бы закупорка и инфаркт. Выше по улице начинался пешеходный квартал с кучей магазинов и ресторанов.

До вечера оставался аж целый день. Следовало выбраться за едой и местными деньгами. В пылу разговора о высоком я забыла спросить у Минни Маус, где все это можно сделать, и спустилась к гостиничной стойке.

– Я могу вам помочь, мадам? – спросил статный метрдотель в костюме.

– Да, спасибо. Где здесь можно купить еду, скажите, пожалуйста?

– А что из еды вы хотите купить, мадам?

– Ну хлеб, сыр, йогурты, печенье… такое… обычное?

У метрдотеля сделалось покерное лицо, и он быстро отвел взгляд.

– Выше по улице есть супермаркет, мадам. В шоппинг-молле, на нижнем этаже. Возьмите эту брошюру, мадам. – Он двумя руками протянул мне тонкую книжицу размером с кредитку. – Здесь указаны банки, мобильные операторы, метро, спортзалы, рестораны, магазины арт-материалов и супермаркеты. Сзади – адрес отеля на китайском, мадам, и просьба вернуть вас в гостиницу для таксиста, мадам.

– М-м-м… зачем?

– Возьмите, мадам, в городе никто не говорит по-английски. Если вам понадобится вернуться до того, как вы обзаведетесь карточкой метро, просто покажите таксисту эту надпись, мадам.

– Таксисты не говорят по-английски?

– Крайне редко, мадам. – Покерфейс намертво прирос к метрдотелю, будто я наступила на сложную мину, и он вынужден был скрывать свой ужас за смертельной вежливостью. Я поблагодарила его и от растерянности слегка поклонилась, прижав книжицу к сердцу. Что здесь происходит?

* * *

В первые же десять минут за пределами гостиницы я чуть не умерла.

Кое-как пройдя со всем китайским народом до ближайшего перекрестка, я свернула, памятуя слова Минни Маус о том, что на других улицах с перенаселением полегче. Действительно, на соседнем перекрестке ничего подобного не происходило. Когда светофор зажегся зеленым, я двинулась было вперед и чуть не упала: острая клюка вцепилась мне в плечо и резко дернула назад. Тут же в сантиметрах от меня пронесся мотороллер, а за ним – целый рой мопедов и велотачек.

Сзади смеялись. Я обернулась. Старик в пижаме снял с меня клюку и, задрав ее над моей головой, заговорил на китайском. Выглядел он в точности как мастер кунг-фу из голливудского кино: длинная седая борода, волосы, собранные в пучок на затылке, и взыскательный взор сенсея из-под густых белых бровей. Зрители вокруг кивали и посмеивались, как в театре.

Я поняла, почему они смеялись, простояв у светофора с четверть часа и наблюдая смертоносные тачки. Свежий иностранец на шанхайском перекрестке похож на зверя, выпущенного из зоопарка в дикую природу. Его доверчивость граничит с самоубийством: он думает, что если на светофоре зеленый, то можно идти! Избалованный человек.

Шаг влево, шаг вправо от основных «артерий» – и здешние дороги наполнялись не машинами, а тачками, велосипедами и мопедами, которым никакой светофор не писан. Трехколесная велотачка была образом жизни. Здесь на нее цепляли все – корзины, картонки, бутылки, баулы, детей, гирлянды, дома, города и вселенные…

Повинуясь неведомым законам, струйки пешеходов обтекали меня, не обращая внимания на светофор, под стать тачкам. Они просто знали, когда можно. А я продолжала стоять и озираться. В какой-то момент взгляд зацепился за знакомую фигуру в пижаме. Мастер кунг-фу копался клюкой в мусоре, выуживая из него пластиковые бутылки. Я еще не успела снять местные деньги, но подошла и протянула ему сдачу, которую дал мне таксист. Старик оторвался от мусора, свирепо посмотрел на деньги и резко замахнулся клюкой, выкрикивая проклятия на китайском. Я побежала так быстро, что сама не заметила, как перешла дорогу назло велотачкам.

* * *

Я забыла, зачем вышла.

Меня накрыло острое сновидческое чувство «все только что слепили за углом» – когда не знаешь, чего ждать и что увидишь в следующий момент. Огибаешь угол – а там срочно достраивается мир! Соорудили реку, свадьбу на мосту, небоскреб или, например, узкий дворик и женщину, снимающую белье с веревки бамбуковой палкой. В спешке сновидческие архитекторы все лепят как попало: на одном фасаде соседствуют старый деревянный балкон с резными фениксами, мозаика с серпом и молотом, амулет от злых духов, будда, мухоловки и ковер с изображением котят, играющих с бабочкой среди роз.

Кажется, этот город – и есть та самая «случайная встреча зонтика и швейной машинки на операционном столе». У меня же – «запланированная встреча банкомата и супермаркета». Я направилась к первому попавшемуся полицейскому. Полиция же должна говорить на английском? Но полицейский не только не говорил, но и смерил меня таким мрачным взглядом, что будь у него клюка, не знаю, что и было бы…

Скоро я поняла, что в Шанхае все исчисляется улицами: улица лаков для ногтей, улица париков, улица фаст-фудов с осьминогами… и целая улица арт-материалов! Я привезла любимые кисти и краски, но громоздкую акварельную бумагу тащить не стала. Акварельной бумаги я не нашла ни в одной из лавок, зато рисовой было на любой вкус и цвет – в рулонах, альбомах, свитках, веерах и раскладных книжицах для каллиграфии… Это был рай каллиграфа, сад неземных наслаждений, где росли кисти всех возможных форм и размеров: огромные ведьминские метлы свисали с потолков, а тончайшие кисточки толщиной с волосок на ножке кузнечика продавались пучками, как зелень на рынке. Драгоценные ларцы с тушью, шкатулки с красным воском, ажурные резные печати из яшмы, склянки с растворимыми кристаллами… Человеческой жизни не хватит, чтобы перепробовать столько удивительных сокровищ. Как жаль, что я не успела снять деньги… И как хорошо, что у меня не было с собой денег!

И все же я не могла уйти с пустыми руками. Меня вдруг охватила паника компульсивного покупателя: если я уйду сейчас вот так, несолоно хлебавши, то драгоценности обратятся в черепки, пещеры сокровищ растают несбыточным миражом, и я больше никогда не найду заветного Эльдорадо. У меня все еще оставалась сдача с такси, и я должна была купить хоть что-нибудь.

В любом случае, мне был нужен скетчбук. Без него никак. Я с каменным лицом прошагала мимо стеллажа с шикарными раскладными книжками для каллиграфии в тканевых, вышитых драконами переплетах – и выбрала простой скетчбук в твердой обложке.

На обложке было выбито золотыми буквами – «The Book of Momery», made in China. Нечто про материнство, память и мормонов, сделанное в Китае. Подходит. Что-то заставило меня вытащить с полки соседний скетчбук. Этот назывался «My Love It’s Offthe». Про любовь, с которой что-то не так, видимо. Я вытащила еще несколько. Они были в обложках разных цветов и отличались по объему. Например, «A Tooth From» был существенно тоньше «Dwarf Bravery», а «Liquid Male Scholar» уступал «Dainty Protagonist» по качеству бумаги. Самый большой скетчбук уместно назывался «How Depressing», а самый маленький – «Become Door #56».

Я отнесла на кассу мормонскую книгу материнской памяти и блокнот с загадочным посылом «Стань дверью № 56». Продавец в майке оторвался от телевизора, где шло кино про войну с японцами, равнодушно взял блокноты, положил их на весы и ткнул в цифру на дисплее. Скетчбуки на развес? Серьезно? Стоили они тоже как картошка на рынке, так что мне даже хватило сдачи из такси.

Едва вырвавшись из тенет улицы арт-материалов, я обнаружила, что она переходит в улицу книжных магазинов. Я уставилась на витрину с книгами по каллиграфии глазами голодного призрака и буквально оттащила себя за волосы, как Мюнхгаузен, в сторону ближайших небоскребов. Мне был нужен банкомат! Ходить по такой улице без денег было китайской пыткой. Прежде чем уйти, я нашла ее в брошюре, которую мне дал вежливый метрдотель со сложным лицом.

Улица Фучжоу (бывшая улица борделей, уточнялось в книжице) была меккой арт-материалов и книг по искусству. Как была улицей вожделения, так ею и осталась. Так. Банкомат. И супермаркет. Я ничего не ела со вчерашнего дня, и теперь «затруднялась терпеть в животе своем дупло», как выразился Пу Сунлин в своих рассказах о необычайном, которые я читала в самолете, пытаясь настроиться на местную волну. Тщетные усилия. К необычайному я оказалась не готова.

* * *

Если с банкоматом проблем не возникло, то с едой все оказалось гораздо сложнее. Я провела бессмысленный час в супермаркете, полном невообразимой и неопознаваемой еды. Глаз видит, зуб неймет. Совершенно непонятно, что можно съесть. По упаковкам невозможно определить – это молочное или рыбное, жидкое или толчёное, капустное или ананасное? С потолка свисали копченые ктулху и бедра динозавров, а прилавки ломились от пестрых сладостей, похожих то ли на бижутерию, то ли на пластилиновую еду для инопланетян.

Наконец в одном углу я набрела на стеклянный шкаф, запертый на ключик, как в ювелирном магазине. Внутри торжественно, как часы Картье, подсвечивались несколько упаковок тостерного сыра и нарезанный хлеб. Ясно, почему вежливый метрдотель так изменился в лице, когда я спросила про «хлеб-сыр, ничего особенного…» Это вовсе не «простая еда», а роскошь для иностранцев. На эти деньги можно купить целую тачку скетчбуков на развес.

Выйдя из супермаркета, я залипла у стойки уличных торговцев кракенами. Один ловко нанизывал еще живых бэби-осьминогов на палки, а второй поджаривал их, пока те не замирали в ломанных, растопыренных позах, – и бойко раздавал по два колючих шашлыка на руки довольным покупателям в очереди. Люди ели кракенов прямо у стойки или на ходу. Девушки с лисьими ушами и солнечными зонтами делали с ними селфи.

У соседнего выхода из шоппинг-молла было пафосное уличное кафе, где готовили капучино по депрессивной цене, если считать в скетчбуках. Я все равно его купила и села за столик. Кажется, я оказалась в том пешеходном квартале, куда так стремилась толпа у гостиницы. Громкоговорители со всех сторон не затыкались. Я была в гуще магазинов, ресторанов и забегаловок на любой вкус – от трехколесных велотачек уличных торговцев фаст-фудами до пафосных заведений с нарядными красными фонариками и упитанными буддами у входа. И среди всего этого изобилия не было ничего, что я могла бы не задумываясь съесть или хотя бы опознать. Кроме осьминогов. И хотя «дупло в животе» уже затмевало глаза, мозг держал оборону против осьминогов насмерть.

Если бы не голод, в этом месте можно было бы провести целый день, просто глядя вокруг. Прямо передо мной ребенок завороженно смотрел, как танцует манга-медведь под оглушительную музыку из динамиков у входа в магазин игрушек. Неоновые рекламы и пестрые вывески карабкались в небо по плечам домов. Вдали высились безумные, будто сошедшие с обложек научной фантастики небоскребы, увенчанные шпилями, коронами, летающими тарелками, а один – даже рогами. Мимо ездил увеселительный розовый поезд с туристами и прохаживались толпы нарядных потребителей. Над ними, на неоновом «Олимпе» огромных экранов сияющие боги и богини красили губы дорогими помадами, хохотали в кроссовках с воздушными прослойками и подносили к породистым лицам дорогие часы.

Блуждая взглядом по частоколу иероглифов, я вдруг распознала знакомую гигантскую желтую букву М. О-о-о-о, мерзкий демон глобализации, ты спасаешь мне жизнь! Я быстро допила кофе, оставила сдачу на блюдце и устремилась к вожделенному гамбургеру. Через пару минут кто-то больно схватил меня за плечо (там остался синяк от клюки мастера кунг-фу). Запыхавшаяся официантка гналась за мной почти квартал, чтобы отдать чаевые. Она плакала.

Я пыталась оправдаться, но она лишь сердито всучила мне деньги и убежала, как от чумы.

* * *

Я зашла в «Макдональдс», уныло подсчитывая, скольких хороших людей я обидела за день. Внутри было много народу и ни одной кассы. Люди подходили к экранам на колоннах, выбирали из меню, подносили телефон к QR-коду для оплаты и ожидали своего номера у желоба, по которому скатывались готовые заказы. Все автоматическое! Из обслуживающего персонала были только уборщики, и те ходили с такими лицами, будто их скоро заменят роботами и они об этом знают. Китай шагнул в недоступное мне будущее. Все платили с телефонов. Очевидно, мне был нужен местный телефон.

В лавке с цилинями у входа я купила нечто синее под названием «изумрудный чай с жемчужинами». На вкус – как холодный чай с молоком. Пить можно, если свыкнуться с мыслью, что в любой момент через широкую трубочку в горло может залететь карамельный шарик. На первой «жемчужине» я от неожиданности поперхнулась так, что отлучалась в переулок добывать ее из носа.

Я села покурить на лавочку в тени неоновых богов. Манга-медведь дотанцевал, выключил музыку и снял кукольную голову. Под огромной круглой башкой был уставший, угрюмый тип со слипшимися от пота волосами, трехдневной щетиной и порочным лицом. Он добрел до моей скамейки, бессильно упал на нее и жестом попросил сигарету. Я дала.

Толпа у магазина мгновенно рассосалась, но ребенок остался смотреть на курящего медведя. Тот сидел, сутулый и мрачный, уставившись невидящими глазами прямо на ребенка. На лице мальчика было то тихое и чуть отсутствующее выражение, какое бывает у детей в момент обработки больших массивов новой информации. Медведь вдруг зашелся утробными, харкающими шумами кофе-машины и разродился огромным безрадостным плевком себе под ноги. Ребенок задрал голову и расплакался в небо.

Я его понимала. Танцующий, фонтанирующий весельем мишка оказался побитым жизнью, харкающим букой. Я тоже представляла себе все иначе, а мне, между прочим, за сорок. Мой первый день в Шанхае – такой же двойственный манга-медведь: еда – а несъедобно; зеленый свет – а идти нельзя; мусор – а искусство… И главное – что с этим мастером кунг-фу? Мне не давал покоя вопрос, чем я обидела человека, спасшего меня от демонов на колесах? Может, он не нищий? Может, он тоже занимается трэш-артом и добывал в мусоре материал для инсталляций? Или он посчитал, что я плачу ему за спасение жизни? Тогда, пожалуй, этого мало. А что, если тут не принято подавать бедным? И оставлять чаевые? Все здесь иначе, и «совы – не то, чем кажутся».

Я сидела, давилась время от времени жемчужинами и думала о племенах, которые втыкали посреди деревни сакральный столб – что-то типа радиоточки для связи с божеством. Если враги похищали этот столб, то жители деревни полностью теряли ориентацию и жизнеспособность: не знали, куда идти охотиться, а где пить воду. Весь привычный уклад жизни рушился, и племя вымирало само, безо всякой кровавой резни. Как я их понимала… У меня не было столба.

3 Выдыхая жемчуг

В тщетных поисках привычной еды, ближе к вечеру я забрела на улицу скрипичных мастеров. Целая улица мастерских по изготовлению скрипок! Заходить внутрь я стеснялась и пялилась в окна на ряды виолончелей и печальных девушек, лакирующих скрипки.

В одной из лавок меня заметили и зазвали внутрь. В мастерской было три китайца. Один сидел за живописным столом с запчастями для будущей магии – видимо, мастер. Второй – посетитель – пробовал то одну, то другую скрипку. Скрипки издавали такие звуки, будто их дефлорировали. А третий просто пил и курил на диване.

Мне налили вина, и у нас состоялся разговор. Из реакций было ясно, что никто не понимает ни слова. Скрипачи произнесли все иностранные слова, которые знали, в надежде, что я пойму все, что не на китайском. Я узнала французские, испанские и русские слова. Не помогло. Но проговорили минут пятнадцать.

Если бы наш разговор подслушивал некто всезнающий, возможно, он бы выяснил, что мы беседовали о пинг-понге, спиливании деревьев или благоразумии семейной жизни. Но я думаю, мы общались глоссолалией – говорили на языке ангелов и снов. Бывает, снится, что ты познал некую важную истину – записываешь ее в полудреме, а проснувшись, обнаруживаешь лишь бессмысленный набор слов. Примерно так мы и беседовали. Наш разговор был эталоном того, как задумано человеческое общение: бессознательное общается с бессознательным напрямую, а произносить при этом можно все, что угодно:

– Вдребезги?..

– Нос книги!

– Нос книги и скрежет в носке.

(Все кивают и улыбаются. Посетитель дефлорирует очередную скрипку.)

– Шизофрения ветра в масле. Ноздря повседневности и главбух.

– Да-а-а-а-а, гвоздь через реку свитера.

– Тысяча шестьсот восемнадцать?

– Всухомятку.

(Мастер с готовностью освежает всем бокалы.)

– Псы потолочные!

– Комета из говядины!

– Пас бабочке!

(Все выпивают, довольные.)

– Перевернуть мохнатого краба на молодую пыль?

– А костюм?

(Посетитель кивает и играет Баха.)

– Жаба инакомыслия? Тыква!

– Перья слез! Колгот нет?

– Колгот нет.

(Все выпивают еще. Нам уютно и хорошо, атмосфера праздника!)

– Зашнурованный кислород. Вслух.

– Голый грамм. Морковная пуанта!

(Все кивают и соглашаются).

– Икотка на кузнечике.

(Все смеются. Я достаю мормонскую книгу памяти и показываю им зарисовки манга-медведя с площади и девушки, полирующей скрипку в окне соседней лавки. Скрипачи издают одобрительные гласные. Мы снова пьем.)

– Вопреки! Гладиолус…

– Маникюр политики?

– Литий.

(Я встаю прощаться.)

– Жевательная атмосфера? Положи зверя в шапку!

(Мы зачем-то обмениваемся телефонами. Наверное, нам очень хорошо в компании друг друга.)

– Компот!

– Компо-о-о-от! Клавикорды…

(Я выхожу под звон колокольчика, и скрипачи машут мне в окно, пока я не сворачиваю за угол.)

* * *

На улице уже сгущались сумерки. Меня чуть вело от выпитого на голодный желудок вина, и больше всего мне хотелось разжиться кофе и снова попасть на ту площадь с манга-медведем и кракенами. Однако, если я собиралась в галерею к Минни Маус, нужно ускоряться. Я достала телефон, открыла гуглмэпс, ввела адрес с приглашения… и телефон сел.

Ну что ж, не судьба. Я бодро пошагала в сторону гостиницы, но очень скоро поняла, что не представляю себе, где это. Я тут же перестала бояться смерти под колесами тачки и начала бояться смерти от того, что без карт, связи и в полной языковой изоляции я навсегда потеряюсь в бесконечном китайском квартале, буду ночевать в парке на лавочке и закончу свои дни, роясь клюкой по мусорным бакам в поисках пластиковых бутылок.

Спросить было не у кого. Конечно, вежливый метрдотель предупреждал, что никто не говорит по-английски. Но не уточнил, что «никто» – это никто! Ни полиция, ни продавцы, ни официанты, ни сотрудники банка, ни таксисты… Таксисты! Он что-то говорил о просьбе таксисту на обороте брошюрки. Еще настаивал, чтоб я взяла. О смертельно вежливый человек, ты спасаешь мне жизнь!

Поймать такси оказалось непростым делом: следовало найти такое место, где крайняя полоса не была бы занята бесконечным потоком велосипедистов, мопедов и тачек. Я перебрала несколько улиц. Большинство такси были заняты, а те, что останавливались, уезжали сразу, как выяснялось, что клиент не говорит по-китайски и нужно куда-то смотреть и что-то читать… Уже стемнело, и на бойкой дороге просто не было времени на все эти манипуляции. Я пробовала произносить адрес гостиницы по-английски, но таксисты лишь пожимали плечами и отмахивались.

После десятка попыток уговорить водителя, отчаянно тыкая в китайскую надпись и одновременно спасая голову от захлопывающейся двери, я почувствовала себя глупо и пошла курить на лавочку. На другой стороне улицы ребенок на поводке у матери сидел на корточках под фонарем и играл с опавшей корой лиственницы. Орудовавший рядом дворник смел ивовой метлой кору у пацана из-под носа. Ребенок обиделся и истошно заорал.

Я уставилась на непроницаемую китайскую надпись. Под ней было что-то мелким шрифтом – в темноте не разобрать. Я подошла к ярко освещенной мясной лавке. С витрины на меня вылупились стеклянными глазами три расплющенные свиные морды в вакуумных упаковках. Я вытаращилась на них в ответ, пытаясь не думать о том, что привело нас к этой встрече. Казненные Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф будто говорили: «Есть судьбы посложнее твоей. Ты только посмотри на нас! Нам отрубили головы, аккуратно сложили физиономии блинчиками, и теперь мы висим здесь, как веселые маски для утренника в стране великанов. А твое горе – не беда».

Пьяная и голодная часть меня стала думать, в каком виде это готовят и едят? Но голос еврейских предков велел отвернуться и встать так, чтобы свет падал на брошюрку. Действительно, под иероглифами была транскрипция английскими буквами того, как это произносится, по слогам. Меня осенила догадка, и я внимательно рассмотрела приглашение Минни Маус. Ага, вот! Здесь тоже было заклинание для таксиста английскими буквами мелким шрифтом. Видимо, все знают о проблеме, кроме меня.

Я несколько раз прочла абракадабру Ниф-Нифу, Наф-Нафу и Нуф-Нуфу, которые продолжали смотреть на меня с доверчиво-радостным выражением смешливых простачков в ожидании концовки анекдота. Повторяя свою мантру, я двинулась к дороге. Первый же таксист впустил меня, как по паролю. С заднего сидения я украдкой помахала в окно удивленным свиньям в витрине и мысленно поблагодарила их, как чужеземных идолов, что даровали мне удачу.

Мы тут же встали в пробку, и водитель закурил в окно. С севшим телефоном я понятия не имела, который час и опаздываю ли я на открытие. Спрашивать по-английски было бессмысленно, а внутренние часы после суточного перелета говорили мне: «Время – это иллюзия, его не существует». Ноги гудели от бесконечной ходьбы. Я навела резкость, чтобы не заснуть. На прозрачной пластиковой перегородке между мной и водителем висел длинный текст на двух языках. Правила такси среди прочего, гласили, что «пьяницы и психи без опекунов строго запрещены» и «нужно пристегнуть ремень безопасности, чтобы подготовиться к аварии». Ладно.

* * *

Я резко проснулась от того, что китаец тряс меня за плечо и что-то кричал. Я выкарабкивалась из таких бездонных глубин сна, что у меня не сразу получилось восстановить реальность и понять, с какого момента теперь жить. Я в машине. Это таксист. Он китаец. Я в Шанхае! В окне кислотно-розовым неоном пульсировал вход в галерею. О, я иду на встречу с Прекрасным!

В холле галереи столы с угощениями, к моей великой досаде, уже опустели – светское общение за напитками, видимо, закончилось, но сама встреча с Минни Маус только начиналась. Я пошла на гул голосов в зал.

Народу набилось видимо-невидимо! Минни Маус стояла у стола с проектором. На ней было затейливо разодранное розовое платье с виньеткой из бордовых кишок, любовно окаймлявших на груди слова «Висцеральный концептуалист». Она казалась выше всех в комнате и, глядя сверху вниз, беседовала с маленькой женщиной средних лет, стриженной под горшок. Все выдавало в ней галериста: большие красные очки бабочкой, серьги размером с яйцо и платье с огромным портретом Энди Уорхола, прической которому служила копна белых страусовых перьев. В целом, сценка выглядела так, будто Минни Маус отчитывает большую голову Уорхола на тонких ножках.

Присесть было некуда, и многие любители Прекрасного подпирали стены. Я тоже притулилась к стенке, увешанной маленькими картинами с птичьими яйцами, и стала рассматривать публику: в основном – иностранцы, скучающие жены экспатов и художники, вкрадчиво высматривающие дичь в виде галеристов.

Прямо передо мной сидела стриженная под эльфа субтильная европейка с блокнотом и сосредоточенным видом человека, намеренного во что бы то ни стало извлечь из культуры максимальное количество пользы. Она раскрыла блокнот сразу, как только галеристка взялась за микрофон, и я с любопытством прочла последнюю запись: «…разво-площенные образы реверберируют в монохромной сыворотке разочарования. Художник опирается на интуицию пустоты, открывающейся за круговращением знаков и номинаций…» Я опознала артспик (тоже разновидность глоссолалии) – ритуальные заклинания, превращающие в искусство что угодно, как только «что угодно» приземлится в галерее. Видимо, эльфийка учится на критика.

– Привет! Я Стив.

Я обернулась на голос с американским акцентом. Вдоль стены, переступая через сумки и пустые бокалы, ко мне протиснулся жилистый лопоухий парень в стертых джинсах и линялой футболке.

– Стив! – повторил он, тыча в себя. – Мы живем в соседних студиях. Я заходил к тебе, чтобы поехать вместе. Не застал.

Стив улыбнулся и внезапно превратился из неказистого ушастого пенька в опасного сердцееда. Я всегда завидовала таким улыбкам-озарениям, способным полностью, в одно мгновение перекроить лицо.

– Стив? Но… как ты меня узнал?

– У тебя лицо человека, многое пережившего в первый день в Шанхае.

– Да?.. Так видно? – Я инстинктивно потрогала лицо.

– Я пошутил. – Стив кивнул на гостиничную брошюрку и приглашение, которые я до сих пор прижимала к груди, как карту сокровищ.

– А… У меня просто сел телефон, и это моя единственная путеводная нить до гостиницы.

Я сунула бумажки в рюкзак и поинтересовалась, где остальные художники. Стив махнул в сторону первого ряда – вон, мозолят глаза галеристке. А он – нет, он не мозолит, потому что уже выступил «на разогреве» у Минни Маус.

Стив – атональный музыкант, собирает всякие странные звуки типа строительной какофонии, больничных датчиков, необычного храпа, хруста суставов, желудочных шумов и вздохов – и пишет из них музыку. Сегодня, например, он исполнял здесь музыку зомби – не в смысле музыку оживших мертвецов, а музыку, которая умерла и сама стала зомби. Что бы это ни было, мне стало жаль, что я такое пропустила.

Минни Маус все время ловила взгляд Стива. А когда наконец поймала, Стив послал ей через зал воздушный поцелуй и свою невозможную улыбку. Минни Маус закрыла лицо руками. Я спросила, вместе ли они? Стив сказал «типа того».

Галеристка тем временем уже представляла Минни Маус, вытянув руку в жесте конферансье: «Мы впервые встретились два года назад здесь, в галерее, на перфомансе абсурдистской йоги, – она подняла обе руки и изобразила позу дерева, от чего лицо Уорхола на ее платье исказила болезненная гримаса. – Я увидела эту девушку с розовыми волосами и подумала: Розовые волосы! Почему у нее розовые волосы? Я заинтригована!»

Эльфийка впереди меня записала в блокнот: «Возможно, стоит покрасить волосы в необычный цвет». Бедная… Очень хочет стать художником! Прямо как я.

Вскоре микрофон перешел к Минни Маус, и она мгновенно заговорила комнату в такую изумленную тишину, что было слышно, как она нажимает кнопку на пульте проектора. На экране замелькали розовые предметы, но на него никто не смотрел. Все глядели ей в рот, откуда поступали сигналы марсиан.

Я исподтишка косилась на Стива, хотя с таким же успехом могла бы уставиться на него в упор: он безотрывно смотрел на Минни Маус с экстатической улыбкой. Атональный музыкант и Висцеральный концептуалист – вместе! Как причудливо тасуются человеческие пары. Маленький человек со страстью к дисгармонии влюблен в большую девушку с голосом игрушки-пищалки.

Я предалась сохранившейся с юных лет отвратительной привычке представлять себе людей в постели, как только выясняется, что они – пара. «Скажи еще что-нибудь!» – нависает жилистый Стив над монументальным телом Минни Маус на столе в студии. Минни Маус начинает цитировать «Лекцию о Ничто» Джона Кейджа:

Я не знаю шума удивительнее, чем тот,

что производит моток проволоки,

прикрепленный к звукоснимателю

электрограммофона…

Стив ускоряется. Минни Маус издает ультразвуки мультипликационного оргазма. На столе лопаются два бокала. Стив увеличивает скорость. Минни Маус повышает частоту. На потолке студии взрываются лампочки. Стив делает резкое движение и замирает. Минни Маус затихает, и они лежат в темноте, боясь пошелохнуться под осыпающимися с потолка осколками лампочек, и тихая печаль опускается на их взмокшие тела и просачивается в кровь сквозь все отверстия, ибо, как сказано у древних, «после соития всякая тварь грустит».

– Круто, да? – шепнул Стив.

– Что, прости?

– Я говорю, круто, да? – кивнул он на проектор.

– Да-а-а-а… – Я вынырнула из воображаемого кино и навела резкость на экран.

Там показывали Минни Маус и Стива с шариковыми кляпами в разинутых ртах. Они восседали на стульях в египетских позах лицом друг в другу и были в чем мать родила, за исключением чего-то типа садо-мазо-наколенников (естественно, розовых). Из наколенников торчали гибкие пластины по принципу отрывных телефонов в бумажном объявлении. Когда влюбленные двигали коленями вверх-вниз, пластины соприкасались и издавали шуршащие и звенящие звуки.

– Розовый щекотный ксилофон – новый музыкальный инструмент, на котором можно играть только в паре! – объявила Минни Маус, сидя в точно такой же позе, как на экране, и сложив руки на коленях. – Но предметом искусства является не инструмент! Поэтому мы его не выставляем! «Щекотливая опера» – наш совместный перфоманс – впервые будет исполнена на выставке здесь через две недели! Для этого мы пригласим настоящих певцов китайской оперы, но им нельзя будет петь! Только молча играть на щекотном ксилофоне! Их рты будут закрыты шариковыми кляпами – как на фото. Этот живой перфоманс в равной степени объединит телесные проблемы, социальное высказывание и духовные устремления!

– Как? – шепнула я Стиву, но он лишь вопросительно взглянул на меня. – Я не поняла, как голые оперные певцы с кляпами во рту исполнят «социальное и духовное высказывание»?

– Коленками, – прошептал Стив.

* * *

Минни Маус показывала свою обширную коллекцию розовых предметов, рассортированную в инсталляции по оттенкам. Там были игрушки, упаковки, белье, зажигалки, чипсы, цветы, жемчуга, туфли, прищепки, модели кадиллаков и самолетов, таблетки, лампочки, куклы, фаллоимитаторы, надувные фламинго, манекены, душевые занавески, корзины, свитеры, термометры, пакеты, колбасы, носки, джедайские мечи, зонты, водяные пистолеты, бусы, конфеты, паруса…

Эльфийка записала в блокнот название проекта – «Инстинкт обладания» – и дописала: «Красиво. Очень розово!!!»

Минни Маус сидела все так же ровно и без единого жеста восклицательными предложениями рассказывала о своей страсти все красить в розовый:

– Однажды я покрасила в розовый целый сад! – На экране возник кислотно-розовый сад, с грядками, кустами и цветами на розовой же земле. – Потом я сделала проект с розовыми тележками на шанхайской биеннале. Они привозили всех желающих в розовую галерею «Художник на полчаса». Там любой посетитель мог стать художником на полчаса! Потом я сделала проект «Розовые гипнобудки»! Шестнадцать будок в разных городах! Посетитель заходил в розовую будку, садился на розовый стул, надевал розовые наушники и слушал гипнотическую запись: «Вы становитесь умнее! Вы становитесь смелее! Вы становитесь креативнее! Вы становитесь лучше!»

В этот момент она дошла до конца слайдов и внезапно, не изменившись в лице, сказала: «Это все!» Эльфийка записала в блокнот инвективу: «Просто перечисляет проекты, ничего не объясняет».

Голова Уорхола встала и захлопала, публика к ней присоединилась. Затем маленькая головка галеристки на макушке Уорхола призвала людей задавать вопросы.